Онлайн чтение книги «Мой бедный, бедный мастер…»
ДЕЛО БЫЛО В ГРИБОЕДОВЕ

В вечер той страшной субботы, 14 июня 1935 года, когда пылающее солнце упало за излучиной Москвы-реки, а кровь несчастного Антона Антоновича смешалась с постным маслом на мостовой, писательский ресторан «Шалаш Грибоедова» был полон.

Почему такое дикое название? Дело вот какого рода: когда количество писа телей в Союзе, неуклонно возрастая из году в год, выразилось наконец в угро жающем численном знаке – 5011 человек, из коих 5003 проживали в Москве, один в Крыму, а семь в Ленинграде, соответствующее ведомство, озабочен ное судьбой служителей муз, отвело им в Москве дом.

Сей дом помещался в глубине двора за садом и, по словам беллетриста Поплавкова, некогда не то принадлежал тетке Грибоедова, не то в этом доме проживала племянница автора знаменитой комедии.

Заранее предупреждаю, что ни здесь, ни впредь никакой ответственности за слова Поплавкова я на себя не беру. Талантливейший парнище, но жуткий лгун. Кажется, ни малейшей тетки у Грибоедова не было, равно как и племян ницы. Впрочем, желающие могут справиться. Во всяком случае, дом называл ся Грибоедовским.

Заимев славный двухэтажный дом с колоннами, Всеобщее содружество писателей, объединившее все пять тысяч, прежде всего отремонтировало его, а затем разместилось в нем.

Весь верхний этаж отошел под кабинет правления Вседруписа, канцеля рию, бухгалтерию и редакции журналов; зал, где якобы тетка, гордясь своим племянником, слушала черновые наброски монологов Чацкого (ах, сукин сын Поплавков), пошел под заседания и конференции, а в полуподвале от крылся ресторан.

В вечер открытия его Поплавков глянул на расписанные бледными цвета ми сводчатые потолки и сказал:

– Симпатичнейший шалаш!

И с того самого момента и вплоть до сего дня, когда дом этот стал перед воспаленным взором моим в виде обуглившихся развалин, название – Ша лаш Грибоедова – прилипло к белому зданию и в историю перейдет. В послед нем вас могу заверить.

Так вот: упало солнце за Садовую, и истомленный и страшный город нача ла покрывать ночь со звездами. И никто, никто из нас не подозревал, что ждет нас!

Столики на асфальтовой веранде под тентом заполнились уже к восьми часам вечера. Город дышал тяжко, стены отдавали накопленный за день жар, трамваи на бульваре визжали омерзительно, электричество горело плохо, почему-то казалось, что наступает сочельник тревожного праздника, всякому человеку хотелось ледяного боржома. Но боржом был теплый, сомнитель ный. После него хотелось шницеля, шницель гнал к водке, водка к селедке, опять боржом лез из бутылки, шипел, в международный бы вагон, где блестя щие медные скобки, открыть окно, чтоб задувало в него…

За столиками пошел говорок, и тихо звенели бокалы, когда до них дотраги вались вилкой. Сад молчал, и молчал гипсовый поэт Александр Иванович Жи томирский – в позапрошлом году полетевший в Кисловодск на аэроплане и раз бившийся под Ростовом. Ныне в гипсовом виде во весь рост поэт осужден был стоять под чахлыми деревьями, вечно с книгой в одной руке и шпагой в другой. За два года поэт покрылся зеленой слизью и от шпаги уцелела лишь рукоять.

Тем, кто явился позже, места на веранде под тентом не хватило, и им при ходилось спускаться вниз в зимнее помещение и располагаться под сводами за скатертями, усеянными неприятного вида желтыми пятнами, под сенью абажуров.

Представляется невероятным, а тем не менее это так, что в течение цело го часа с того момента, как голову председателя Вседруписа выбросило изпод трамвайного колеса, никто из пришедших в ресторан не знал о смерти, несмотря на то, что из всех телефонных станций Москвы во все телефоны текло слово Берлиоз, Берлиоз.

Очевидно, все, кто наполнял Шалаш, от восьми до девяти вечера были в пути, шли и ехали в трамваях, висели на ремнях, рвались в переполненные автобусы или, стуча и гремя, неслись в такси из Покровского-Стрешнева, из Сокольников в Шалаш.

В служебном кабинете самого покойного, в кабинете, помещавшемся как раз над рестораном, звонок на настольном телефоне уже с половины девято го работал непрерывно. Десятки людей звонили сюда, хотели что-то узнать, что-то сообщить, но кабинет был заперт на ключ, некому было ответить, сам хозяин кабинета был неизвестно где, но во всяком случае там, где не слышны телефонные звонки, и забытая лампа освещала исписанную номерами телефонов промокашку с крупной надписью «Сонька дрянь». Молчал теткин верхний этаж.

В девять часов в ресторане ударил первый рояльный аккорд, и от него сердце тоскливо скатилось в живот.

Первым снялся из-за столика некто в коротких до колен штанах рижского материала лошадиного цвета, в клетчатых чулках, в очках, как извозчичьи колеса, с жирными черными волосами. Обхватив крепко тонкую женщину с потертым лицом, он пошел меж столами и завилял выкормленным шнице лями и судаками по-польски задом. Пошел вторым известный беллетрист Копейко, рыжий, крупный мальчуган лет тридцати пяти, затем, уронив вилку, очень заросший, беззубый, с зеленым луком в бороде.

В громе и звоне он крикнул тоскливо: «Да не умею я!» – но прибавил: «Эх!» И прижал к себе девочку лет семнадцати, и стал топтать ее ножки в ла кированных туфлях без каблуков.

Девочка страдала от запаха луку и спирту, отворачивала личико, скалила зубы, шла задом.

Лакеи высоко подняли блестящие блюда с крышками, заметались с иска женными давнишней застарелой злобой лицами, заворчали… «виноват, поз вольте»… В трубу гулко кричал кто-то: «Пожарские р-раз!» Маленький, исто щенный, бледный пианист бил ручонками по клавишам, играл виртуозно. Где-то подпели «Халлелуйа! Ах, халлелуйа, тебя…» Кто-то рассмеялся тоскли во, кто-то кому-то пообещал дать в рожу, но не дал. И наступил ад. И давно я понял, что в дымном подвале, сидя у лилового абажура, в первую из цепи страшных московских ночей я видел ад.

В нем родилось видение. В лета и дни, когда никто в столице уже не носил фрака, прошел меж столиков гордый человек во фраке и вышел на веранду. Был час десятый субботы, когда он сделал это. Он стал, гордо глядя на тихо гудевшую веранду, где не танцевали. Синие тени лежали у него под глазами, черная остроконечная борода была выхолена, сверкали запонки, сверкали кольца на пальцах, и вся веранда поклонилась ему, и многие приветствовали его, и многие улыбались ему. И гордо, и мудро он осмотрел владение свое.

Мне говорил Поплавков, что он пришел в Шалаш прямо из океана, где коман довал пиратским бригом, ходившим у Багамских островов. Вероятно, неправду говорит Козобьев-Поплавков! Ах, давно, давно не ходят у Караибского моря раз бойничьи бриги и не гонятся за ними с пушечным громом быстроходные англий ские корветы! Да и нет на свете никаких Багамских островов, нет солнца и волн, ничего нет. Нехорошо у меня на душе, нехорошо от поплавковского вранья!

В аду плясали. Пар, дым плыл под потолком. Плясал Прусевич, Куплиямов, Лучесов, Эндузизи, плясал самородок Евпл Бошкадиларский из Таганро га, плясал Карма, Каротояк, Крупилина-Краснопальцева, плясал нотариус, плясали одинокие женщины в платьях с хвостами, плясал один в косоворотке, плясал художник Рогуля с женой, бывший регент Пороков, плясали молодые люди без фамилий, не художники и не писатели, не нотариусы и не адвокаты, в хороших костюмах, чисто бритые, с очень страдальческими и беспокойны ми глазами, плясали женщины на потолке и пели – «Аллилуйя!» Плясала пол ная, лет шестидесяти, Секлетея Гиацинтовна Непременова, некогда богатей шая купеческая дочка, ныне драматургесса, подписывающая свои полные огня произведения псевдонимом «Жорж-Матрос».

И был час десятый.

И в этот час незримый ток прошел меж танцующими. В аду еще не поня ли, не услышали, а на веранде уж вставали и слышалось: «Что? Что? Что? Как? Не может быть!!»

Тут голова пирата склонилась к пианисту, и тот услышал шепот:

– Прошу прекратить фокстрот!

Пианист вздрогнул, спросил изумленно:

– На каком основании, Арчибальд Арчибальдович?

Тогда сказал пират:

– Председатель Вседруписа Антон Антонович Берлиоз сейчас убит трам ваем на Патриарших прудах.

И мгновенно музыка прекратилась. И тут застыл весь Шалаш.

Не обошлось, конечно, и без чепухи, без которой, как известно, ни одно событие не обходится. Так, кто-то сгоряча предложил почтить память покой ного вставанием. Во-первых, все и так стояли, кой-кто и не расслышал, кто-то в изумлении стал подниматься, кто-то наоборот, увидел перед собой застыва ющую в сале свиную отбивную котлету. Словом – нехорошо.

Поэт же Рюхин и вовсе нагробил. Бог его знает чем обуреваемый, он вдруг неприятным высоким баритоном из-за острова на стрежень предложил спеть «Вечную память». Его, впрочем, уняли тотчас же. И справедливо. Веч ная память благое дело, но, согласитесь, не в Шалаше же ее исполнять!

Кто-то предложил тотчас послать какую-то коллективную телеграмму: «Тут же, сейчас же, товарищи, составить…», – кто-то посоветовал ехать в морг, двое зачем-то побежали из ресторана в верхний этаж открывать кабинет Берлиоза. Все это, конечно, было ни к чему. Кому телеграмму? О чем? Зачем? Что? К чему какая-то телеграмма, когда человек лежит обнаженный на цинковом столе, а его голова, ступня левая и кисть правая отдельно лежат на другом столе.

И тут прибыл Ухобьев. И сейчас же соблазнительная версия о самоубийст ве расплылась по ресторану. Первое: несчастная любовь к акушерке Кандалаки (Ухобьев – это чума, а не человек!). Второе (коллективное творчество Куплиянова и Жорж-Матроса): покойник впал в правый уклон. Прямо и точ но сообщаю, что все это вранье. Не только никакой акушерки Кандалаки Бер лиоз не любил, но и вовсе никакой акушерки Кандалаки в Москве нет и не бы ло, а есть Кондалини, ни-ни, женщина-статистик в Югсевкино, а муж у нее, верно, акушер.

Насчет правого уклона и вовсе ерунда. Если бы уж и впал Антон, то ни в коем случае не в правый уклон, а, скорее, в левый загиб. Но мне-то уж лучше известно, чем Ухобьеву, – никуда он решительно не впадал!

Пока на веранде и в аду гудела толпа, перебрасываясь словами: «Берлиоз», «Кондалини», «морг», «уклон»… – произошло то, чего еще никогда не проис ходило. Именно: синекафтанные извозчики, как шакалы ожидающие разъез да из Шалаша у чугунной решетки, вдруг полезли на нее. Кто-то из них крик нул: «Тю!», кто-то свистнул.

Затем показался маленький тепленький огонечек, а с огоньком от решет ки отделилось белое привидение.

Оно последовало быстро по асфальтовой дороге мимо сада, затем мимо веранды, прямо за угол к зимнему входу в Шалаш, не вызвав никакого изумле ния. Из-за плюща плохо разглядели – думали, что прошел официант. Однако через две минуты в Шалаше наступило молчание, затем это молчание пере шло в возбужденный говор, а затем привидение, минуя стойку, где разливают водку по графинчикам, вышло из ада на веранду. И вся веранда умолкла с от крытыми ртами.

Привидение оказалось не привидением, а знаменитым, известным всему СССР поэтом Иваном Покинутым, и Иван имел в руке зажженную церковную свечу зеленого воску. Буйные и похожие на войлок волосы Иванушки не бы ли прикрыты никаким убором, под левым глазом вспух гигантский синяк, а правая щека была расцарапана.

На Иванушке была надета ночная грязная рубашка, кальсоны с тесемка ми, а на коже груди была приколота бумажная иконка, изображающая Иису са, и кровь запеклась на уколах.

Молчание на веранде продолжалось весьма долго, и во время его изнутри Шалаша на веранду валил народ и лакеи.

Иванушка огляделся тоскливо, поклонился низко и сказал:

– Здорово, православные.

Молчание вследствие такого приветствия усилилось.

Затем Иванушка наклонился под стол, на котором стояла вазочка с зерни стой икрой и торчащими из нее зелеными листьями, посветил под скатерть, вздохнул.

– Нет его, нет и здесь! – сказал он.

Бас бесчеловечный и паскудный сказал:

– Готово дело. Делириум тременс.

А добрый тенор встревожился:

– Не понимаю, как милиция в таком виде его по улицам пропустила?

Иван пугливо передернул плечами и отозвался:

– А я переулочками, переулочками!.. Из Безбожного в Банный, из Банно го в Барабанный, из Барабанного в Бальный (?), по Верхней Болвановке в Грачевские земли, в Астрадамский тупик! Мильтоны вздумали было ловить, но я их закрестил и скрылся через забор.

И тут все увидели, что были у Иванушки еще недавно приличные зеленые глаза, а стали молочные.

– Друзья! – вскричал Иван, и голос его стал горяч и звучен. – Друзья, слу шайте! Он появился!

И Иванушка значительно поднял свечу и указал в тьму июньской ночи.

– Он появился, люди московские! Ловите его немедленно, иначе погиб нет Москва!

– Кто появился? – страдальчески отозвался женский голос.

– Инженер! – хрипло крикнул Иван. – И этот инженер убил сегодня Ан тошу Берлиоза на Патриарших прудах!

Толпа тут двинулась, и вокруг Ивана замкнулось кольцо, и видно было, как в дверях официант льет пиво себе на фартух.

– Виноват. Пардон. Скажите точнее. Как? – и тут у самого уха Ивана по явилось внимательное бритое лицо.

– Неизвестный консультант, – заговорил Иван, травленно озираясь в кольце, – сегодня, на закате, в шесть часов пятьдесят [минут] явился на Па триаршие пруды и первого ухлопал Антошу Берлиоза.

– Пардон. Как его фамилия? Виноват, – и над вторым ухом Ивана выяви лось второе лицо с очень беспокойными глазами.

Задние теперь уже напирали на передних и лезли к ним на плечи.

– То-то фамилия! – тоскливо заговорил Иван. – Ах, я! Не разглядел я на визитной карточке его фамилию!

– Товарищ Покинутый, – вежливо сказали над ухом, – не зайти ли нам в кабинет?..

Но Иван отстранил кого-то и продолжал:

– На букву Be фамилия. На букву Be! Граждане, помогите вспомнить фа милию, а то будет беда! Красной столице угрожает опасность! Во… By… Влу… – забормотал Иван, и волосы от напряжения стали ездить у него на го лове.

– Вульф? – крикнул женский голос.

– Почему Вульф? – с необыкновенным раздражением ответил Иван. – Почему Вульф, дура? И какой Вульф может проделать то, что этот проделал?! Граждане! Не могу вспомнить! – отчаянно закричал Иван, и глаза его напол нились кровью. – Граждане! Вот чего: я сейчас кинусь дальше искать, а вы спосылайте кого-нибудь на лихаче в Кремль в верхний коммутатор, скажите, чтоб тотчас сажали бы стрельцов с пулеметами на мотоциклетки и – в разных направлениях инженера ловить! Приметы его: зубы платиновые, ворот нички белые крахмальные, ужасного роста. Ресторан объявляю закрытым на три дня!

Тут Иван стал размахивать огнем, продираясь сквозь окружение. Тут загу дели кругом и послышалось слово «доктора»…

И приятное лицо, мясистое, в очках в фальшивой оправе, участливо по явилось у Иванушкина лица.

– Товарищ Покинутый, – заговорило лицо юбилейным голосом, – вы расстроены смертью всеми нами любимого и уважаемого Антона… нет, я вы ражусь так – Антоши Берлиоза. И мы это отлично понимаем. Возьмите по кой. Сейчас кто-нибудь из товарищей проводит вас домой, в постельку.

– Ты, – заговорил Иван и стукнул зубами, – ты понимаешь, что Берлиоза у-би-ли? И-ди-от.

– Товарищ Покинутый, помилуйте, – слабо сказало лицо, меняясь в лице…

С. 76…счастливо вскричала Маргарита… – Эта черновая запись свиде тельствует о многом. Прежде всего она ясно указывает на то, что имя главной героини романа было определено писателем на самой ранней стадии его на писания. Косвенно эта запись подтверждает также высказывания Л.Е.Бело зерской и С.А.Ермолинского о том, что Булгаков читал им в 1929 г. закончен ный роман в машинописном виде. Наконец, весьма к месту будет сказано и о том, что основные идеи романа, отчетливо проявившиеся в последних его редакциях, вызрели у писателя также в 20-е гг. В связи с именем героини и с некоторыми сюжетными линиями романа следует упомянуть одну любо пытную переводную книжонку, появившуюся в Москве в 1927 г.: Пьер Мак Орлан. Ночная Маргарита (Библиотека «Огонек». № 282). Главные ее ге рои – Георг Фауст, восьмидесятилетний профессор, продавший душу лукаво му и вследствие этого превратившийся в обаятельного молодца, и рыжая кра савица Маргарита, ночная обитательница злачных мест. Полюбив Фауста, Маргарита решила освободить его от дьявольских пут, добровольно согла сившись исполнять все условия договора, заключенного между Фаустом и лу кавым. При этом она надеялась таким же образом переуступить свои обязан ности по договору кому-то другому, отягощенному старостью. Но тщетно: продать свою душу за молодость (временную, конечно!) никто не желал. На глазах великолепного Фауста Маргарита стала превращаться в ужасную старуху… Многие эпизоды этой повести вспоминаются при прочтении булгаковского романа. К сожалению, исследователи-булгаковеды прошли мимо этого важнейшего литературного источника, в значительной степени опре делившего структуру «закатного романа».