Прошло несколько месяцев с тех пор, как герцог Валенсии был внезапно сослан и уступил свое место «красивому генералу» королевы, молодому дону Франциско Серрано.
Нарваэц, не простившись ни с кем, не сказав никому ни слова, уехал из Мадрида в ту же ночь, когда был устранен от должности с таким оскорбительным презрением, и поселился в своем замке, размышляя о неблагодарности монархов и непрочности счастья.
Мария Кристина в первую минуту чрезвычайно изумилась самостоятельному поступку своей коронованной дочери и попробовала возвратить себе прежнюю власть, но Изабелла с этого дня нарочно начала непосредственно совещаться с министрами, и притом с такой решимостью, что королева-мать скоро убедилась в безвозвратной потере своего влияния.
Ей осталось еще одно средство снова завладеть прежним могуществом, и Мария Кристина, избаловавшая в детстве свою дочь и служившая ей дурным примером относительно нравственности, не побоялась употребить даже это отчаянное средство, пока оно не поглотило даже ее и не повлекло всех к погибели.
Главнокомандующий испанской армией всегда должен был жить в самом дворце, где для него был приготовлен целый ряд комнат, убранных с царским великолепием. Здесь-то и поселился теперь Франциско Серрано, герцог де ла Торре.
Его безграничное влияние и его отношение к королеве в скором времени сделались известны всему двору и даже министрам, так что передняя молодого герцога всегда была полна донами, ловившими от него малейшее милостивое слово, малейший знак его благоволения, и стремившимися напомнить о себе всемогущему фавориту. Сами министры большею частью старались подружиться с герцогом и узнать его мнение о государственных делах, чтобы через него повлиять на молодую королеву, открыто выказывавшую ему свое расположение.
Франциско Серрано находился почти на высочайшей точке счастья. Он был любим королевой, уважаем целым народом, окружен блеском и пышностью.
Но был ли счастлив до глубины души герцог де ла Торре, генерал-капитан Испании? Не выдавались ли и у него минуты, когда он, каждое слово которого было законом, а малейшее желание исполнялось прежде, чем он успевал его высказать, томился грустью и был молчалив, сосредоточен?
Несмотря на все развлечения, на всю пышность, перед Франциско Серрано, когда он оставался один в своей великолепной комнате, возникал милый, очаровательный образ. Франциско в забытьи протягивал к нему руки, из груди его вырывался вздох, от которого он сам вздрагивал.
Образ исчезал, Франциско проводил рукой по глазам и по лбу. Уж не вытирал ли герцог де ла Торре тайную, невольную слезу?
О нет, Боже сохрани, кто бы мог подумать это о любимце королевы Изабеллы, окруженном блеском и почестями, сиявшем молодостью и красотою? Как мог счастливый, могущественный герцог де ла Торре проливать слезы?
— Если он плачет, то он смешон! — сказала бы королева, до такой степени она была уверена, что генерал-капитану Серрано не о чем было тосковать.
Непонятно создано человеческое сердце. Перед ясным, солнечным блеском нового счастья все более и более исчезало когда-то столь живо прочувствованное прежнее блаженство, перед образом страстной, ежедневно являвшейся к нему Изабеллы, исчезал прелестный образ Энрики, печально разыскивавшей его, и бледнел с каждым днем, являясь ему все реже и реже.
Герцогу де ла Торре не оставалось времени для этого воспоминания, а между тем он когда-то любил Энрику со всем пылом своей молодой страстной души.
Слова таинственной гадальщицы на последнем маскараде вдруг глубоко взволновали его и напомнили ему о потерянной Энрике и о его ребенке. После той ночи он начал разыскивать их, целыми днями расспрашивал всех, потом нетерпеливо ожидал обещанного известия — и, наконец, образ Энрики опять затмила молодая, прекрасная, любившая его королева.
Франциско Серрано, благороднейший сын благородного отца, был опьянен славой и почестями.
Приближался день, когда в колоссальном Coliseo de los toros должно было состояться ежегодное зрелище — бой быков.
На этом празднестве, с жадностью ожидаемом всеми испанцами, всегда присутствовал и двор. Народ остался бы весьма недовольным, если бы королева, будучи испанкой, не приняла участия в общем удовольствии и не появилась в колизее, куда стремились все, стар и млад.
Большой амфитеатр Coliseo de los toros, который был построен неподалеку от Прадо, на площади, предназначенной специально для такого рода зрелищ, походил на наши цирки. Внизу была большая круглая арена, окруженная высоким забором, куда вели ворота с двух сторон. Немного повыше находились два ряда крытых лож и затем множество скамеек, расставленных по всей окружности.
Этот колизей вмещал по крайней мере пять тысяч человек, но можно с уверенностью сказать, что во время боя быков на большой площади вокруг амфитеатра теснилось еще столько же людей, не доставших мест, или не имевших денег, но во что бы то ни стало желавших находиться поблизости к любимому зрелищу, чтобы восторженно вскрикивать, когда внутри колизея раздавались рукоплескания, и свистеть, когда матадор навлекал на себя неудовольствие.
Так и в этот раз со всех сторон собиралась толпа, чтобы посмотреть на двух знаменитых бойцов, Пухету и Кухареса.
Скамьи заполнялись мужчинами и женщинами. Пестрая сплошная масса сверху донизу покрыла амфитеатр.
— Сегодня борется Пухета!
Это был магнит, непреодолимо манивший всех без исключения. Он восхищал мадридский народ и везде принимался с громкими криками одобрения, превосходя смелостью всех своих соперников и предшественников. Мужество его было похоже на презрение к жизни, а сверх того он был красавец, расположения которого добивалась не одна жаждавшая любви сеньора. Мадрид в то время, так же как Париж при Людовиках, готов был сделаться вторым Содомом.
— Сегодня борется Пухета! — говорили прекрасные женщины, нетерпеливо ждавшие зрелища.
Ложи наполнялись медленнее — они были предназначены для богачей. Придворные ложи располагались посредине, отличаясь величиной и украшенные сверху коронами. Возле них была ложа патера, который должен был находиться тут же, наготове, чтобы совершить над раненым обряд последнего помазания.
Под ложами находилась другая арена с воротами, откуда выходили бойцы и выпускались животные.
Оркестр помещался наверху.
Скамьи уже были заняты все, до последнего места, и торжественная минута приближалась.
Тогда появился двор в большой, обитой красным бархатом ложе. Королева Изабелла со своим супругом, Мария Кристина с герцогом Рианцаресом, генерал-капитан герцог де ла Торре, генерал Прим, и блестящая придворная свита, среди которой можно было заметить маркизу де Бевилль, дона Олоцагу подле нее и контр-адмирала Топете.
При появлении двора оркестр заиграл гимн. Народ с любопытством рассматривал высоких особ. На Изабелле было великолепное голубое платье, на которое богатыми складками ниспадала испанская мантилья. Рядом с ней сидел ее супруг в генеральском мундире с орденами. С другой стороны — королева-мать в тяжелом желтом атласном платье. Подле Марии Кристины сидел герцог Рианцарес. За стулом королевы стоял Франциско Серрано, герцог де ла Торре, в блестящем, шитом золотом мундире главнокомандующего.
Другие места ложи заняла свита. Маркиза деБевилль села как можно ближе к королеве. Прим прислонился к пилястру, как раз возле Серрано. Олоцага остался по соседству с маркизой. Топете поместился всамой глубине ложи, так как его колоссальный рост позволял ему даже оттуда свободно обозревать всю арену. Своему негру, украшенному медальоном королевы, он с великим трудом достал место в верхних рядах. Гектор непременно должен был присутствовать на этом зрелище. Топете знал наперед, что оно доставит ему несказанное удовольствие.
Театр был полон, за исключением одной ложи, находившейся сбоку от королевской и еще не занятой.
Изабелла подала распорядителю боя быков знак начинать. Оркестр грянул шумный, бравурный марш, при звуках которого всегда вступало торжественное шествие на арену.
Герольд появился с толпой куадрилий и, когда музыка на минуту утихла, возвестил, что теперь начинается бой быков и что каждому под страхом смертной казни воспрещается близко подходить к арене и чем бы то ни было мешать представлению.
Загремели барабаны — герольд и куадрильи въехали на обширную арену. За ними шел матадор, в одной руке держа сверкающий меч, в другой — красный шелковый плащ. Шепот одобрения пробежал по амфитеатру.
— Да здравствует матадор Пухета! — раздались тысячи голосов.
Вслед за куадрильями шел знаменитый боец в пестрой испанской одежде, держа в мускулистой руке своей широкий меч, убивший наповал так много разъяренных животных.
На его черноволосой голове была надета остроконечная испанская шляпа с красной лентой, а вокруг шеи кружевная обшивка. Сверх белой рубашки у него черная короткая бархатная куртка. Вокруг бедер был обмотан красный шелковый шарф с золотыми кистями, придерживающий черные бархатные штаны. Над коленями к штанам пришиты красные, развевающиеся банты. Белые чулки обтягивали мускулистые ноги бойца, обутые в башмаки с красными бантами.
Пухета почтительно снял шляпу перед королевской ложей, потом поклонился испанскому народу, который встречал его шумными криками восторга.
За ним следовали четыре пикадора на конях с копьями в древнеиспанской рыцарской одежде. Лошади, на которых они выезжали на арену, были выбраны среди самых красивых и самых смелых, чтобы они не испугались устремленных на них рогов разъяренного быка.
Четыре пикадора были одеты одинаково. На них были высокие остроконечные шляпы и пестрые, богато вышитые куртки с золотой цепочкой и амулетом. На плечах были накинуты короткие полуплащи на шелковой подкладке. Бархатные штаны доходили до колен и оканчивались пестрыми, развевающимися бантами. В одной руке у них были поводья лошади, в другой — длинное блестящее копье.
Таким образом выезжали они попарно на арену, вслед за матадором.
Позади них шли восемь безумно смелых бандерильеро. Они одеты почти так же, как матадор, с тою только разницей, что последний держал в своей крепкой руке меч для защиты, а безоружные бандерильеро не имели ничего, кроме бумажных флагов с крючками на конце. Эти легкие дротики с флагами и крючками ловкие смельчаки бросали на шею взбешенному быку, несущемуся против них. Крючки, впиваясь ему в тело, раздражали животное до беспамятства, так что оно неистово брыкалось ногами и тряслось в бешенстве, а пестрые флаги ударяли его по глазам и по ушам. Первый между бандерильеро был знаменитый Кухарес. Глядя на его невероятную, безумную смелость, бледнеющие зрители Уже не раз чувствовали, как волосы подымались у них дыбом на голове от испуга и ужаса…
Испанцы любят ту минуту, когда безумный храбрец прекращает их ужас своей победой, и тысячи голосов Раздаются:
— Да здравствует Кухарес!
Он, подобно своим товарищам, поклонился коррехидору, королевской фамилии, и потом самоуверенно взмахнул своей шляпой, украшенной пестрыми лентами, в знак приветствия народу.
Новые крики были ответом любимцу публики.
Толпа куадрилий следовала за бандерильеро, и, наконец, нарядно убранные, разукрашенные пестрыми лентами лошаки заключали длинное, праздничное шествие. Они назначены для того, чтобы увезти с арены раненых и убитых быков и лошадей.
Медленно обойдя всю арену кругом под звуки музыки герольд, матадор и бандерильеро опять удалились через высокие ворота. Остались только куадрильи и четыре пикадора.
Они пришпорили своих лошадей и приблизились к той двери, откуда должно было броситься на арену назначенное для сегодняшнего боя животное.
Королева через одного из своих адъютантов послала корехидору позволение начать бой. Тот бросил вниз ключи от этой двери. Куадрильи отворили ее и побежали от устремившегося на арену быка.
Животное было выбрано сильное и крупное. Нетерпеливо и бесстрашно кивая головой, на которой торчат большие острые рога, оно понеслось по песку арены почти до самой середины ее и вдруг остановилось, дико озираясь.
Крик одобрения раздался при этих смелых движениях быка, который теперь почувствовал, что он в плену, и заметил пеструю драпировку вокруг себя. Это раздражало его до такой степени, что он от злости стал взрывать рогами песок.
Этой минуты только и ждали пикадоры. С опущенными копьями напали они на быка, который с яростью оглядывал своих противников. Он чувствовал, как щекочут его направленные на него копья, и с неистовым мычанием бросился на одного из пикадоров. Но в ту минуту как он, припав головой к земле, стремительно несся к нему, чтобы проколоть своими рогами и лошадь, и всадника, другой его противник слегка ранил его своим копьем. Он остановился, оглянулся кругом, не зная куда ему броситься. Наконец внезапно устремился на ближайшего пикадора, но тот ловким движением своего превосходно дрессированного коня увернулся от него. Бык кинулся на следующего, который также хотел уклониться с дороги, но разъяренное животное поворотило в сторону вместе с ним и вонзило свои рога в бедра лошади, так что пикадор с большим трудом избежал той же самой участи, быстро соскочив на землю. Бык освободил свои окровавленные рога из брюха лошади, которая без малейшего стона издохла, и понесся вслед за человеком, убегающим от него. Тогда его три помощника перерезали быку дорогу, дразня и раня его и стараясь отвлечь его внимание на себя, чтобы спасти своего пешего товарища.
Во время этой потрясающей сцены, составлявшей начало страшного, кровавого зрелища, была занята и последняя ложа, до сих пор пустовавшая. Чрезвычайно изящный и богато одетый дон, полуплащ которого был застегнут сверкающей бриллиантовой розеткой, подвел к самой балюстраде бледную, но очаровательную, прекрасную, грациозную донну. Он был смуглым брюнетом с тонкими чертами лица и блестящими прекрасными глазами. На милом бледном лице его спутницы было выражение душевной тоски. В ее чудных глазах, полузакрытых темными ресницами, лежала глубокая, затаенная скорбь, которую она, по-видимому, не могла преодолеть, несмотря на всю пышность, окружавшую ее. Черное платье облегало ее прекрасные формы, мантилья и кружева, украшавшие голову и грудь, были также черного цвета, но среди этого мрачного костюма блестели бриллианты такой редкой величины, что взоры публики невольно обратились на ту ложу, где сидели незнакомцы. Позади них, в глубине ложи, стояли два егеря в богатых ливреях, ожидая каждую минуту приказаний от своих господ, очевидно богатых и знатных.
Королева также посмотрела на эту ложу, как и все Другие женщины, пока герцог де ла Торре вполголоса разговаривал с адмиралом Топете о каких-то служебных делах. Изабелла с удивлением заметила прекрасную незнакомку, одетую в черное платье со сверкающими бриллиантами, и ее черноглазого спутника, оригинальные черты которого возбуждали всеобщее любопытство. Но в эту самую минуту то, что происходило внизу, на арене, опять привлекло внимание публики, и Даже королева, вместе с мужчинами и дамами, окружавшими ее, вся отдалась зрелищу с тем оживленным, страстным сочувствием, которое в такой степени свойственно одним только испанцам.
Пикадоры ускакали с арены, оставя одного разъяренного быка, дико метавшегося по всему обширному Пространству.
Их сменили с чрезвычайной быстротой восемь бандерильеро, самонадеянно улыбающихся и приветствуемых народом громкими восклицаниями. Для них борьба с разъяренным животным была еще опаснее, так как они не имели ни лошадей, ни оружия.
Атлетическая фигура любимца публики Кухареса скоро выдвинулась на первый план. Он всегда с ужасающей смелостью бросал быку самое большее число бандерильо на шею. Его товарищи разделились попарно, так что бык, бешено мычавший, вдруг увидел себя окруженным с четырех сторон своими новыми врагами. Его глаза сверкали от злости. Он ринулся на своих жертв, но бандерильеро не дожидались его нападения. Двое из них подошли к раздраженному животному и бросили свои дротики на его широкую шею — крючки вонзились в его мясо. Чудовище почувствовало боль, но не знало еще, откуда она происходила.
С удивительной резвостью бросилось оно на ближайших своих врагов, напавших на него, и на следующих двух бандерильеро, кидавших ему свои дротики на шею.
Бык дрожал всем телом, бил ногами о землю и в отчаянии гнался то за одним, то за другим противником. Бандерильеро были, однако, ловчее и увертливее, чем неуклюжее, толстое животное.
Публика не сводила глаз с потрясающей сцены. С напряженным вниманием следили бесчисленные зрители обширного амфитеатра за движением обеих сторон, борющихся внизу, — это была отчаянная борьба на жизнь и смерть, потому что, если бы бык схватил одного из своих преследователей, погибель его была бы неминуема.
Мертвая тишина царствовала в огромном колизее — вдруг раздался чей-то пронзительный, раздирающий крик.
Что случилось? Откуда послышался этот крик? Не вырвался ли он из груди Кухареса, который в эту минуту, подпуская быка к себе, находился в страшной опасности?
Крик послышался в одной из лож. Бледная, одетая в черное платье донна испустила его, когда взглянула случайно на ложу королевы.
Безумно смелый Кухарес только что воткнул быку в шею дротик, на конце которого была привязана горючая змейка. Искры кололи, жгли животное и привели его в ожесточенную, слепую ярость. Со смехом дразнили его ловкие бандерильеро, приманивая то туда, то сюда; рога его, опущенные вниз, над которыми развевались красные флаги, почти касались курток смельчаков, игравших со смертью.
Восторженные крики одобрения были наградой за страшную погоню. Но взоры королевы не следили более за опасным зрелищем. Изабелла давно уже смотрела только на незнакомую донну в черном платье, которая появилась в боковой ложе, и на ее спутника. Изабелла заметила, что прекрасная бледная незнакомка испустила крик, когда взглянула на королевскую ложу, и ее мучило любопытство узнать, кто была печальная донна, украшенная такими дорогими бриллиантами.
— Господин герцог, — обратилась она к Серрано, который все время внимательно следил за зрелищем и не замечал восторженных криков и движений толпы, — господин герцог, не знаете ли вы, кто такая эта прекрасная донна напротив нас, вся в черном, рядом с доном, который, очевидно, принадлежит к высшей аристократии. Неужели вы ее не замечаете? Она дивной красоты и теперь смотрит сюда на нас.
Герцог де ла Торре окинул взором все ложи, чтобы удовлетворить любопытство королевы.
Вдруг его взгляд упал на бледную донну в черном платье, призывавшую его к себе глазами. Серрано вздрогнул.
— Энрика! — прошептал он.
Это слово он сказал вполголоса, невольно, но удивленная королева расслышала его.
— Как, господин герцог, вы знаете эту донну?
Серрано чувствовал, что он готов был упасть. Он ухватился за спинку стула, которая отделяла его от королевы, наблюдавшей за ним нетерпеливым, блестящим взором.
— Вы бледнеете? Что могло так сильно потрясти вас? Вы знаете эту донну, а я горю нетерпением услыхать, кто она?
— Да, действительно, я знал эту донну, — сказал Серрано, не находивший слов от сильного волнения, — в прежнее время.
— Однако, несмотря на прежнее время, эта донна, кажется, чрезвычайно взволновала вас. Вы дрожите, да и незнакомка, которую вы назвали Энрикой, не совсем спокойна. Посмотрите, с какой тревогой и мольбой она взглянула сюда.
Королева говорила шепотом, чтобы никто из присутствующих не расслышал. Оркестр возвестил вступление матадоров, после того как бандерильеро оставили быка одного, метавшегося в бешенстве во все стороны по арене.
Дверь отворилась. Пухета, любимец народа, появился при громе неумолкаемых, восторженных криков. Он был величествен, когда гордо поклонившись, держал в правой руке сверкающий меч, а в левой красный плащ. Твердым шагом приблизился он на середину арены и не удостоил взглядом разъяренного быка. Это хладнокровие на виду самой смертельной, страшной опасности, это спокойствие на обагренной кровью почве арены, где метался взад и вперед раздраженный до неистовства бык, производило сильное впечатление на испанцев. Крики «виват!» не умолкали. Матадор наслаждался безграничной любовью народа, с улыбкой кланяясь во все стороны обширного амфитеатра.
Королева все еще не спускала глаз с той ложи, где Энрика сидела подле Аццо.
Наконец-то Энрика, находившаяся почти в плену у сына цыганского князя, нашла своего Франциско, которого искала с такой смертельной тревогой. Он стоял напротив, в ложе королевы. Изабелла говорила с ним о ней, но Энрика этого не заметила. У нее была только одна мысль, одно желание: встретить своего друга, увидеться с ним опять.
Франциско, по всей вероятности, также узнал ее, поэтому она послушалась совета Аццо обождать, чтобы он пришел к ней по окончании боя быков.
Герцог Рианцарес, усердный поклонник боя быков, спустился в конюшни арены, чтобы побеседовать с пикадорами и посмотреть их превосходных лошадей.
Серрано все еще стоял за креслом королевы, которую сильно мучило нетерпение узнать, кто была незнакомка и какое отношение имела она к ее горячо любимому другу. Она хотела это знать во что бы то ни стало.
Франциско Серрано смотрел в ложу Энрики и встретил ее прелестный взгляд, полный неодолимого стремления к нему, безмолвно приветствовавший его. Он снова увидел ее прекрасные, когда-то обожаемые черты, на которых ясно была написана ее беспредельная любовь к нему. Франциско почувствовал тяжкий упрек своей совести: он должен был увидать Энрику и своего ребенка, даже если бы это стоило ему жизни.
Но Изабелла и ее любовь к нему?
Герцог де ла Торре в первый раз почувствовал нравственную тяжесть, которую наложило на него его величие. Герцог де ла Торре, стоявший, благодаря милостям королевы, выше всех своих современников, почувствовал, как он был беден, несмотря на весь свой блеск, потому что должен был затаить самые задушевные чувства своего сердца и изменить Энрике, чтобы не навлечь на себя гнева королевы.
Матадор Пухета вышел на арену. Бык, ослепленный бешенством и болью, бросался то туда, то сюда, взрывал рогами песок и приходил все более и более в ярость от красных флагов, которые развевались у него над глазами. Вдруг он выпрямился, заметив матадора с красным плащом, в руках, и побежал к нему. Матадор махнул плащом взбешенный бык еще быстрее помчался навстречу опытному и неустрашимому бойцу. Пухета спокойно ждал его, хладнокровно подставил ему свой меч — животное в ярости бросилось прямо на острие и тут же упало, смертельно раненное. Матадор совершил свой великий подвиг, толпа отблагодарила его рукоплесканиями и начала ожидать второй части зрелища, более комичной, а именно боя с Эмбаладо, быком, у которого к рогам были привешены шарики. В этом бою мог участвовать каждый, кто не боялся получить толчок.
Этот второй бык был предоставлен простонародью. Королева поднялась с места. Она внимательно следила за Серрано, не упуская ни одного его взгляда. Изабелле пришло в голову, что эта незнакомая прекрасная донна, которую Франциско невольно назвал Энрикой, была дорога ему, и эта мысль не давала ей покоя. Маркиза де Бевилль подошла к ней, чтобы подать ей мантилью и помочь одеться.
— Маркиза, — прошептала Изабелла значительно и поспешно, — не можете ли вы доверить кому-нибудь одно важное поручение?
— Да, ваше величество, дону Олоцаге, — отвечала Паула вполголоса.
— Ну, так попросите его, если вы вполне на него надеетесь, пойти за незнакомой донной, которая сидит в ложе напротив нас, и разузнать, кто она такая и кто ее спутник. Для меня это сведение в высшей степени важно, маркиза.
— Я бегу исполнить приказание вашего величества, — прошептала Паула, надевая мантилью на чрезвычайно взволнованную Изабеллу.
Мария Кристина также встала с места, и супруг ее должен был следовать за ней, хотя, по-видимому, он охотно остался бы и на вторую часть зрелища.
— Проводите, пожалуйста, мою мать до экипажа, — обратилась Изабелла к своему супругу, — так как господин герцог Рианцарес совершенно забывает нас! Я же попрошу руку господина герцога де ла Тор-ре! — прибавила она, обращаясь к Серрано, который никак не ожидал этой задержки, но не показал виду ни малейшим движением лица, что порывался к Энрике.
Король взял под руку Марию Кристину, Изабелла с торжествующей улыбкой положила свою руку на руку герцога де ла Торре. У подъезда Франциско еще нашел время подозвать Прима.
— Ради всех святых, — шепнул он ему, — узнай, где живет Энрика с незнакомым доном. Она вон там в ложе, сию минуту встает с места, чтобы догнать меня.
— Донна в черном платье?
— Это Энрика! Иди за ней вслед, я должен знать, где она живет, где я могу ее найти!
— Господин герцог, вы сегодня чрезвычайно невнимательный кавалер, — сказала королева с едким выражением, — уж не донна ли в черном платье произвела эту перемену?
В то время как маркиза поспешно показывала дону Олоцаге удалявшуюся Энрику и просила его во что бы то ни стало проследить за этой донной, генерал Прим с другой стороны уже пробрался сквозь толпу за двумя незнакомцами.
Герцог Рианцарес ожидал Марию Кристину у подъезда колизея. Серрано, увидев, что король подходил к своей супруге, надеялся быть свободным. Он хотел проводить Изабеллу и маленького Франциско де Ассизи до экипажа и тогда поспешить за своим другом Примом, чтобы, наконец, увидеть Энрику и своего ребенка. Экипаж подъехал, Изабелла вошла в него, король за ней, Серрано поклонился.
— Мы приглашаем господина герцога отправиться с нами, — сказала королева так настойчиво, что отказаться было нельзя.
Франциско Серрано должен был принять высокую честь, возвратиться во дворец в экипаже королевской четы и отказаться от радости увидеть Энрику и своего ребенка, которого он ожидал найти у нее. Он их почти забыл ради королевы, которая завладела его сердцем.
Энрика проложила себе дорогу сквозь толпу, чтобы добраться до своего Франциско. Она, наконец, очутилась всего в нескольких шагах от него, еще минута, и она догнала бы его. С улыбкой блаженства на лице видела она перед собою конец всех своих страданий.
Вдруг Франциско вошел в королевский экипаж — она закричала, но он не услышал ее, потому что карета уже понеслась с быстротою молнии…
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления