Онлайн чтение книги Риф Скорпион
Артур Омре. Дело Холмгрена

1

В один осенний день жители заводского поселка были потрясены ужасным происшествием. Директор Холмгрен был обнаружен в постели мертвым, он, несомненно, принял слишком большую дозу снотворного.

Никто не мог понять, почему этот обходительный деятельный мужчина решил внезапно покинуть мир, в котором ему так хорошо жилось. Холмгрен был человек состоятельный, на здоровье не жаловался, дела на заводе спорились. О каких-либо недругах не могло быть и речи.

Под вечер в среду он в обычное время закончил работу; уходя, весело приветствовал всех, кто ему встретился, в воротах обменялся шутками с десятником Якобсеном. Якобсен потом рассказывал всем, что Холмгрен предвкушал обед, особенно камбалу с петрушкой. Вот уж никак не поверю, чтобы человек, предвкушаюший камбалу с петрушкой, задумал наложить на себя руки, говорил Якобсен.

— Лично я думаю, — говорил Якобсен, — что он по рассеянности плеснул в бокал ядовитого зелья вместо вина.

Поначалу очень многие были склонны согласиться с Якобсеном. Полиция не отвергала такую возможность.

После обеда — бульон на говяжьих костях, камбала с петрушкой, лангет, карамельный пудинг (его любимый десерт) — Холмгрену подали кофе в библиотеку. Сидя в халате, он закурил сигару и весело сказал экономке:

— Не задерживайтесь, фрекен Харм. Возлюбленный заждался.

Фрекен Харм не заметила ничего необычного в поведении директора. Ничего — он вел себя как всегда. Вскоре она поспешила на автобусную остановку и поехала в Фредрикстад. На допросе фрекен Харм заверила, что он отнюдь не помышлял о смерти, хотя бы потому, что собирался в ближайшее время закупить два десятка цыплят, с тем чтобы купленные раньше пошли на фрикасе осенью и зимой. Вообще из того, что говорил директор, было видно, что у него не было никаких намерений расставаться со своим предприятием: в частности, он собирался поменять в доме две печи.

Фрекен Харм вернулась из Фредрикстада в четверг утром. В восемь часов живо поднялась наверх и приготовила ванну. Без четверти девять позвонила колокольчиком, извещая хозяина, что завтрак готов. Поскольку он не спустился, позвонила еще раз, погромче.

Иногда Холмгрен утром залеживался в постели. Она поспешила наверх, постучала в дверь. Не дождавшись ответа, постучала сильнее, а затем приоткрыла дверь.

Фрекен Харм сразу поняла, что директор мертв. Он лежал на спине на своей широкой кровати, укрытый одеялом, рот открыт, глаза остекленели. Ошибиться было невозможно. Она застыла на месте как вкопанная, потом закричала. Фрекен Харм принадлежала к разряду кричащих особ. Не помнила, как спустилась по лестнице, пришла в себя, когда уже стояла с телефонной трубкой в руке.

Вдруг распахнулась наружная дверь, и она увидела местного почтмейстера — высокого красивого брюнета.

— Это ты кричала? — спросил он, запыхавшись.

— Хо-хо-холмгрен умер, умер, — выпалила она, устремив на него безумный взгляд, и повалилась на пол.

Почтмейстер легко отнес ее в гостиную, положил на кушетку, сходил на кухню за водой и привел фрекен Харм в чувство. Она поднялась и прижалась к нему, истерически рыдая.

— Ну-ну, — мягко произнес он, гладя ее по руке, по щеке.

Одно время она была влюблена в почтмейстера, но теперь он завел другую, и с этим было покончено. Слава Богу, говорила фрекен Харм.

— Умер? — недоверчиво молвил почтмейстер и взбежал вверх по лестнице.

— Холмгрен мертв, — сурово произнес он, спустившись через минуту. — Ты вызвала доктора?

— Как раз хотела звонить, но тут ты вошел… — Она снова прижалась к нему, заливаясь слезами.

— Я схожу за доктором Гюндерсеном, — сказал почтмейстер. — Он так рано не подходит к телефону, и, кроме него, в доме нет никого.

Почтмейстер еще раз погладил фрекен Харм по щеке и побежал за доктором.

Гюндерсен прибыл через несколько минут. Быстро осмотрев покойного, запер дверь и вызвал полицию.

Причина смерти не вызывала сомнения. На тумбочке возле кровати стояли опустошенная до половины бутылка белого бордо, бокал и пустой аптечный пузырек. В пузырьке и бокале сохранились остатки сильного снотворного. Ярлычка на пузырьке не было, только французское клеймо на донышке снаружи. Нормальная доза для взрослого человека не превышала пяти капель.

Тщательное исследование показало, что, кроме директора, никто не прикасался к бокалу, бутылке и пузырьку. Отсутствовали признаки, дающие повод предположить, что накануне вечером или ночью его кто-либо посетил. Ближайшие аптеки не торговали обнаруженным снотворным. Конечно, Холмгрен мог купить пузырек в Париже весной, однако до сих пор никто не слышал, чтобы он страдал бессонницей.

— Вам приходилось раньше видеть этот пузырек? — спросил фрекен Харм начальник местной полиции.

— Нет, — ответила она.

— Вы хорошо осведомлены обо всем, что хранится в доме?

— Да, если только он не держал этот пузырек в сейфе. Вообще же лекарства хранятся в шкафчике в ванной.

— Вы знаете кого-нибудь по соседству, кто пользуется снотворным?

— Только кассир Стефансен, он получает раз в неделю один порошок у доктора Гюндерсена. Это всем здесь известно.

— Здесь все знают всё друг о друге? — осведомился начальник полиции.

— Всё, — ответила фрекен Харм.

— Итак, вы не можете сообщить ничего, что помогло бы разобраться в этом печальном случае? Понимаете, тут много непонятного.

— Ничего, десятник Якобсен называет это несчастным случаем.

— Знаю, — сказал начальник полиции. — Но мне нужны фактические данные, а не предположения. С кем обычно общался директор Холмгрен?

— Кассир Стефансен с супругой и фрекен Энген приходили в дом раз в две недели посидеть за столом, ну и деловые визиты были, но это очень редко.

Все это было уже известно начальнику полиции, тем не менее он записал ответы.

Изучение документов показало, что дела директора Холмгрена обстояла превосходно. Личный счет подтверждал, что он чист перед налоговым управлением. Я знал, отметил ревизор, что Холмгрен порядочный человек, но такой образцовой честности не ожидал даже от него, декларации редко отражают истинное положение дел.

Ревизор был родом из соседней волости; вырос в семье каменотеса.

Помимо старого дома и прилегающего сада с рощей директор Холмгрен владел большинством акций завода, а вот наличных средств в кассе обнаружилось немного, всего около двадцати тысяч крон. Люди знали, что он скрытно оказывает помощь неимущим, и все же многие посчитали, что двадцать тысяч — маловато. Возможно, у него уходило больше денег на зарубежные поездки, чем полагали знакомые, и больше требовала благотворительность. Но с декларацией, как уже сказано, все было в ажуре.

— Жаль Холмгрена, — говорили на заводе и в поселке. — Очень жаль. Такой добрый и обходительный человек, красивый и приятный, и надо же — ушел из жизни в расцвете лет. И заводом твердо управлял. Все его распоряжения были краткими и четкими.

— И что только могло толкнуть его на это? Никто не мог дать разумный ответ. Пока ревизия не обнаружила кое-какие изъяны в отчетности. После чего все принялись жалеть Холмгрена.

— Выходит, он все-таки покончил с собой. Ему стало известно, что Стефансен довел завод до банкротства. Вот оно в чем дело-то.

Ибо ревизия выявила, что кассир Стефансен растратил свыше трехсот тысяч крон. Большая сумма, заводу пришлось даже просить отсрочки с платежами. В чем директору было отказано.

Ну, а что же Стефансен? А ничего, он больше помалкивал. Кассир Стефансен лежал в частной клинике в Осло, поступил туда накануне смерти директора Холмгрена, страдая депрессией и потерей памяти.

Растрата — очевиднейший случай. Стефансен мог попросту унести деньги домой и потом уверять, что ничего не помнит.

Отчетность велась аккуратно. Однако несколько лесовладельцев сообщили, что деньги, будто бы перечисленные им, не поступали. И Стефансен не располагал ни одной квитанцией как раз на эти суммы, которые вместе точь-в-точь равнялись общей недостаче. Завод два раза в год рассчитывался за поставку леса, и речь шла о значительных суммах.

Поскольку Стефансен находился в Осло, дело передали столичной полиции. Реакция последовала незамедлительно. В столице дело сочли настолько важным, что начальник уголовного розыска постановил поручить дело следователю Вебстеру.

С растратой все было ясно, доказательства налицо, теперь требовалось разыскать деньги. По всей вероятности, припрятанные, чтобы впоследствии найти им приятное применение.

Два компетентных врача охотно заявили, что Стефансена без ущерба для его здоровья можно переводить в больничную камеру центральной тюрьмы при полицейском управлении на Мельничной улице, 19. Врачи позволили себе усомниться в том, что кассир страдает потерей памяти. В самом деле, очень уж кстати пришелся этот недуг.

— У Стефансена мог быть повод отравить Холмгрена? — спросил начальник угрозыска.

— М-м-м, что-то непохоже, — ответил Вебстер.

2

Следователь Вебстер не стал особенно распространяться о сути дела. Он вообще был не слишком разговорчив. Внимательно изучил полученные бумаги, сделал кое-какие записи, погладил лысину ладонью и быстрыми ровными шагами проследовал по крытому переходу из здания полицейского управления в тюрьму, к заключенному Стефансену. Внешне Вебстер мало чем отличался от большинства мужчин среднего возраста, отнюдь не производил впечатление «крутого». Была в нем и масса, и сила, но не сверх меры. Серый костюм, спокойное волевое лицо, свидетельствующее, что со здоровьем все в порядке, однако не дающее повода делать какие-либо заключения об интеллекте.

Люди, знавшие Вебстера, могли подтвердить, что он может быть и «крутым». Он считался толковым следователем, возможно, самым толковым в своем отделе.

Открыв дверь камеры, он сразу решил держаться добродушно и бдительно: дичь показалась охотнику робкой. Присмотревшись, Вебстер обнаружил на лице Стефансена признаки болезни и страдания.

Усталый и малость «чумной», сказал себе Вебстер. Если притворяется, то делает это превосходно. Впрочем, не сомневаюсь, что кто угодно мог бы слегка очуметь, упрятав четверть миллиона с гаком в надежде воспользоваться денежками после шести — восьми лет тюрьмы. И конечно, в голове должны вертеться мысли о сохранности припрятанного, а также о том, не станут ли и после гнаться за ним по пятам.

Вообще же, говорил себе Вебстер, он больше всего похож на смирного семьянина. Не здоровяк. Не прожигатель жизни. Интеллектуальный тип. Красивый высокий лоб, и мне бы такую шевелюру…

Чужие волосы были единственным предметом зависти Вебстера. Вид мужчины с красивой шевелюрой неизменно повергал его в уныние.

Стефансен не стал вставать с кровати. Сидя в одних кальсонах, он пригладил тонкой белой рукой седоватые волосы, те самые, что вызвали зависть Вебстера. Следователь ухмыльнулся и тяжело опустился на табуретку.

— Да, неприятная история… И давно вы болеете? — спросил он чуть ли не сочувственно.

— Болею? Даже не знаю, что вам ответить. Меня давно, уже много лет не покидает чувство усталости, — тихо ответил Стефансен виноватым голосом.

— Тяжело в таком состоянии работать кассиром?

— Тяжело? Я ненавидел эту работу, ненавидел цифры.

— Надо же, — сказал Вебстер. — Работать кассиром и ненавидеть цифры? Как же так…

— Ну, я поступил на эту должность и женился, дети пошли. Мне было неплохо там, на заводе, я вполне освоился, постепенно стал прилично зарабатывать. И знаете, поначалу работа мне даже нравилась, хотя прежде я думал совсем о другой карьере.

— Но потом вы начали ненавидеть цифры? И давно это с вами случилось?

— Много лет назад, точнее не помню. Эти цифры — точно зверюшки, снуют в голове целый день и половину ночи, — произнес Стефансен негромко, но твердо.

— Какие такие зверюшки? — спросил Вебстер.

Стефансен помолчал, глядя перед собой. Потом снова пригладил волосы белой рукой и сказал с хитрецой в голосе:

— Маленькие цифры — муравьи, те, что побольше, — сороконожки. Я разобрался в них. По всему телу ползают внутри. Ненавижу их.

Стефансен подтянул одеяло до пояса и опустил лицо на свои тонкие руки.

Вебстер внимательно обозрел худую фигуру, понуро сидящую на кровати, сжал губы, потер свою лысину.

— Недурно, — пробормотал он. Потом достал лист бумаги и твердо возвестил: — Что поделаешь, Стефансен, придется мне все-таки предъявить вам кое-какие цифры. Вот, посмотрите, в этом списке имена пятнадцати лесовладельцев, которые утверждают, что не получили положенных денег. Вам уже говорили об этом. И вы ответили, что не помните?

— Точно, не помню. Я знаю, что меня подозревают.

— Не просто подозревают, против вас выдвинуто обвинение, — отозвался Вебстер по-прежнему спокойно, сурово, с ударением на каждом слове.

— Но это недоразумение, — пробормотал заключенный Стефансен, — это какое-то недоразумение. Не понимаю. Я никогда ничего не брал.

— Конечно, конечно, — произнес Вебстер чуть ли не ласково. — И вы только не подумайте, что я пришел как ваш враг. Мой долг — внести ясность в это дело, и вы должны постараться помочь мне. Вы помните хотя бы имена кредиторов? Вот, послушайте.

Вебстер медленно прочел фамилии, следя за кассиром, который согласно кивал.

— Я хорошо знаю их всех, — тихо и вдумчиво ответил Стефансен.

— И вы считаете, что деньги им были отправлены?

— Я не могу помнить все, адресов было много. Если в книгах значится, что деньги отправлены, значит, так оно и есть.

— Но тогда налицо должны быть почтовые квитанции?

— Я ничего не знаю на этот счет, ничего, знаю только, что никогда ничего не присваивал.

Вебстер назвал фамилии двух поставщиков, которым причитались крупные суммы.

— Но должны же вы помнить адреса, куда посылали такие деньги?

Стефансен замахал руками.

— Бога ради, перестаньте мучить меня цифрами! — крикнул он. И вяло добавил: — Я в самом деле не помню.

Вебстер перевел разговор на заводские дела вообще: и что за человек был директор Холмгрен, и как насчет секретарши, фрекен Энген, какие на заводе условия труда, какой у Стефансена дом. Завод Холмгрена не числился в ряду крупных предприятий. Стефансен один справлялся с отчетностью и кассой, нередко работал сверхурочно. Все расчеты велись наличными. Стефансен сам посылал деньги ценными письмами, предпочитал такой способ чекам. На заводе царила приятная атмосфера, люди чувствовали себя как бы членами одной семьи. Раз в полгода проводилась ревизия.

Вебстер еще поговорил со Стефансеном о том о сем. Беседу записал, прочел свои записи вслух; Стефансен кивком подтвердил — все верно.

Список с фамилиями лесовладельцев остался лежать на тумбочке у кровати.

— Вы заглядывайте в него, — сказал Вебстер. — Сами понимаете, дело нешуточное. Пошевелите мозгами. Как только что-нибудь вспомните про деньги, вызывайте меня. Что-нибудь да всплывет.

Выходя из камеры, напоследок приветливо произнес:

— Понимаете, вам не грозят серьезные последствия, если выяснится, куда подевались деньги.

Возвращаясь по крытому переходу в управление, пробормотал про себя:

— Кто знает…

Ему вообще не свойственно было заниматься предположениями, он охотился за фактами, пусть далее незначительными, предпочитал что-нибудь осязаемое, опирался на долгий опыт. Работал основательно и смекалкой не был обделен, и нюхом тоже. Умел держать в узде свое воображение.

Следователь Вебстер не парил в облаках, добросовестно держался старых, проверенных методов. Все, что касалось науки, охотно оставлял на усмотрение экспертов, с которыми отлично ладил. Иные сотрудники считали, что Вебстер ничуть не башковитее других следователей. Однако результаты говорили сами за себя.

Разумеется, в почтовых отделениях и банках страны и за рубежом полным ходом шло расследование, работа трудоемкая и не требующая специальных распоряжений, пока что бесплодная. У Стефансена было вдоволь времени распорядиться добычей. Если на то пошло, он мог увезти с собой деньги в чемодане, отправляясь в Осло. Или закопать их в землю. Да мало ли что еще мог придумать. Проще всего было бы заставить Стефансена признаться, но — говорил себе Вебстер именно это будет не так-то просто.

Собрав по своим каналам кое-какие сведения, он во второй половине дня навестил дочь и зятя Стефансена. Они жили в меру обеспеченно в аристократической западной части столицы — молодые люди, очень близко принявшие к сердцу внезапную беду.

Вебстер не услышал от них ничего нового. Беседа развивалась непринужденно, Вебстер держался доброжелательно, порой они даже забывали, что перед ними следователь. Разумеется, когда надо, он умел напускать на себя строгость, иной раз даже гнев изображал, порой не без успеха. Но в большинстве случаев вел себя сдержанно и предельно спокойно.

Итак, Вебстер сидел вместе с молодым инженером и его супругой, дочерью Стефансена, в их уютной гостиной. В это время вернулся из библиотеки брат супруги, Арвид Стефансен. Он квартировал у сестры, учился на юридическом факультете университета.

Вебстер отметил про себя, что дети кассира Стефансена не очень-то похожи на отца, точнее — совсем не похожи. Видимо, пошли в мать, что далеко не редкость. Волосы темнее, чем у отца, лоб шире и ниже, волевой подбородок; вообще они производили впечатление людей более волевых и не склонных к сентиментальности. Обоих Бог наградил красивой внешностью, и держались они совершенно непринужденно.

Студент юридического факультета Арвид Стефансен поздоровался с Вебстером за руку и сказал:

— Ну что ж, очень рад познакомиться.

И оба рассмеялись, правда, Стефансен не без оттенка досады. Беда явно вызвала у него досаду, а не скорбь.

Естественно, случившееся должно было отразиться на его карьере, о чем он и доложил Вебстеру, когда они уединились в его комнате.

— Но меня это не сломает, черт подери, — добавил он.

— И правильно, — отозвался Вебстер. — Если бы все так держались… Вы собираетесь оставить университет?

Ничего подобного. Стефансен-младший был настроен еще больше нажать на учебу. Полный вперед! Зять готов предоставить отсрочку с квартплатой, одна тетушка подбрасывает полсотни крон в месяц, и сам он уже нашел место, чтобы подрабатывать по вечерам. Как-нибудь справится. Одежду пока обновлять не будет.

Стефансен-младший хорошо смотрелся в своем костюме, настоящий денди.

Этот парень постоит за себя, подумал Вебстер. Он мне чертовски нравится.

— Досадно, — продолжал Стефансен-младший. — Холмгрен хотел взять меня к себе на завод, как только я закончу учебу. Теперь-то на этом можно поставить крест.

— Придется вам навестить родителя, убедить его поднапрячь свою память — глядишь, и все наладится.

Стефансен-младший шагал взад-вперед по комнате, однако тут он остановился.

— Выходит, вы абсолютно уверены, что это его рук дело? Ну конечно, чисто юридически иного быть не может, раз отсутствуют квитанции. — Он задумался. — Что ж, получается, он и впрямь присвоил эти денежки, иначе его не упрятали бы в кутузку, и, конечно, он ничего не помнит, вот только…

— Что — только? — спросил Вебстер.

— Очень уж это не похоже на него, скажу я вам, ну совсем не похоже. Он всегда был так несказанно честен, иной раз даже зло брало смотреть на него. Пунктуален, как часы, понимаете, предельно добросовестный, все помыслы лишь о маме и о заводе. Это же прямо трагедия, господин Вебстер.

— Несомненно. Такие трагедии вовсе не редкость, если хотите знать. Родители хорошо ладили друг с другом?

— Как? Ну конечно. Дома всем заправляла мама.

— Вы замечали у отца проявления забывчивости или нервозности?

Стефансен-младший снова остановился, сел на ручку кресла, посмотрел в окно. В просвете между соседними домами открывался вид на полуостров Несодден; лучи осеннего солнца озаряли лесистые темные склоны холмов.

— Как вам сказать… Помнится, мать иногда подшучивала над ним, даже поддразнивала. Он вдруг начинал излагать какие-то старые планы насчет того, чтобы поехать в Африку. Пустая болтовня, конечно, воздушные замки. Книги о путешествиях — единственное, что он читал. С восторгом говорил о Луисе Муре и его ферме в Кении и так далее. Когда только ты повзрослеешь, говорила мама; ему это не нравилось. Вот возьму и исчезну в один прекрасный день, говаривал он. Это было три года назад, тогда это производило впечатление на меня, потому что он говорил это серьезно. А впрочем, мало ли что человек скажет. Мама тогда сердилась. Что за вздор ты несешь, отвечала она.

— Выходит, он был не совсем доволен жизнью?

— Ну почему — можно быть вполне довольным жизнью и в то же время о чем-то мечтать.

— Сбруя шкуру трет, — произнес Вебстер. — Н-да. Вы-то еще молоды. Но особенной забывчивости и нервозности за ним не замечали?

— Разве что в самые последние годы. Год назад, когда я приехал домой, вижу — он сильно изменился. Замкнутый стал, молчаливый, с работы придет — сразу наверх поднимается и ложится. То ли впрямь забывчивый стал, то ли равнодушный ко всему, даже не берусь определить. Такое впечатление, будто у него пропал интерес ко всему на свете.

— Вы обсуждали это?

— Ага. Мама говорила, что он перетрудился. Как ни приеду домой — он все такой. У папы неладно с нервами, говорила мама. Да он никогда особенной активностью не отличался. Не могу представить себе, чтобы он покусился на чужие деньги. У него просто смелости не хватило бы. Добавьте к этому его щепетильную честность.

— Как раз нервные и способны на всякие выходки, — пробормотал Вебстер себе под нос.

Справился у Стефансена-младшего, как раньше справлялся у его отца и сестры, об отношениях между людьми на заводе, попросил дать знать, если тому вспомнится что-то важное.

Спросил:

— Г-м, кажется, ваш отец принимал снотворное?

— Да, принимал последнее время. Совинал и немного брома, если не ошибаюсь.

— Само собой. Нервы начинают шалить, пропадает сон. Мне, слава Богу, никогда не приходилось пользоваться снотворным. Тьфу-тьфу. А скажите, э-э, более сильных средств ваш отец не принимал — например, особые капли?

— Нет, мама сказала бы мне. О… нет, господин Вебстер, отец не убивал Холмгрена.

— Я ничего такого и не подразумеваю. Просто у него мог быть пузырек, который Холмгрен унес с собой. Он ведь бывал в вашем доме.

3

На другое утро Вебстер сел на поезд, идущий в Фредрикстад. Его сопровождал молодой сотрудник Ник Дал.

Вебстер терпеть не мог поезда и железнодорожные расписания.

— Не понимаю, почему бы им не пустить по всей стране трамваи, с вагонами вроде тех, которые ходят в пригороды Осло, — говорил он. — «Трамвай до Вардё — каждый час!» — Каково? Почему бы нет?

Ник Дал учился на фотографа. Мальчиком глотал рассказы Конан Дойла, не расставался с книгами про убийства, преступников и сыщиков и сам мечтал стать детективом. Его отец, фотограф Дал, ударил кулаком по столу:

— Нет, ты будешь фотографом!

Когда Нику Далу исполнилось двадцать два года, непреходящее увлечение взяло верх, он расстался с фотоаппаратом. Вебстер использовал молодого кандидата в детективы как ищейку, поручал ему слежку. Ник стоял с сигаретой в зубах на углу и следил, стоял в подворотне и ждал, сидел, прикрываясь газетой, в кафе, ходил по улицам за подозрительными типами, вступал с невинным видом в разговоры.

Спустя еще два года он встретил свою судьбу — молодую женщину с твердым характером. Она решительно заявила:

— Я не выйду замуж за полицейского, который мотается по всей стране. Ты можешь работать фотографом. Выбирай.

И продолжала стоять на своем. Тут подоспело дело Холмгрена.

— Хорошо, буду работать фотографом, — заявил Ник Дал.

В это время кассира Стефансена перевели из клиники в тюремную камеру. Ник почесал в затылке, им овладел нервный зуд.

— На реке Гломма есть один поселок, — сообщил он молодой женщине с твердым характером. — Там требуется фотограф, посмотрю, что получится.

И он поговорил с Вебстером, умолял Вебстера, и тот рассмеялся.

— Ладно, Ник Картер, — сказал он. — Идет.

И вот они в Фредрикстаде. Сидят в автобусе порознь, делают вид, что незнакомы друг с другом. Доехав до завода. Ник Дал спросил адрес некой фру Эриксен, которая содержала кафе и сдавала комнаты внаем. Оказалось, что кафе находится совсем близко от завода, в самом центре квартала.

Пока Ник Дал налегал в кафе на еду, обсуждая в то же время с фру Эриксен условия найма расположенной в конце дома крытой веранды, Вебстер в некотором удалении от завода беседовал с приставом и с его помощником Бугером. Бугер — крепыш из крестьянской семьи, обладающий изрядным жизненным опытом пройдоха, достаточно крутой и лишенный сантиментов, — знал всех работающих на заводе и проживающих в его округе.

Он мог поручиться, что обыск в доме, надворных строениях и саду Стефансена, а также в доме Холмгрена произведен самым тщательным образом. Фру Стефансен покинула дом в тот же день, когда супруга задержали в Осло. Снимает теперь две комнаты и кухню в доме знакомой семьи в квартале позади завода. Сама пожелала взять с собой лишь самые необходимые мелкие вещи. Зять приглашал ее в Осло, но она отказалась. Отобранные ею предметы также были тщательно проверены.

— Она вела себя разумно, понимала, что иначе нельзя. Дом пока опечатан. Приятная дама эта фру Стефансен. Жаль человека. Почти совсем без денег. Теперь взялась портняжничать, и работы хватает, даже швею наняла себе в помощь. Сами знаете, портнихи всюду нужны. Красивая собой и не старая.

— Дети в нее пошли?

— Да нет, я бы не сказал, не очень похожи.

— На отца и вовсе не похожи.

— На отца? А что, ваша правда, Вебстер. Я как-то не задумывался об этом прежде. Верно, на него не похожи. Ничуть. Тогда уж скорее на мать, да и то… Сын жутко злился.

— Хороший парень, — заметил Вебстер.

— Это точно, он так и так пробьется.

Получив необходимые сведения, Вебстер попросил Бугера помочь ему провести повторный обыск дома у Стефансена. Они договорились завтра же осуществить эту операцию.

Выйдя от пристава, Вебстер направился на почту.

Почтмейстер охотно отвечал на все вопросы, показал документацию, ничего не скрывая; Бугер уже проверял все вместе с ревизором. Сообщил, что Стефансен регулярно приходил после конца рабочего дня с ценными отправлениями; во всяком случае, так было все те восемь месяцев, что почтмейстер заступил на эту должность. Ничего особенного за Стефансеном не замечалось, разве что у него явно шалили нервы последнее время.

— Ему явно нужен был длительный отпуск, — иронически произнес почтмейстер.

Особенно заметно это было, когда Стефансен пришел получить последнюю крупную сумму, присланную банком как раз перед тем, как была обнаружена растрата. Деньги, естественно, предназначались для расчетов с лесовладельцами. У Стефансена сильно дрожали руки.

— Видно, недаром деньги эти дальше Стефансена никуда не пошли. Странно, что они не пользовались чеками. Я несколько раз предлагал Стефансену такой способ. Но он был решительно против.

— Вот как? Я думал, это Холмгрен так распорядился.

— Нет-нет. Мне кажется, чеки попросту усложняли работу Стефансену. Такое впечатление у меня осталось. У него были свои причуды.

Вместе с почтмейстером Вебстер вышел в сад за маленьким зданием почты. Сказал, что интересуется садоводством и пчелами. Дескать, когда выйдет на пенсию, а может быть, и раньше…

У почтмейстера был большой огород. Жил вполне обеспеченно: у жены — магазин, сам получал жалованье за заведование почтой и коммутатором.

Они потолковали о пчелах: почтмейстер похвалился, что собирает много меда.

После баранины с капустой в кафе фру Эриксен Вебстер постучался в дверь через два дома, где квартировала фру Стефансен, Она чинно встретила его и провела через рабочую комнату в просторную, уютно обставленную гостиную. У него было хорошее настроение после баранины с капустой, не слишком жирной, в меру поперченной.

Лицо фру Стефансен сразу напомнило ему ее детей, особенно сына. Но она была красивее, просто красавица, заключил он. И с легкой досадой погладил свою лысину. В сорок три года она выглядела бодро, моложаво, стройная, ухоженная, дама до кончиков ногтей. Каштановые волосы аккуратно уложены над чуть бледноватым, но здоровым овальным лицом мадонны.

Вебстер не сомневался, что кассир Стефансен находился в плену обаяния этой женщины, несомненно весьма волевой и уверенной в себе. Он редко ошибался в оценке людей, и ему было ясно, что кассиру Стефансену непросто было бы расстаться с такой женщиной, как бы он ни мечтал об Африке.

Широким жестом холеной руки она пригласила его сесть, села сама по другую сторону стола и четко отвечала на вопросы, внимательно рассматривая следователя своими красивыми глазами.

Да, в последние годы муж стал забывчивым, память часто ему изменяла, впал в меланхолию — словом, что-то было неладно с нервами. У нее сложилось впечатление, что он возненавидел свою работу — не работу вообще, а занятия с цифрами и учетной документацией. Кое в чем фру Стефансен дополнила сведения, которыми уже располагал Вебстер.

Кассир Стефансен редко куда-нибудь выезжал. Последний раз — это было за полгода до растраты — он гостил несколько дней у дочери в Осло. А так — либо на заводе, либо дома. Она уговаривала его обратиться к невропатологу, когда он поехал в Осло в тот раз, но…

Сама фру Стефансен иногда тоже работала в заводской конторе, а в этом году — ежедневно до обеда, ей нужны были деньги, чтобы одеваться, она любит красивые платья. Вообще же они жили неплохо, хотя жалованье кассира не такое уж роскошное, скопили несколько тысяч, которые теперь переданы приставу вместе с бумагами на владение домом. Временная конфискация, пока суд не вынесет свое решение. Часть денег уходила на учение детей, но нужды не знали, обходились.

Все это было уже известно Вебстеру, но он прилежно слушал, задавая короткие вопросы.

— Вы помогали мужу с отчетностью?

— Нет, я составляла списки. Когда накапливалось много данных и нужно было навести порядок. Кассой и бухгалтерией муж занимался сам.

— Вы сидели в одном помещении с ним?

— Нет, я сидела в другой комнате, вместе с фрекен Энген.

Вебстер задал еще несколько вопросов. Фрекен Энген — что она за человек, толковая? Спрашивал как бы невзначай, безразличным голосом.

Человек как человек, толковая. Тень неприязни скользнула по лицу напротив Вебстера.

— А Холмгрен? Что скажете о нем?

Фру Стефансен опустила глаза, пробормотала:

— Замечательный человек. Сильный.

Она вдруг заметно побледнела, но тут же краска вернулась к ее лицу, и она снова насторожилась. Снова — потому что фру Стефансен с самого начала была настороже, на протяжении всего их разговора. Он сразу заметил это, сколько она ни старалась скрыть свои чувства. Но Вебстер не видел в этом ничего особенного. Как-никак — муж в тюрьме. Ему не раз доводилось беседовать с женщинами, чьи мужья попали за решетку.

— У меня будет к вам один конкретный вопрос, — значительно произнес Вебстер.

— Да, я слушаю? — К настороженности добавился оттенок страха.

— Вы говорите, что вашему мужу уже несколько лет как опостылела работа здесь, на заводе. Вы допускаете, что у него могла родиться дикая мысль — уехать отсюда и начать новую жизнь в совсем других условиях? Что именно это явилось причиной растраты? Мужчины в определенном возрасте способны на такие поступки, если чувствуют себя в чем-то обойденными. Такое свойственно чувствительным, нервным натурам. Добиться наконец чего-то такого, о чем они мечтали. Рутина становится нестерпимой для них.

Фру Стефансен вздохнула с явным облегчением. Красавица опасалась совсем другого вопроса, сказал себе Вебстер.

— Нет, что вы, я уверена, всерьез он ни о чем таком не думал, — ответила она.

— Но ведь время от времени он заговаривал об этом?

— Ну да. Господи, но это было много-много лет назад. Вздор, обычная болтовня, ничего больше.

— Когда именно?

— Ну, десять лет назад, пятнадцать, что-то в этом роде.

Вы не точны, дорогая фру Стефансен, подумал Вебстер. Ваш сын называл другую цифру — последние три года. Да, госпожа, с истиной у тебя не все в порядке…

— Он никогда ни гроша не брал из кассы, — произнесла она быстро, решительно. — Мой муж невиновен.

— Нет так нет, — отозвался Вебстер. — Я пытаюсь как-то разобраться в этой странной истории. Вы не можете хоть что-нибудь подсказать, что помогло бы мне? Сами знаете — квитанций нет, и деньги не отправлены. В сейфе их не обнаружили. Кто же тогда взял их? Вы каждый день с ним близко общались, неужели вам ничего не приходит в голову?

— Нет, — сказала она, опустив глаза, — Я ничего не понимаю. Но я знаю его слишком хорошо, знаю, что он невиновен. И ведь как глупо все было проделано. Мой муж вовсе не такой глупый, напротив.

— Вот как? Ваш муж редко куда-нибудь выезжал? Уж наверно бывал за границей?

Она быстро подняла взгляд. Вебстер увидел глаза — не слишком большие, карие, умные. Какая женщина, подумал он. Попади в ее сети — пиши пропало.

Она снова опустила взгляд, заговорила тихо, мелодичным альтом. Много лет назад Стефансен два раза уезжал в отпуск в Швецию, Больше никуда не ездил. Хотя она советовала ему не сидеть все время на месте, надеялась, это как-то притушит его мечту о путешествии за тридевять земель. Много лет назад.

— В самом деле? Я-то думал, он все же немного поездил, побывал в Германии, например, во Франции? Это ведь такое обычное дело. Он никуда не ездил вместе с Холмгреном?

— Никогда. — Она вновь облегченно вздохнула. Может быть, в его вопросах все-таки было что-то, чего она опасалась? Думай, Вебстер, думай. Кажется, она чуть изменилась в лице, когда он назвал Германию и Францию?

Она подтвердила, что Стефансен получал у местного врача порошки совинала и микстуру с бромом. Но принимал очень редко. Холмгрен? Нет, Холмгрен вообще лекарствами не пользовался. Настолько-то она его знала. Очевидно, купил этот пузырек, когда в конце мая ездил во Францию. Непонятно…

— Вы считаете это самоубийством?

Фру Стефансен медленно покачала своей красивой головой, бледная как мел.

— Господи, откуда мне знать…

Вебстер помолчал, размышляя. Фру Стефансен сидела очень прямо, как будто вполне спокойная. Однако он еще сильнее ощутил ее настороженность. И страх. Сильный? Слабый? Что ж, сказал он себе, у нее есть основания для тревоги. Ситуация для ее мужа, ее самой и детей малоприятная. Но сверх того — нет ли вопросов, которых она весьма опасается?

Ему не пришли в голову такие вопросы. Он, как обычно, записал беседу, поблагодарил за полученные сведения и вышел, чтобы переговорить с фрекен Энген в ее маленьком белом доме поблизости. Она жила там вместе с матерью и являла собой прямую противоположность фру Стефансен — крупная, рыжая, возраст — лет тридцать с небольшим. На взгляд Вебстера, она была создана для того, чтобы сидеть дома с мужем и детьми. Облик фрекен Энген как-то не вязался с секретарской должностью.

4

Фрекен Энген выглядела точно молодая еще вдова, только что похоронившая супруга. Вебстер обратил внимание на то, что воротник ее красивого черного платья украшала кайма черного крепа, как бы знак траура. Черный креп подчеркивал белый цвет кожи — спутник рыжих волос. Вебстер явственно ощутил присутствие женского естества. Вначале фрекен Энген немного суетилась; от вопросов не уходила, однако держалась в строгих рамках, секретарский опыт научил ее держать себя в узде.

Ее старая мать была не прочь послушать их разговор, но дочь затворила дверь, сказав:

— Это дела заводские, мама. Пожалуйста, поставь нам кофе. — И обратилась к Вебстеру: — Вы не откажетесь от кофе? Я как раз собиралась выпить чашечку. Вы из столичного управления? Надо же. Я совсем иначе представляла себе следователей. Меня уже несколько раз допрашивали помощник пристава и начальник полиции. Конечно, дело серьезное, больше трехсот тысяч. Господи!

— Я слышал, что дела на заводе идут своим чередом.

— Идут, как же. Вы не представляете, как нас все это потрясло. Все жители поселка так или иначе связаны с заводом. Но с помощью банка как-нибудь все наладится. Несколько лет уйдет на то, чтобы возместить убыток. Меня уже допрашивали несколько раз, и я, право же, не знаю…

— Что вы, это вовсе не допрос, — сказал Вебстер. — Просто я направлялся к Бугеру, и у меня осталось в запасе несколько минут, вот я и решил зайти, побеседовать с вами, если, конечно, вы не возражаете.

— Пожалуйста, разумеется, я не против. Рада была бы помочь вам. Деньги еще не отыскались? Стефансен не признался?

— Нет. Вам не приходит в голову, куда он мог их деть? Сколько ни бьюсь над этой загадкой, не вижу ответа.

— Не вы один! В поселке только об этом и говорят, строят догадки. И не сказать, чтобы жил роскошно, напротив. Он был очень осторожен. Правда, жена любила щеголять нарядами, так ведь она сама прилично зарабатывала. Вечеринок не устраивали. В общем, все говорят, что он спрятал деньги, и вы, наверно, тоже так думаете?

— Ну, я еще только-только приступил к расследованию, так что мне мало что известно, — ответил Вебстер.

На стук матери в дверь фрекен Энген вышла и вернулась с подносом — кофе и печенье. Продолжая беседу, Вебстер получил хорошее представление о ходе дел на заводе, услышал характеристику всех более или менее значительных жителей поселка, обросло подробностями все, что ему уже довелось услышать от других и прочитать в донесениях.

Следователь Вебстер в своей работе считал важным проверять любые сведения дополнительным вопросом, важно было также, чтобы показания разных лиц совпадали, пусть даже они не содержали ничего нового, Вебстер терпеливо выслушивал каждого в отдельности, надеясь, что, может быть, — может быть, вдруг приоткроется какая-нибудь тайна. Тут уж у Вебстера были отработаны способы поймать ее за хвост и вытащить на свет божий. Тут он сразу становился энергичным, предельно внимательным и невероятно въедливым. Тут он совершенно забывал про досадное отсутствие волос на своем черепе. В нем просыпался охотник.

Наслаждаясь крепким кофе и печеньем, он размышлял примерно так: «Вряд ли в этом маленьком поселке кто-либо хранит серьезные тайны. Все так основательно знают друг друга, и вряд ли я услышу что-нибудь новое. Мне бы маленький дар ясновидения, чтобы увидеть, где спрятана эта кругленькая сумма. Тогда вознаграждение достанется тебе, дорогой Вебстер. Да, еще этот коварный пузырек?»

Вебстер не больше других ненавидел деньги, у него были скромные сбережения, иногда ему и впрямь приходилось получать вознаграждение. Которое неизменно вносилось в Сбербанк.

— Отличное у вас печенье, — сказал Вебстер.

— Правда? — Она вдруг посерьезнела, отвела глаза в сторону. — Знаете, кто меня научил его печь? И сама ответила тихо: — Директор Холмгрен.

— Холмгрен? Сам пек печенье?

— Он вообще готовить умел. Любил вкусно поесть.

«Симпатичный господин», — подумал Вебстер. И сказал:

— Ну а что за человек он был, директор Холмгрен? Он взял печенье, рассмотрел его, откусил,

— Так… Сливочное масло, яйца, мед.

У фрекен Энген увлажнились глаза, она повела плечами, заговорила не сразу.

— Ох… Так тяжело, когда подумаешь, что его больше нет. Его здесь все так любили. Я пришла на службу в контору в пятнадцать лет, двадцать лет отработала, мы всегда общались. Невозможно понять, зачем он покончил с собой, ведь эти деньги, наверно, можно было вернуть за несколько лет. Он должен был это знать, не новичок в делах, и такой жизнерадостный был, просто непостижимо это, и вся эта история с растратой непостижимая.

— Да уж, непостижимых поступков в жизни людей хватает, — заметил Вебстер. — Вы ведь бывали дома у него?

— Бывала, последние пять лет примерно раз в две недели он приглашал нас со Стефансенами в гости по вечерам. Были у него и за две недели до его смерти.

— Вы не замечали, чтобы в его отношениях со Стефансеном что-то разладилось?

— Ничего такого не было. Стефансен последнее время ходил какой-то очень уж унылый. Один невропатолог в Осло поместил его в клинику.

— А вы замечали за ним забывчивость?

— Еще бы, в последнее время. Но недавняя ревизия показала, что все в ажуре, и вообще никаких нарушений не отмечалось. Я-то к кассе не имела никакого отношения. Знаю, что он трудился не жалея сил, с отчетностью все было в порядке.

— Жена Стефансена работала в одном помещении с вами?

— Да, она составляла списки.

— Вы ладили с ней?

— Ну-у. Конечно, ладила. Она толковый работник, старательный, хорошо соображает. Фру Стефансен — умная женщина.

— Ей случалось помогать мужу с отчетностью?

— Нет, никогда.

Вебстер заметил некую сухость в голосе фрекен Энген, когда зашла речь о жене Стефансена. Но много ли надо женщинам, чтобы сухо говорить друг о друге. Довольно того, что фру Стефансен красива, любит приодеться, что эти две дамы принадлежат к совершенно различным типам. Ничего особенного в этом нет, сказал он себе.

Вебстер не спешил уходить. До следующего автобуса еще было время, и на улице шел дождь. Он чувствовал себя уютно в обществе фрекен Энген. Почему она не замужем? Не будь он прочно связан счастливыми узами…

Она проводила его на крыльцо, пожала руку на прощание; у нее была широкая теплая ладонь.

— Был бы рад еще побеседовать с вами при случае, — сказал Вебстер. — Если у меня возникнут еще какие-нибудь вопросы.

— Приходите, — отозвалась она. — Добро пожаловать. Рада буду хоть как-то помочь.

Он застегнул плащ на все пуговицы, опустил от дождя поля серой шляпы, закурил трубку и побрел по улице между территорией завода и рядами жилых домов.

О чем, собственно, еще спрашивать, говорил он себе. У людей в этом поселке нет больших тайн друг от друга. Все знают, что у соседей на обед. Всем представляется странной эта растрата, но так всегда бывает, если растрату совершил почтенный гражданин. Самоубийство?..

Он медленно бродил взад-вперед по мокрой улице. Фонари на трех столбах у забора очертили тусклые световые круги. Он различал крыши складских строений и управления. Через улицу — темные очертания дома Холмгрена с садом, между двумя другими маленькими жилыми домами. Стало быть, здесь Холмгрен ходил на работу и с работы домой. Может быть, все-таки где-то кроется некая тайна?

Из темноты вынырнул Ник Дал, попросил прикурить. Они быстро переговорили, озираясь. Все в порядке. Ник Дал снял крытую веранду на первом этаже у фру Эриксен. Вебстер рассказал ему, где живет фру Стефансен, где — фрекен Энген, показал рукой на погруженный в мрак дом Холмгрена и на дом Стефансена поодаль.

— Вышлю тебе снаряжение, как только вернусь в Осло. Но больше нам не надо встречаться, пока я сам не разыщу тебя. Если что, садись на автобус и звони из города. Или письмо пришли. Но звони только в середине дня, и не мешкай.

Вебстер улыбнулся и похлопал Ника Дала по плечу.

— Будто я не знаю, — сказал Ник Дал. — Не такой уж новичок.

Его злил снисходительный тон Вебстера. Он не считал себя хуже других следователей.

— Ну-ну, Ник Картер. Завтра я вместе с Бугером и еще одним человеком произведу обыск в доме Стефансена. Рад бы тебя взять с собой, но сам понимаешь — нельзя. Но ты присматривай за этим домом, да и за другими тоже.

— Надо произвести обыск в заводоуправлении, — сказал Ник Дал.

— Точно, ты прав. Спасибо за подсказку. Загляну и туда тоже. Во многих местах следует побывать, но жизнь коротка, всюду не поспеешь. Вон мой автобус показался, уноси ноги.

Доехав до Фредрикстада, Вебстер остановился на ночь в гостинице. На ужин ему предложили бифштекс, но он предпочел значившуюся в обеденном меню баранину с капустой и остался доволен своим выбором.

— Разогретая она даже лучше, — сказал он официантке. — На обед я тоже ел баранину с капустой.

На другой день рано утром он вернулся на автобусе в заводской поселок, встретил Бугера, которого сопровождал один молодой полицейский. Они обыскали весь дом Стефансена, маленький современный коттедж, от подвала до чердака. Вебстер действовал методично, вооруженный мерной лентой и тонким сверлом. Особенно заинтересовала его старая шкатулка. Потрудившись над ней с полчаса, он обнаружил два потайных отделения, однако они были пусты.

Лишь поздно вечером закончил он обыск в заводском управлении. На другой день они обыскали дом Холмгрена. Вебстер попросил Бугера заказать дубликаты ключей к интересующим его домам и оставить, надежно упакованными, в кафе фру Эриксен, чтобы он мог пользоваться ими, когда понадобится.

Добыча была довольно скудная, все же он взял пачку рекламных брошюр, повествующих о Ближнем Востоке и Африке. Некоторые из них были довольно свежими.

В туристическом агентстве ему сообщили, что Стефансен и впрямь справлялся о «Восточном экспрессе» с полгода назад; стало быть, в тот раз, когда он навещал в столице дочь. Сотрудник агентства хорошо его помнил — не каждый день клиенты обстоятельно расспрашивают о таких дальних маршрутах. К тому же Стефансен и потом слал дополнительные запросы.

— Он не нервничал?

— Да нет, держался вполне спокойно, — ответил сотрудник.

Этот эпизод привлек внимание Вебстера. Конечно, мечты Стефансена о зарубежной поездке ни для кого не были секретом, и все же неспроста он обратился в агентство незадолго перед тем, как обнаружилась растрата. Блокнот Вебстера пополнился еще одной записью.

Перед отъездом из Фредрикстада Вебстер посетил фрекен Харм, маленькую, стройную, бойкую даму, от которой, при всем ее многословии, он узнал мало что нового, фру Стефансен устроила ее на работу к Холмгрену два года назад.

— Выходит, вы были знакомы с фру Стефансен?

— Мы состоим в родстве, — ответила фрекен Харм. — Я-то прежде жила в Шеберге и редко ее видела, к тому же она старше меня. Сама она родом тоже из Шеберга, но воспитывалась у приемных родителей в селении на реке, у столяра по фамилии Волд. Очень достойные люди, они позаботились о том, чтобы она получила хорошее образование. Фру Волд шила на дому.

Вебстер сразу же постарался изучить весь жизненный путь фру Стефансен, от самой колыбели.

Два дня спустя он отправил из Осло два ящика с оборудованием для фотоателье. На ящиках — адрес: «Господину фотографу Николаю Далу, кафе фру Эриксен, п/о Фредрикстад».

Шли недели. Вебстер несколько раз навещал в тюрьме Стефансена, но не продвинулся ни на шаг. Он разговаривал с кассиром учтиво, рассуждал красиво, переходил на строгий тон, повышал голос. В последний раз его попросту выставили из камеры.

— Я не могу! — закричал Стефансен. — Не хочу больше слышать ни слова о цифрах в этой жизни и надеюсь быть избавленным от них на том свете! Приговорите меня к пожизненному заключению, к чему угодно, только оставьте меня в покое. Убирайтесь!

Вебстеру было чем еще заняться, и он пока отложил в сторону дело Холмгрена. Конечно, мысль о кругленькой сумме не выходила из головы и портила настроение. Само по себе дело ни у кого не вызывало сомнений. Кассир Стефансен получит свой приговор при первой возможности, как прокурор сочтет нужным передать в суд обвинительное заключение. Никакой срочности не было. Полиции затяжка была на руку — пусть грешник посидит, поразмышляет. Вдруг выяснятся какие-нибудь новые обстоятельства. Всякое бывает. Скажем, Стефансен одумается и заговорит.

Сколько случаев бывало, когда человек, сидя в камере и видя в перспективе долгие годы за решеткой, начинал колебаться. Чистосердечное признание смягчает приговор, особенно если при этом ценности будут возвращены.

— Холмгрен точно сам покончил с собой? — спрашивал начальник уголовного розыска.

— Я не ясновидящий, — отвечал Вебстер.

5

Однако кассир Стефансен не спешил раскаиваться. Надзиратели отзывались о нем положительно. Спокойный узник, никаких хлопот с ним. Разговоров не затевает, каждый раз благодарит за еду и за библиотечные книги, которые получает по субботам. И не стал возражать, когда в январе его перевели из больничной камеры в обычную. Ему нашли работу — раскрашивать игрушки, и он хорошо справлялся с этим делом.

Когда ему предъявили опись имущества: дом, мебель, страховка, десять акций (подарок Холмгрена), несколько тысяч на сберегательной книжке, — он сказал сухо:

— Извините, я не в силах этим заниматься, цифры в голову не идут. Поговорите с моей женой.

Вебстер только хмыкнул, когда ему передали эти слова.

Две недели он был занят делом о зверском убийстве. Для осмотра места преступления пришлось в мороз выезжать куда-то в захолустье, кормиться кое-как в дешевом пансионате.

Очередной еженедельный рапорт Ника Дала не содержал ничего примечательного. Жители поселка вели себя как обычно. В постскриптуме Ник пошутил: «Похоже, я так и умру здесь, работая фотографом»:

— Что ж, оставайся там и умирай там, — пробурчал себе под нос Вебстер.

Потер лысину, мрачно посмотрел сквозь морозную мглу на окна камер через двор, дописал на машинке свой рапорт. Стук, стук, стук. Взлом сейфа, в самом центре столицы. У Вебстера и зимой хватало хлопот. Короткие дни, долгие ночи, и нет спасу от злоумышленников. В комнатах по соседству следователи отстукивали на машинках показания свидетелей, слышались монотонные реплики.

— Значит, вы видели, как он поднимался вверх по лестнице?

— Видела! Собственными глазами, как вас сейчас вижу.

Следующий рапорт Ника Дала оказался поинтереснее, хоть и не содержал ничего особенно важного. Вебстеру захотелось дня на два отвлечься от повседневной рутины, и он доехал поездом до Фредрикстада, дальше автобусом до завода. Водитель был совершенно согласен с Вебстером: трамваи были бы куда лучше поездов. Вебстер проникся к нему великой симпатией и глубоким уважением.

Вышло так, что он поспел как раз к обеду в кафе фру Эриксен: бульон с крупой, солонина с пюре из репы и тушеной морковью, на третье — карамельный пудинг. Меню давало повод для дискуссии, но Вебстер не роптал. Он наслаждался трапезой. Он ел. Два других посетителя — добродушный коммивояжер и фотограф Ник Дал — тоже были поглощены трапезой.

Как-то так получилось, что они представились друг другу. Коммивояжер, специалист по скобяному товару, откланялся — ему надо было ехать дальше. Вебстер похвалил блюда и подчеркнул, что после баранины с капустой, которую ему здесь подавали осенью, нигде не ел с таким удовольствием.

— Так ведь это было любимое блюдо директора Холмгрена, — заметила фру Эриксен. — Каждый вторник я посылала ему обед, в этот день он признавал только мою кухню. Холмгрен был разборчив в еде, любил хорошо поесть. Вам кофе подать в гостиную, господин Дал?

— Симпатичный господин этот Холмгрен, — пробормотал Вебстер.

Ник Дал согласился пить кофе в гостиной.

— Может быть, вы составите мне компанию? — обратился он к Вебстеру. — Могу предложить рюмочку ликера.

С этими словами он на время удалился: дескать, надо срочно проявить несколько негативов.

Вебстер поблагодарил его за приглашение и остался в столовой покурить. Фру Эриксен убрала посуду, полюбопытствовала, что там с кассиром Стефансеном. Есть что-нибудь новое? Нет, он ничего нового не узнал. Приехал только поговорить с Бугером об имуществе Холмгрена.

— У вас в доме поселился фотограф?

— Да, очень приятный молодой человек. И дела у него идут хорошо.

— В таком маленьком поселке?

— А вот вы и ошибаетесь. Люди приезжают со всей округи, очень рады, что фотограф тут поблизости. У нас ведь, если хотите, вдоль реки целый город протянулся, тысячи людей живут. Вход в гостиную господина Дала — через коридор. Вы можете пройти прямо к нему, я скоро принесу кофе. Только мне никак не верится, что кассир Стефансен присвоил все эти деньги.

— Ну почему же? Впрочем, я к этому делу, по сути, не имею отношения. Им занимается здешнее управление.

— Стефансен был такой деликатный, образованный мужчина, — сказала фру Эриксен. — Он и директор Холмгрен так дружили. Нет, я решительно не могу поверить. Там какое-то недоразумение с отчетностью. Многие здесь убеждены в этом.

— И что же там было на самом деле?

— Так разве нам что-нибудь известно? Но люди поговаривают. Такое ведь не каждый день случается. Он жил тут у всех на виду много лет. Жил скромно, трудился честно. Я знаю, что он вел дела аккуратно. Когда живешь в таком поселке не один десяток лет, уж как-нибудь знаешь, что за люди тебя окружают. Тот — этакий, тот — такой. Стефансен был из тех, что неспособны на дурные дела, так почти все думают, кто его знал. Да и…

— Что?

— Ну, в общем, он не замахивался на большое. Триста тысяч — слишком много для Стефансена. Вот так у нас считают. Правда, кое-кто говорит, что он припрятал деньги. Пустое, скажу я. Тут не обошлось без недоразумения.

— Собственно, это меня не очень касается. Стефансен был ведь кассиром.

— Ну да. Был кассиром — на беду для него. Кое-кто здесь жалеет его, кое-кто — нет. Но чтобы на триста тысяч замахнуться — только не он. Не поверю, хоть убейте, господин Вебстер.

— Н-да… А кто же еще тогда?

— То-то и оно. Но люди поговаривают. Многие здесь изменили свое мнение. Поначалу я сама думала: «Как же такой приличный человек мог пойти на такое?» Но время идет, и в голову разные мысли приходят. Неожиданные мысли, господин Вебстер. Не мог он так высоко замахнуться, говорим мы себе. И такой добросовестный человек, такой честный, трудился сверхурочно по вечерам. Я тут как-то беседовала с фру Стефансен, она мне платье шьет. Сама она ни с кем об этом деле не заговаривает, никогда, ни слова. У меня сорвалось что-то с языка, а она в ответ: «Стефансен никогда не делал ничего дурного». И все. Так убедительно сказала. Фру Стефансен очень умная женщина.

— Ну хорошо. А кто же еще мог замахнуться на триста тысяч, фру Эриксен? Касса-то у него была.

— Это верно, была — на беду для него. А кто еще? Поди угадай. Мы тут в поселке так и этак это дело обсуждаем. Холмгрен мертв, а какой был прекрасный человек, как он всем здесь нравился. Никто не скажет дурного слова о Холмгрене. Но он-то был человек с размахом, скажу я вам, господин Вебстер. Триста тысяч ему по плечу. Нет… мы вовсе не думаем, что он присвоил эти деньги. Но представим себе, что он впутался в какое-то дело и оно не заладилось? С чего это он так внезапно покончил с собой? Поначалу мы так рассуждали: «Это он потому, что Стефансен его разорил». Но теперь многие из нас рассуждают иначе. Он ведь и за границу часто выезжал. Во время войны что-то там с акциями соображал. Кто знает… Конечно, я во всех этих отчетностях ничего не смыслю. Слышала, что у Стефансена нет квитанций, но…

— Гм. Нет, меня это дело мало касается, фру Эриксен. Пойду-ка я загляну к фотографу Далу.

— Кофе будет скоро подан, — сказала фру Эриксен.

В центре крытой веранды фру Эриксен стояла завешенная черным бархатом большая старая фотографическая камера. Вдоль одной стены Ник Дал поставил полки; в примыкающем закутке разместил рабочий столик и ванночки. Он поклонился, пригладил чуб и сказал:

— Добро пожаловать, господин Вебстер.

— Завидую твоей шевелюре. А вот то, что под ней… Здесь темновато для фотоателье.

— Магниевые вспышки, — отозвался Ник Дал. — На той вон кушетке я увековечиваю молодых влюбленных и празднующих золотую свадьбу. Остальные сидят в кресле или стоят у стены под бригом «Фремтиден». Неплохо зарабатываю, сколачиваю состояние. Здешние люди страсть как любят увеличивать друг друга. Тс-с, фру Эриксен кофе несет.

Фру Эриксен вошла с подносом, подбросила в печь два березовых полена, с удовольствием выпила рюмочку ликера и удалилась. Малость костлявая, немолодая, но энергичная. Мужчины закурили трубки.

— Ну? — произнес Вебстер. Ник Дал сходил за папкой.

— Красивый мужчина?

Вебстер посмотрел на отпечаток большого формата, призадумался. Вроде бы знакомое лицо. Обычно он сразу запоминал любые лица, но это вспомнить не мог. Просто похоже на кого-то. Красивое, волевое, широкий, чуть выступающий подбородок, широкий, довольно низкий лоб, густая шевелюра, широко расставленные глаза, заметные скулы, в меру крупный нос — не слишком большой и не слишком маленький, прямой. Брюнет, по-видимому.

— Директор Холмгрен, — сказал Ник Дал.

— Да ну? — Вебстер долго всматривался в снимок. — Точно, он. Холмгрен. Но…

Он снова задумался, но, как ни раскидывал мозгами, ничего не получалось, наконец бросил гадать. Вебстер не знал директора Холмгрена и прежде никогда его не видел, в этом он был твердо убежден.

— Ну, и в чем дело, Ник Картер?

— Это увеличение, сам видишь, — ответил Ник Дал. — Угадай, кто его заказал?

— Я приехал сюда не загадки разгадывать.

— Фрекен Катрина Энген.

— Что ж, логично, — сказал Вебстер, подумав. — Она, наверно, была влюблена в Холмгрена. Шеф и влюбленная секретарша. Жаль, что он ей не достался. Налей-ка мне еще рюмочку. Ты неплохо зарабатываешь. Сколько стоила эта бутылка? Лично я предпочитаю к кофе коньяк, желательно «Наполеон». Да только где взять на него деньги. А ликер вполне приличный.

— Всего тридцать восемь с полтиной в монополии в Фредрикстаде, это лучшее, что у них есть. Фрекен Энген храбрая женщина.

— Вот как? Храбрая?

Ник Дал объяснил.

Кто, как не он, держит ушки на макушке в любое время суток, в том числе и зимой? Ничего не происходит? А что здесь может происходить?

— Ну, кое-что все-таки произошло, — заметил Вебстер. — И разве не ты сам вызвался открыть тут фотографию?

Это точно. Люди ходят на завод и возвращаются домой. Люди фотографируются. Красивый маленький коттедж Стефансена стоит там опечатанный, в окнах темно. Никаких следов на снегу. Дом Холмгрена стоит опечатанный, в окнах темно. Фру Стефансен знай себе шьет и никуда не выходит. Лишь иногда отправляется на автобусе в Фредрикстад за покупками. Кстати, навещает там фрекен Харм, больше никого. Ник Дал узнал об этом, потому что ездил тем же автобусом в Фредрикстад. Фрекен Энген иногда выходит вечером подышать свежим воздухом. В шубе, меховой шапочке и теплых ботиках. Конечно, Ник Дал не может все время ходить за ней по пятам. Что тут такого, если человек вышел прогуляться. Она не подходила близко к названным домам.

Но однажды вечером он все же решил последить за ней в темноте. Скучно стало дома сидеть, вот и пошел за ней. Прогулка выдалась довольно долгая, до самой церкви.

Там фрекен Энген без раздумья отворила калитку в каменной ограде и быстро прошла между могилами прямо к могиле директора Холмгрена. Ник Дал потом убедился, что это могила директора — большая урна на низком гранитном цоколе.

— И что она делала там?

— Она упала на колени, — сказал Ник Дал.

Только и всего. Фрекен Энген упала на колени в снег, вскоре поднялась и спокойно направилась домой. Это повторялось раз или два в неделю. Холод, темно, на кладбище завывает ветер. Ник Дал прокрадывался следом за ней и смотрел, прячась за гранитной колонной, и его била дрожь, потому что со всех сторон ему чудились во мраке выходящие из могил покойники. В один из вечеров в окнах церкви вдруг появилось сияние, сперва слабое, потом сильнее, потом оно вдруг погасло. Тут Ника Дала чуть не хватила кондрашка, он сам окаменел, точно гранит, только зубы стучали. Пока не сообразил, что это просто луна выглянула из-за тучи за церковью. После чего он сел, где стоял, прямо на чью-то могилу, и конечно — на скрытую в снегу палочку от старого букета. Палочка та была длинная и достаточно острая.

Ну вот, а потом вышло так, что он познакомился с фрекен Энген. Он рассылал по почте рекламные карточки: «Николай Дал. Фотограф. Специалист по увеличениям. Умеренные цены». Во все дома разослал вдоль реки от Фредрикстада до Сарпсборга. Надо же было что-то предпринимать, чтобы зарабатывать деньги. Конечно, большинство все равно предпочитало городские фотоателье, но и он пожинал недурной урожай. Кому-то хотелось увековечить младенца в колыбельке, девушкам требовалась фотография любимого, парни тоже не отставали. Но в основном он занимался проявлением пленок и увеличениями.

Фрекен Энген явилась как-то после работы с фотографией Холмгрена. Попросила сделать увеличение. Ник Дал как следует постарался, отпечатал копию и для себя. Фотография была снята в Париже. Порядка ради Ник Дал записал имя и адрес фотографа. Анри Дюбуа, Рю… На обороте еще и надпись: «Катрине от Эрика, 16 мая 19…» Снимок был сделан всего за несколько месяцев до кончины Холмгрена.

Сыщик Ник Дал не мог оставаться без дела и не мог отказать себе в удовольствии порыться в чужих тайнах.

— Что ж, запишем и это. Хотя тут вряд ли что-нибудь кроется. Жаль, что ей не довелось вместе с ним съездить в Париж. Весна там чудесная. Я провел там однажды восемь дней, много лет назад, было у нас одно мероприятие по обмену опытом — Берлин, Париж, Лондон. Ты беседовал с ней?

Беседовал, и не раз. Фрекен Энген была в восторге от увеличения, они с Ником Далом поговорили о том о сем. Кончилось приглашением к ней домой на кофе с печеньем. Все-таки приятно, когда есть куда зайти одинокому человеку.

— Право, не знаю, — сказал Ник Дал. — Будь я лет на десять — пятнадцать старше… А так-то она обращается со мной по-матерински. Или как добрая тетушка, если хочешь. И вообще, известно ведь, что разница в возрасте не играет большой роли первые медовые годы. А какое печенье она печет! Знаешь, кто ее научил?

— Холмгрен, — сухо ответил Вебстер. — И кажется мне, что очень далекими окольными путями пытаемся мы подобраться к тем тремстам тысячам.

Молодая шевелюра Ника Дала могла служить рекламой для средства для ращения волос, и Вебстер ощутил легкую досаду. Он смотрел на волосы Ника и думал о пропавших деньгах. Сумму вознаграждения уже повысили до пяти процентов. Обычно затяжка следствия не раздражала Вебстера.

— И о чем же ты разговариваешь с этой дамой? Сидишь и держишь ее за руку?

Ник Дал поднял рюмку и задумчиво посмотрел на свет сквозь её золотистое содержимое.

Ну да, — сказал он. — Иногда беру ее за руку, чтобы утешить фрекен Энген, когда она рассказывает. Говорит-то все больше она. Угадай — о ком говорит?

— О Холмгрене, о ком же еще.

Ник Дал с отсутствующим видом подлил ликера в рюмки и с таким же отсутствующим видом произнес:

— Весной мне исполняется двадцать пять, я прилично зарабатываю, она зарабатывает триста в месяц, есть сбережения на книжке, есть очень милый дом. Вообще-то в моем возрасте пора жениться. Конечно, придется каждый день выслушивать, какой Холмгрен был замечательный человек, но… Ну, и еще моя Этта там, в Осло, она мне все волосы выдерет.

— И что же, у фрекен Энген на книжке приличная сумма?

— Тысяч двадцать с хвостиком.

— Недурно. Откуда тебе известно?

— Как всякие порядочные дамы, она держит сберкнижку и письма под бельем в нижнем ящике комода. Иногда выходит на кухню за новой порцией кофе и печенья… Сберегательный банк Фредрикстада. Она ничего не снимает с книжки, только вкладывает. В последний раз, год назад, сразу после Нового года, положила пять тысяч. И в такие же сроки клала по пять тысяч до того.

— Рождественские подарки от Холмгрена?

— Вероятно, я пока еще не выяснил. Понимаешь, Вебстер… Нет между нами такой откровенности. Должно быть, я слишком молод. Она гладит меня по голове, словно добрая тетушка. Говорит о Холмгрене, дескать, как жаль, как он всем помогал здесь, и все такое. Какой он был любезный, как замечательно вел дела. Тут она принимается вздыхать, и без слез не обходится. Она не может не говорить о нем, но и лишнего не скажет. Я не уверен, что она была его любовницей. Может быть, как ты говоришь, влюбленность секретарши в шефа.

— Главное, известно ли ей что-нибудь о пропавших деньгах, да только вряд ли, — заметил Вебстер. — Придется и мне скоро побеседовать с ней. А что письма?

— Ничего. Холмгрен был осторожен, только открытки из Парижа с добрыми пожеланиями. В остальном — письма от родных и подруг.

Вебстер остановился на ночь в доме фру Эриксен. Ник Дал, как обычно, вышел прогуляться по морозцу в темноте, с девяти до двенадцати ночи. Надвинув на уши меховую шапку и засунув руки в карманы, побрел мимо территории завода и квартала жилых домов, затем — налево, мимо старого дома Холмгрена, и дальше, к модерновому коттеджу Стефансена. Фру Эриксен давно уже крепко спала, когда он среди ночи тихо входил на веранду в торце дома. Ник Дал и днем прогуливался по этому маршруту. Никто не обращал особого внимания на прогулки фотографа. Надо же было ему поразмяться. По воскресеньям он становился на лыжи и отмерял не один километр.

Итак, в девять часов он пожелал Вебстеру доброй ночи и пошел подышать свежим воздухом.

— Счастливо, — сказал Вебстер. — Хорошей прогулки тебе. А я пойду лягу.

Он закурил трубку, взял книжку и лег в постель. Погода резко изменилась, как это бывает в феврале. Южный ветер принес дождь, который хлестал по окну, и Вебстеру было очень уютно в тепле.

Итак, пока Вебстер лежал в теплой постели. Ник Дал бродил по заводскому поселку от девяти до двенадцати ночи. Дождь струился по его дождевику, поливал снег в маленьких садах, дорога стала скользкой, затрудняя его хождение. В девять он видел свет за многими гардинами, в двенадцать всюду было темно.

В четыре часа ночи фотограф проснулся, ему показалось, что он отчетливо слышал скрип чьей-то калитки и последовавшие затем шаги на улице. Он скатился с дивана и проследовал, сонный, босиком к окну. Никак это железная калитка Холмгрена скрипнула?

Какая-то тень мелькнула под фонарем поодаль, а может быть, просто ветер качает фонарь, рождая разные тени. Шаги? Может быть, просто дождь барабанил по водосточному желобу. Все же он быстро оделся, тихо вышел на улицу, ворча про себя и скользя по гололедице, побежал вдоль домов. Ни одного человека на улице, ни в одном окне не горит свет.

Он быстро пошел обратно. Калитка перед домом Стефансена закрыта, как всегда, и на снегу в саду не видно следов. Он поднялся проулком за жилым кварталом к старому дому Холмгрена и посветил фонариком — сперва перед главными воротами, потом у калитки, ведущей в сад, с другой стороны.

На снегу перед калиткой и сразу за ней Ник Дал увидел ясные следы дамских теплых ботиков. Следы от дома к калитке выглядели совсем свежими, настолько не размытыми дождем, что он мог различить фабричное клеймо. Он отворил калитку, достал из кармана складной метр, опустился на колени и тщательно измерил длину следа.

Ник Дал поразмыслил. На скользкой улице все следы, конечно, стерты дождем. На всякий случай он прошел немного, светя под ноги фонарем, но ничего не обнаружил. Тогда он осторожно прошагал рядом с следами к дому и вошел внутрь с черного хода. Электричество было подключено: дом Холмгрена соединялся проводами с заводом, и он зажег свет. Кое-где в комнатах теплились электрокамины.

Маленькие мокрые пятна на паркете столовой привели Ника Дала в библиотеку, где директор Холмгрен когда работал, когда отдыхал в одиночестве, сидя в халате. Ник Дал обратил внимание на то, что дверь библиотеки была закрыта неплотно. Лужица перед креслом у камина свидетельствовала, что гостья посидела здесь. Он принюхался. Кажется, пахнет табачным дымом? Окурок в камине был той же марки, что сигареты в кожаной сигаретнице на круглом столе. Он не стал его убирать.

— Она знает толк в куреве, — пробурчал он. — Тут пахнет виргинским табаком.

Ему захотелось взять сигарету, он даже посмотрел на сигаретницу, но воздержался. Вообще же Ник Дал не видел ничего необычного в этой комнате. Вдоль одной стены книги на стеллажах до потолка, мебель как будто не сдвинута. Под длинным угловым окном — большое бюро красного дерева, с запертыми ящиками. Ник знал, что все здесь уже осмотрено. Еще раз окинул взглядом всю комнату, пробормотал что-то себе под нос и отправился будить Вебстера.

В пять часов они оба стояли в библиотеке директора Холмгрена. Дождь прекратился, в маленьком черном парке шумел сырой ветер. Вебстер молча проверил ящики и шкафы, внимательно осмотрел стеллажи, взял в руки бутылку коньяка, стоявшую на шкафчике у камина.

— Не берусь утверждать, — сказал он, — но, похоже, ее трогали.

Он проверил рюмки, принюхался к одной, поставил рядом с бутылкой,

— Она нуждалась в глотке спиртного, — заключил Вебстер.

После чего приступил к методичным действиям. Достал из портфеля нужные принадлежности, посыпал порошком бутылку и рюмку, внимательно изучил результат.

— Она была в перчатках, — заключил он. — Что ж, дамы не выходят из дома без перчаток, во всяком случае, в такую погоду. Но ведь не за тем же она приходила сюда среди ночи, чтобы только выкурить сигарету и выпить рюмку «Наполеона». Давай-ка и мы согреемся. Ник Картер. Наследники не пострадают. В погребе полно бутылок.

— Странно, что он не составил завещания перед тем, как покинуть сей славный мир.

— О, в этом деле все выглядит необычно. Наверно, он был в отчаянии, и… Уж не думаешь ли ты, что у фрекен Энген примерно такой размер ботиков? Ладно, придется тебе проверить. И обувь фру Стефансен тоже. Надо думать, не меньше полумиллиона женщин в этой стране носят ботики этой фирмы, так что вряд ли клеймо нам что-нибудь даст.

Вебстер прислушался. Дорогу возле завода внизу осветили фары автомобиля, который стремительно удалялся в сторону Фредрикстада.

— Пойдем-ка лучше вернемся домой, прежде чем фру Эриксен примется варить кофе, — сказал он.

Расправил плечи и зашагал, рослый, крепкий, к выходу, сопровождаемый молодым Ником Далом.

После завтрака они в гостиной Ника обсудили ситуацию. Ник брался в несколько часов управиться с решением вопроса о ботиках.

— Черт возьми, — выпалил вдруг Вебстер. — Мы должны принимать в расчет трех дам. Может быть, фрекен Харм тоже носит теплые ботики. Как я мог забыть про автомобиль! Мы могли бы перехватить его, если бы вовремя позвонили.

Они продолжили беседу.

— Если только тут не замешана какая-нибудь четвертая дама, — заметил Вебстер. — Такая возможность не исключена, хотя вероятность невелика. Действуй, Ник Картер.

В тот же вечер Ник Дал смог сообщить следующие малоутешительные сведения:

— Все три дамы носят теплые ботики тридцать восьмого размера одной и той же фирмы. Ни одна из них не пристрастна к алкоголю, но не прочь выпить рюмочку в хорошем обществе и выкурить сигарету.

Насколько удалось выяснить Далу, они ночью были дома. После двух часов ночи ни из Фредрикстада, ни из Сарпсборга не выезжали такси. У одного из друзей фрекен Харм есть собственная машина, но она оставалась в гараже, никуда не выезжали и таксисты из окрестных селений,

— Ты действовал осторожно?

— Они даже не подозревают о моих исследованиях, — ответил Ник.

Всю следующую ночь они дежурили вместе, однако ничего не происходило. Вебстеру надо было возвращаться в столицу, его ждали срочные дела. Перед отъездом он тщательно проинструктировал Ника Дала.

В поезде он малость повздорил с одним пожилым господином. Тот утверждал, что трамваи никак не могут заменить поезда. Вебстер никогда не ссорился с людьми, кроме тех случаев, когда заходила речь о преимуществе трамвая перед поездом. Тут он способен был прийти в бешенство.

Разве не ясно, что с трамваем все проще и удобнее? Можно обойтись без этих сложных сигнальных систем. И без многих дорогих электровозов.

Людям не надо будет ломать голову над расписаниями поездов, понадобилось тебе побывать в Хамаре, или Конгсберге, или Бергене, каком другом городе — садись в любое время на трамвай и поезжай.

Большие удобные трамваи с мягкими сиденьями, как в поездах-экспрессах, но только один вагон и прицеп для багажа. В свой черед — специальные, почтово-багажные трамваи, а также товарные, помимо ночных перевозок.

У Вебстера в уме все было разработано, и он мечтал стать диктатором — но только в области железнодорожного сообщения, которое он называл железнодорожным разобщением.

6

От Ника Дала регулярно поступали еженедельные рапорты. В пятом рапорте он доносил: «В шесть часов вечера в субботу сюда приехал на автобусе студент Арвид Стефансен. Остановился у матери, в воскресенье в восемь вечера уехал на автобусе обратно.

Вчера приезжал с адвокатом двоюродный брат Холмгрена. Они осматривали дом. Их сопровождал десятник Якобсен. Ничего необычного. Я слежу.

Фрекен Энген раза два посещала кладбище. Она теперь ходит туда поздно вечером. Я на территорию не захожу. Слишком светло при луне.

Сегодня утром фру Стефансен ездила в Фредрикстад за покупками. Зашла вместе с фрекен Харм в кондитерскую, отведали пирожные.

Этта пишет, обещает проведать меня в субботу. Она умеет держать язык за зубами, к тому же считает, что тут я занимаюсь только фотографией. Собираюсь выделить денег на летнее платье для нее, обращусь к фру Стефансен, чтобы та сшила его. Красивая женщина, верно? Этта не любит платья частного пошива.

Несколько дней назад купил бутылку «Наполеона». Отличный напиток. Фрекен Энген охотно выпила рюмочку к кофе. Сразу доложила, что таким же коньяком их потчевал Холмгрен, так что тут я пока топчусь на месте. Вы уж там проколите нарыв поскорее, если он вообще существует.

Частенько заглядывает почтмейстер. Мы славно проводим время, играем в карты. Толковый малый. Он поддерживает версию самоубийства. Мне кажется, он недолюбливал Холмгрена. Называет его прожигателем жизни. Намекает на то, что Холмгрен покончил с собой потому, что схватил в Париже венерическую болезнь».

В тот же день у Вебстера был разговор с шефом уголовного розыска. Дескать, прокурор считает, что следствие слишком уж затянулось, дело ведь совершенно ясное. Вебстер сказал, что не стоит спешить. Следует повнимательнее изучить отчетность. Попросил шефа уговорить прокурора.

— Попробую, — сказал шеф. — Потянем еще три-четыре месяца, а там начнутся каникулы суда присяжных.

На том и договорились. И прокурор дал согласие на отсрочку по ходатайству полиции.

Вебстер тер свою лысину и думал о кругленькой сумме и об этом упрямце Стефансене. Он не видел никакого просвета.

В начале апреля Вебстера навестил студент Арвид Стефансен. Вебстер встретил его приветливо, но был скуп на слова. Арвид Стефансен выглядел бодро, держался смело — этакое свежее дыхание весны в пыльном кабинете полицейского управления.

— Желаете сообщить что-то, молодой человек?

Арвид Стефансен пригладил густую темную шевелюру, выпятил подбородок. Он явно желал что-то сообщить.

Студент Стефансен несколько раз навещал свою мать, последний раз — два дня назад. Она была совершенно уверена, что отец ни в чем не виновен.

— Мама — женщина с характером, — говорил он. — И неглупая. Похоже, нервы немного сдают из-за этой истории. Нет, она, конечно, понимает, что следствие должно быть доведено до конца.

— Речь шла о чем-нибудь конкретном, Стефансен?

— Вот именно. Она вспомнила одну вещь.

Фру Стефансен вспомнила, что Холмгрен иногда брал деньги в кассе, в том числе и крупные суммы. Должно быть, оставлял расписки, считала она. Ничего необычного в том, что шеф брал деньги, разумеется, нет. Есть ли какая-нибудь возможность проверить — отражено ли это в документах?

— Фру Стефансен просила вас обратиться ко мне?

— В известном смысле да. Она сказала: «Может быть, полиции следует об этом знать?»

— Конечно, следует. Скажите, ваш отец сам брал эти суммы?

Насколько было известно Арвиду Стефансену — сам. Фру Стефансен и фрекен Энген сидели в соседнем кабинете. Вебстер слышал об этом не раз, но не ленился переспрашивать: вдруг выявится нечто, позволяющее заключить, что и другие люди имели доступ к кассе.

— Откуда фру Стефансен могло быть известно, что Холмгрен берет деньги в другом кабинете? Стефансен говорил об этом дома?

— Холмгрен приходил в контору и, не закрывая дверь, кричал: «Мне понадобятся наличные!» Последний раз взял двадцать тысяч.

Вебстер насторожился.

— Когда это было?

— За два месяца до того, как забрали отца. В начале августа, девятого числа, мама запомнила дату — день рождения моей сестры. Она и другие суммы помнит, но точных дат в голове не держала.

Вебстер взял папку, нашел нужную бумагу. Последняя сумма — двадцать тысяч. Согласно документации, как раз девятого августа эта сумма должна была быть отправлена одному лесовладельцу, однако адресат не получил денег. Вебстер хмыкнул, закрыл папку и сказал, что займется этим вопросом.

Проводив Арвида Стефансена, он задумался. Потом взял телефонную трубку и позвонил ревизору; тот обещал прийти. Полчаса спустя он сидел в маленьком кабинете Вебстера с кассовой книгой лесопильного завода.

— Странно, — сказал ревизор. — Где-то должно быть отражено, что Холмгрен брал деньги. У нас есть только его расписки в платежных ведомостях — жалованье, премия, прибыль от акций. Какой же кассир станет выдавать большие суммы без расписки.

— Что ж, пошли попробуем осторожно побеседовать со Стефансеном, — предложил Вебстер.

Стефансен был занят раскрашиванием игрушечных тачек, какие можно увидеть на распродаже предметов, изготовляемых заключенными. Пригладив свою красивую седоватую шевелюру, он кивнул рассеянно-приветливо. Поздоровался за руку с ревизором.

Косой солнечный луч пробился с улицы через решетку, расписал бликами зеленую стену. Вебстер поглядел на тумбочку — там лежала библиотечная книга, записки о путешествии на Борнео. Он хмыкнул и перевел взгляд на кассира, представил себе мальчонку, которому запретили гулять и который мечтает о путешествиях в дальние страны. Неприметно кивнул ревизору — деловитому, хорошо одетому и хорошо причесанному господину.

Заранее предупрежденный следователем, ревизор мягко произнес:

— У меня возникли проблемы, господин Стефансен. Я насчет крупных выплат лично директору Холмгрену.

Они уставились на кассира; он пробурчал:

— Да уж, не завидую вам — сплошные цифры. Ревизии, должно быть, мука мученическая. Кассиру и то несладко приходится.

— Вы не припомните, вам случалось выдавать Холмгрену лично большие суммы? Я пока не стану называть точные цифры.

Вебстера ожидал приятный сюрприз — Стефансен улыбнулся и ответил вполне нормальным голосом:

— Конечно, я выдавал Холмгрену много денег.

— Сколько, скажем, в последний раз, господин Стефансен?

— В последний — двадцать тысяч. Двадцать — простая и безвредная цифра, верно? Это был аванс по одной из сделок.

— Вот именно, совершенно верно, — подхватил ревизор. — Я тоже так считаю, цифра двадцать никогда меня не раздражала. Гм-м. И Холмгрен расписывался в получении денег? Я что-то не нахожу расписок. Конечно, это чистая формальность, но отсутствие расписок затрудняет мне работу, сами понимаете. Сидишь копаешься в множестве документов, и без расписок… Могу я попросить вас, господин Стефансен, помочь мне найти эти расписки?

Стефансен обвел камеру рассеянным взглядом, пробормотал:

— Да, не завидую я вам. Тогда уж мне тут лучше, спокойнее. Расписки? Холмгрен всегда расписывался в отдельной тетрадке, кроме тех случаев, когда деньги причитались ему по платежной ведомости.

Ревизор не мог припомнить, чтобы ему попадалась такая тетрадка. Стефансен объяснил, что тетрадка стояла на полке в заводоуправлении. В нее вносились только суммы, которые брал Холмгрен. Простая такая черновая тетрадка в коричневой картонной обложке.

Ревизор заметил, что речь идет о крупных суммах. Для чего они требовались Холмгрену? Ведь ему не полагалось таким способом брать из кассы деньги для личных расходов?

Стефансен поразмыслил, затем ответил спокойно, серьезным тоном:

— Конечно, но Холмгрен явно понимал, что мне приходилось трудно последнее время. Все крупные суммы он отсылал сам. Он расписывался в тетрадке, потом я регистрировал, что деньги отправлены.

— В основном лесовладельцам?

— Да, последнее время он сам рассчитывался по почте с лесовладельцами. Остальные выплаты были относительно мелкими. Крупные суммы мы рассылали ежегодно за короткое время. Правда, в редких случаях он не успевал расписаться, но ничего страшного в этом не было. Холмгрен был кристально честым человеком. Мы с ним были близкие друзья.

— Вы уверены, что тетрадка стояла на полке? — ровным голосом осведомился Вебстер.

— Абсолютно уверен, — ответил Стефансен. Вебстер показал ему листок с перечнем неучтенных сумм, и, как ни странно, кассир Стефансен отлично помнил, что Холмгрен получал эти деньги для отправки лесовладельцам. Когда же Вебстер задал ему новый вопрос, он вдруг отвернулся, сделал рукой отрицательный жест и принялся раскрашивать очередную игрушечную тачку. Выйдя в длинный тюремный коридор, ревизор сказал:

— Выходит, если мы найдем тетрадку и обнаружим в ней расписки Холмгрена в получении недостающих денег, Стефансена объявят невиновным?

— Н-да, выходит, так.

Странно, что он не заявил об этой тетрадке раньше. Или он чокнутый? Если тетрадь с расписками существует на самом деле.

— Странное дело, — пробормотал Вебстер.

7

На другой день он выехал утренним поездом в Фредрикстад. В пути привел в ярость одного железнодорожника своим утверждением, что поезда следует заменить трамваями.

— Вы всерьез предлагаете, чтобы трамваи ходили до Хаммерфеста на крайнем севере страны? Да у вас, наверно, не все дома, — возмущался железнодорожник.

— У вас-то, понятно, свой интерес — чтобы продолжало существовать железнодорожное разобщение, — холодно отвечал Вебстер.

Фру Эриксен предложила дивный ленч — яичница из четырех яиц с ветчиной, кукурузные хлопья со сливками и вареньем, свежайшее сливочное масло, ржаной хлеб двух сортов, белый хлеб и свежие булочки, четыре сорта сыра, мессинские апельсины, цельное молоко, ароматный кофе плюс газета «Фредрикстад дагблад». Вебстер проникался все большей симпатией к фру Эриксен. Она делалась все мягче в обхождении. Когда Ник Дал заговорил с ним через стол, Вебстер сухо что-то ответил, не глядя на Ника, попросил передать эдамский сыр и тихо пробормотал:

— Помолчи, черт бы тебя побрал, тебя что — не учили, как вести себя за столом?

Фру Эриксен была в восторге от фотографий Ника Дала, особенно рекомендовала свой портрет в шляпе. Вебстер, между прочим, тоже иногда фотографировался, и непременно в шляпе.

В очередном рапорте Ника Дала не содержалось ничего существенного. Три дня назад Арвид Стефансен посетил свою родительницу. Фру Стефансен поехала с ним в Фредрикстад, пила кофе вместе с фрекен Харм в ресторане «Медведь» напротив церкви. Они выпили также по рюмке вина, сидели и толковали. Точнее, фрекен Харм долго распространялась о нарядах для свадьбы. Фру Стефансен явно была чем-то обеспокоена. Хотя с какой стати ей интересоваться чужой свадьбой, учитывая состояние собственного брака. Фру Стефансен сшила Этте чудесное платье, но, конечно же, Этта придралась, сочла ее изделие недостаточно модным. Собирается кое-что подправить в Осло, жеманница. Вообще же была чудо как хороша, и фру Эриксен назвала ее «славной девушкой». Ночью, когда Этта поднялась в свою комнату на втором этаже, фру Эриксен подглядывала в коридоре. Фрекен Энген посещает кладбище раз в неделю. Ник Дал не следит за ней — слишком светло. Иногда заходит к ней на чашку кофе. Ничего особенно интересного. Этта считает фру Стефансен настоящей красавицей, «пылкой особой». Говорит о ней: «Тлеющий кратер». Соображает…

Закурив трубку, Вебстер прошел мимо старого дома Холмгрена и зашлепал дальше по грязной улице к старой церкви и конторе пристава. На полях еще лежал тонкий слой снега с черными и зелеными проталинами. Лед и снег таяли в лучах солнца, и в канавах журчала вода, в воздухе пахло весной. Он глубоко дышал, на душе было хорошо от доброй трапезы и от мысли о том, что подошел конец долгой, суровой и трудной зимы.

Бугер точно помнил, что в комнате кассира на заводе не было никакой тетради с расписками. Ударил по столу тяжелым кулаком и поклялся, что не видел ничего подобного. Помнил наперечет все кассовые книги до одной. И в доме Холмгрена не было такой тетради, дома у Стефансена — тоже. Она не числилась в перечне кассовых документов.

— Стало быть, ее унесли, — заключил Вебстер.

— Вот именно, если только такая тетрадь вообще существовала, — сказал помощник пристава.

— Думаю, существовала, — осторожно молвил Вебстер. — А впрочем, кто его знает.

Вебстер взял курс обратно на завод, чтобы допросить женщин. Он не спешил, держался предельно любезно, учтиво, в меру добродушно.

Фрекен Энген пригласила его, если будет время, зайти к ней завтра, в субботу, на кофе после обеда. Рыжеволосая, крупная, цветущая по случаю приближения весны. Синий конторский передник поверх черного платья с узкой полоской, траурного крепа на воротнике.

— Собственно, это дело меня мало касается, — пробурчал Вебстер. — Это Бугер, он попросил меня зайти и справиться о тетрадке с расписками, которая куда-то запропала. Ее не было среди документов, представленных ему. Мы сейчас вновь проверяем отчетность, ревизор этим занимается. Стефансен сидит ведь в тюрьме в Осло, там моя епархия. Здесь, в уезде, сами понимаете, компетенция Бугера.

Фрекен Энген никогда не слышала о какой-либо тетради с расписками, однако помнила, что на полке над конторкой кассира стояла какая-то коричневая черновая тетрадка. Маленькая такая, приблизительно пятнадцать на двадцать сантиметров. Похожая на школьную. Часто видела ее, когда заходила с ведомостями к Стефансену. Она стояла на полке отдельно, в маленьком отсеке. Тетрадь запомнилась ей потому, что на ней рукой Стефансена было написано: «Холмгрен». Никогда не задумывалась над тем, что в ней может быть записано. У Стефансена было несколько точно таких тетрадей для его черновых записей.

— Вам не случалось видеть, чтобы Холмгрен что-то писал в ней, когда заходил в кассу за деньгами?

Фрекен Энген вообще не видела, чтобы кто-либо что-то писал в этой тетради. С того места в конторе, где сидела она, не было видно конторку в кабинете Стефансена. Даже если дверь была открыта.

Фрекен Энген подтвердила, что Холмгрен не раз стремительно входил в комнату Стефансена и громко говорил тому, что ему нужны деньги. Она неохотно сказала об этом, даже слегка покраснела. Когда и сколько, точно не помнила. Хотя в последний раз речь шла о двадцати тысячах. Да-да, ровно двадцать тысяч. Девятого августа? Да, пожалуй.

Вебстер строго посмотрел на нее, стал читать вслух список, в котором значились суммы. Да-а-а-а, пожалуй. Да-а-а-а, Холмгрен брал большие суммы. Но разве в этом было что-то дурное?

— Конечно же нет, — сказал Вебстер. — Разумеется, он был вправе брать нужные суммы. Обычное дело. Вряд ли это как-то связано с растратой. Но сами понимаете — отчетность… Нам недостает только этой маленькой тетрадки. Ревизор не дает мне покоя. Бугер тормошит меня. Надо же нам разобраться во всем, когда-нибудь подвести черту. У меня есть куда более важные дела, чем эта бухгалтерия, фрекен Энген.

Вебстер погладил лысину, прищурил один глаз, напустил на себя добродушный вид. Фрекен Энген засмеялась.

— Конечно, наверно, вы не одного злоумышленника изловили.

— Бывает. Это дело из разряда довольно пресных. К счастью, оно меня и не очень касается.

Как обычно, Вебстер тщательно записал их беседу, прочитал вслух.

— Такой уж порядок! — добродушно сказал он, — Никуда не денешься, это входит в мои обязанности. Если бы вы знали, сколько ненужной болтовни мы записываем и читаем приличным людям.

Он потолковал с новым кассиром, который сидел в маленькой соседней комнате. Глядя поверх очков, тот заверил, что никакой тетрадки не видел, когда принял дела сразу после кончины Холмгрена.

Из заводоуправления Вебстер, чуть разомлевший от плотной трапезы, упругим решительным шагом направился прямо к фру Стефансен. На ходу он щурился, улыбался, расправлял плечи, лелея приятное чувство, которое посещало его, когда удавалось нащупать заветную нить, позволяющую как будто распутать весь клубок. Входя к фру Стефансен, он совершенно забыл о прискорбном отсутствии растительности на своей голове.

Фру Стефансен, как и фрекен Энген, помнила тетрадку. И добавила одно важное замечание:

— Холмгрен брал куда больше денег, я не все сказала Арвиду. Все даже сама не помню. Но ведь это не играет роли? Расходы значатся в кассовых книгах?

— Надо думать, — пробормотал Вебстер. Стефансен не мог унести тетрадь с расписками перед тем, как попал в клинику в Осло? Бугер утверждает, что ее не было на месте, когда производился обыск,

— Стефансен, что вы! Ни в коем случае. С какой стати.

На лице мадонны промелькнуло выражение жалости с оттенком скрытой досады.

Снова он ощутил, что перед ним сидит умная и красивая женщина, страстная и волевая. Незаурядный человек, сказал бы Вебстер. Он ощутил исходящие от нее мощные биотоки и подумал: «Ведь как уверенно себя держит. Не стала никуда уезжать из поселка, сразу нашла способ прилично зарабатывать на жизнь. Спокойная, ухоженная. Не жалуется. Не демонстрирует своих переживаний. Бьюсь об заклад — она не плачет по ночам, ни слезинки не проливает. Притом отнюдь не холодная натура».

Он вел себя учтиво, сдержанно, но приветливо.

На обед фру Эриксен подала жареный лангет с капустой, тушенной в сливках, и превосходный десерт. Она не скрывала своего любопытства, и Вебстер оживленно разговаривал. Фру Эриксен нравилась ему все больше, он совсем перестал замечать изъяны ее строения и несколько преклонный возраст. Потрепав ее по плечу, он проследовал через коридор вместе с Ником Далом, чтобы посмотреть задуманную фотографом серию открыток, сулящую недурную прибыль.

Фру Эриксен принесла кофе. Ник Дал налил ей рюмочку, и она удалилась, весьма довольная. Этот полицейский Вебстер — приятный мужчина, похож скорее на коммивояжера, не прочь пошутить с ней. А молодого фотографа Ника Дала она воспринимала чуть ли не как примерного сына. У фру Эриксен не было детей. Фру Эриксен жила недурно, держа маленькое кафе и сдавая комнаты внаем. Люди приезжали издалека, довольно часто, чтобы сфотографироваться, приезжали крестьяне и мелкие служащие, которые пользовались случаем пообедать в кафе или хотя бы выпить чашечку кофе со сдобой.

Ощущая приятное возбуждение, Вебстер вышел на веранду, закурил трубку и побрел по улице к дому Холмгрена. Юго-западный ветер принес весеннюю оттепель. Снег быстро таял на солнце. От калитки к черному ходу и обратно вели следы мужских сапог. Вебстер знал, что это следы Ника Дала. Ник поднимался к дому, держась справа от дорожки, и по той же стороне вернулся. Верный парень, знает свое дело. И с хорошим чутьем.

Напевая себе под нос, Вебстер отпирает дверь черного хода, проходит через буфетную комнату в столовую, осматривается кругом, входит в библиотеку. Тяжелые портьеры закрывают высокие окна и дверь, ведущую на длинную веранду. Он раздвигает портьеры, впуская в комнату свет. Никаких изменений. Кресло стоит, как прежде, перед камином. Дама, что недавним зимним вечером сидела здесь, кто она? Вебстер гудит себе под нос, теряясь в догадках. Это могла быть любая из трех, если не из четырех.

Красивая просторная комната — библиотека Холмгрена. Здесь он наслаждался отдыхом. Надев халат, сидел в кресле, курил сигару. И предложил фрекен Харм не задерживаться, ехать к своему другу в Фредрикстад. После чего поднялся наверх, лег в постель и выпил пузырек яда.

Вебстер ходит взад-вперед по длинной красивой комнате Холмгрена. Ему зябко.

Он ощущает присутствие Холмгрена.

Медленно скользит взглядом по стеллажам с множеством книг. Стеллажи протянулись на восемь метров в длину, на полметра не достают до потолка. Художественная литература, собрания сочинений, отдельно — книги по специальности. И как будто никаких приходно-расходных книг. Он продолжает медленно рассматривать корешки, иногда вытаскивает книжку потоньше, без надписи на корешке. Вебстер никуда не торопится. Наконец приходит очередь пятого снизу стеллажа, и он вытаскивает маленькую тетрадь в светло-коричневой обложке, что-то вроде школьной тетрадки. Почерком Стефансена, с наклоном в левую сторону, на обложке написано: «Холмгрен».

Присвистнув, Вебстер садится в кресло перед камином. Тетрадь заполнена цифрами и расчетами Стефансена. Видно, он пользовался ею для черновых записей. Но на последней странице вверху значится: «Выплаты Холмгрену, расписки». Ниже — колонка сумм, преимущественно крупных. Справа — число и роспись Холмгрена. Первая сумма датирована 1 августа прошлого года, последняя — 3 августа. Итого выплачено около ста тысяч крон. И все. Двадцать тысяч, о которых также шла речь, получены позднее. Фру Стефансен помнит это, фрекен Энген помнит. Выходит, Холмгрен взял намного больше ста тысяч.

Вебстер насвистывает. Если роспись Холмгрена подлинная, растрата Стефансена сокращается, во всяком случае, на одну треть. И может возникнуть сомнение, виновен ли он вообще в чем-нибудь. Вебстер склоняется к тому, что роспись подлинная, — четкий почерк, рука энергичного человека. Можно подумать, что он унес тетрадку из заводоуправления, чтобы подшутить над Стефансеном.

Вебстер быстро выходит из дома и направляется к помощнику пристава Бугеру. Вызывает его для разговора с глазу на глаз. Бугер уверяет, что стеллажи были тщательно осмотрены. Он горячится, широкое лицо его краснеет.

— Вы снимали с полки каждую книгу?

— Ну-у, не то чтобы каждую, но я все полки тщательно осмотрел, Вебстер, это точно. Этой тетрадки там не было, провалиться мне на этом месте.

— Гм, — отозвался Вебстер. — Тетрадь маленькая, тонкая.

— Не такая маленькая, чтобы я не увидел. Ее не было там. Кто-то потом засунул ее между книгами.

— Возможно, — сказал Вебстер.

И быстро пошел обратно. Бугер вполне мог просмотреть такую тонкую тетрадь, он вообще не искал тетрадки. В тот раз никто не знал об отсутствии тетради с росписями.

Рослый почтмейстер трудился на своем огороде. Приветствовал Вебстера кивком, подошел к забору.

— Скажите, Холмгрен много писем получал из-за границы?

— Как вы сказали? Да нет… Из Швеции изредка письма приходили. Должно быть, от родственников. Из Парижа — с большими перерывами.

Они посмотрели на стоящий поодаль старый дом Холмгрена.

Вебстер позвонил фрекен Энген, поблагодарил за приглашение на кофе на субботу, извинился, что не сможет прийти, ему нужно ехать в город. Довольно важное дело.

В Фредрикстаде он сел на первый поезд, идущий в Осло. Он был бы рад найти доказательства вины Стефансена. Тем самым будет завершено следствие по этому делу, он подведет черту. Но еще больше радовался Вебстер, обнаруживая свидетельства невиновности человека.

Выяснилось, что росписи Холмгрена в тетрадке подлинные. Два эксперта подтвердили это.

Вебстер поговорил с шефом угрозыска и с ревизором. Прокурор охотно утвердил отсрочку. Сумма растраты резко сократилась, и они начали сомневаться в виновности Стефансена.

Он ведь не упоминал эту сотню тысяч, в получении которой расписался Холмгрен, говорил только о тетрадке с росписями.

Сам Стефансен воспринял новость равнодушно, не пожелал обсуждать ее ни с Вебстером, ни с ревизором.

— Вот как? — сказал он. — Выходит, я должен только двести тысяч? Очень рад. Может быть, вы объясните, почему вообще за мной числится долг, если я не брал этих денег?

Нервно пригладив волосы, он отвернулся к стене. Вебстер сдался: от него толку не добьешься. Сказал ревизору:

— Будем заходить, дождемся, когда он будет в лучшем настроении.

Вебстер походил по сухим, чистым улицам столицы, взял курс в центр, прошелся туда и обратно по улице Карла Юхана. Люди понемногу оживали после долгой зимы. Они не обращали внимания на Вебстера, в меру плечистого, дюжего, статного, в добротном плаще, в хорошей серой шляпе. Поди определи, что за человек, чем занимается. Он часто в уме подводил итоги, гуляя вот так по улицам, если только не заглядывался на кого-нибудь, с кем был бы не прочь «пообщаться».

«Кажется, что-то начинает проясняться, — говорил он себе, — Похоже на то. Необычное дело. Тугой курок. Во всяком случае, эти сто тысяч он не брал. Это вовсе не значит, что не взял остальные. Правда, жена утверждает, что Стефансен выдавал Холмгрену намного больше денег, В этом надо разобраться в первую очередь. Что, если Холмгрен получил всю недостающую сумму? Судя по всему, вполне возможный вариант. Но если так, куда Холмгрен дел эти деньги? Спрятал где-то? Для чего тогда кончать с собой? Проиграл на бирже? Вряд ли. Хотя кто знает. Если и впрямь каким-то образом проиграл деньги, это могло стать поводом для самоубийства. Что-то здесь нечисто. Фрекен Энген считает, что он был неспособен на такое. Дескать, она хорошо знала его. Но почему она избегает говорить о частных выплатах Холмгрену? М-м-м-м-м. Возможно, оберегает от пятен его репутацию. М-м-м-м-м.

Ладно, довольно об этом. Вебстер посмотрел на часы и сел на трамвай у «Гранд-отеля». Он предвкушал обед. Его жена была хорошая стряпуха.

8

В этом году отпуск Вебстера пришелся на конец июня и начало июля. Дни в горах, на турбазе по соседству с одной фермой, шли слишком быстро. Отличное обслуживание, сметана, форель, копченое мясо и прочие вкусности. На несколько коротких недель он забыл о правонарушениях, о тюрьмах и полиции. Задумал попросить еще несколько недель, когда начнется охотничий сезон.

Взяв еды на дорогу, он уложил рюкзак и отмерил по каменистой тропе два десятка километров, спускаясь в долину, где находилась железнодорожная станция. Жена, два сына и две дочери остались в горах до конца школьных каникул; ему же на этот срок отводилась роль соломенного вдовца.

Он был не прочь раз в году пожить один. Полный порядок. Ощущение новизны бытия. Никаких особых выходок он себе не позволял. После работы иногда заходил в увеселительный парк, предпочтительно вместе с кем-нибудь из коллег. Или отправлялся на пароме на полуостров Бюгдэй, или ехал на электричке за город, в зеленые зоны. По воскресеньям — пляжи на берегах Осло-фьорда, в Шёстранде или Ингиерстранде. Купался, ел в хороших ресторанах, выкуривал сигару-другую. Иногда позволял себе выпить стаканчик виски с содовой, но вообще-то на спиртное не налегал. Не слишком поздно возвращался домой в пустую квартиру. Ложился спать.

В первое утро после отпуска он в девять часов участвовал в смотре. Стоял загорелый и бодрый вместе с другими следователями, изучая взглядом грешников, которых по одному вводили в комнату. Большинство арестантов были ему знакомы — постоянные клиенты, задержанные накануне днем или ночью. Сразу после отдыха в горах он смотрел на них с состраданием. Печальная картина. Жаль этих людей. Несчастные. Два рядовых взлома, четыре простеньких кражи, одно сомнительное ограбление, один сутенер, нападение на кассира, мелкая кража в магазине. Горемычное дно столицы.

Шеф за стойкой задавал короткие вопросы.

— И где же вы работаете? И сколько раз вас уже задерживали? Где живете? Вы не брали этих денег? Можете возвращаться в коридор.

Не успел грешник опомниться, и его уже выводят за дверь. Не больше минуты на человека. Следователи, стоя в куче, всматривались, вертели головой — и не разглядишь каждого из них. Сами же они все видели и запоминали лица. Пригодится на будущее.

Выйдя после смотра в коридор, Вебстер потолковал с одним из арестантов, справился об одном из его друзей, за ответ уплатил сигаретой. Кивком простился с вором, когда его по крытому переходу повели из управления полиции в тюрьму во дворе.

Внес полученные сведения в толстую записную книжку, выкинул из головы и сел с трубкой и утренней газетой за длинный стол в комнате отдыха. Коллеги приветственно кивали, справлялись — как отдыхалось в горах, углублялись в свои газеты. Несколько тихих минут для ознакомления со свежими новостями, после чего начиналась оживленная беседа о ремонте моторных лодок, об отпусках — о чем угодно, только не о преступлениях. Так они отдыхали каждое утро после очередного смотра, пока не наступало время вести допрос в кабинетах поблизости или отправляться в город, где ждала работа. Обычное компанейское собрание крепких мужчин, которые сидели и болтали, покуривая и листая газеты.

Вошел надзиратель, обратился к Вебстеру:

— Номер пятьдесят седьмой, Стефансен, желает говорить с тобой. Дескать, срочное дело. Сильно ожил за последнюю неделю. Ночной дежурный говорит, он всю ночь бродил по камере в одних носках.

Вебстер поглядел на часы, кивнул надзирателю. Сложил газету, сунул ее в карман висящего на вешалке плаща и не спеша побрел по крытому переходу в тюрьму.

— Вот как? Среди лета камера показалась ему тесноватой?

Надзиратель звякнул связкой ключей, отпер дверь камеры, и Вебстер вошел внутрь мимо него.

Стефансен сразу заговорил — нервно, горячо. Пригладил волосы дрожащей рукой, схватил лежащий на тумбочке список, который ему в свое время принес Вебстер. Перечень недостающих сумм. Около трети уже зачеркнуты — на них отчетность нашлась. Возле ряда других Стефансен поставил крестики, вспомнил, что эти деньги Холмгрен собирался отправить по почте, получил у Стефансена в кассе и расписался.

— Оставил отдельные расписки?

— Нет, расписался в маленькой тетрадке. Вебстер спокойно объяснил, что этих расписок не было в маленькой тетрадке.

Стефансен задумался, поднес руку ко лбу.

— Значит, в другой тетрадке расписался. Точно такой же. Тетрадь для черновых записей. Я точно помню, у меня тут все отмечено. Крупные суммы. Я хожу по ночам по камере и вдруг вспоминаю. Холмгрен все деньги получил, я только не помню каждую выплату в отдельности. Тетрадь, в которой он расписывался последнее время, стояла на полке над конторкой, а вторая лежала в ящике вместе с другими расписками. Она была вся заполнена, поэтому я ее отложил в сторону.

Вебстер посмотрел на него. Похоже, не лжет. Похоже, все так и было. И совпадает с показаниями женщин.

— Почему вы пользовались для расписок черновыми тетрадями?

Стефансен не придавал этому большого значения, ждал, что Холмгрен на другой день принесет почтовые квитанции. И забывал ему напомнить.

Вебстер сказал Стефансену, что первая тетрадка найдена. Разве он не помнит — ревизор тогда говорил об этом? Стефансен подумал, поднес руку ко лбу. Да, кажется, припоминает.

Ну, а вторая тетрадка? Могла какая-нибудь из женщин в конторе взять ее?

Стефансен удивленно воззрился на Вебстера. Женщины? С какой стати? Непонятно.

— Ну а Холмгрен? Может быть, он предпочел забрать тетрадки, раз не отправил деньги, как было условлено?

Стефансен снова воззрился на Вебстера, поднес руку ко лбу, пригладил седоватые волосы. Пробормотал:

— Что ж, не исключено, раз он не отправил деньги. Вот уж никогда не подумал бы, что он способен на такое.

Поскольку в Фредрикстад не ходили трамваи, пришлось Вебстеру на другой день ехать туда поездом. Автобус доставил его в заводской поселок, и прямо с остановки он направился в старый дом Холмгрена. Снова взялся исследовать стеллажи в библиотеке Холмгрена и почти сразу обнаружил вторую тетрадку на пятой полке снизу, чуть дальше того места, где стояла первая. Откуда он мог знать о ее существовании, когда искал в прошлый раз… Решил, что не мешает как следует проверить все полки, вынимать каждую книгу и встряхивать корешком вверх. Работа кропотливая, фотографу хватит на целую ночь.

Удобно расположившись в кресле перед камином, он пролистал тетрадку. На предпоследней странице Холмгрен меньше чем за неделю, с 3 по 9 августа прошлого года, расписался в получении нескольких сумм, вместе получалось около ста пятидесяти тысяч. Последняя сумма — двадцать тысяч. Те самые, о которых говорили женщины.

Однако на последней странице под словами «Выплачено Холмгрену» значились пять сумм, составляющих вместе почти шестьдесят тысяч крон, против которых стояла дата, но роспись отсутствовала. Даты — опять-таки август прошлого года — следовали сразу одна за другой.

Вебстер хмыкнул. Выходит, Холмгрен получил в кассе, во всяком случае, четверть миллиона крон. Росписи есть. Доказательство налицо. Он снова хмыкнул. Потратил с полчаса на осмотр других книг, снимая некоторые с полки. Ничего не нашел. Задумался, Посмотрел на цифры, справа от которых не было росписи Холмгрена.

Если женщины вспомнят, что Холмгрен получил эти деньги, положение кассира Стефансена резко улучшится.

Он начал с посещения фру Стефансен. Сразу приступил к делу, о тетрадке ничего не сказал, но положил на стол перед ней список с пометками Стефансена. Отметил крестиком суммы, за которые Холмгрен не расписался, подчеркнул даты. Не может ли фру Стефансен вспомнить, брал ли Холмгрен деньги в кассе в какой-то один или несколько из этих дней?

Она просмотрела список. Первую сумму вспомнила почти сразу — около восемнадцати тысяч,

— Как же, помню, — сказала она. — Вечером того дня мы были в гостях у Холмгрена. По пути туда я еще спросила мужа, зачем Холмгрену понадобилось столько денег. Естественный вопрос, верно? В предыдущие годы я ни разу не слышала, чтобы Холмгрен вот так брал деньги в кассе. Стефансен слегка раздраженно ответил мне, что Холмгрену нужно рассчитаться с кредиторами. Он не любил, когда я вмешивалась в его дела, держал все как бы в секрете. Больше я не спрашивала, хотя замечала, что Холмгрен и после не один раз приходил в кассу за деньгами.

Подумав, фру Стефансен вспомнила и остальные четыре суммы.

— Точно помню, — спокойно произнесла она. — Конечно, с тех пор прошло немало времени, но я помню теперь эти суммы, потому что они были выплачены сразу после тех восемнадцати тысяч, о которых я спрашивала мужа. Мне это бросилось в глаза, потому что раньше Холмгрен не забирал деньги таким способом.

Вебстер заговорил о тетрадках.

— Их было две, может быть, три, — сказал он. — Фру Стефансен не представляет себе, где они могут находиться теперь? Сами понимаете, было бы очень важно найти их.

Фру Стефансен выпрямилась на стуле, опустила руки на колени, ее красивые глаза расширились.

— Вы хотите сказать, — тихо произнесла она, — что все эти деньги, которые Холмгрен получал от мужа, нигде не значатся?

Вебстер объяснил, что суммы значатся как выплаченные Холмгрену, но не во всех случаях есть его роспись.

Фру Стефансен задумалась, сказала неуверенно:

— Я не хотела бы плохо говорить о покойнике, тем более о Холмгрене, но если тетради отсутствуют, должно быть, он их забрал. Может быть, уничтожил их, сжег, например.

Она помолчала, потом быстро произнесла, слегка покраснев:

— А он не мог спрятать их дома?

— После чего покончил с собой? Вам не кажется это странным? Человек, который так дорожил своей репутацией, вдруг делает все, чтобы обвинение в растрате пало на его лучшего друга?

— Право, не могу это объяснить, — неуверенно протянула фру Стефансен. — Очень уж все это непонятно. Конечно, Холмгрен был очень честолюбив, даже самовлюблен. Но после того, что вы сейчас рассказали, лично я убеждена, что это он унес тетради. Может быть, просто засунул куда-нибудь. Я охотно помогла бы искать. Знаю его дом очень хорошо. Понимаете, это очень важно для меня, но особенно для мужа. У меня есть основания думать, что Холмгрен забрал тетради вечером, перед тем как умер.

Вебстер оторопел.

— В самом деле? С какой стати?

— В тот вечер около девяти Холмгрен побывал в кабинете кассира. Я заходила к Люндам, часок посидела у них, а когда по пути домой проходила мимо заводоуправления, увидела в окне свет. Зашла в управление и застала там Холмгрена, он стоял, наклонившись над кассирской конторкой. Тогда я, естественно, не придала этому значения. Хотя вообще-то это было необычно, потому что Холмгрен никогда не приходил в управление после рабочего дня. Мне не хотелось говорить вам об этом. Да я и не думала, что это может быть важно. Теперь же… когда вы говорите, что тетрадки унесли…

Она остановилась, наполовину прикрыла глаза с дугами длинных ресниц. Похоже было, что настороженность покинула ее. Вебстер бросил внимательный взгляд на красивое лицо фру Стефансен. Не может быть, чтобы она не переживала, однако виду не показывает. «Сильный человек, — подумал Вебстер. — Держится молодцом. Умеет скрывать свои чувства».

Он тщательнее обычного записал их беседу и попросил ее подписаться.

Фрекен Энген не могла припомнить, когда точно Холмгрен начал заходить в кассу к Стефансену за деньгами, — Столько времени прошло…

Вебстер не отставал, называл одну, другую дату. Неужели никакой зацепки? Хотя бы когда это случилось в первый раз? Фрекен Энген подперла рукой рыжую голову, наморщила лоб… «Нет, не помню». Лишь подтвердила неохотно, что Холмгрен брал тогда много денег. А что в этом странного? Холмгрен был шеф, половина завода принадлежала ему. Нет, сверхурочно в управлении он не работал, никогда. И в тот день тоже.

Она пригласила Вебстера после работы зайти к ней, выпить чашечку кофе, но он поблагодарил, сказал — как-нибудь в другой раз. Его ждали срочные дела.

Новый кассир, глядя поверх очков, снова заверил, что маленьких черновых тетрадей не было на месте, когда он принимал дела сразу после кончины Холмгрена. Иначе ревизоры непременно обнаружили бы их.

Ночью Вебстер с помощью фотографа Ника Дала произвел обыск в старом доме директора Холмгрена. Нику Далу было поручено проверить каждую книгу на стеллажах, Вебстер осматривал все помещения — библиотеку, спальни, гостиные. В ящиках письменного стола по-прежнему лежали личные бумаги Холмгрена, собранные по годам в больших конвертах. Вебстер закурил трубку и начал не спеша разбираться в них.

Каждый год в Париже одна и те же гостиница. Счета довольно большие, но не чрезмерные. Не скупой господин был, но и не транжирил. Образцовый порядок в бумагах. Вебстер остановился на одном из гостиничных счетов, обратил внимание на то, что Холмгрен оплатил также номер за пять дней некой госпоже Саген. Полистал записную книжку. Множество адресов, в том числе в Копенгагене, Брюсселе, Париже. Никаких пометок делового характера, ни слова о вложении денег. Отдельно — реестр имущества: акции, личная собственность, мебель, известный в кругах любителей рысак, наличные деньги — двадцать тысяч с лишним. Вебстер тщательно просмотрел пачку личных писем, записал имя и парижский адрес одного отправителя. Фамилия — Сёдерлюнд, судя по тону письма — близкий друг Холмгрена,

В саду за домом щебетали птицы, возвещая приход нового дня, Вебстер раздвинул тяжелые портьеры, достал бутылку коньяка из шкафа у камина.

— Выпьем по рюмочке, — сказал он. — Заслужили. И наследникам хватит — полный погреб внизу.

— Куда он мог деть триста тысяч крон? — полюбопытствовал Ник Дал.

— Ответь ты мне на этот вопрос и скажи, зачем он покончил с собой, — сказал Вебстер. — Твое здоровье. Ник Картер.

— Если он сам покончил с собой.

— Вот именно. Нечистое дело, странное.

Фотограф первым направился домой, к фру Эриксен. Вебстер пришел попозже, входил через веранду.

Через неделю Вебстер позвонил из Осло фру Стефансен и сообщил ей что кассир Стефансен вышел на свободу.

Прокурор и полиция пришли к выводу, что деньги из кассы были взяты Холмгреном. На большую часть суммы, около четверти миллиона крон, имелись расписки. Из показаний фру Стефансен и фрекен Энген следовало, что он же получил остальные деньги, около шестидесяти тысяч. При таких обстоятельствах никакой суд не вынес бы обвинительный приговор Стефансену, даже с учетом меньшей недостачи. Порицать полицию за то, что Стефансена так долго продержали в предварительном заключении, не приходилось. Кто же виноват в том, что у него так плохо с памятью. Не повезло.

Фотограф Ник Дал закрыл свое ателье, решил отдохнуть. А вернее, Вебстер попросту поручил ему слежку за кассиром Стефансеном, который сперва пожил несколько дней у дочери в Осло, потом поехал отдыхать в гостиницу в горах. Конфискация имущества Стефансена тотчас была отменена. Фру Стефансен вернулась в коттедж. Объявила о продаже дома, собиралась переехать в столицу, чтобы открыть там пошивочную мастерскую. Никто не усматривал в этом ничего удивительного после известных событий. Странным только казалось людям, что супруги не спешат соединиться. Искали объяснения в том, что Стефансен устал и нуждается в отдыхе на природе.

Ник Дал докладывал, что Стефансен не предпринимает ничего подозрительного. Они часто беседуют там в гостинице, вместе совершают небольшие прогулки. Стефансену интересно было услышать, что Ник Дал открыл свое дело в заводском поселке. Вообще же он ходит какой-то рассеянный, оживал, лишь когда заводил речь об Африке и Ближнем Востоке. Страстно мечтал совершить дальнее путешествие. Надеялся скоро осуществить эту мечту. В гостинице поживет месяц-другой. Говорит, что болел. Об аресте, само собой, не упоминает, Этта тоже взяла отпуск и присоединилась к Нику.

Пришла пора Нику Далу возвращаться в свое ателье в заводском поселке. Что касалось Стефансена, то вроде бы все прояснилось. Но куда подевались деньги? Не мог же Холмгрен просто съесть их? И вообще — что случилось с Холмгреном?

Почтмейстер не сомневался, что Холмгрен покончил с собой, потому что запустил венерическую болезнь.

Доктор Гюндерсен ни о чем таком не слышал. И в истории болезни Холмгрена ничего такого не значилось.

Почтмейстер стоял на своем. Сказал:

— Раз уж дело такое серьезное, могу сообщить, что Холмгрен получал по почте лекарства из-за границы, через какой посылторг — теперь не припомню. Одна упаковка была повреждена в пути, я привел ее в порядок и увидал, что в ней лежал какой-то препарат ртути.

9

Между полицией Осло и полицией Парижа, Копенгагена, Брюсселя завязалась обстоятельная переписка. Терпеливый Вебстер прикладывал фотографии, четкие снимки Холмгрена и других добропорядочных обитателей заводского поселка. Пузырек с тумбочки Холмгрена давно был отправлен ценной посылкой в Париж.

Фирма доложила, что производство данного снотворного началось позапрошлой зимой. Из чего Вебстер заключил, что Холмгрен вполне мог приобрести его в Париже, когда был там в последний раз в мае прошлого года. Ибо, по сведениям той же фирмы, на внешний рынок это снадобье поступило намного позднее, в Скандинавию — уже после смерти Холмгрена.

После освобождения Стефансена Вебстер постепенно прикипел душой к делу Холмгрена. Среди дел, которыми он занимался в это время, первенство явно принадлежало этой загадке. Как ни крути — не мог же Холмгрен съесть пропавшие деньги.

Однако это не означало, что Вебстер ринулся в бой очертя голову. Он по-прежнему трудился не спеша. Расхаживал с суровой улыбкой на лице, продолжал развивать свое пристрастие к хорошей трапезе. Он стал гурманом. Так уж он был устроен — становился гурманом, когда его особенно увлекало какое-то дело. Даже собственная лысина раздражала его меньше обычного. Он мог целыми днями не думать о том, что лишен шевелюры.

Вот он сидит в ресторане «Энгебрет» на Банковской площади. Внезапно его массивная голова поднимается над газетой в левой руке, а правая рука накалывает на вилку лакомый кусочек, который он принимается жевать чуть ли не с религиозным благоговением.

— М-м-м. Итак, Стефансен невиновен, никакого сомнения.

Перед мысленным взором его проходила череда собеседников. Фру Стефансен, фрекен Энген, Арвид Стефансен, другие. Они говорили. Он слушал их голоса, слушал внимательно, почти забывая о еде.

— М-м-м? Кажется, тут фальшивая нотка?

Снова и снова в уме повторялись слова, объяснения.

«Ну-ка? Почему вы выразились именно так? Что вы, собственно, за человек? Что для вас деньги Холмгрена и он сам?»

Приглядимся поближе к биографии каждого действующего лица, например фру Стефансен… Вебстер собрал кое-какие сведения. Приступая к следствию, он, как правило, начинал с того, что тщательно изучал жизненный путь человека начиная с колыбели.

Интересный человек фру Стефансен, сильная особа, красивая женщина, за внешней сдержанностью явно кроется пылкая натура. Сорок три года. Родилась в Шеберге. Отец — наполовину цыган из рода Россов, мать — ядреная крестьянка, оставившая родных и друзей ради мужчины, которого боготворила. Она рано погибла, и маленькую Анину Росс удочерили простые люди, добрые и трудолюбивые. Глава семьи плотничал, его жена шила. Анина получила отличное воспитание, училась в хороших школах. Росла в семье у людей, которые не воровали и не лгали, никому не причиняли зла.

С десятилетнего возраста пользовалась бешеным успехом у парней. В шестнадцать лет обручилась с Холмгреном, но два года спустя предпочла ему более кроткого, симпатичного Стефансена. Они поженились почти сразу. Холмгрен оставался другом семьи, часто их навещал, и знающие люди утверждали, что это была чистая дружба, хорошие товарищеские взаимоотношения. Холмгрен стал крестным отцом двух детей Стефансена.

Спрашивается: почему все-таки Анина Росс оставила более волевого Холмгрена? Влюбилась в Стефансена? Возможно, а впрочем, кто его знает. Никто не мог внятно ответить на этот вопрос. Фру Стефансен ни с кем не делилась своими мыслями. В ту пору Холмгрен еще не стоял твердо на ногах. Стефансен происходил из «более добропорядочной» семьи, и перед ним как будто открывались более широкие перспективы.

Вебстер снова и снова прокручивал в уме все обстоятельства. Если она, оставляя Холмгрена, и впрямь руководилась расчетом, трудно приписывать ей идеализм в поведении и взглядах. Одно не вызывало у Вебстера сомнения: брак со Стефансеном не был таким уж счастливым. Разговаривая с ней и ее сыном, он ощутил, что она смотрела на Стефансена несколько свысока, тогда как явно восхищалась Холмгреном. Конечно, восхищение не обязательно влекло за собой влюбленность.

Но все же. Если представить себе, что в восемнадцать она влюбилась в Стефансена и вскоре разочаровалась в нем, после чего в ней вновь проснулось чувство к Холмгрену? Вебстер не исключал такую возможность.

Он кивнул про себя, воткнул вилку в шампиньон, вымоченный в вине. Пробормотал:

— В таком случае она не выдала бы себя ни за что на свете, разве что лишь перед самим Холмгреном.

Ну а фрекен Энген? Женщина, способная на сильное чувство, более сентиментальная, чем фру Стефансен, покрепче телом, попроще душой, менее загадочная. Дамы недолюбливают друг дружку. Что ж, мало ли какие могут быть причины.

Вебстер решил возможно скорее поговорить с фрекен Энген, нажать посильнее. С суровой улыбкой на лице он поднялся по Церковной улице, пересек по диагонали Большую площадь, прибавил шагу курсом на полицейское управление. Обнаружил на своей конторке очередное послание парижской полиции, отдал срочно перевести и сел читать письмо от шведского друга Холмгрена — господина Сёдерлюнда, которому Вебстер посылал запрос по адресу, значившемуся в записной книжке Холмгрена.

Господин Сёдерлюнд, специалист по пиломатериалам, служащий фирмы Петера Крага в Париже, сообщал Вебстеру важные сведения о парижских визитах своего друга Холмгрена. Он благодарил Вебстера за обращение к нему и считал своим долгом поделиться с полицией всем, что ему было известно, прося не предавать огласке его помощь следствию. И он решительно утверждал, что Холмгрен не мог покончить с собой, во всяком случае по собственной воле.

Сёдерлюнд был знаком с Холмгреном много лет. Каждую весну они встречались во французской столице. Почти каждый день ходили куда-нибудь вместе, весело проводили время в обществе группы скандинавов, но иногда развлекались вечером порознь. Холмгрен оставался в Париже около трех недель. Он был живой, жизнерадостный, сильный, но умел держать себя в узде.

Сёдерлюнд сообщал, что Холмгрен никогда не употреблял снотворного, он не нуждался в нем. И во время последней поездки в Париж тоже ничего такого не принимал. Он засыпал, как ребенок, как только ложился в постель. Непонятно, каким образом в старом доме Холмгрена мог очутиться пузырек с французским снадобьем.

Холмгрен обычно покупал средство для ращения волос и разную мелочь в аптеке по соседству с гостиницей на Монпарнасе. Его там знали хорошо и подтвердили, что он не брал снотворное. Это средство отпускают только по рецепту, и полиция строго следит за соблюдением этого правила. Рецепты сохраняются, покупатель обязан расписаться в особой тетради. (Французская полиция уже сообщала Вебстеру, что Холмгрен не покупал пузырек со снотворным в мае прошлого года.)

Если Холмгрен вложил деньги в какое-то дело, Сёдерлюнд должен был знать об этом. Холмгрен приезжал в Париж отдыхать, из всех дел его интересовал только завод под Фредрикстадом в Норвегии. Сёдерлюнд признавал, что у Холмгрена было много знакомых дам, они ему нравились и отвечали взаимностью. Однако он не думал обзаводиться семьей, пока не перевалит за пятьдесят лет. У Сёдерлюнда осталось впечатление, что когда-то Холмгрену сильно не повезло в любви.

Дальше в письме Сёдерлюнда следовали поразительные сведения. Он писал:

«По поводу фру Саген. Но стану скрывать, что прошлой весной Холмгрена навестила в Париже одна норвежская дама. Она приехала шестого мая прямо из Норвегии, оставалась здесь пять дней, потом вернулась на родину. Холмгрен взял с меня слово, что я никому не скажу об этом, но я считают своим долгом информировать полицию. Это была привлекательная дама, для меня и для гостиничной администрации — фру Саген, но я почти сразу узнал ее по одной давней фотографии, с которой Холмгрен не расставался. Он и не стал скрывать, что она — его бывшая любовь. У них не было условлено встретиться в Париже, его чувство к ней успело остыть. Убежден, что он говорил правду. От былой страсти ничего не осталось. Он избегал оставаться с ней наедине. Мне показалось, что она не очень счастлива. Перед самым отъездом она взяла с меня обещание, что я никогда не выдам ее. Очевидно, допускала, что я могу приехать в Норвегию и навестить Холмгрена. Ее звали Анина Стефансен, она была замужем за кассиром Холмгрена».

Вебстер сразу посерьезнел, посмотрел через двор на тюремные окна. Пробормотал про себя:

— Вот как, в заводском поселке все знают всё друг о друге?

Подумал и добавил:

— Сдается мне, я уже читал что-то в этом роде в одном донесении.

Письмо в парижскую полицию. Письмо господину Сёдерлюнду.

10

Вебстер подытожил в уме собранные сведения. Итак: в начале мая прошлого года Холмгрен приехал в Париж, пробыл там около трех недель и вернулся на завод. Фру Стефансен навестила его там без предупреждения, несколько дней прожила в той же гостинице на Монпарнасе и уехала домой.

Через два месяца после возвращения в Норвегию Холмгрен стал брать большие суммы в кассе. Стефансена обвинили в растрате, однако он сумел подтвердить документами, что Холмгрен брал деньги для расчетов с кредиторами. Видимо, Холмгрен не полагался всецело на рассудок Стефансена. Остается некоторая неясность относительно шестидесяти тысяч крон, но, по всей вероятности, они тоже были выданы Холмгрену, хотя расписки не найдены. По-прежнему остается выяснить, куда подевалась столь крупная сумма, и разгадать тайну пузырька со снотворным. Кто-то же купил его.

Спокойно ожидая новых данных из Парижа, Вебстер тем временем без шума уточнял обстоятельства парижского вояжа фру Стефансен. Кроме Сёдерлюнда, никто не упоминал об этой поездке; возможно, больше никто и не знал о ней. Фру Стефансен держала в тайне такие вещи.

В один августовский день Вебстер случайно, а может быть и не совсем случайно, встретил на Драмменской улице студента Арвида Стефансена.

Стефансен-младший выглядел отлично в хорошо сидящем костюме, при виде Вебстера слегка напыжился.

— Ну как поживает папаша? — осведомился Вебстер. Арвид Стефансен сообщил, что тот быстро приходит в себя. Арвид только что посетил его в горах, вчера вернулся в Осло. Студент выражался кратко, чуть саркастически, по-прежнему не принимал всерьез своего родителя.

— Собирается в Кению, — сказал он. — Исполнение мечты. Бьюсь об заклад, разочарование не заставит себя ждать. Представьте себе, задумал разводиться во что бы то ни стало.

— Да ну?

— Вот и я говорю. Со странностями человек. А так-то хорошо, что с него сняли обвинение. Я уж подумывал, что он замахнулся на большие дела. Припрятал сокровище, чтобы как-нибудь совершить кругосветное путешествие. Ничего, все наладится. Мама не станет возражать. И не будет сильно горевать, насколько я ее знаю. Вообще-то он добрая душа. Добрый и малость не от мира сего. Ему бы стихи писать, только не такие жесткие, как теперь пишут. Эти современные поэты — практичный народ, а в нем практичности ни на грош. Интересно было бы посмотреть, как он отправится в сафари через Африку, с караваном негров. От этого развода кое-что и нам перепадет.

— Это как же, Стефансен?

— Мы разделим имущество поровну на троих. Сестра отказывается от своей доли. Ей с мужем и так хватает. Выходит по десять — пятнадцать тысяч матери, папаше и нижеподписавшемуся. Отец продает дом, у него есть акции и кое-какие наличные. Далеко с этими деньгами не уйдет, как бы осторожно ни расходовал. Мама откроет ателье здесь, в городе, у меня будут деньги, чтобы продолжать учение. Вот и сказочке конец, любезный Вебстер.

Вебстер рассмеялся.

— А зайдем-ка мы в кафе, выпьем по рюмочке, — предложил он. — И что-то мне раков захотелось. Кутнем, отметим, так сказать, благополучное завершение дела о растрате. Полиция платит. И куда только Холмгрен подевал все эти деньги?

— О, женщины и всякие потехи за границей, ну и игра на бирже, разумеется. Мозговитый муж был, этот Холмгрен. И симпатичный, черт дернул его отравиться, зря это он. Конечно, приятный способ отдавать концы, заснул — и все тут. Интересно, где потом просыпаешься? Девушка, мой богатый приятель желает раков и карту вин. Для меня — кофе и бутерброды. Скажите хозяину, чтобы не пытался выставить меня за дверь сегодня. Я под охраной.

Стефансен-младший выпятил подбородок.

Вскоре подали раков и бутылку белого вина. Стефансен-младший предпочел бутерброды. Вебстер сосал рачьи клешни, бормотал себе под нос и улыбался. Ему нравился этот молодой студент.

Продолжая управляться с раками, он сказал:

— Да, жаль Холмгрена. Последний раз побывал в Париже весной прошлого года, бедняга. Я как-то участвовал в поездке для обмена опытом. Берлин, Париж, Лондон. Давно это было. А вы бывали в Париже, Стефансен?

— Ни разу. Успеется,

— Еще побываете, это точно. Кстати, пока не забыл, — вы не скажете, когда именно Холмгрен ездил в Париж весной прошлого года? Хотя, конечно, вас тогда не было дома, в заводском поселке. А мне для порядка нужно бы записать в деле.

И тут в корзину Вебстера упал даровой плод. Ибо Стефансен-младший отлично помнил, что Холмгрен сел на пароход, идущий в Антверпен, в самом начале мая, то ли второго, то ли третьего числа. Он услышал об этом от матери, она как раз тогда была в Осло.

Вебстер отважился задать еще один вопрос. Посасывая клешню, пробормотал удивленно, как будто не совсем ухватил, что сказал ему Стефансен-младший:

— Ваша мать собиралась поехать в Антверпен? Стефансен-младший поправил его, смеясь:

— Да нет же, это Холмгрен отправился в Париж через Антверпен. А мама взяла несколько дней в счет отпуска, решила проветриться немного вместе с фрекен Харм. Копенгаген, Мальме, Гётеборг, Стокгольм. Она ведь не бывала никогда за границей. А фрекен Харм могла позволить себе отпуск, раз Холмгрена все равно не было на месте, вот и составили компанию друг дружке.

— Ну да, ну да. — Вебстер перевел разговор на фрекен Харм. — Забавная особа, эта Харм. Родственница вашей матери?

— Что-то такое. Болтушка, но себе на уме. Славного малого подцепила. Вам известно, Вебстер, что у нас есть цыганская кровь?

— В самом деле? Что вы говорите!

— Точно. Да это видно простым глазом. Кровь что смола. По материнской линии. Благородное семейство — Россы. Небось слышали?

— Не без того, — отозвался Вебстер. — Состоят в родстве с Гриффенфельтами и с Фредриксенами. Парни — самые буйные, гонялись за девчонками. Девушки — неравнодушны к мужчинам.

— У меня, чтоб вы знали, цыганской крови только одна восьмая, — сообщил Стефансен-младший. — У мамы — четверть, ее отец был наполовину цыган. Она не любит, когда об этом заговаривают, а мне все равно. Чувствую себя вполне нормально, норвежец как норвежец.

Вебстер заказал себе кофе, закурил маленькую сигару. Вообще-то жена ждала его к обеду к четырем часам, но не станет же убиваться оттого, что он задерживается в тысячу какой-то раз. Ровно в четыре накроет на стол, и семья спокойно пообедает, не дожидаясь главы семейства Вебстер.

Беседа в кафе продолжалась в шутливом духе. Естественно, упоминались самые различные жители заводского поселка, коль скоро Вебстер был причастен к расследованию дела.

— Рад, что все это в прошлом, — сухо заметил он. — Надеюсь, я смог чем-то помочь вашему отцу. Довольно трудный случай. Представьте, ему грозила долгая отсидка. Осталось только кое-что подчистить для полного порядка, а так-то… Сами знаете, строго говоря, это дело — компетенция уездных органов.

Вебстер медленно бродил по улицам в районе центра, ощущая легкое возбуждение. Кажется, клубок продолжает разматываться? Распутывая шерсть, не следует торопиться, иначе будут сплошные узелки. Не пора ли серьезно побеседовать с этой деловитой, стройной фрекен Харм?

Тпру. Она, конечно же, сразу побежит к фру Стефансен и расскажет, что ему, Вебстеру, известно об их маленькой экскурсии в Париж. Как ловко было все устроено. Дамы мастера на такие штуки. Спокойно отправились в дорогу во время отпуска фрекен Харм. Фру Стефансен — возможно, вместе с ней — махнула на несколько дней в Париж, и, конечно же, обе вернулись в тихий угол на берегу реки Гломмы с химически чистой совестью. Не потому чтобы он завидовал им или осуждал их. Но эта поездка чрезвычайно интересовала его.

Фрекен Харм? М-м-м. Вебстер хорошо помнил первые показания: «Кассир Стефансен с супругой и фрекен Энген приходили в дом раз в две недели посидеть за столом…» Вот и все, что было известно фрекен Харм. Возможно, но только — возможно. Во всяком случае, фру Стефансен часто с ней разговаривает, по свидетельству Ника Дала. Как там сказал Арвид Стефансен? «Болтушка, но себе на уме».

Что верно, то верно, болтушки бывают себе на уме. Болтают об одном, а думают совсем о другом. Болтушка болтушке рознь.

Лучше уж сперва поговорить с фрекен Энген, напроситься на кофе с печеньем по рецепту Холмгрена. Вебстеру надо было составить себе точное представление о взаимоотношениях между фрекен Энген и Холмгреном.

Весь следующий день Вебстер был занят допросами в связи с одной хитрой, но достаточно явной кражей со взломом. Только вечером доехал он до заводского поселка и явился к фру Эриксен. Ник Дал, который здорово зарабатывал на продаже открыток, поведал ему интереснейшую историю.

Фру Стефансен заказала увеличенный отпечаток детской фотографии сына и дочери. Пока Ник Дал обсуждал условия заказа, на веранду с улицы вошел дюжий почтмейстер. При виде фру Стефансен он покраснел, точно советский флаг, поклонился, смущаясь, будто школьник. (Вот бы Этта видела его! Мужчине за сорок, а вел себя как школьник!) Фру Стефансен посмотрела на него с улыбкой, красивая — глаз не оторвать. Подошла прямо к нему, протянула руку и говорит:

— Позвольте же поздороваться с вами, почтмейстер.

А тот — тоже мне мужчина. Почтмейстер словно язык проглотил.

Она тем временем продолжала:

— Я слышала, почтмейстер, вы держите пчел?

Он пробурчал что-то про ульи, про сад. И запнулся. Онемел, точно член парламента из глухомани. Стоит и пожирает ее глазами. И ведь было что пожирать.

Впрочем, он довольно быстро пришел в себя. И продолжал — высокий, плечистый — пожирать ее своими черными глазами.

Готов был тут же заключить ее в свои объятия. Мысленно посылал Ника Дала ко всем чертям. И Ник Дал сообразил, что наблюдает то, что принято называть любовью с первого взгляда. Нет, конечно, им приходилось видеть друг друга раньше, и здесь вернее было бы сказать — любовь при первом знакомстве. Видела бы их тогда бледная супруга почтмейстера.

И фру Стефансен явно не осталась равнодушной. Несколько раз обвела взглядом его могучую фигуру, и лицо мадонны засветилось. Красивая пара. Он и одет был недурно. Хорошему портному, наверно, было в радость шить на такого мужчину.

Одним словом — «сладость первого свидания». Ник Дал был свидетелем. Был потрясен реакцией почтмейстера. Он не сводил с нее своих черных глаз, и она ничуть не испугалась, напротив. А смуглый детина, который стоял перед ней, чуть наклонив голову, казалось, излучал грубую чувственность.

Фру Стефансен справилась, когда будет готово увеличение, кивнула фотографу, бросила ласковый взгляд на детину и удалилась твердой походкой, слегка покачивая бедрами. Зрелая женщина хорошего роста. Ник Дал уверял, что редко видел женщину, умеющую одеваться так красиво и одновременно так просто. Конечно, немалую роль тут играла ее собственная красота. И возраст, в сущности, делал ее еще более желанной. «Зрелая, сочная груша дюшес», — непочтительно заметил Ник Дал.

Почтмейстер вышел следом за ней на веранду. Ник Дал услышал, как он что-то говорит — быстро, негромко. Она отвечала так же. Быстро спускаясь по ступенькам крыльца, весело и звонко рассмеялась. Почтмейстер забыл про фотографа. Широким шагом пересек зеленую лужайку и скрылся за своим одноэтажным домом. Провожая его взглядом, Ник Дал не смог удержаться от смеха.

Обдумывая этот эпизод, Ник решил, что почтмейстер видел, как она вошла к нему. Давно желал с ней познакомиться. Воспользовался случаем.

С того раза, вот уже неделю с лишним, Нику Далу предоставилась возможность наблюдать интересную игру двух действующих лиц. Каждый вечер — короткие встречи в темноте на большаке за жилыми домами. Постоят обнявшись под березой возле каменной ограды — и бегом домой. Естественно, им приходилось соблюдать осторожность. Почтмейстер не смел надолго оставлять свою бледную супругу; у него не было заведено ходить куда-нибудь по вечерам. Ник Дал привык видеть его сидящим под лампой в мансарде. То-то было бы женскому населению поселка о чем посудачить, если бы проведали.

— А фрекен Энген — встречаешься с ней?

— Ну-у. Она совсем перестала ходить на кладбище.

— На кофе заходишь?

— Нет, теперь на кофе к ней заходит десятник Якобсен, — ответил Ник Дал. — И что только она в нем нашла. Конечно, он ведь вдовец, а ей позарез надо выйти замуж.

Заглянула фру Эриксен и объявила с кисло-сладкой улыбкой, что ужин давно стоит на столе.

— Сегодня к ужину будет кое-что подано, — добавила она.

Вебстер потер руки и поспешил подняться со стула.

11

Рыжеволосая фрекен Энген все так же походила на моложавую, весьма зрелую вдову. Они сидели вместе со следователем Вебстером за столом и пили кофе. Кайма из траурного крепа перекочевала на воротник нового черного платья. Черный цвет подчеркивал характерный для рыжих людей нежный тон кожи.

«Молоко и пышная роза, — подумал Вебстер. — Если бы не моя милая, славная жена…» Дальше этого Вебстер не позволял своим мыслям забегать, когда разговаривал с дамами. Он был из числа мужчин, обожающих порядок. Даже самого малого грешка не позволял себе. В жизни он насмотрелся на множество драм.

Вебстер рассеянно взял печенье, посмотрел на него, откусил.

— Сливочное масло и яйцо, — мягко произнес он. — Немного муки, совсем немного. Я тоже любитель вкусно поесть. Жаль Холмгрена. Мне даже кажется, что я узнал его теперь лично, когда следствие завершено. Собственно, на мою долю не так уж много работы выпало. Честное слово, рад за Стефансена.

Фрекен Энген уставилась куда-то в пустоту, глаза ее наполнились слезами. Быстро поднялась, достала носовой платок из сумочки на комоде. Улыбнулась, садясь, и сказала:

— Ради Бога, извините.

Она говорила о Холмгрене, говорила охотно для чуткого слушателя. Никто не узнал бы в Вебстере полицейского, когда он сидел вот так, любезный, участливый, слушая не слишком недоверчивого рассказчика. Однако это вовсе не исключало того, что иногда в его открытую корзину падал случайный плод.

Фрекен Энген доставляло удовольствие разговаривать с этим симпатичным мужчиной. Простая душа, она к тому же нуждалась в человеке, которому можно было довериться.

Вебстер заметил:

— Вот и у меня сложилось впечатление, что здесь, в поселке, все уважали директора Холмгрена. Вы ведь двадцать лет работали у него? Хорошо его знали.

— Да уж, — задумчиво произнесла фрекен Энген. — Я хорошо его знала. Оттого не могу понять, с чего это он вдруг покончил с собой. Конечно, он любил деньги, но все же…

— Нам кажется, что мы знаем друг друга, пока вдруг не выясняется, что знали не все до конца, — сказал Вебстер. — В нас, в людях, часто обитают два существа. Или же мы ходим с веригами под одеждой.

— Это верно. Но последнее время у Холмгрена было только одно лицо, и я его знала. Прежде, как выяснилось, было иначе.

Вебстер взял еще одно печенье, поднял чашку за добавкой кофе. Поддерживал течение беседы осторожными негромкими вопросами. Отец ее ведь тоже работал на заводе?

Да, было дело. Тогда дело только-только зарождалось. Холмгрен начинал практически с нуля, подростком поступил на один завод под Халденом; собственное дело учредил, когда ему исполнилось двадцать лет. Всего-то было — старый локомобиль, две пилы — дисковая и ленточная. Арендовал сараи, потом участок, это было сразу после того, как с ним порвала нынешняя фру Стефансен.

— Ну да, — проронил Вебстер. — Они ведь были помолвлены.

Обвел взглядом «парадную», а в общем-то самую обычную гостиную, посмотрел в окно на сад с цветочными клумбами и смородиной, пригубил кофе. Пробормотал:

— Но дружба ведь продолжалась?

По большому светлому лицу фрекен Энген скользнула тень недовольства. Вебстер продолжал как ни в чем не бывало:

— Что ж, молодости свойственно ошибаться.

— Смотря в чем состоит ошибка. Тогда Стефансен представлял собой лучшую партию. — Она осеклась, не желая дурно говорить о ком-либо. — Да, она была совсем молодая, всего восемнадцать лет. Потом уже, видно, поняла свою ошибку.

Слово за слово перед Вебстером рисовалась полная картина. Главные черты ее были ему уже известны. Но ту историю, за которой он пришел, историю самой фрекен Энген, он знал плохо. Снова и снова задавал дополнительные вопросы, подавал участливые реплики. Успокаивал ее отдельными замечаниями:

— Не подумайте, что я стану ходить кругом и болтать, словно баба, обо всем, что приходится слышать.

— Вы же знаете, я не имею права разглашать то, что мне рассказывают, если это прямо не касается дела.

— Человек нуждается в том, чтобы облегчить свою душу перед кем-то. Невозможно всю жизнь в одиночку носить бремя своих невзгод.

— О, я так хорошо понимаю вас, фрекен Энген. Старушка мать заглянула в комнату, дочь ласково попросила ее закрыть дверь и сама вышла на кухню за новой порцией кофе. Он услышал, как она говорит матери:

— Мы разговариваем о заводе.

И то — весь разговор вращался вокруг завода, и Холмгрена, и Стефансена, и фру Стефансен, и самой фрекен Энген. Право, непостижимо, с чего вдруг Холмгрен покончил с собой, такой жизнерадостный человек, и ведь знал, что сможет быстро возместить ущерб. Не мог не знать.

— Может быть, у него были серьезные затруднения, о которых вам неизвестно? — предположил Вебстер.

Холмгрен был обаятельный мужчина, нравился женщинам. Красивым его нельзя было назвать, да и роста не очень большого, широкое скуластое лицо, темные волосы, сильный, энергичный. В последнее время немного располнел, но это нисколько его не портило.

Здесь фрекен Энген вздохнула. Глубоко.

— Вы все это запишете?

— Нет-нет, что вы. Я записываю только то, что прямо относится к делу. Можете положиться на меня. Никто не узнает о том, что вы мне говорите. Я храню тайну не хуже врача. К тому же мы, в нашем управлении, считаем это дело завершенным, так сказать. Разве что Бугер… Кто его знает.

Стефансен одно время работал под Сарпсборгом, не очень преуспевал. С двумя детьми им приходилось довольно туго. Холмгрен давно был знаком со Стефансеном, навещал их и после свадьбы. Позже, когда дела лесопильного завода здесь пошли хорошо, Стефансен получил должность кассира и бухгалтера. Они переехали сюда и построили себе дом. Холмгрен любил их детей, часто приходил в гости.

Ну а фрекен Энген? Она пришла на завод сразу после средней школы, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Кроме отца у Холмгрена тогда работали еще несколько мужчин. Он еще не нуждался в кассире, но требовалась девушка, чтобы сидеть на телефоне и вести простейшие записи. Фрекен Энген получала маленькое жалованье.

Ему было тридцать, ей пятнадцать, но она уже была девушкой в соку. Увы, она сразу в него влюбилась, в первый же день. Других мужчин, естественно, не знала, и потом не хотела знать. Он овладел ею довольно скоро. Но жениться не собирался. Сразу же так и сказал.

А она и так была счастлива. Зачем спешить с замужеством, можно и подождать. Все годы они держали в тайне свои отношения. Это было чудесное время. Со временем он купил старый дом, и она навещала его по вечерам так, чтобы никто не видел. Им было так хорошо. И она до поры ни с чем к нему не приставала. Пока не захотелось, как другим девушкам, обзавестись мужем и детьми. Правда, наедине он называл ее своей женой. Она себя такой и считала по праву. При тогдашних обстоятельствах не меньше него желала держать в тайне их отношения. Отец умер, у нее появилось больше времени заботиться о матери. «У нее не все в порядке с головой».

Они встречались по вечерам два раза в неделю, днем общались в управлении, когда никого не было. Как ни странно, им удавалось сохранять секрет, Стефансен ничего не замечал. Но тут возникает фру Стефансен.

Через несколько лет, можно сказать — много лет спустя, фрекен Энген стала приходить в гости к Холмгрену вместе с супругами Стефансен. Разумеется, она была всего лишь секретаршей, которую приглашали посидеть в приятном обществе. Постепенно она стала замечать, что фру Стефансен не по душе ее присутствие. Такие вещи не скроешь.

— И вы ощутили ревность?

Да, она ревновала. Но недолго, потому что Холмгрен заверил ее, что у него и фру Стефансен чисто дружеские отношения. Она успокоилась. Конечно, ей следовало призадуматься, глядя на такую красавицу. Но ведь красавица была замужем, растила двух чудных детей. Фрекен Энген знала только свой простой мирок вокруг завода, собственные тайные отношения считала исключением, к тому же счастливым, особенно в сравнении со многими браками в поселке.

Но однажды вечером много лет спустя у нее снова возникло подозрение. После приятно проведенного вечера они вышли в прихожую и стали одеваться. Холмгрен подал пальто фру Стефансен; они стояли в сторонке. Фрекен Энген надевала шляпку перед зеркалом. В прихожей было не слишком светло. Вдруг она увидела, как фру Стефансен потянула Холмгрена за рукав пиджака. Что-то в этом жесте заставило ее подумать, что между ними существует некая близость. Сверкая глазами, фру Стефансен быстро прижалась к Холмгрену. Он глянул на зеркало и сердито отодвинул ее — зачем же такая неосторожность!

Фрекен Энген снова ощутила ревность, но ничего не стала говорить. Хотела убедиться. Холмгрен назначал ей свидания в определенные дни. В другое время она не приходила. Он сидел дома со своими книгами или же навещал друзей в Фредрикстаде. Домашняя работница жила в поселке, уходила домой в шесть часов вечера. Фрекен Харм получила должность экономки всего за два года до его смерти, и она часто ездила в Фредрикстад.

Итак, из вечера в вечер фрекен Энген стояла в темноте за деревьями, шлепала взад-вперед по грязной дороге. И вот недели через две появилась фру Стефансен. Погода была жуткая, осенняя, лил дождь.

Она постучалась в дверь черного хода — в точности как было заведено у фрекен Энген. Они прошли в библиотеку. Фрекен Энген заняла позицию у дверей веранды и услышала, как он ставит на стол бутылку и рюмки. Ужасно, фру Стефансен пробыла там больше часа. Ужасно. Потом фрекен Энген пришла домой и разрыдалась. Пока стояла там, была в кошмарном состоянии, в уме все помешалось. Неудивительно, что он после заметил: «Ты так изменилась».

Вот так она следила и помалкивала. Фру Стефансен продолжала посещать его раз в две-три недели. Видно было, что это не просто обычная дружба. Фрекен Энген открыла для себя неожиданные вещи. Спустя некоторое время обнаружила также, что они ссорятся.

Это было ужасное время для фрекен Энген. Она все откладывала и откладывала разговор начистоту. С человеком, которого любила без памяти. Она по-прежнему приходила к нему, иногда пропускала условленный день, стала молчалива. Каждый день решала порвать с ним, но не могла собраться с духом. И тут ей помогла судьба. Фрекен Энген так и сказала — «судьба».

Слушая у дверей веранды, она не могла разбирать отдельные слова, разве что когда они повышали голос. К тому же они обычно разговаривали тихо. Ужасно. В один из вечеров они снова начали ссориться, хуже прежнего. Фру Стефансен расплакалась. Выкрикивала ласковые слова, страстно умоляла. Прокричала:

— Нет, ты не можешь, о-о-о, ты не должен! Холмгрен громко ответил:

— Я не могу больше. Серьезно.

Укрывшись за колонной, фрекен Энген провожала взглядом фру Стефансен, которая побежала домой, к мужу и детям. Стоял холодный февральский вечер.

— И тогда вы поговорили начистоту с Холмгреном? Нет, фрекен Энген не сказала ему ни слова. Она еще продолжала следить до конца зимы. Фру Стефансен больше не приходила к Холмгрену одна и все реже навещала его вместе с мужем. В начале мая Холмгрен, как обычно, поехал отдохнуть в Париж. Перед отъездом спросил фрекен Энген, как она смотрит на то, чтобы они поженились перед Рождеством. Попросил пока никому ничего не говорить, дескать, для этого есть серьезные основания. Понятно — не хотел, чтобы об этом проведала фру Стефансен.

— И что же было, когда он вернулся?

Все было в порядке. Фрекен Энген была счастлива, он тоже. Даже признался, по ее настоянию, что у него были интимные отношения с фру Стефансен. Она обещала хранить это в тайне, не предъявляла больше никаких претензий, была совершенно счастлива. Чувствовала, что теперь безраздельно владеет им.

Фрекен Энген поднесла к глазам платок, тихо молвила:

— Он не дожил до Рождества.

Следователь Вебстер молчал. Старушка мать приоткрыла дверь, кивнула дочери. Фрекен Энген быстро вышла. Вебстер услышал ее голос:

— Это все заводские дела, мама. Ты бы легла. Вебстер поблагодарил за кофе, за беседу, ничего не стал записывать, сказал только, поднявшись из-за стола:

— Все проходит, фрекен. Я знал, что вы переживаете. Зимой как-то вечером видел вас, когда возвращался от Бугера. Вы направлялись на кладбище.

— Видит Бог, я должна была побыть с ним там, так чтобы никто не знал.

Вебстер спокойно посмотрел ей в глаза, спросил:

— У меня есть основания полагать, что некая дама зимой проникла поздно ночью в дом Холмгрена и сидела там в библиотеке. Ничего дурного в этом нет. Подумал: может быть, вы предавались там воспоминаниям. Это были вы?

Фрекен Энген покачала рыжей головой, ответила, глядя ему в глаза:

— Нет, господин Вебстер, я там не была. Ее слова прозвучали убедительно. Выйдя на улицу, Вебстер пробормотал:

Вряд ли это была она. Думаю, она призналась бы мне сейчас, судя по ее настроению. Разве что… Ладно, посмотрим. Хотя, сдается мне, это вовсе не играет роли. — И добавил так же тихо: — Вот как, в этом поселке ни у кого нет тайн друг от друга?

12

Вебстер, Ник Дал и почтмейстер сели играть в карты после ужина. Как-то само собой зашел разговор о деле Холмгрена. Почтмейстер стоял на своем:

— Холмгрен точно был болен. Вебстер спросил:

— Случайно вы не знаете — у Холмгрена был с кем-нибудь роман?

Почтмейстер поджал губы, черные глаза изучали карты.

— Думаю, за границей у него хватало баб. Да и в Фредрикстаде, и в Осло не без этого.

Дверь отворилась, на пороге стояла, щуря светлые глаза, высокая худая женщина. Супруга почтмейстера.

— А, ты здесь сидишь. — И ушла, не сказав даже «здравствуйте».

Ник Дал захотел отдохнуть в субботу и воскресенье, Вебстер не возражал. В автобусе они сели поодаль друг от друга, словно малознакомые люди. Вошел почтмейстер, кивнул Вебстеру и фотографу, сел впереди. Фру Стефансен сухо поздоровалась с ним, проходя мимо, заняла место где-то позади. По всему видно, что с почтмейстером знакома поверхностно. Дамы засматривались на статного почтмейстера. Неудивительно, сказал себе Вебстер: мужчина видный, высокого роста, волосы темные, глаза черные, хорошо одет.

В Фредрикстаде фру Стефансен и почтмейстер сели на другой автобус; тогда Вебстер решил вернуться в заводской поселок. Ник Дал остался ждать поезд из Осло. У него был уговор с Эттой — провести два выходных в зоне отдыха на острове Ханкэ.

Однако Этта не приехала. Ник Дал крепко разозлился и принялся от досады мерить шагами Нюгордскую улицу, слушая, как развеселая местная молодежь толкует о «фартовой погоде», «фартовом фильме», «фартовых девчонках» и выдает другие словечки, которые резали ухо угрюмому фотографу. Продолжая бродить по городу, он мрачно читал названия улиц — «Манежная», «Сисиньонская», приговаривая:

— Кривляки проклятые! — И еще: — Черт бы побрал эту Этту.

Через некоторое время он решил все равно отправиться на Ханкэ. Там найдется с кем потанцевать.

— На Этте свет клином не сошелся, — пробурчал он.

Уже смеркалось, когда он втиснулся в битком набитый автобус, идущий до Викане. Там он зашел в магазин фру Люнд и позвонил фру Эриксен. Узнал, что Этта даже не звонила. Моторная лодка Юханнеса доставила его и множество других на Ханкэ.

На острове бурлила жизнь по случаю осенней регаты. И черт с ней, с Эттой. Если ему вообще придется когда-нибудь с ней еще говорить, он отчитает ее на чем свет стоит, и все — конец. Уж больно высокого мнения о себе и любит кочевряжиться, как-нибудь он обойдется без нее. Обожает командовать, распоряжаться. А сколько оправданий у нее в запасе, когда иной раз забывает о его существовании…

Тем временем Вебстер наслаждался ужином у фру Эриксен. Утоляя ее любопытство, объяснил, что этот Бугер не слезает с него, требует окончательного подведения итогов, и все такое прочее. А так-то дело это его, Вебстера, мало касается. Надоел ему этот Бугер. Пристал как клещ. Вообще-то работу свою знает, молодец.

— Дело, считай, завершено.

— Но деньги он так и не нашел, — заметила фру Эриксен. — Правда, вы убедились, что Стефансен невиновен. Что я говорила с самого начала? Бедняга.

В час ночи Вебстер проник в коттедж Стефансена, уверенный, что хозяйка не вернется так скоро. Последний автобус выходил из Фредрикстада в двенадцать. Если она приедет на машине, он услышит. Он запер наружные двери, открыл одно окно в задней стороне дома и приступил к обыску, светя себе фонарем. Все было тщательно осмотрено при первом обыске, но он решил все-таки посмотреть еще раз. Потайные отделения шкатулки по-прежнему были пусты.

Перед тем как завершить осмотр гостиной, он вышел во двор покурить в темноте. Потом вернулся. Крышка рояля была заперта. Естественно, ей еще не до рояля. Он нашел ключ под шелковым покрывалом, внимательно исследовал рояль. Ничего.

А через минуту с удивлением воззрился на содержимое красивого углового шкафа — бутылку портвейна и бутылку коньяка, самых лучших марок. На бутылках не было казенных печатей. Но обе явно принадлежали к категории тех напитков, которые привозил из-за границы Холмгрен. Во время предыдущего обыска их тут не было, тогда в доме вообще не обнаружили спиртного. Рюмка с остатками вина давала повод заключить, что хозяйка недавно пила портвейн.

Действуя с надлежащей осторожностью, Вебстер достал из портфеля необходимые принадлежности, посыпал рюмку порошком, обнаружил знакомые отпечатки пальцев фру Стефансен; такие же были на початых бутылках.

Он позволил себе сделать вывод, что хозяйка дома недавно взяла эти бутылки в погребе Холмгрена. Стало быть, она проникла в дом господина директора, стало быть, не исключено, что она же в минувшую зиму сидела в кресле в его библиотеке. Хотя там могла быть и фрекен Харм. Вполне возможный вариант. Вебстер позволил себе пока исключить фрекен Энген из числа подозреваемых.

Полчаса спустя пришлось помощнику пристава Бугеру покинуть теплую постель. Вебстеру нужен был надежный свидетель того, что бутылки стояли в шкафу фру Стефансен. Бугеру было также поручено со списком в руках проверить наличие бутылок в погребе Холмгрена. Выяснилось, что недостает двух бутылок — одной бутылки портвейна и одной коньяка. Дом Холмгрена все еще был опечатан. Дело о наследстве ждало своего решения.

Люди, которые по пути в церковь проходили мимо старого дома Холмгрена, посматривали на него с серьезным видом и тихо переговаривались между собой. Простые добропорядочные люди в праздничном платье, которых кормил лесопильный завод.

Ник Дал протиснулся сквозь толпу в гостиницу «Ханкэ». В ресторане все столики были заняты, танцзал битком набит любителями парусного спорта из разных стран. Загорелые парни в синем и белом, в иностранной форме, оживленные женщины всех возрастов в летних нарядах. Хлопали пробки шампанского. Царило приподнятое настроение, играл эстрадный оркестр. Компания была смешанная: среди богачей, владельцев шести-, восьми-, даже двенадцатиметровых яхт лихо танцевали местным стилем крепкие ребята из Викане, Фредрикстада и Онсэя. Распорядительница фрекен Рёкке бдительно следила за порядком и беспощадно выпроваживала на крыльцо, в объятия полиции, ребят, которые совершали вылазки в парк, чтобы поднять свой тонус, прикладываясь к маленькой бутылочке. Серьезные нарушители рисковали быстренько очутиться в кутузке.

Ник Дал тщетно искал свободное место в ресторане. Он хотел есть, но еще больше — пить. Еда не главное, Ник Дал жаждал как следует напиться. К черту Этту, к черту все посулы и обещания.

Сидящий за одним из столиков мужчина, писака из столицы, приветствовал его кивком.

— Привет, Ник Картер, — сказал он. — Присядешь?

Ник Дал сказал «спасибо», сел. На столе появилась бутылка доброго портвейна. Ник Дал опрокинул стаканчик, уставился на танцующих. Пробормотал:

— Охота была танцевать. Опрокинул еще стаканчик.

— Торопишься? — спросил писака.

Ник Дал опрокинул третий стаканчик. И увидел вдруг в соседнем зале красивую пару, мужчина и женщина танцевали, прижимаясь друг к другу. Фру Стефансен и почтмейстер. Ник Дал выругался, осмотрелся по сторонам и засунул бутылку в карман. Писака вышел вместе с ним из ресторана.

— Нигде нельзя спокойно посидеть, — ворчал Ник Дал. — Там появилась одна дама, которая не должна меня видеть.

У писаки была дача в лесу поблизости, и он пригласил Ника Дала к себе домой. Там было очень славно — музыка, симпатичные парни и девушки, дочь хозяина дачи с друзьями и подругами. Хозяин стал было задавать вопросы, но Ник Дал сразу сказал:

— Возможно, как-нибудь после, когда кончится следствие.

— Интересное дело?

— На редкость странное, — ответил, хмуря брови, Ник Дал, знаменитый сыщик.

— Ясно, чур за мной право первой публикации, — сказал писака. — А сейчас пойду-ка я лягу. Скоро полгода все ночи сижу за столом.

Он писал только по ночам, на очереди был новый роман к осеннему издательскому сезону.

А молодежь продолжала веселиться, хорошие записи, славные ребята. Ник Дал танцевал отлично. Крепкий молодой человек превосходно вписался в компанию. Поужинали, выпили пива, немного вина.

В лесу ухал филин. За окнами промелькнули спугнутые влюбленной парочкой бегущие лани. Красноватое зарево над деревьями и проливом, тихий, теплый августовский вечер, приглушенные звуки музыки из гостиницы…

Ник Дал то и дело наведывался в гостиницу вместе с одной русоволосой девушкой. Заглянет в танцзал и возвращается на дачу. Фру Стефансен и почтмейстер продолжали развлекаться. И кто же им запретит? Как не запретит и фотографу из заводского поселка проявлять любопытство, пока его не заметили. Конечно, им совсем не хочется, чтобы их ославили. Но Нику Далу было велено по возможности следить за фру Стефансен. И вот она тут, у него перед носом, вместе со своим новым возлюбленным.

В двенадцать часов ночи он в очередной раз стоял перед входом в танцевальный зал, обняв одной рукой свою спутницу. Вдруг на них набросилась молодая особа в светлом платье, красивая фурия с платком на каштановых кудрях. Глаза ее метали молнии, она подбоченилась и презрительно отчеканила:

— Вот как? Чуяло мое сердце, негодяй этакий!

Почти полчаса понадобилось Нику Далу и русоволосой девушке, чтобы усмирить Этту. Ее подвело опоздание на поезд.

— Могла бы позвонить, — заметил Ник Дал.

— Не могла. Хотела сделать тебе сюрприз. И, как видишь, мне это удалось. Ты меня больше не любишь Ник, твердила она, рыдая.

Полночи Ник Дал убеждал ее в обратном. Они бродили по лесным тропам, сидели в укромных уголках, пугали ланей и влюбленные парочки.

Между тем Ник Дал установил, что фру Стефансен и почтмейстер записались в гостинице как супруги, сняв номер во флигеле возле теннисного корта. Надо думать, не одни они взяли на душу грех в эту ночь. Ник Дал не ощущал ни капли зависти.

Под утро ему пришлось выступить в роли рыцаря, защищая свою Этту от приставаний молодого, сильного и хмельного парня из Онсэя, который называл ее «золотце мое», «лапушка» и все такое прочее. Убрав со лба чуб резким движением головы, парень хлопнул себя ладонями по каблукам и пригласил Ника Дала вместе сплясать.

— Ну, давай, столичный гаденыш!

Ник Дал, разумеется, владел кое-какими приемами, и парень сильно удивился, когда вдруг оказался лежащим на земле. Остальные смеялись, Этта расхохоталась. Забыты обиды. До чего же Этта хорошенькая…

Шум и смех над проливом до самого рассвета. Кончилась развеселая ночь, парни и девушки направились с острова в Викане.

13

Зайдя в понедельник утром к фотографу, Вебстер присмотрелся повнимательнее к фотографии Холмгрена, вдруг хлопнул себя по лысине и присвистнул.

— Понятно, — произнес он спокойно.

Он не объяснил, что ему было понятно, и Ник Дал не стал спрашивать.

В тот же день Вебстер случайно, а может, не совсем случайно, натолкнулся в центре Осло на Арвида Стефансена. Стефансен-младший охотно принял приглашение зайти в кафе. Он предпочел бутерброды и кофе, а Вебстер воздал должное ракам с укропом и белому вину.

Приятно проведенный час обогатил Вебстера кое-какими сведениями.

Родители Арвида оформили развод. Стефансен-старший собирался через несколько дней отправиться в Кению. Поездом до Стамбула, дальше пароходом. С остановками по пути, чтобы побольше увидеть. Бюро путешествий «Беннетт». С финансовыми претензиями супруги разобрались. Кассир довольствовался акциями лесопильного завода стоимостью около десяти тысяч.

Арвид Стефансен считал, что у папаши, должно быть, не все дома: дорога обойдется дорого, и что он станет делать там, посреди Африки, без денег, немолодой уже, непрактичный и далеко не сильный?

— Кончится тем, что пришлют его обратно наложенным платежом, точно невостребованный багаж, — сказал Стефансен-младший. — Ну и пусть. Говорить с ним бесполезно. Спешит на свидание с Луисом Муром.

На долю Вебстера выпали два напряженных дня. Получить справки в бюро путешествий было несложно. Однако обыск в номере Стефансена в гостинице и проверку багажа необходимо было произвести незаметно, пока бывший кассир отсутствовал. Впрочем, багаж был немудреный. Стефансен даже не обзавелся новым нижним бельем. Что ж, на первых порах он мог и в десять тысяч уложиться. Ну, а дальше?

Банки и прочие финансовые учреждения не обнаружили следов каких-либо денежных переводов за рубеж. Два следователя, набивших руку на проверке почтовых отправлений, также не нашли никаких подозрительных писем или ценных бандеролей.

Рано утром, за час с лишним до отхода поезда, Стефансен один дошел пешком до Восточного вокзала. Багаж отдельно привезли из гостиницы. Чемоданы и номер еще раз обыскали накануне вечером, пока Стефансен был у дочери.

Бывший кассир решительно шагал по улице Карла Юхана, высокий, малость суховатый, но загорелый после отдыха в горах. Седоватую шевелюру, которая вызывала зависть у Вебстера, покрывал белый тропический шлем. Стефансен смотрел на голубое небо, счастливо улыбаясь. Скоро исполнится мечта мальчика сорока с лишним лет. Наверно, спешащие на службу встречные завидовали ему. В белом тропическом шлеме он вполне мог сойти за бывалого путешественника. (На улицах Осло изредка можно увидеть приезжего в тропическом шлеме. Невольные домоседы долго провожают взглядом счастливчика.)

За час до отхода поезда Вебстер с двумя детективами вошел в купе второго класса, где дремал Стефансен. Бывший кассир встал и замахал руками. Лицо его исказила мучительная гримаса.

— Бога ради, господин Вебстер, дайте же мне уехать. Неужели вы собираетесь задержать меня?

Вебстер заверил, что никто не собирался снимать его с поезда.

— Позвольте только обыскать вас. Порядка ради. Вебстер умолял извинить его, но что поделаешь — служба. Приказ высокого начальства.

Стефансен недоумевающе посмотрел на него, но послушно проследовал в туалет. Детективы обыскали его быстро и тщательно. Затем Стефансену пришлось предъявить для осмотра ручной багаж и выдать ключи от большого чемодана.

Вебстер еще раз учтиво извинился.

— Увы, нам приказали.

Стефансен протянул на прощание дрожащую руку, охотно принял извинения. Поблагодарил вообще за гуманное обращение. Только тут Вебстер вспомнил про тропический шлем. Снял его с крючка, и вдруг в шею ему сзади впились чьи-то ногти. Стефансен дико визжал с пеной у рта. Вмешались детективы, надели на него наручники. Его пришлось выносить из вагона.

В изолирующей набивке шлема были спрятаны шестьдесят тысяч крон.

Наконец-то мне удалось вскрыть нарыв, — произнес Вебстер.

14

Вебстер не сомневался, что на сей раз Стефансеном владеет неподдельный страх, даже на здоровье может отразиться. Он всячески старался его успокоить, сперва вместе с врачом, потом наедине. Мечта о путешествии в далекую экзотическую страну приобрела у Стефансена характер мании. И Вебстер рассчитывал, что сможет заставить кассира развязать язык, если у того сохранится надежда осуществить свою мечту в не слишком отдаленном будущем. А потому предложил ему небольшую сделку. Он, Вебстер, был мастер на заключение подобных сделок в тюремных камерах.

— Я понимаю вас, Стефансен, — сказал он. — Теперь послушайте меня. Потому что я желаю вам помочь. Поверьте, ваше путешествие в Кению еще может состояться.

Стефансен живо приподнялся на локте и уставился на Вебстера:

— О, только не обманывайте меня, умоляю, не обманывайте.

— Я не собираюсь вас обманывать. Единственное, с чем я не могу вам помочь, так это с деньгами.

Стефансен только махнул рукой, как будто деньги — не главное для путешественника. Лишь бы выйти на свободу.

— Слушайте меня внимательно, господин Стефансен. — Вебстер продолжал пользоваться обращением «господин». — Вы признаетесь мне во всем, от начала до конца, ничего не утаиваете. За вами не числится никаких прежних криминалов. С вашим полным признанием я могу обратиться к прокурору. Ваше дело будет рассмотрено судом первой инстанции. Я сделаю все зависящее от меня, чтобы приговор был мягким. В данном случае не сомневаюсь, что мне это удастся. Очень важно, что деньги обнаружены. Боги сразу добреют, когда золото возвращается в подвал. Постараюсь нажимать на смягчающие обстоятельства — дескать, вам во что бы то ни стало нужно было вырваться, сложилась совершенно невыносимая обстановка. Я ведь прав?

Стефансен задумчиво кивнул.

— Таким образом, вы будете избавлены от долгого мучительного судебного процесса. Но это только при условии чистосердечного признания. Иначе вы так просто не отделаетесь. Конечно, вам самому выбирать. Мое дело — дать добрый совет. Получите небольшой срок, отсидите, потом уедете. Сами знаете, предварительное заключение зачитывается. Вы помогаете нам разобраться в трудном деле. Мы будем вам признательны. Мне уже немало известно, рано или поздно следствие будет доведено до конца. Но вы можете значительно облегчить и ускорить решение проблемы.

Стефансен справился, может ли он рассчитывать на условный приговор. Вебстер ответил, что не берется ничего обещать, но попытается ходатайствовать и об этом.

— Всякое бывает, — сказал он. — Иногда ко мне прислушиваются там, наверху. Вы ведь уже не один месяц отсидели.

Вебстер распорядился, чтобы Стефансену принесли кофе. И вот уже пишущая машинка отстукивает показания — откровенную и обстоятельную повесть о жизни одного человека. Лицо кассира постепенно прояснялось, точно он избавлялся от тяжелой муки и обретал совершенный покой, выплескивая все, что накопилось в душе. Вебстер помогал короткими вопросами.

— Видно, я родился под несчастливой звездой, господин Вебстер, — начал Стефансен. — Или, вернее, моя звезда почти с самого начала пошла не по той орбите. Не знаю даже, где корни моей вины; может быть, сам что-то упустил очень рано. С задатками все было в порядке, голова работала нормально, в школе мало кто мог сравниться со мной. И все-таки я не сумел найти себя, не хватило сил, чтобы отвоевать себе достойное место в обществе, да и поддержки особенной не было. Довольствовался своими мечтами и стал обычным служащим, притом служба меня вовсе не увлекала.

Стефансен рано женился. И разочаровался в семейной жизни даже раньше, чем она сложилась по-настоящему. Он был без памяти от будущей супруги еще до того, как она в возрасте шестнадцати лет обручилась с Холмгреном.

— Но ведь это все полиции знать ни к чему?

— Продолжайте, рассказывайте, — приветливо сказал Вебстер. — Я не все подряд записываю, но… Она была редкостная красавица?

— О, сказочная. Не один я сходил с ума по ней. И у нее было много хороших качеств, не гулена какая-нибудь. Умная, живая и добрая. Да-да, очень добрый человек.

Как это случается с юными девушками, она не устояла перед сильным молодым мужчиной — Холмгреном. Очень уж он ей сильно нравился. Оба были люди практичного склада, без особых сантиментов. Холмгрен стихов в ее честь не писал. Зато их писал Стефансен. Она оставалась предметом его мечтаний, он был ее скромным поклонником. Ее это забавляло, да и лестно было. Иногда он приглашал обоих к себе, в старый, красиво обставленный дом. Мать Стефансена, хрупкая, болезненная дама, умела произвести впечатление своими манерами, создавала атмосферу, которая импонировала юной Анине. Стефансен должен был казаться ей более изысканным кавалером, чем Холмгрен, он получил образование, недурно играл на рояле, говорил более «культурно». Холмгрен в ту пору одолевал премудрости науки в вечерней школе.

— Понимаете, господин Вебстер, мне приходилось много размышлять о том, как у нас все развивалось.

Вебстер кивнул, предложил Стефансену маленькую сигару, поднес спичку. Стефансен поднялся на локте, обвел камеру растерянным взглядом.

Итак, кончилось тем, что он женился на Анине Росс. Ему не следовало этого делать, но уж так получилось. Холмгрен воспринял случившееся, как надлежит мужчине. Сказал только: «Ничего не поделаешь. Сам знаю с культурой у меня слабовато». Анина предоставила Стефансену объясняться с ним. Неприятно, очень неприятно…

Вскоре после этого умерла мать Стефансена. Наследство было небогатое. Стефансен поступил на службу в Сарпсборге, отказался от планов учиться на геолога. Тем временем Холмгрен — сильный, полный жизни — твердо становился на ноги. Заходил в гости, чему Анина и Стефансен были только рады, он вносил оживление в скромную обитель, где молодым супругам не так-то весело жилось.

Постепенно Стефансен стал замечать, что жена скептически посматривает на него. На то были свои причины. Радужные перспективы, которые он рисовал во время ухаживания, никак не реализовались. Он оказался не тем мужчиной, какого она себе желала. Чересчур, деликатный, малопрактичный. На другой, более подходящей его натуре службе он, наверно, смог бы лучше проявить себя. « Деликатному человеку и работа нужна соответствующая. В ней он сможет раскрыться в полную меру».

Он постоянно думал: «Время уходит впустую, у меня нет приличной должности. За способностями дело не стало, но где отдача?»

Стефансен сел на нарах, подтянул шерстяное одеяло.

— Наверно, вам скучно все это слушать? Худые руки еще сохраняли горный загар. Вебстер мотнул головой:

— Нет-нет, продолжайте. Как насчет кофе? Вам сразу станет лучше. Спичку?

Супруги все больше отдалялись друг от друга, но расходиться не стали. Он почувствовал, что она воспринимает его скорее как мальчика, чем как мужа. Но упреками не донимала. Иногда проявляла иронию, чисто по-женски. В ее отношении к нему стало проскальзывать высокомерие. Ей бы знать по-настоящему, что он собой представляет. Да как узнаешь, когда они продолжали отдаляться друг от друга.

— Я мог месяцами не трогать ее, Вебстер, да что там месяцами — годами. Вы не поверите — у нас больше десяти лет не было близости. Каково?.. Все же у нас двое детей, чем плохо?

Худая рука убрала волосы с высокого лба, глаза уставились в кирпичную стену.

— Стало быть, вы ею больше не дорожите?

— Ну почему — дорожу как другом. Своего рода дружба красивого человека чего-то стоит. Между нами нет ненависти. Конечно, ей-то все равно. Но она — женщина в полном соку. Ей, разумеется, все еще нужен мужчина.

— Она последовательно защищала вас, господин Стефансен. Все время уверяла, что вы невиновны. Как настоящий друг.

— Ну да. Недругом она не стала. Желает мне только добра. Я в этом не сомневаюсь. А вообще-то я ей безразличен. Она знает себе цену. — Он добавил неуверенно: — Она не знала, что я присвоил деньги, поверьте мне.

— М-м-м-м, — промычал Вебстер.

— Да нет же, точно не знала, никто не знал об этом. Представился случай, и я воспользовался им, чтобы уехать от всего подальше.

— М-м-м-м, — промычал Вебстер.

Когда Холмгрен решил лично пересылать все крупные суммы, он сделал это по подсказке Стефансена. У того к этому времени сложился план. Он в самом деле нервничал и сослался на нервы — дескать, не в состоянии ходить на почту с такими деньгами, Холмгрен расписывался в маленькой тетрадке, постепенно набралось около четверти миллиона крон. Но шестьдесят тысяч взял себе Стефансен, записал их в тетрадке и отправился в Осло, чтобы оттуда двинуться дальше. Однако сообразил, что вся эта затея — чистая глупость. Всякий сообразит, что кассир покидает страну, совершив растрату. (Правда, перед тем он внушал себе, что Холмгрен не станет его задерживать.) В Осло на него напал страх, нервы сдали окончательно, и он лег в больницу. Когда явилась полиция, он и впрямь ничего не помнил. Под конец убедил себя, что ни в чем не виновен. Внезапная смерть Холмгрена упростила дело — тот уже ничего не мог заявить.

Вебстер кивнул.

— Ваше счастье, что вы лежали в больнице, иначе все думали бы, что это вы его убили.

Вебстер продолжал записывать показания Стефансена,

Кассир совершенно не представлял себе, как Холмгрен распорядился недостающей суммой — около четверти миллиона крон. Он получал деньги в кассе, расписывался и шел на почту, чтобы отправить адресату.

Вебстер задавал вопрос за вопросом, медленно прохаживаясь по камере. Пока что он вынужден был довольствоваться тем, что уже услышал. Ему не раз доводилось по кусочкам выжимать истину из «клиентов», которые не спешили выкладывать все сразу. Стефансена поймали с поличным, нашли шестьдесят тысяч. Ему оставалось только признаться, что он и посчитал за лучшее. Что ж, возможно, он говорит правду. Но Вебстер не мог довольствоваться предположениями, ему требовались точные факты. И как-никак, часть пути пройдена.

Он произнес извиняющимся голосом, словно ему только что пришло в голову, что это вытекает из рассказа Стефансена:

— Скажите, господин Стефансен, я верно понял вас, у вашей жены были близкие отношения с Холмгреном?

— Верно поняли, — уныло ответил Стефансен, — совершенно верно. Почти с самого начала. Еще и года не прошло после того, как мы поженились. Я это знал. Странно. Мы жили какой-то двойной жизнью. Я не мог его ненавидеть, напротив — восхищался его энергией и деловитостью, которых мне так не хватало. Она не требовала развода, об этом вовсе не было речи. Он был ей нужен. Они подолгу не встречались, я это чувствовал. Потом возобновляли отношения, и это я тоже чувствовал. Я зависел от нее чисто по-человечески, боялся, что она потребует развода… Должно быть, сам Холмгрен не желал жениться на ней. Потому, наверно, что она тогда ушла от него.

Вебстер повернулся лицом к окну.

— Еще и дети, — заметил он, — Должно быть, это сближало вас?

— Это дети Холмгрена, — спокойно ответил Стефансен. — Не знаю даже, стал бы я так любить собственных детей.

Вебстер кивнул. Он знал, кто отец этих детей. Фотография Холмгрена, которую увеличил Ник Дал, все ему сказала в конце концов.

15

Несколько дней Вебстер был плотно занят важными делами — кражи со взломом, убийство. Разумеется, все задержанные твердили о своей полной невиновности. Но затем кто-то один начинал валить на другого, и, как всегда, дело раскручивалось. Знай набирайся терпения записывать длинные романы. До чего же эти малые были мастера сочинять. Фантазии хоть отбавляй; им бы столько же уважения к правопорядку. Убийство было скорее непреднамереннее. Вебстер проникся сочувствием к арестованному. Адвокат не жалел сил, отстаивая версию несчастного случая.

Жена Вебстера затеяла большую стирку. Ее вполне устраивало, что он не обедает дома. Поразмыслив, он остановил свой выбор на ресторане «Энгебрет». Наслаждался трапезой не спеша. Хороший сочный бифштекс с луком, в виде исключения. Очень уж проголодался. Отборный картофель. Превосходный суп из цветной капусты. Он ел за троих. Администрация лесопильного завода назначила вознаграждение — десять процентов от суммы, которую удастся обнаружить. Естественно, Нику Далу причиталась своя доля — скажем, одна четверть. А еще этот хитрец лихо зарабатывает на открытках с видами Глеммена, Лислебю и других селений по соседству. Увеличения тоже приносят славный доход. Ромовый пудинг с киселем. Кофе с коньяком. Этта сумеет держать его в руках, славная девушка. «Порядочная», — говорит Ник. Гм.

Кстати, этот портвейн и коньяк в угловом шкафу? Небось подносила почтмейстеру. Новый возлюбленный. Ее личное дело. Хотелось бы знать, кто же все-таки сидел в библиотеке Холмгрена зимой? Фру Стефансен? Фрекен Харм? Фрекен Энген? Нет, последняя в счет не идет, пока. Скорее всего, супруга кассира.

Итак, у Холмгрена много лет были две возлюбленные — фру Стефансен и фрекен Энген. Что ж, не такой уж редкий случай. За девять месяцев до своей смерти он порвал с первой. Собрался наконец жениться на фрекен Энген. Добрая женщина, простая, сердечная, надежный человек, намного моложе него — ей тридцать пять, ему пятьдесят — и, несомненно, хорошая хозяйка. Она от души простила ему грехи и была счастлива, убедившись, что он принадлежит только ей.

Фру Стефансен рассталась с Холмгреном примерно за девять месяцев до его кончины, но близость со Стефансеном не восстановила. Поездка в Париж оказалась неудачной. Холмгрен отказался возобновлять их отношения. И вот недавно она сошлась с почтмейстером. Красивая пара. Стало быть, полтора года она оставалась свободной.

Вебстер любил добиваться ясности в делах. Основательно узнавать людей, основательнее, чем их знали родные и друзья. Собственно, это как раз входило в его обязанности следователя.

Конечно, он мог велеть Бугеру задержать ее на несколько дней, обвинив в краже портвейна и коньяка. Чего только не услышишь от иного человека, заточив его в камеру. Но фру Стефансен — не тот случай. Насторожится — только и всего. Лучше допросить ее в связи с новым задержанием Стефансена. Хотя вряд ли от этого будет большая польза.

Вебстер перебирал в уме действующих лиц драмы. Успел неплохо изучить их. Как напряженно держалась фру Стефансен во время первого допроса. Похоже было, что опасается какого-то вопроса? Вот именно. О ее отношениях с Холмгреном? Думала, что Стефансен уже тогда все рассказал? Вероятно. Сугубо личное дело. Но не исключено, что связанное со всем остальным.

Он позвонил в управление и сообщил, что уедет на день-другой. Тысяча первая поездка в заводской поселок. Адрес — кафе фру Эриксен.

На платформе Восточного вокзала он встретил почтмейстера. Они побеседовали, прохаживаясь в ожидании поезда. Вебстер был далеко не коротыш, но рядом с почтмейстером чувствовал себя маленьким и неказистым. С этими поездками и конторской лямкой не до того, чтобы следить за одеждой. Почтмейстер приезжал в столицу обновлять свой гардероб. Вебстер улыбнулся про себя: новая любовь обязывает.

Они ехали вместе и до самого Мосса простояли в тамбуре. Почтмейстер, само собой, осторожно расспрашивал Вебстера.

— Как все это произопшо? Ловко сработано. Я и сам кое-что подозревал. Как ему, Стефансену, вдруг понадобилось ехать в Осло, нервы лечить.

— Да я, собственно, имею к этому делу лишь косвенное отношение. Рад, что все выяснилось. Правда, еще судебный процесс впереди. Вот и еду туда получить кое-какие бумаги у Бугера. Это ведь компетенция тамошних органов.

— А остальные деньги? В газетах писали, что при нем было шестьдесят тысяч. Небось, остальные припрятал?

— Ну, силой ведь не заставишь отдать. Для него же хуже, если они у него. Рано или поздно все равно обнаружится. Конечно, иной раз им удается, но отсидки не миновать… И мы не можем тянуть с делом бесконечно. Мы свое сделали. Жаль супругу. Я всей душой ей сочувствую. Отважная особа. Четверть века вместе, и с чем теперь она остается? Она верила в его невиновность. Должно быть, крепко его любит.

Почтмейстер слегка улыбнулся, черные глаза его смеялись. «Красивый парень», — подумал Вебстер, Есть что-то демоническое в лице, что так нравится многим женщинам. Интересно, как поведет себя его жена…

Вебстер повел речь о садоводстве и пчелах. Дескать, помышляет о загородном участке. Может быть, уже в следующем году.

— Должно быть, и доход недурной? Хорошо вы там устроились, на Гломме, — почта, телефонная станция, сад, магазин.

Почтмейстер подтвердил, что доволен доходом. Вместе получается вполне прилично. Жаловаться не приходится. Он обнажил в улыбке крепкие белые зубы. Красивый мужчина, красивый… Где уж тут устоять горячей женщине.

Ладно, им решать… Он не станет их порицать. Простое житейское дело, как для миллионов других особ мужского и женского пола. Закон жизни. Вебстер не деревяшка какая-нибудь. Он понимал их. Женщина теперь свободна. И дай ей Бог. Они не выставляют своих отношений напоказ и ничьих чувств не задевают. Жена почтмейстера, право же, глаз не радует. Длинная, сухая, угрюмая, с манерами старой девы. Вряд ли ей нужен мужчина, было бы только кем помыкать. Возможно, почтмейстер сам виноват, сделал ее такой. Хотя они ведь поженились всего три года назад, так что… Одному Богу ведомо, что побудило его взять ее в жены. Деньги, быть может. От денег все беды, от денег и страстей, и еще от алкоголя. Узнай она про них, то-то шуму будет. А если почтмейстер возьмет да женится на фру Стефансен? Полчаса украдкой тут, часок там — надолго ли хватит?

— Фотограф вроде бы преуспевает, господин почтмейстер?

— Еще как. Забавный молодой человек. Мы иногда играем в карты по вечерам. Большой любитель меда.

— Меда? Отличная штука, — заметил Вебстер. — Идет в пирожное. Сливки, сливочное масло, яйцо — половина белка, немного просеянной муки, для сладости мед и чуток сахара. М-м-м-м. Вкуснятина.

— Это — знаменитые пирожные Холмгрена. Он сам их готовил, часто брал мед у меня. У фрекен Харм так хорошо не получалось.

— В самом деле? Он пек пирожные?

— Ну да. Очень любил поесть. Я равнодушен к пирожным.

— Уж могли бы угодить своей супруге. — Вебстер хитро улыбнулся, шутливо грозя ему пальцем. — А я большой любитель хорошей пищи. Одно из жизненных благ, господин почтмейстер. Нет, утрировать не следует, ни в коем случае не объедаться. Но немного изыска, доброкачественные продукты, хорошо приготовленные. Чем еще человеку тешить себя? Соответственно временам года. У нас в стране лучшая в мире пища, притом дешевая. Вот спиртного лучше остерегаться. Качество в порядке, но очень уж крепкое. Пить можно, когда вовсе состаришься, в старый гриб превратишься. Старику только подавай табак, кофе да водку. Я знаю одного…

Вебстер предался рассуждениям о еде. Время шло быстро.

Потом он предался рассуждениям о поездах и трамваях. Говорил горячо. Выражал пожелание стать директором железной дороги. Повсеместно две колеи, но никаких поездов, только трамваи, следующие один за другим. Безо всяких расписаний. Собрался ехать в Трон-дхейм — ступай в любое время дня на вокзал и садись на трамвай. Просторные вагоны, как у пригородной электрички. Никаких билетных касс. Меньше нагрузка на железнодорожное полотно. Тьма преимуществ… И резиновые колеса, разумеется, только резиновые…

Вечером фру Эриксен накрыла стол на двоих в комнате фотографа, у которого было что рассказать. Почтмейстер навещал его по вечерам два раза в неделю. Они играли в карты. После чего почтмейстер в темноте прокрадывался к фру Стефансен, оставался там около часа. Ник Дал иногда следил за ними. Фру Стефансен дважды встречалась с фрекен Харм в Фредрикстаде, — один раз в кондитерской Крабсета, другой — в кафе «Медведь». В кондитерскую Ник Дал не стал заходить — тесновато, еще заметят, что он слишком часто мелькает поблизости. «Медведь» в этом смысле подходил лучше. Он сразу сообразил, куда они направляются, и постарался опередить их.

Как обычно, они говорили вполголоса, отдельных слов не разобрать. Говорила все больше фрекен Харм. Фру Стефансен почти не открывала рот, держалась замкнуто, словно ей было не по себе. Ник Дал только и расслышал, как она произнесла сердито: «Ну вот что, прекрати. Куда мне деваться? На нас с Арвидом придется всего-то неполных двенадцать тысяч». Дальше она снова понизила голос.

Вебстер пригубил чай, пробормотал:

— Фрекен Харм собирается замуж. Ей нужны деньги. Решила прибегнуть к шантажу. Цыганская кровь заговорила, да и лицо у нее цыганистое. Ей пошли бы всякие серебряные побрякушки. Вон как серьги идут ей.

Он положил себе кусок отборной ветчины, поразмыслил: «Они готовятся к тому, что их вызовут свидетелями в суд. Фру Стефансен не хочется, чтобы стало известно о ее отношениях с Холмгреном. А фрёкен Харм может кое-что порассказать.

Внезапно он громко произнес:

— Ясно, так и сделаю.

После чего продолжал спокойно есть, перевел разговор на другие темы, точно предал забвению дело Холмгрена.

16

На другое утро Вебстер позвонил из Фредрикстада в Осло. Разумеется, он мог звонить из дома фру Эриксен. Но, во-первых, ему не хотелось, чтобы эта замечательная хозяйка слышала столь интересный разговор. Во-вторых, он не исключал возможности того, что госпожа почтмейстер на коммутаторе станет подслушивать. От госпожи почтмейстер рукой подать до господина почтмейстера. А где почтмейстер, там и фру Стефансен.

После некоторой дискуссии телефонный разговор закончился к полному удовлетворению Вебстера. В тот же день к вечеру он получил заказное письмо. В конверте лежал ордер на арест фрёкен Харм и еще один ордер. Это вовсе не означало, что он собирается кого-то арестовать, ему нужно было только подстраховаться. При необходимости он мог и без всяких ордеров задержать чуть ли не кого угодно.

Однако подстраховаться не мешало. Вообще же Вебстер отнюдь не стремился под любым предлогом засадить человека в камеру. Только в случае крайней необходимости. Задержанный не замедлит тотчас обратиться к адвокату, а это сильно осложняет дело. У Вебстера, по сути, не было ровным счетом никаких доказательств.

(Как известно, в цивилизованном обществе всякий человек обладает определенными правами, даже если он подозревается в совершении преступления, даже если и впрямь его совершил. Полицейский отнюдь не вправе действовать по собственному усмотрению. Над ним есть начальник, над этим начальником — более или менее сложная правоохранительная структура. Цивилизованное общество не допускает единоличных действий. Хороший, опытный полицейский — не обязательно грубиян. Вебстер был хороший полицейский, к тому же гуманный. Он знал, что человеку свойственно ошибаться, и добивался нужных результатов без жестоких приемов. Конечно, ему случалось напускать на себя суровость, чтобы получить важные показания. Но, прикрываясь суровой, угрюмой личиной, в душе он нисколько не сердился на оппонента и рассуждал сам с собой совершенно спокойно.)

В шесть вечера Вебстер позвонил в дверь фрекен Харм, которая была занята изготовлением штор в новой, почти пустой квартире на улице Фергестед. Он переступил через порог, держа в руке шляпу и сверкая лысиной: лицо его было строгим и сумрачным. Фрекен Харм прижала ладони к груди и воскликнула:

— Ой, как вы меня напугали!

Вебстер повесил шляпу на ближайший крючок и произнес невозмутимо:

— Мне нужно поговорить с вами. Пометавшись по комнате, словно испуганная курица, фрекен Харм пришла в себя и заявила:

— Ну что ж, садитесь. Кстати, я уже давала показания, и у меня сейчас мало времени. Сами видите, навожу здесь порядок. Вы не могли бы подождать до завтра?

Вебстер тяжело опустился на диван, указал взмахом руки на стул:

— Мне нужно поговорить с вами, фрекен Харм. Фрекен Харм села на стул, поморгала карими глазами, надулась.

— Ну, и в чем дело?

— Вы заявили, что Стефансен с супругой и фрекен Энген приблизительно раз в две недели приходили вечером в гости к Холмгрену. Кроме них его посещали только лица, связанные с ним по делам.

— Ну да, так и было.

— М-м-м-м. Мы допрашивали вас несколько раз. Вы поведали нам не всю истину. Вам известно гораздо больше.

— Ну, знаете, это уже нахальство!

Вебстер уставился на нее серьезно, очень серьезно. Сказал себе: «Забавная особа. Цыганочка». Золотые сережки с красным камешком, черные волосы, худое смуглое личико, живая стройная фигурка. «Изворотливая, — подумал он. — Скоро сорок исполнится. Обзавелась наконец надежным кавалером. Ему будет с ней хорошо и весело, если она его любит. Иначе… подлинный ад».

— Вы не обязаны отвечать, если это может вам повредить. Суду решать, должны ли вы отвечать на те или иные вопросы.

— Суду?

— Вот именно, однако я советую вам придерживаться истины. — Вебстер сделал ударение на слове «советую». — Дело в том, фрекен Харм, что я располагаю некоторыми сведениями. И не я один. Задумайтесь над этим.

— Господи, но ведь я нисколько не лгала.

— М-м-м-м.

Вебстер достал довольно большую записную книжку, полистал ее, обратил вдруг пристальный взгляд на фрекен Харм. Сделал непроницаемое, весьма серьезное лицо. Фрекен Харм беспокойно ерзала на стуле, озираясь кругом в почти пустой гостиной, остановила глаза на шторах, лежащих на столе.

— Итак, господин Стефансен, его супруга и фрекен Энген регулярно бывали в доме Холмгрена? Но вам не приходилось замечать, что одна из дам и в одиночку посещала его?

Фрекен Харм подвинулась на стуле, поразмыслила, затараторила:

— Фрекен Энген навещала его. Я не считала это таким важным, когда давала показания.

— Вот как? Вы знали об этом? Именно об этом вас ведь расспрашивали. Стало быть, вы не сказали правду. А фру Стефансен навещала его?

— Нет, — ответила фрекен Харм.

Вебстер заглянул в записную книжку, обратил пристальный взгляд на фрекен Харм и строго разъяснил ей, что речь идет о чрезвычайно важном обстоятельстве, которое необходимо уяснить.

— Она приходила одна, верно?

— Нет, — повторила фрекен Харм.

— М-м-м-м. — Продолжая сверлить ее взглядом, Вебстер откинулся на спинку дивана, пробормотал: — Как знаете. Но учтите — правдивые ответы вам не повредят, напротив. — Тут же он быстро добавил: — В начале мая прошлого года вы вместе с фру Стефансен ездили в отпуск. Третьего мая сели на пароход, который шел в Копенгаген.

Что же в этом противозаконного? Ха…

— Ничего. Но погодите. Куда вы направились из Копенгагена?

— Мальме, Гётеборг, Стокгольм, оттуда домой.

— В самом деле? Мне известно, что в Копенгагене вы получили у консула паспорта, чтобы поехать в Париж. И в этом тоже не было ничего противозаконного. Почему же вы держите это в тайне? Вы не говорите правду.

— Это личное дело.

— Только не для полиции. Вы вправе не отвечать на вопросы, но не вправе говорить неправду. Что вы делали в Париже?

— Ничего дурного. Посмотрели город, немного поразвлеклись. Нам не хотелось, чтобы дома узнали об этой поездке. Народ в поселке такой косный. Сразу обвинят в легкомыслии.

— М-м-м-м. Вы и фру Стефансен жили в разных гостиницах. Вам известно, где она жила и почему?

Фрекен Харм сказала название своей гостиницы, и Вебстер продолжал задавать вопросы, но тут она замкнулась, не пожелала больше отвечать. Задрала нос, надула губы, сделала кислую мину.

Тут Вебстер убрал записную книжку во внутренний карман пиджака, поднялся с важным видом и сухо произнес:

— Придется вам сейчас последовать со мной, фрекен Харм. Я вынужден арестовать вас. Дача ложных показаний. Серьезное дело, фрекен.

Лицо его было сурово, в душе же он улыбался над комедией, которую играл. Предъявил ордер на арест.

Результат не замедлил последовать. Фрекен Харм вскочила на ноги, закричала:

— О Боже, нет, вы с ума сошли? Не смейте трогать меня!

С визгом она забежала за стол и в страхе уставилась на полицейского, который молча смотрел на нее с непроницаемым видом.

Вебстер подошел к ней, сжал пальцами ее запястье:

— Сейчас же и отправимся.

Он сделал ударение на словах «сейчас же». Фрекен Харм упала на колени, взмолилась, рыдая:

— Боже мой, у меня скоро свадьба! О, господин Вебстер, я умоляю вас, не делайте этого, не делайте!

— Сядьте, — сказал Вебстер.

— О, господин Вебстер. Не делайте этого. Я боюсь. Слова полились рекой… Фрекен Харм готовилась выйти замуж за человека, которого полюбила. Что, если ему вдруг станет известно про этот ужас? Она продолжала рассказывать о нем. Была ли она счастлива прежде? Никогда. Неужели Вебстер не пощадит ее? Она умоляла, обещала вести себя хорошо, сказать все, что знает, все до последней капли.

Вебстер в конце концов сжалился, поколебавшись для видимости, и услышал подтверждение того, что уже знал, плюс еще немало подробностей. Он все невозмутимо записал, кивая — дескать, все это ему известно. Необходимость вызывать фрекен Энген в качестве свидетеля отпала.

В половине восьмого он схватил такси и попросил водителя ехать как можно быстрее. Дело срочное, важное. Хотел было показать полицейскую бляху, но передумал. Не стоит зря привлекать внимание. Откинулся на сиденье, пробормотал:

— Доказательств все еще нет, но… Я думал, она знает больше.

17

Когда фру Стефансен открыла дверь, Вебстер услышал, как в прихожей зазвонил телефон. Отодвинув хозяйку в сторону, спокойно произнес:

— Это мне.

Взяв трубку, услышал возбужденный голос фрекен Харм:

— Это ты, Анина?

— Ну вот что, сидите там тихо, не то…

— О, Боже… — Фрекен Харм бросила трубку. Фру Стефансен первой вошла в гостиную, опираясь одной рукой на косяк, другую поднесла к полной груди. Вебстер живо последовал за ней, поддержал ее, помог сесть в кресло. Не раздумывая, открыл угловой шкаф и налил рюмку коньяка.

— Пейте, вам это нужно.

Она прижала ко лбу ладонь, смочила губы коньяком, растерянно посмотрела на Вебстера.

— Пейте до дна.

Она послушалась. Лицо мадонны порозовело. Она выпрямилась, сделала глубокий вдох. Вебстер медленно ходил взад-вперед по ковру, посматривая на хозяйку; ему было малость не по себе.

— Досадно, — пробормотал он. — Но ничего не поделаешь…

Громко произнес:

— Фру Стефансен, поверьте мне, лучше уж выложить все начистоту.

Он говорил твердо, но достаточно почтительно, будто сознавая, что дела ее плохи, однако не желая ее осуждать.

— У вас нет выхода. Нам многое стало известно.

Фру Стефансен привстала с кресла, как бы протестуя, но тут же села опять, повинуясь жесту руки Вебстера. Широкая ладонь его без слов давала понять — дескать, бросьте, нам все известно, все.

Откуда ей было знать, что этот полицейский, который прежде вел себя так сдержанно, не располагает ровным счетом никакими доказательствами. К тому же арест Стефансена, конфискация присвоенных им денег сильно поколебали ее позицию. Из самонадеянной особы, умеющей постоять за себя, она вдруг превратилась в маленького, растерянного, испуганного человека. Фру Стефансен была отнюдь не развязной гетерой, а красивой женщиной, способной на сильное искреннее чувство. Апломб и хитрость, которой хорошо владеют большинство женщин, теперь не могли ее выручить. Она сделала глубокий вдох и сказала:

— Я устала.

После чего тихо заплакала. Сидя в кресле, прикрыв глаза узкой бледной рукой, она казалась Вебстеру сказочно красивой. Он стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. Ждал. Когда она немного успокоилась, достал маленькую сигару:

— Вы позволите?

Фру Стефансен безучастно кивнула. Должно быть, точно так реагировала бы, спроси он разрешения увезти рояль.

— Я постараюсь облегчить ваше положение. Положитесь на мое слово. От вас требуется чистосердечное признание. Это все упростит, и вы же потом почувствуете себя лучше. Вам не придется пожалеть о своей искренности. Дело было непростое. Мы сумеем оценить по достоинству правдивые показания.

Беседа развивалась отнюдь не гладко. Фру Стефансен то и дело принималась плакать, понурившись в кресле и прикрывая глаза ладонью. Вебстер ходил взад и вперед по комнате, наконец сел на стул напротив хозяйки.

— Наверно, вам не так уж сладко приходилось. Поверьте, я вас понимаю. Разрешите мне помочь вам. М-м-м-м. Ваш брак со Стефансеном не был счастливым?

Она уставилась на него влажными глазами, медленно покачала прекрасной головой, тихо сказала:

— Не был… Вы это знали?

Вебстер взмахнул широкой ладонью. Ему известно все, все.

— Простите, что я вынужден об этом говорить. Но все останется между нами, разве что мне станут задавать вопросы в суде. Вы возобновили отношения с Холмгреном, родили от него двух красивых детей. Очевидно, с ним вы были счастливы?

Она снова прикрыла глаза рукой, погодя медленно кивнула. Произнесла совсем тихо:

— Стефансен в этом смысле не был настоящим мужчиной. Это не моя вина.

Конечно, конечно.

— Кто же станет вас винить. Ни один разумный человек не будет вас упрекать, во всяком случае, в наши времена.

— В том-то и дело, что станут. — И тут же добавила с жаром: — Но теперь мне все равно. Я совершила ошибку. Не ушла от Стефансена тогда, вскоре после нашей женитьбы. Тогда я еще была нужна Холмгрену, потом уже нет. Я жалела Стефансена, не могла заставить себя уйти. Он был добрый. Добрым невольно сочувствуешь. Но на одном сочувствии не проживешь. Позднее я поняла, что можно, расставшись с человеком, сохранять подлинную дружбу, и это даже хорошо, потому что нельзя жить, питаясь только состраданием. Это не жизнь. Это смерть.

Вебстер не перебивал ее. Ей было необходимо излить душу, и он охотно слушал. Анина Росс, фру Стефансен, совершенно открылась следователю Вебстеру. Он молча слушал ее рассказ о Холмгрене.

— Я любила его, да-да, любила, как только вообще можно любить. Все прочее было мне безразлично.

Вебстер ощущал излучение сильного чувства, исходящее от красивой зрелой женщины. Изо всех признаний, какие ему доводилось слышать за многие годы, это особенно прочно запечатлелось в памяти.

Да, с Холмгреном она была счастлива, хоть это счастье и было краденое, условное, непостоянное. Она всей душой желала, чтобы он всецело принадлежал ей. Родила от него детей, красивых, здоровых детей, и мучилась при мысли о Стефансене, сострадая ему. Прошло несколько лет, и Холмгрен твердо заявил, что не женится на ней. А еще через несколько лет пришла беда: она почувствовала, что он охладевает.

— Фрекен Энген?

— Как, вам и это известно?

Вебстер взмахнул рукой. Ему известно все, все.

Фру Стефансен узнала про связь Холмгрена с фрекен Энген. Ужасно. Она была бессильна. Эта наивная простушка, фрекен Энген. Крупная рыжая девица, претендующая на роль настоящей женщины. Где его вкус? Конечно, она моложе, и все-таки?

Вебстер разумно воздержался от комментария.

Наконец Холмгрен порвал с ней, заявил, что так больше не может продолжаться. И осталась она у разбитого корыта. Не будь сына, Арвида, покончила бы с собой, это точно. Даже собиралась сделать это.

— Но ведь вы и после навещали Холмгрена.

— Да, навещала, но только вместе со Стефансеном. Все еще на что-то надеялась, но постепенно надежда умерла.

— Вы поехали следом за ним в Париж?

— Вам и это известно?

Вебстер кивнул. Разве ему не известно все? Она, конечно, думает, что он всесторонне осведомлен. Откуда ей знать, что у него по-прежнему нет никаких доказательств, что ей ничто не грозит.

Фру Стефансен отправилась в Париж вместе с фрекен Харм, Холмгрен отплыл в Антверпен за несколько часов до того, как дамы сели на пароход, идущий в Копенгаген. Решили проветриться. Заодно она собиралась просить у него денег для дочери и сына. Дома об этом не удавалось толком поговорить. Она считала, что он обязан выделить им приличную сумму, прежде чем оформит брак с фрекен Энген. Вот и надумала разыскать его в Париже. Такая вот мысль пришла ей вдруг в голову.

Вебстер слушал ее с удивлением, но виду не показал. Закурил маленькую сигару, кивнул.

Последние годы дела Холмгрена шли хорошо. Конечно, он подбрасывал денег на учение детей, но особой щедростью не отличался. Часто говорил: «Я выделю им и тебе кругленькую сумму — со временем. Спешить некуда».

Но теперь стало куда спешить. Фру Стефансен ждала, что он скоро женится на фрекен Энген.

Немногие дни в Париже не принесли фру Стефансен особой радости. Она общалась с ним в гостинице, надеялась, что он, быть может, вновь проникнется к ней расположением. Однако по большой части оставалась одна. У фрекен Харм были свои планы, тайный роман, она жила в другой гостинице, далеко от Монпарнаса. Фру Стефансен не встречалась с ней.

Вебстер кивнул.

— Да, она кое-что рассказала.

— Как? Она вам что-то говорила?

— Разумеется. — Тон Вебстера позволял заключить, что от фрекен Харм можно всего ожидать.

— Вот как? Эта кокотка…

— Она шантажировала вас?

— Ну да, она знала про мои отношения с Холмгреном, что я бываю в его доме. Ей нужны были деньги на обзаведение.

— Много?

— Несколько сот крон, около тысячи. Дескать, только взаймы.

— М-м-м-м. И Холмгрен вам ничего не выделил? Холмгрен стал оправдываться тем, что как раз сейчас нет лишних денег. Потом, через несколько лет, выполнит обещание. Фру Стефансен считала, что у него есть деньги, боялась, что и потом ничего не получит. Из Парижа поехала домой в подавленном настроении.

— Вы встретили господина Сёдерлюнда?

Она уставилась на Вебстера. Ему и это известно? Разумеется, он знал все, все, этот спокойно сидящий на стуле человек с блестящей лысиной и добрыми глазами.

Летом и осенью фру Стефансен в утренние часы работала в конторе. Отчетливо видела, как происходит сближение между Холмгреном и фрекен Энген. Наблюдала за ними. Да и фрекен Харм не скупилась на сведения. Но теперь фру Стефансен думала только о деньгах. Она стала самкой, желающей защитить детенышей — своих и Холмгрена. Разве не обязан кормилец-самец помогать им? Она больше не доверяла ему. Подобно многим другим самцам, он начал крутить с другой самкой.

Фру Стефансен не употребляла таких слов. Но Вебстер правильно ее понял. Ошибиться было невозможно.

— Деньги? — пробормотал он. — Ну да, вы ведь знали, что завод посылает по почте крупные суммы. Стефансен говорил мне…

18

Близился решающий момент. От волнения у Вебстера щекотало под ложечкой, но он неторопливо закурил еще одну маленькую сигару, разогнал рукой дым, как будто именно сейчас было чрезвычайно важно выполнить эту процедуру.

Фру Стефансен, которая все время говорила тихо, монотонно, была так занята своим признанием, что, должно быть, даже не заметила, что ступила на опасную стезю. Тем не менее тут она остановилась, мешкая, опустила взгляд на лежащие на коленях холеные руки. Наконец произнесла с удивлением и обидой:

— Стефансен что-то сказал?

Вебстер почувствовал, что, возможно, совершил промах, и поспешил ответить:

— Вы ведь знаете, что Стефансен признался?

Не мог же он сказать, что Стефансен ни слова не говорил о вине своей супруги.

— Вернемся к этому позднее, — добавил он. — Продолжайте. Итак, деньги лежали в сейфе в ожидании отправки. Однако…

Не сводя глаз со скрещенных на коленях рук, фру Стефансен заговорила еле слышно:

— Я вовсе не собиралась так поступить, но тут представилась соблазнительная возможность. И на Холмгрена тогда была довольно зла. Пусть даже он поймал бы меня на этом, все равно я спокойно оставила бы себе, во всяком случае, часть денег на благо наших с ним детей. Без сомнения. Я распорядилась по-своему, но я была вправе так поступить ради детей.

Она глубоко вздохнула, посмотрела Вебстеру в глаза и снова опустила свою красивую голову. Мягкое, монотонное течение слов возобновилось. Он остерегался прерывать ее.

Обычно Стефансен относил на почту ценные письма. Но тут он почему-то начал нервничать и, насколько она поняла, попросту отказался делать это. Вскоре она сообразила, что у него задуман какой-то план. Он постоянно говорил ей, что нуждается в длительном отпуске, хочет совершить путешествие. Холмгрен был недоволен. Он собирался перейти на расчеты чеками, против чего Стефансен возражал. Дескать, так уж он устроен, хватит с него всех тех цифр, которыми и без того пестрят бухгалтерские книги. На самом-то деле причина была совсем другая. Стефансен желал располагать наличными в удобный момент.

Однажды Холмгрен, как обычно, пришел без пятнадцати час, минута в минуту. Попросил Стефансена выдать ему крупную сумму. Фру Стефансен сидела рядом с дверью в кассу; место фрекен Энген было у самого входа в контору. Обе услышали, как Холмгрен говорит о деньгах. Фрекен Энген встала, попудрилась перед зеркалом и ушла обедать. Она всегда уходила за десять— пятнадцать минут до перерыва. Это раздражало фру Стефансен, она понимала, что Холмгрен разрешил ей обедать дольше, чем Стефансену.

Кассир открыл сейф, написал письмо, запечатал его сургучом. Фру Стефансен внимательно прислушивалась. У них было заведено немного побеседовать перед обедом. Холмгрен так рано не ел, редко уходил из управления раньше четырех, когда отправлялся обедать домой. Так было и в дни выплаты денег, каждый раз.

Фру Стефансен остановилась, после долгой паузы продолжала свой тихий рассказ.

Первое время Холмгрен сам уходил с ценными письмами во внутреннем кармане. Это ее удивляло, потому что обычно на почту ходила она в свои рабочие часы.

Но однажды он вышел около часа из кассы с тремя ценными письмами и попросил ее сейчас же отнести их на почту. Дескать, квитанцию она может потом отдать Стефансену. Почта закрывалась на перерыв с половины второго до половины пятого.

Она взяла письма, пошла на почту, купила там несколько марок и поспешила домой с письмами в сумочке. Допускала, что Стефансен может потребовать у нее квитанцию, но не исключала возможности, что он забудет об этом. У нее был заготовлен ответ: «Эти деньги получит Арвид. Я поговорю с Холмгреном». Стефансен не стал спрашивать про квитанцию, и Холмгрен ничего не обнаружил.

Дальше последовали новые ценные письма, большие суммы. Она оставляла деньги себе, всего около ста двадцати пяти тысяч крон.

И тут наконец Стефансен заинтересовался, почему кредиторы не подтверждают получения. Она спокойно заявила ему, что эти деньги предназначены дочери и сыну. Не собирается их отдавать. Они хранятся в надежном месте. Холмгрен обещал ей еще большую сумму, но она сомневается, что он выполнит обещание. Он собирается жениться, официально дети не его, и когда он женится…

— Погодите. Стефансен знал, что Холмгрен — отец ваших детей?

— Да, он знал это. И давно уже смирился с этим. Сами знаете — со временем почти ко всему можно привыкнуть.

— Вряд ли ему понравилось, что вы оставили деньги себе?

В первую минуту фру Стефансен показалось, что мужа хватил удар. Они сидели за столом, он словно окаменел, долго не шевелился. Потом вдруг разразился безумным смехом, шлепнул себя ладонями по коленям и продолжал хохотать. Она привыкла, что он вообще почти никогда не смеется, даже редко улыбается.

— Этот смех его был не только безумным, он был отвратителен, — сказала фру Стефансен. — Я уже и не помнила, когда слышала нечто подобное.

Внезапно Стефансен уставился на нее и заявил: «Мы с тобой в полном праве взять на себя инициативу. Удивительно только, что решили действовать одновременно. Должно быть, не без причины. Оба, как говорится, дошли до точки. Пора что-то предпринять, и вот такая возможность представилась».

— Выходит, он понимал, что вашим отношениям с Холмгреном пришел конец?

— Да, он понимал, что Холмгрен окончательно порвал со мной, что на первое место выходит фрекен Энген. Сказал об этом в тот же вечер. Стефансен отлично соображает, голова работает отменно. Вот только работа его не увлекала, и, конечно, его угнетало нестерпимое состояние нашего брака.

Стефансен сказал супруге: «Я сейчас вернусь» — и отправился на завод. Она вышла на крыльцо, провожая его взглядом. Он сходил за тетрадями с расписками и за деньгами, которые присвоил, около шестидесяти тысяч крон. Показал ей тетрадки. Холмгрен расписался в получении около двухсот пятидесяти тысяч крон. Ниже Стефансен записал те суммы, которые оставил себе. Здесь расписок Холмгрена не было.

Итак, Стефансен заблаговременно задумал покинуть завод и страну с этими шестьюдесятью тысячами. Собирался оставить письмо Холмгрену, полагая, что тот не станет его преследовать после всего, что было. Но тут возникла фру Стефансен со своим коленцем.

И она, и фрекен Энген могли засвидетельствовать, что Холмгрен не один раз приходил в кассу за крупными суммами. Никто не видел, когда он поручал фру Стефансен отнести на почту ценные письма. Если Холмгрен надумает заявить в суд, они будут утверждать, что он сам брался отправить деньги по почте. И ничего не докажешь.

Однако в тетрадях значились шестьдесят тысяч крон без расписки Холмгрена. И Стефансена могли обвинить в растрате этой суммы, разбираясь в пропаже других денег.

Стефансен сказал жене: «Спрячь тетрадки как следует, подальше от нашего дома. Они могут тебе пригодиться. Он расписался за те деньги, которые остаются у тебя. Если найдет тетрадки, может их уничтожить. В самом крайнем случае скажешь, что нашла их среди моих бумаг. Тогда тебя не смогут привлечь к ответственности; может быть, и меня тоже. Разумеется, ты должна утверждать, что Холмгрен получил и те деньги, за которые не расписался. Как-нибудь справимся. Пусть расплачивается, он может себе позволить столько, и он наш должник. Я уеду. Буду за тридевять земель, прежде чем он обнаружит растрату. Тогда попробуй переговорить с ним. Он сдастся. Тебя никто не заподозрит». Часом позже Стефансен отправился с вещами в Осло. Он улыбался, был счастлив, точно мальчишка в начале каникул, радовался, что наконец-то осуществляются его мечты о большом путешествии.

А на другой день ей позвонили из больницы. Все-таки у него не выдержали нервы. И в тот же вечер Холмгрен отравился снотворным.

Фру Стефансен замолчала. В комнате воцарилась тишина. Она смотрела вниз, на свои руки, Вебстер долго созерцал абажур настольной лампы.

— Вы говорили мне, что в тот день, когда умер Холмгрен, он задержался вечером в управлении?

— Я придумала это.

— Однажды зимой вы отнесли тетради в библиотеку Холмгрена.

Вебстер назвал день и час.

— Но как же… Вам и это известно?

— Вы выкурили сигарету, выпили рюмку коньяка, сидя в кресле у камина.

— Боже мой!

— Между прочим, не так давно вы ночью взяли в его погребе две бутылки — портвейн и коньяк.

— Господи…

— Мы не сидим сложа руки. Не все сразу выясняется, но… Стефансен не спешил, память довольно долго не возвращалась. Почему бы ему сразу не вспомнить про те тетрадки?

— Все изменилось со смертью Холмгрена.

— Это только облегчало дело, — возразил Вебстер, не сводя глаз с абажура.

— Да нет, господин Вебстер. Легче вовсе не стало. Стефансен не хотел вспоминать. Может быть, и впрямь кое-что подзабыл в том состоянии, в каком он пребывал. Не знаю. Во всяком случае, я считала, что сведения о расписках Холмгрена должны исходить от меня, с соблюдением предельной осторожности. Подумайте только, господин Вебстер, мне предстояло лгать, говоря о человеке, который только что умер, человеке, который фактически был моим мужем. Конечно, я допускала, что он покончил с собой из-за денег, которые мы присвоили, хотя это было маловероятно. Непохоже на него так близко к сердцу принимать. Вряд ли эта сумма показалась ему такой уж огромной. Всякий раз, как я готовилась заявить полиции, что Холмгрен сам получал деньги, он словно появлялся рядом со мной, улыбаясь такой знакомой мне хмурой улыбкой. Мне делалось страшно при одной мысли о том, чтобы назвать его фамилию. Я не могла. Мне требовалось время. К тому же, когда тетрадки в конце концов появились, все выглядело вполне правдоподобно. Я заключила, что Стефансен в самом деле не помнит — или не хочет вспоминать, раз полиция держится пассивно и не допрашивает меня насчет тетрадок с росписями. Уже и осень прошла, и зима, а Стефансен все еще сидел в тюрьме. И я решила, что пора. Весной сказала Арвиду, что Холмгрен брал большие суммы в кассе, и попросила его сообщить об этом вам.

— Для чего вы отнесли тетради в дом Холмгрена?

— Я находилась в трудном положении, господин Вебстер. Здесь в доме был произведен тщательный обыск. Странно будет, сказала я себе, если они вдруг обнаружатся тут. Вообще-то они должны были находится в управлении. Туда я могла проникнуть только ночью. Но у меня не было ключей. И тут я вспомнила про большие стеллажи в библиотеке Холмгрена.

— М-м-м-м. Кстати, у вас нет ничего написанного Холмгреном, из чего было бы видно, что он намеревался выделить деньги вашим дочери и сыну? Я спрашиваю, чтобы помочь вам. Это может оказаться очень важно, сами понимаете.

— Я думала об этом, — сказала фру Стефансен. — Есть одно-единственное письмо. Он написал его, как только ему было сообщено о рождении Арвида. Холмгрен тогда был в отъезде, в то время он любил меня, новость о сыне обрадовала его, он забыл об осторожности. Вообще, насколько мне известно, Холмгрен редко писал личные письма, предпочитал слать открытки с приветами, да и то всем, кроме меня. Минутку, я сохранила его.

Она устало поднялась и подошла к старинной шкатулке красного дерева. Вебстер увидел, как она поворачивает замок одного ящика. Передняя стенка раздвинулась, и показалось длинное узкое потайное отделение. Фру Стефансен достала оттуда письмо и засушенные фиалки, а также восемь ценных писем на общую сумму сто двадцать пять тысяч семьсот крон с небольшим.

— Век живи, век учись, — произнес Вебстер. — Хитрая штука. Есть еще такие отделения?

Фру Стефансен без раздумья показала ему другие отделения, которые он уже обследовал дважды.

— Еще?

— Нет, только эти три.

Вебстер изучил механизм замка. Очень простая конструкция. У остальных ящиков были обыкновенные замки, и в передней стенке не содержалось никаких потайных отделений.

В письме Холмгрен энергичным косым почерком недвусмысленно извещал о любви к своей Анине Стефансен и о своей радости, что она родила ему сына. Заверял, что будет усердно трудиться, чтобы детям и матери жилось хорошо. Дело пока еще только развивается. Но в скором времени у него будет большое предприятие. Пока что он может выделить только тысячу крон, которые она получит, как только он вернется домой. Только не надо отказываться, ведь деньги ей, конечно, нужны. А в будущем на ее долю и на долю детей придется много тысяч крон, если только она вообще не решит все же порвать с супругом. В таком случае все, чего он сможет добиться, будет их общим достоянием.

Письмо несомненно было написано человеком энергичным и чуждым сантиментов, добрым и немного наивным.

— И вы не смогли порвать со Стефансеном?

— Не смогла, как ни странно. Лишь много позже стала подумывать об этом. Но тут уже Холмгрен был против.

— Конечно, письмо довольно старое, но все-таки для вас оно теперь чрезвычайно ценно.

— Оно облегчит мое положение?

— Несомненно, можете положиться на мое слово. Э-э-э, но как-то странно, что Холмгрен оставил себе часть ценных писем. Вы уверены? Учтите, абсолютно полное признание будет вам только на пользу. Если припрячете больше ста тысяч крон, это осложнит ваше положение, сами понимаете.

— Клянусь всем святым, я взяла только вот эти письма.

Глядя на Вебстера, она подняла руку для клятвы.

— М-м-м, не спешите клясться.

Он посмотрел на письма, проверил печати, осторожно вскрыл желтые конверты, пересчитал деньги и положил их обратно. Несколько раз произнес «м-м-м», убирая конверты в портфель.

Затем он положил на стол блокнот, пригладил воображаемые волосы, встряхнул вечную ручку. Написал: «Фру Анина Стефансен, урожденная Росс, число и год рождения, место рождения, родители — Фредрик Росс и Клара Берг, местожительство Шеберг. Ранее не судима». Он писал быстро и четко, в заключение прочитал запись вслух, внимательно поглядывая на фру Стефансен. Она ничего не стала менять и спокойно поставила свою подпись.

Когда Вебстер положил бумаги в портфель, она спросила тихо, устало:

— Ничего, если я сварю кофе? Мне нужно подкрепиться… Выпьете чашечку? Пару бутербродов? Или чай? Время еще позволяет? Сейчас довольно поздно. Вы не проголодались?

— Время? Действительно поздновато. Обычно я… Ладно, от кофе не откажусь. Я в самом деле с обеда ничего не ел.

Вебстер нахмурился. Перед его мысленным взором внезапно возникла дивная вечерняя трапеза у фру Эриксен. Он прокашлялся.

— Спасибо, кофе выпью. И пару бутербродов, пожалуй. В этом нет ничего дурного.

Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого.

Фру Стефансен устало поднялась и вышла на кухню, оставив дверь открытой. Он услышал, как она включает плиту и ставит кофейник, отворяет какую-то дверь, выходит, потом возвращается.

— Она могла ни в чем не признаваться, — пробормотал он. Подумал: «Решила, конечно, что Стефансен разговорился. Но все равно мы вряд ли могли бы привлечь ее к суду. Никто не видел, как она получила ценные письма от Холмгрена. А как с остальными участниками драмы? Придется мало-помалу вытягивать из них правду. Предпочитают не выкладывать все сразу. Похоже, она говорила правду, но кто знает. Не совсем четкие показания. Я уже неплохо продвинулся. Сто восемьдесят пять тысяч, и сдается мне, что скоро найдутся и остальные. Что-то в доме запахло беконом… Этот Холмгрен умер очень кстати. Десять процентов от ста восьмидесяти пяти тысяч — это восемнадцать тысяч пятьсот. Разве нижеподписавшийся Вебстер не заслуживает благодарности? Но десять процентов от трехсот десяти тысяч — еще лучше».

Фру Стефансен накрыла в столовой. Не скоро придется ей снова накрывать. Расторопная, дельная особа. Обходится своими силами, только в первой половине дня на несколько часов приходит домашняя работница. Дельная и волевая. Прирабатывала в заводском управлении. Хорошо шьет. Не сидит сложа руки. Он, Вебстер, изложит все это прокурору и суду. Как-никак, они к нему прислушиваются. Не так уж плохо обстоит ее дело. Вот и деньги обнаружены, во всяком случае, немалая часть. И Холмгрен в самом деле тут не без вины. Это его письмо… Постой, но ведь в таком случае дочь и сын являются его наследниками? М-да… Несомненно.

Симпатичная дама… Ходит из кухни в столовую и обратно в простеньком платье кирпичного цвета… Бледная, серьезная, высокого роста. Черноволосая, как и фрекен Харм, но куда благороднее. Не совсем его тип, слишком утонченная, так сказать, высокий класс. То ли дело фрекен Энген. Не будь он так счастлив в браке…

— Прошу, — сказала фру Стефансен.

— Пожалуй, помою руки сперва.

Он зашел в туалет по соседству с прихожей.

Яичница с беконом, аппетитные бутерброды, молоко, первосортный кофе известной марки, насколько он мог судить. Вебстер прокашлялся. Дельная особа. Симпатичная, заслуживает уважения. Он постарается сделать для нее все, что в его силах. Ее дела не так уж плохи, если только… Страшная мысль на миг посетила его, и не в первый раз. Он пожал плечами, выкинул ее из головы и приступил к трапезе.

— Бедняга Арвид, — сказала она.

— О, он сумеет правильно понять. Очень толковый парень, не пропадет, отлично устроится. На редкость толковый молодой человек., — сказал Вебстер, а сам подумал: «Как-то почтмейстер все это воспримет?»

Он поднялся вместе с фру Стефансен на второй этаж и оставался там, пока она укладывала в чемодан кое-какие вещи. Три смежные спальни… Ее спальня — у восточного торца; одна окнами на юг, бывшая детская, как было известно Вебстеру; спальня Стефансена у западного торца. Ванная окнами на север, большие чуланы по бокам. Супруги спали порознь. М-м-м-м.

В половине двенадцатого они сели в автобус на остановке поблизости от завода. Пассажиров было мало. Он сел на первое сиденье, она — где-то сзади. Около церкви во Фредрикстаде он остановил такси, показал полицейскую бляху. Лицо фру Стефансен было наполовину окутано шарфом, надетым поверх пальто, на голове была шляпа с вуалью. В пути они перебросились ничего не значащими репликами, но больше молчали. Шоферу оставалось только догадываться. Так они ехали километр за километром, десять, двадцать, тридцать, сто. В августовской ночи мимо проносились огни маленьких городов и селений. И вот наконец дорогая столица, Осло, каменные джунгли. Всего за два часа с небольшим.

Вебстер рассчитался с водителем перед жилым домом на улице Акер. Оттуда они медленно направились к тюрьме. Шли молча. И о чем бы им говорить во время этой прогулки?

19

Вебстеру требовалось еще раз допросить Стефансена. И фрекен Харм. Ее он решил пока оставить в покое, а Стефансена допросил в его камере. Но сперва прочел новое письмо от Сёдерлюнда, который сообщал некоторые подробности пребывания фру Стефансен в Париже. Ничего существенного, но эти сведения еще раз подтверждали, что ее близости с Холмгреном пришел конец. Мужчины почти все время проводили вместе. Когда у Сёдерлюнда кончался рабочий день, они куда-нибудь отправлялись вдвоем, без фру Стефансен. Холмгрен днем встречался с ней в ресторане за ленчем — и все.

Однажды, входя в гостиницу на Монпарнасе, Сёдер-люнд увидел, что фру Стефансен разговаривает на улице с одной дамой невысокого роста. Описание этой дамы вполне подходило к фрекен Харм.

Холмгрен оставил в гостинице записку Сёдерлюнду, назначая встречу в определенном месте, и тот сразу ушел. Уходя, заметил, что дамы беседуют с каким-то господином, явно хорошим знакомым. Он подробно описал этого господина. «Не знаю, насколько это важно, но полагаю своим долгом сообщить все, что мне известно. Холмгрен был моим лучшим другом».

Господин удалился, ведя дам под руку. На скандинава не похож.

«Фру Стефансен уверяла, что в Париже совсем не общалась с фрекен Харм, — сказал себе Вебстер. — Почему?»

Он немедленно написал письмо в парижскую полицию, распорядился перевести его и отправил срочной почтой. После чего проследовал по переходу в тюрьму, к Стефансену.

Стефансена одолевало нетерпение. Нельзя ли поскорее передать дело в суд?

— В вашем признании кое-чего недостает, — ответил Вебстер. — Чтобы суд первой инстанции вынес свое решение, признание должно быть полным и откровенным, как я уже говорил вам. Цените мои усилия направить вас по верному пути.

Стефансен немного поупирался, приглаживая сухой рукой свои красивые волосы с проседью, морща высокий лоб.

Вебстер понимал его. Не хочет выдавать жену. Вебстер уважал позицию Стефансена, помог ему сообщением, что жена уже призналась, но не стал говорить слишком много, умолчал о том, что она задержана.

Стефансен вскочил на ноги, глядя на Вебстера безумными глазами, снова сел. Потом произнес:

— Ну что ж, если она так решила. Она ведь не станет упрекать меня за то, что, я заговорил, верно?

Показания Стефансена в основном совпадали с показаниями жены. Она оставила себе сто двадцать пять тысяч крон. Относительно того, как отправлялись ценные письма, он ничего определенного сказать не мог. Всего Холмгрен получил двести пятьдесят тысяч и расписался за них в кассе. Каждый раз он засовывал конверты во внутренний карман пиджака и закрывал за собой дверь, выходя. Стефансен не брался утверждать, что отнести деньги на почту всегда поручалось его жене. Он запинался, говорил то одно, то другое. Вебстер никак не мог добиться полной ясности.

— Так это ваша жена сказала, что взяла себе только сто двадцать пять тысяч?

— Ну да; должно быть, так и было.

— Но вы считаете, что общая сумма денег, которые она относила на почту, была больше?

Стефансен не брался ответить точно. Он продолжал запинаться. Наконец произнес:

— Пожалуй, так оно и было. Я как-то не задумывался об этом. Она часто выполняла его поручения. Должно быть, на этот раз он сам пошел с теми ценными письмами.

— Вы не представляете себе, что он мог с ними сделать? Речь идет о значительной сумме. На почту эти деньги не поступили.

Стефансен не представлял себе, куда Холмгрен мог их деть.

Вебстер заглянул еще в три камеры этажом выше. Там сидели заключенные совсем другого типа, тертые калачи; один из них, большой шутник, попросил взаймы десять крон на кофе. Вебстер дал ему пять.

Два парня, убиравшие коридор, попросили у него жевательного табаку. Он отрезал им по куску фирменного продукта. Всегда носил в заднем кармане пачку. Сам не жевал табак, но у заключенных он пользовался спросом, и они не забывали такие маленькие подарки. Конечно, и среди них попадались мерзавцы, но таких было немного. Преобладали недалекие типы, склонные к пьянке, безвольные гуляки. Плохое детство, кто-то без царя в голове, кто-то очень уж бесшабашный, кто-то совсем безрассудный. Попадались довольно ловкие, да только эта ловкость их не выручала. Вебстер знал их. Не лучше, но и не хуже тех, кто блаженствовал на воле. Пожалуй, даже лучше, потому что часто были беспомощны перед лицом жестокой действительности.

Вебстер проследовал мимо камер по длинному коридору, спустился по лестнице, охранник отпер входную дверь. Прошел по переходу в здание управления. Сколько лет уже ходит он здесь. Почти все его знают — как те, что сидят в камерах, так и те, что в кабинетах. Считают Вебстера толковым, настоящим человеком. Он не щедр на обещания, но, уж если что пообещал, можно положиться на него, выполнит. Многими признаниями был он обязан тому, что его обещаниям верили.

Он вызвал из кабинета следователя-женщину, фрекен Ульсен. Выслушав его, она кивнула и быстро пошла по коридору. Он крикнул вдогонку:

— Ты уж помягче там!

Фру Стефансен еще не перевели в женскую тюрьму. Он остался ждать в коридоре. Когда она появилась в сопровождении фрекен Ульсен, ему бросилось в глаза, насколько она не вписывается в тюремную обстановку. Следователи оборачивались, провожая ее взглядом. Редкий случай, обычно они ни на что не обращали внимания.

Он положил на стол ее последние показания, внимательно прочитал и сразу взял быка за рога.

— Кто был кавалером фрекен Харм в Париже?

Его вопрос явно пришелся не по вкусу фру Стефансен. Она покраснела, побледнела, долго не могла успокоиться. Наконец ответила, что не была с ним знакома.

— Но ведь вы были вместе с ним и фрекен Харм?

— Нет… то есть встречались раз или два. Я не знакома… я не была с ним знакома.

— В прошлый раз вы заявили, что до отъезда из Парижа не встречались там с фрекен Харм. Почему вы так сказали?

Она помешкала. Затем сказала, что это не относится к данному делу, она не хотела втягивать фрекен Харм. У той был роман.

— Она договорилась встретиться там с этим человеком?

— Да.

— Стало быть, это не тот, за которого она выходит замуж?

— Нет, с ним она познакомилась потом, во Фредрикстаде. Понимаете, с тем, в Париже, ничего не получилось. Фрекен Харм страшно боится, что кому-нибудь станет известно про тот случай. Потому я и не стала говорить. Она взяла с меня слово.

— У фрекен Харм было много увлечений?

— Случалось. Она легко влюблялась, ей хотелось выйти замуж. Иногда она разочаровывалась, иногда они. А в этого безумно влюблена, боготворит его. Прошу вас, будьте осторожны, чтобы не напортить ей.

— Можете положиться на меня. Тот человек в Париже норвежец?

Фру Стефансен отвела взгляд, тихо ответила:

— Да, норвежец. Его фамилия Экеберг.

— Приехал туда отдохнуть?

— У него был короткий отпуск, он жил не вместе с фрекен Харм, в какой-то другой гостинице или в пансионате. Фрекен Харм случайно познакомилась с ним в Копенгагене. Им было по пути в Париж. Там он после исчез и не возвращался вместе с нами. Говорил, что работает в Копенгагене.

Фру Стефансен подробно ответила на вопросы Вебстера, однако личность норвежца оставалась невыясненной.

Вебстер довольствовался ее ответами, они звучали вполне правдоподобно. Случайная встреча, роман. В самом деле, не имеет отношения к делу. Ему нужно было только выяснить — почему она солгала, будто не встречалась в Париже с фрекен Харм. Ложь всегда настораживала его. Если она солгала здесь, могла солгать и в другом — например, относительно остальных денег. Экеберг? Что ж, в стране хватает Экебергов, и, если этот господин охотился за приключениями, он мог назвать вымышленную фамилию.

Вебстер попросил фрекен Ульсен проследить, чтобы фру Стефансен прилично кормили в камере предварительного заключения. Никто, кроме полиции, не знал, что она задержана. Сама так пожелала. Умоляла, чтобы сейчас ничего не говорили дочери и сыну. Однако пусть на заводе, если можно, думают, что она гостит у дочери. Вебстер передал об этом фру Эриксен через Ника Дала. Зная фру Эриксен, не сомневался, что та постарается всех известить.

Неделю спустя Ник Дал доложил, что фрекен Харм скромно обвенчалась со своим возлюбленным. Они втайне отправились в свадебное путешествие в Швецию. Красивый мужчина, оба счастливы. Ник Дал видел их на станции во Фредрикстаде, когда встречал там Этту в субботу вечером. Этта была чудо как хороша, серый в красную полоску осенний костюм, шляпа не больше спичечного коробка. И злая, потому что он подарил ей воротник из чернобурки. «Все девчонки ходят с такими воротниками». Ник Дал нашел выход. Продал чернобурку фрекен Энген и купил Этте новые часики. «Сигма», швейцарская фирма, роскошные часики, восемнадцать каратов. Пришлось здорово приплатить, потому что фрёкен Энген дала всего полторы сотни за чернобурку. В остальном ничего существенного.

Вебстер рассмеялся:

— Тоже мне полицейский рапорт.

В понедельник двумя неделями позже он уже не смеялся. Стал крайне серьезен. Потому что из Парижа пришло срочное письмо.

20

Срочный звонок в Копенгаген. Консул пообещал немедленно навести справки. Час спустя он снова говорил по телефону с Вебстером. Экеберг получил паспорт для поездки в Париж четвертого мая прошлого года, консул хорошо его помнил. Приятный мужчина. Он вовсе не работал в Копенгагене, приехал туда из Норвегии с удостоверением личности для поездок по Скандинавии. Разумеется, тот факт, что он покинул Копенгаген вместе с теми двумя особами, мог быть чистым совпадением. Консулу приходилось оформлять много паспортов для таких вылазок. Приехал человек в Копенгаген, и вдруг захотелось продлить маршрут. В бумагах значится Экеберг, но это может быть описка. В канцелярии консульства служит датчанин.

Вебстер позвонил в управление на Ратушной улице. Совершенно верно: господин Экеберг получил удостоверение для поездки в Копенгаген в начале мая прошлого года. Документ вручался через окошко, лицо получателя не запомнилось. Местожительство — Осло, Церковная улица, 100.

Установить, что по указанному адресу в самом деле проживает господин Экеберг, было проще простого, но это был совсем не тот Экеберг, которого искал Вебстер. И у него теперь возникла острая потребность побеседовать с фру Салтнес, бывшей фрекен Харм.

По его просьбе во вторник утром первым же поездом выехала во Фредрикстад фрекен Ульсен. Ей было поручено во что бы то ни стало привезти фру Салтнес в Осло, «под любым предлогом». Дескать, речь идет о важном допросе в связи с делом Холмгрена, который не терпит отлагательства. Пусть молодожены думают, что речь идет только о свидетельских показаниях. Тем более что Вебстер не был уверен, что ему придется ее арестовать.

Задача была по плечу фрекен Ульсен, опытному следователю с крепким сложением, твердой рукой, решительным взглядом, без особых предрассудков. Ей не раз доводилось слышать, как дамы кудахчут, видеть, как дамы хлопают крыльями. Провести фрекен Ульсен было не так-то просто. И под вечер она вернулась в столицу вместе с негодующей и испуганной новобрачной.

Да, испуганной, что не мешало фру Салтнес надувать губы и изображать обиду. Она прибегла к различным уловкам, попыталась сослаться на какие-то там параграфы, но обратилась к слезам, когда Вебстер изобразил специально заготовленное для таких случаев весьма озабоченное лицо. Сидя с задумчивым, даже печальным видом, в душе он веселился. Листая бумаги и посматривая на фру Салтнес (фрекен Харм), он, должно быть, казался ей этаким ревностным исповедником. Почтенным лысым священником. Вебстер прокашливался, бросая на нее осуждающие взгляды. Откуда ей знать, что он был бы не прочь положить ее животом вниз на свои колени и дать несколько не слишком сильных шлепков по шелковым штанишкам.

Он спрашивал, она отвечала, вытирая покрасневший курносый носик платочком с кружевами. Достала зеркальце и пудреницу, поправила черные волосы над хитроватым цыганистым лицом, за маленькими сережками с красным камешком.

То, что он из нее вытянул, более или менее совпадало с показаниями фру Стефансен. Действительно, в Копенгагене и в парижском поезде присутствовал некий Экеберг. Фру Салтнес умоляла Вебстера ничего не говорить ее мужу, которого явно любила всем сердцем.

Он попросил фрекен Ульсен позаботиться о ней. Никакого ареста, ничего серьезного, просто кратковременное задержание. Может быть, ей еще что-то известно, может быть, нет. Дамам предоставлялся случай потолковать между собой, обе неглупые. Неприятная история, особенно для новобрачной.

Вебстер знал, что судья не позволит держать под арестом человека без достаточно серьезных оснований, не сомневался, что ее выпустят завтра утром. В маленькой интрижке нет ничего противозаконного.

Он распорядился, чтобы купили хорошие продукты, коробку конфет, фрукты. Фру Салтнес (фрекен Харм) смягчилась. И когда полицейский твердо обещал ничего не говорить супругу, смирилась с тем, что ее задержали.

Экеберг?.. Память Вебстера не хранила никакого конкретного Экеберга. Обычно она его не подводила. А впрочем, кажется, эта фамилия где-то звучала — возможно, в деле, которое вел какой-нибудь другой следователь. Он заглянул в архив, который помещался в том же коридоре.

Здесь ему сообщили, что был человек, который один раз назвался Экебергом, в других случаях — другими фамилиями: Шёберг, Треттеберг, Вильберг. При последнем задержании он был как раз Экеберг. И теперь как будто выбрал фамилию, оканчивающуюся на «берг». Видно, очень нравилось ему это окончание, никак не желал с ним расставаться. Настоящая его фамилия Людвиксен, но ему разрешили сменить ее, после того как он несколько лет подряд держался в рамках закона. Ведет вполне пристойный образ жизни в заводском поселке где-то на юге страны. Расторопный малый, великий пожиратель женских сердец.

Домашние работницы, девицы, замужние женщины — все годились, лишь бы доверяли ему свою сберегательную книжку. Стильный тип. Покупал в рассрочку гоночные автомобили, носил фуражку с эмблемой Королевского клуба автомобилистов и морочил голову добрым людям, особенно женщинам. Пять раз судим за брачные аферы. Последний раз сидел десять лет назад. Сейчас ему сорок пять, ведет, насколько известно, безупречный образ жизни.

Ничто не говорило о том, что это тот самый человек, которого искал Вебстер. Тем не менее он попросил показать ему альбом с фотографиями преступников. Тем более что смог припомнить и дело Экеберга.

Вебстер был не из тех, кого легко ошеломить, но на этот раз он едва не свалился со стула, уставившись на фотографию.

— Вот это да! Сразу все стало ясно.

— Ну, конечно, — пробормотал он.

Фрекен Ульсен привела фру Салтнес (фрекен Харм), и та сразу ударилась в слезы, когда ей показали фотографию.

— Боже мой, — рыдала она, — он преступник? Вебстеру не сразу удалось ее успокоить.

— Вы любили его?

— Я его обожала.

— Он брал у вас деньги взаймы?

— Никогда, ни одной кроны. Напротив, он был очень щедр.

Вебстер сел за пишущую машинку. Отстукивал строчку за строчкой. Господи, до чего все просто.

Дамы хорошо знали этого господина. Фрекен Харм влюбилась и была только рада, что он решил ехать вместе с ними в Копенгаген. Там рассказала ему о планах посетить Париж. Он не замедлил обзавестись паспортом. Фру Стефансен была недовольна. Ей хотелось сохранить в тайне этот вояж. А его тайна вполне устраивала. Он тоже предпочитал, чтобы никто не знал о парижской экскурсии, предложил называть его «господин Экеберг». И они так привыкли к этому, что только так и говорили, почти забыли ею настоящую фамилию.

Уже в поезде фрекен Харм заметила, что он заглядывается на фру Стефансен, и в Париже это стало еще очевиднее. И до отъезда домой решила поставить крест на их отношениях.

— А фру Стефансен?

— Она продолжала вздыхать по Холмгрену, плакала из-за него. С Экебергом, похоже, потом совсем не общалась. В Париже они каждый день проводили вместе час-другой, все трое. Фру Стефансен ни разу не встречалась с Экебергом наедине.

Вебстер выдернул лист из машинки, быстро вышел в коридор, жестом вызвал туда же фрекен Ульсен.

— Уведите ее.

С этой минуты Вебстер двигался быстрее, говорил отрывисто, сохраняя невозмутимое выражение лица, точно врач, готовый вынести свой вердикт. Выписать нужные рецепты, поместить пациента в больницу, на очереди другие пациенты, нет времени на пустые разговоры. Удовлетворение и облегчение при мысли о том, что преступление раскрыто. Спокойствие, уравновешенность. Задача решена, все нити распутаны, можно пожинать плоды.

На такой стадии следствия Вебстер наращивал темп, не давал себе передышки. Это вовсе не означало, что он носился с красным лицом и сверкающими глазами, жадно глотая воздух. Нет, просто он не позволял себе долго засиживаться где-либо, раскручивал дело. Зайти в архив, провести короткий допрос, живо пройтись по коридору к новой цели твердым, решительным шагом, некогда чесать языки с коллегами.

К шефу.

— Да-да, все точно, совершенно ясно, проще простого. Дамы наврали мне с три короба. Я не мог понять, как это Холмгрен взял деньги, после чего они куда-то исчезли. Что-то тут не сходилось. Подумал, что фру Стефансен решила припрятать денежки на будущее. Но и это выглядело сомнительно. Не сомневался, что она лжет, утверждая, будто Холмгрен послал ее на почту отправить около половины суммы , которую мы разыскиваем. Холмгрен никуда ее не посылал. Теперь уж мы добьемся от нее полного признания. Приходится вытягивать слово за словом. Знакомая картина. Мы располагаем доказательствами, что яд куплен в Париже, знаем день и час, есть превосходное описание внешности покупателя. И все же получить признание по этой части будет нелегко, и будет трудно заполучить остальные деньги. Они надежно спрятаны. Посмотрим…

Фрекен Ульсен сходила в камеру предварительного заключения за фру Стефансен. Вебстер сидел за пишущей машинкой, когда та вошла в его маленький кабинет — бледная, красивая, в платье кирпичного цвета,

— Ну что ж, фру Стефансен, продолжим. Надеюсь, теперь мы поставим все точки. Думаю, больше мучить вас мне не придется. От скольких хлопот вы могли бы избавить нас, если бы время от времени не приукрашивали истину. Ладно, не все дается сразу. Вообще-то не стоит так уж упорно запираться. Конечно, всякое бывает, я понимаю. Но в данном случае… Сколько лишних хлопот, печалей и переживаний могли бы избежать. В таких случаях краткий путь — самый лучший. Быстрее и надежнее достигаешь цели. Право, в этом есть смысл. С вашей стороны благородно, что вы защищали мужа, и вам это почти удалось. Но только почти. Возможно, благородно защищать еще кого-то. Я вас отлично понимаю. Отнюдь не дурное качество. И строго говоря, вы заслуживаете того, чтобы у вас осталась часть денег Холмгрена. Смягчающие обстоятельства. Возможно, перехватили через край с самоуправством, но ведь были основания. Суд несомненно посчитается с определенными обстоятельствами.

Он потер гладкую лысину, полистал папку, прочел несколько строк.

— Гм-м. Итак. Значит, Холмгрен оставил себе сто двадцать пять тысяч крон, столько же взяли вы. Можно подумать, что вы договорились о дележе?

— Нет, что вы.

— Да уж, дело обстояло не так просто. Я предлагаю изменить ваши показания, начиная с тех слов, где вы говорите, что Холмгрен поручал вам относить на почту ценные письма.

Слабый протест фру Стефансен.

— Нет-нет, господин Вебстер. Как я говорила вам тогда у себя дома, так все и было. Я ведь призналась. Я не взяла больше того, что сказала. Поверьте…

Он не слушал ее, с улыбкой подвинул к ней толстый альбом с фотографиями.

— Попрошу вас…

Она ахнула, всхлипнула. Уставилась на фотографию, оперлась локтем о стол, опустила лицо на ладонь. Бледный овал. Длинные темные дуги ресниц над бледной щекой. Блестящие черные волосы, чудесные волосы… Он смотрел на нее с чувством, близким к благоговению. Красива, прекрасна… Грудь вздымалась и опускалась. Казалось, она уснула. Изящное белое запястье, длинные тонкие белые пальцы, кисть, созданная для ласки, губы, созданные не только для приема пищи.

Глаза медленно открылись — карие, не слишком большие. Вебстер поежился. Подумал: «Мужчина, который… Считай, пропал. Этот Холмгрен, должно быть, был со странностями. Надо будет намекнуть судье».

Глядя на фру Стефансен, Вебстер сбавил взятый им темп, произнес почти смиренно:

— Холмгрен сам унес все деньги, верно? За исключением шестидесяти тысяч, которые Стефансен оставил себе, но двести пятьдесят тысяч унес. Я вижу, вы устали, фру Стефансен. Но придется вам потерпеть. Он не использовал вас как посыльного?

Она подняла лицо, посмотрела на него с печальной улыбкой.

— Вы ведь не откажетесь сделать для меня все, что можно, господин Вебстер?

Он взмахнул широкой ладонью.

— Можете не сомневаться. Ничего определенного обещать не могу, но… Я вас слушаю, говорите.

Она кивнула медленно, задумчиво, произнесла устало:

— Что ж, пожалуй, и впрямь стоит поставить точки. Вебстер записывал ее показания, задавая вопросы.

Иногда бормотал:

— Так, так, все точно.

21

После отменного обеда Вебстер доехал на трамвае до Восточного вокзала, взял билет до Фредрикстада и в ожидании поезда зашел в ресторан выпить кофе. На улице шел дождь — теплая сентябрьская морось. Кругом сновали люди. Чемоданы, плащи, зонты. Вебстер спокойно пил кофе, ни на кого не глядя, видя все.

На этот раз он поехал вторым классом, всю дорогу курил отличные маленькие сигары, читал недурную книгу. О деньгах и о любви. Время от времени откладывал ее в сторону, смотрел в дымный воздух перед собой, точно прислушиваясь, снова принимался читать.

Поля и перелески одевались в осенний убор, зерно отливало золотом. Осень, зима, весна, лето, осень. Скоро пойдут долгие темные ночи и короткие дни, и выйдут на охоту волки. Придется Вебстеру налечь на работу. Что ж, он никогда не бил баклуши.

Мужчина напротив управился со своей газетой и заговорил с Вебстером, когда тот отложил книгу.

— Для меня хуже нет — путешествовать поездом, — сказал он. — Вам много приходится ездить?

— Да уж, надоедает. Вы можете мне объяснить, почему поезда не заменят трамваями?

Пассажир заключит, что Вебстер — коммивояжер. Он и впрямь походил на состоятельного коммивояжеpa — плотного гурмана с венчиком волос вокруг лысины. Солидный немногословный человек. За разговором не заметили, как доехали до Фредрикстада. Небо прояснилось. Чистый прохладный воздух.

Местные жители фланировали в сумерках по Нюгордской улице. Прислушиваясь к местному говору, Вебстер улыбнулся и поспешил на автобусную остановку.

Фру Эриксен заинтриговало его появление.

— Мне надо потолковать с Бугером. Вы можете накрыть ужин у фотографа?

Живо пересек коридор, весело крикнул в дверях:

— Добрый вечер. Ник Картер!

Фру Эриксен принялась накрывать на стол, улыбаясь своей кисло-сладкой улыбкой. Вебстер погладил ее по плечу. Малость костлявая, неуклюжая, в годах. Она стала заботиться о своей внешности, лучше одевалась, следила за прической. Кажется, даже пудриться начала… Вебстер относился к ней с большой симпатией, а она явно была слегка влюблена в него.

Ник Дал не мог сообщить ничего интересного. Почтмейстер поздно вечером бродит по улице — должно быть, ждет, когда появится фру Стефансен.

— Он пообещал продать мне меду недорого, — пробормотал Вебстер. — Собираюсь обзавестись участком где-нибудь в районе Аскера. Фрекен Энген?

— Крутит с Якобсеном с лесопильного завода. Видно, они поладят. Странный вкус у нее. Не терпится выйти замуж толстушке.

— Это точно. Ник, они поладят. Подходящая женщина для настоящего мужчины. Ах, какая семга…

Этта настаивала на том, чтобы они обвенчались до Рождества. Ник Дал предпочитал сперва обзавестись собственным домом. Скопил кое-какие деньги, но на дом еще не хватает. Поделился своим убеждением, что никому не следует жениться, пока нет своего дома со всем, что положено, и чтобы никаких долгов.

Вебстер предложил сходить всем в театр через несколько дней — он с супругой, Этта и Ник Дал.

— Как только завершим следствие. Выдержанный сыр должен быть именно таким, с плесенью. Супруга не выносит его запаха в доме, вяленую рыбу тоже. Я получаю то и другое прямо из Халлингдала, сыр от одного фермера и горную форель, жирную, как сливочное масло.

Ник Дал включил радио, где-то далеко за рубежом играл симфонический оркестр. Чай, маленькие сигары, музыка — благодать.

Вебстер позвонил Бугеру домой.

— Приезжай немедленно, надо потолковать об этой растрате. У меня мало времени, должен сегодня же вечером вернуться в Осло. Заводи машину, быстрей управимся.

Повернулся к Нику:

— Схожу-ка я к почтмейстеру за медом. Поедешь со мной в Осло вечером?

Он постоял посередине комнаты, пожал плечами, взял шляпу и вышел через веранду на улицу, объятую мраком.

В доме почтмейстера свет горел только в окнах заднего фасада. Вебстер постучал в дверь черного хода. На сверкающей чистотой кухне сидела супруга почтмейстера с вязаньем в руках. Пахло зеленым мылом. Она встала, высокая, худая, усталая женщина, отложила вязанье. Клетчатый передник плотно облегал узкие бедра. Она выглядела такой же чистой, как ее кухня. Длинная, желчная, неприветливая… Светлые волосы были причесаны влажным гребешком, блеклые глаза враждебно щурились.

— Его нет дома. Скоро придет. Мед? Ничего не знаю. Спросите его сами.

Она не предложила ему сесть. Что-то зажужжало в соседней комнате, где помещался коммутатор. Вебстер заметил, что она хромает. Услышал угрюмый голос:

— После девяти за минуту на пятьдесят эре больше.

— Неудивительно, — пробормотал Вебстер, — что он пасется на чужих лугах.

Тяжелые шаги на крыльце.

— Вы уж извините, господин почтмейстер. Хочу вот купить у вас меда.

— Меда?

Вебстер шагнул ему навстречу, тихо произнес:

— Может быть, побеседуем у фру Эриксен? Думаю, так будет лучше.

Почтмейстер сжал, разжал кулаки. Съежился, побледнел. Отчетливо проступила на лице черная щетина.

Красивый, рослый, складный. Мужчина что надо. На лбу — черная косая челка. Лицо серьезное, вдумчивое, как и подобает зрелому мужчине. Типичный кумир миллиона женщин на земле, да и на том свете тоже.

Вебстер снова почувствовал себя маленьким и невзрачным рядом с крепышом-почтмейстером, который стоял перед ним, уставившись в пол черными глазами. Как не позавидовать его модному плащу, но больше всего — роскошной шевелюре…

Внезапно между ними возникла супруга. Резко выпалила:

— Ну, и в чем дело?

— Нам надо побеседовать у фру Эриксен, Хельберг, — сухо произнес Вебстер.

Слышно было, как мимо дома Холмгрена проехала автомашина. Она остановилась рядом, перед домом фру Эриксен. Кто-то протопал по крыльцу в кафе. Все трое прислушались. Почтмейстер пододвинул к себе белый венский стул, тяжело опустился на него, скользнул глазами по Вебстеру, остановил взгляд на столешнице. Вытянул одну руку, сжал кулак, так что кожа, покрытая черными волосками, побелела,

— Что, опять с какой-нибудь бабой связался? Почтмейстер поднял голову, злобно поглядел на нее черными глазами.

— Ступай, ложись спать.

— Нет, вы только послушайте. Опять в тюрьму загремит? Я сразу догадалась, когда вы вошли и заговорили про мед. Каждый вечер где-то слоняется. Не иначе, баба, сказала я себе.

— Извините, — сказал ей Вебстер. И ему, сухо: — Итак, мы тотчас пойдем к фру Эриксен.

— Туда ему и дорога. Хорош.

Почтмейстер резко поднялся, грубо отодвинул ее в сторону. Угрожающе посмотрел на обоих.

— Попрошу без фокусов. Я вооружен. Вы арестованы.

— За что?

— Раз уж вы желаете услышать это в присутствии супруги — вы присвоили ценные письма Холмгрена.

— Ах вот как дело обстоит на этот раз? — Она живо проковыляла к плите — эмалированной белой электрической плите новейшей конструкции — и стала сыпать едкими, злыми словами: — Конечно, я знала — что-то неладно. Думала, опять что-то с бабами. Давно уже держится на этот раз. Он и ко мне примерялся, пробовал обобрать. Да только ничего не вышло. Повела его под венец. Так и сказала: либо в тюрьму, либо под венец.

— Заткнись, длинное чучело. Вебстер закурил трубку.

— Нет уж, пусть послушает. Он попытался меня обобрать, Вебстер, как обдирал других баб. И даже отчасти преуспел. Но тут я спохватилась и приняла меры.

— Вот как?

Вебстер посмотрел на нее. Изможденная, ожесточившаяся, злая. Должно быть, и три года назад, когда они поженились, была примерно такая.

— Ну, пошли.

— Мне надо бы кое-что взять с собой?

— Вам передадут потом. Пошли.

Почтмейстер явно колебался. Поднял воротник плаща, обвел взглядом светлую кухню, взял со стола шляпу, надел, поправил. Красивая новая мягкая шляпа с широкими полями. Вебстер посмотрел на свою — хорошая шляпа, но не такая шикарная.

Вдруг жена почтмейстера живо подошла, хромая, к супругу. Они были одного роста, но она казалась выше него. Вебстер шагнул к ним:

— Не смейте трогать ее.

Она подняла костлявую красную руку и погладила мужа по щеке. Неловкая ласка.

— Ну, скажи же, что я тебе немного нравилась, хоть немного, а? Боже, я так тебя люблю.

Он коснулся ее плеча, обнажил в улыбке крепкие белые зубы:

— Все в порядке, Огот. Нам было неплохо вместе.

Она прижалась к нему.

— Я буду ждать, сама справлюсь здесь со всеми делами.

Он мягко отодвинул ее, улыбнулся, спокойно повернулся кругом и вдруг в два шага очутился за дверью и пропал в кромешном мраке.

Вебстер ринулся вдогонку, но почтмейстер оказался расторопнее. Вебстер пересек бегом газон за домом, по капустным грядкам добежал до забора. Услышал, как почтмейстер взбегает вверх по склону бугра, потом звук шагов пропал.

Вебстер поспешил к дому фру Эриксен. Бугер сидел с местной газетой в руках, поднялся, широкий в плечах, точно шкаф. Мигом сел в машину, чтобы привезти ищейку, вернулся через четверть часа.

Чертова темнота, — пробурчал он.

Они прошли в дом почтмейстера. Вебстер сел на телефон, позвонил полиции во Фредрикстаде, Сарпсборге, Халдене, Моссе, Осло, связался с приставом. Повсюду расставили посты. Жена почтмейстера молча смотрела на него с ненавистью, щуря блеклые глаза, выпятив нижнюю губу.

Ищейке дали понюхать носок, башмак, пиджак. Она посмотрела на плечистого Бугера, взвизгнула, обнюхала пол в кухне, следы на огороде, пискнула, остановилась перед забором. Волк с человечьим разумом и фантастическим чутьем.

— Проклятая темнота, — сказал Бугер. — Он уже далеко. Силен, как медведь, чертяка. Небось пяток километров уже отмахал. Бесполезно преследовать в темноте. Завтра все равно его поймают. С таким-то ростом…

— Черт дери, — пробурчал Вебстер, — надо было сразу наручники надеть. А сейчас обыщем дом. Жена могла… Ордер при мне, дело серьезное. Фотограф поможет.

— Фотограф?

— Да, я его хорошо знаю. Толковый парень. Попросим присоединиться. Вряд ли почтмейстер держит деньги в доме. А впрочем, кто знает. Они часто допускают такие промашки.

Вебстер вошел в дом фру Эриксен через веранду, не включая карманный фонарик.

Выйдя вместе с Ником из дома, они постояли около автомобиля с выключенными фарами. Фру Эриксен возникла в дверях, высунула голову, ничего не увидела в темноте, снова закрыла дверь. Свежий прохладный воздух, тишина…

Внезапно до них от забора за домом почтмейстера донесся какой-то звук. Что-то скрипнуло. Долго было совсем тихо, потом словно кто-то прошел по капустным грядкам. Вебстер схватил Бугера за руку, прошептал:

— Погоди, не спускай собаку. Держи наготове фонарик, Дал.

И опять слабый звук где-то возле самого дома, как будто кто-то открыл ящик. — Давай.

Волк стрелой беззвучно исчез во мраке. Тут же послышалось сдавленное рычание, топот ног, крики и брань.

Все трое бросились на звук, и в свете яркого фонарика им представилась необычная сцена. Рослый почтмейстер вертелся, будто волчок, собака висела на его руке, пальцы которой сжимали блестящую жестяную коробку. С одного улья была снята крыша.

Бугер ударил почтмейстера по шее сзади, тот упал и не успел опомниться, как на него уже были надеты наручники. Его оттащили к автомобилю. Долговязая супруга стояла в дверях кухни, поднеся к горлу худую кисть. Другой рукой она грозила полицейским, крича что-то неразборчивое.

Быстро доставив арестованного в участок, они вернулись, чтобы произвести обыск. Супруга не стала возражать, только бросила злобный взгляд на Вебстера и побежала к соседке, фру Эриксен.

В этот вечер Вебстеру везло. Везение иной раз сопутствовало ему… Вот он роется в верхнем ящике комода в мансарде. Какого только хлама тут не было — шнурки, рожки для обуви, пробки от пивных бутылок, кнопки россыпью и в коробке, спички, старый жевательный табак, словарь иностранных слов, старые перочинные ножи, старые календари, газетные вырезки, веревочки, булавки, шурупы, ластики, пустые чернильницы, баночки с высохшей ваксой, рисовальный набор, сломанные трубки, фотопленки, старинная Библия, легкомысленные парижские открытки, сухие семена, путеводитель по Парижу, старая губная гармоника, кипа печатных и машинописных руководств по огородничеству и пчеловодству, маленькие рекламные листовки, прилагаемые к туалетной воде и кремам для бритья. И еще всякая всячина.

Вебстер рылся в ящике, ворча себе под нос. Он узнавал собственные привычки. Сколько раз жена говорила: «Господи, какие же вы, мужчины, чудаки. Вот возьму да опростаю этот ящик». Но исполнить свою угрозу не смела. Ему вспомнились мальчишечьи карманы: гвозди, рыболовные крючки, спички и еще бог знает что.

В руке у Вебстера оказался тонкий листок. Он присвистнул, поежился, осмотрелся кругом в мансарде почтмейстера. Вебстер не знал французского языка. Но череп и кости по-французски тоже череп и кости. Он прочел по буквам мудреное название и понял, что держит в руке инструкцию по употреблению снотворного. Больше ничего не обнаружил, однако живо спустился вниз и сказал Бугеру:

— Сейчас и повезем его в город.

Фру Эриксен приготовила кофе покрепче.

В два часа ночи почтмейстер был надежно заточен в одной из камер на Мельничной улице, 19.

В жестяной коробке лежала вся недостающая сумма — сто двадцать пять тысяч семьсот крон с небольшим. Почтмейстер был вполне обеспечен и явно не собирался сразу расходовать присвоенные деньги.

22

Когда фрекен Ульсен на другой день в десять утра привела в кабинет Вебстера фру Салтнес (фрекен Харм), он как раз приготовился съесть банан. Вебстер каждый день в это время ел бананы, особенно он любил сладкие ямайские плоды. Он приветливо кивнул, предложил фру Салтнес садиться, протянул ей кулек с бананами. Она взяла банан, очистила его, всхлипнула.

— Мой муж… О, какая ужасная ночь!

— Могу заверить вас, что кое-кому пришлось куда хуже. Вам не следует расстраиваться. Я звонил вашему мужу, все в порядке. Он рассчитывает, что вы успеете приготовить обед к тому времени, когда он вернется домой с работы.

Вебстер улыбнулся.

— О, огромное спасибо, я не сомневалась…

— Пара вопросов, прежде чем вы уйдете. — Вебстер придвинул стул к столу, вставил лист в пишущую машинку; отеческим тоном посоветовал ей придерживаться истины. — Так будет лучше. Не стоит портить отношения с полицией. Вы не сидели бы здесь, если бы раньше говорили правду. Вы познакомились с Хельбергом сразу, как только он приехал в заводской поселок?

Фру Салтнес (фрекен Харм) познакомилась с почтмейстером за полгода до поездки в Париж. Первое время он редко навещал Холмгрена, но потом визиты участились, и всякий раз он приходил один, притом довольно поздно. Фрекен Харм прониклась к нему симпатией — очаровательный мужчина, повидал свет. Она влюбилась. Без последствий. Он не ответил ей взаимностью.

— Он был знаком с фру Стефансен? Почтмейстер познакомился с фру Стефансен перед самой поездкой в Париж, в Копенгагене. В Париже она все вздыхала по Холмгрену, никогда не оставалась наедине с Хельбергом, который все сильнее влюблялся в нее. Он уже не мог скрывать своего чувства, даже от фрекен Харм. Прямо вслух говорил — дескать, много женщин довелось узнать, но впервые влюблен по-настоящему. От одного имени Холмгрена ему кровь ударяла в голову.

— Он готов был взорваться, этот детина.

После возвращения домой он ни разу не заходил к Холмгрену, только однажды появился осенью, когда тот позвонил ему и попросил принести меду. В тот раз он попросил фрекен Харм устроить небольшую вечеринку во Фредрикстаде у ее жениха. Покраснел, точно школьник, и так умолял ее, что она пожалела его и пообещала что-нибудь сделать. Однако фру Стефансен не захотела встретиться с ним.

— Он ей не нравился?

— Почему, нравился, но она не желала никаких новых любовных связей.

— Стало быть, вы уверены, что тогда у них не было интимных отношений?

— Они совсем не общались, во всяком случае в то время.

— Очень важно. — Вебстер подумал: «Значит, она не могла ничего знать о покупке того пузырька».

— А потом вы что-нибудь замечали?

Недели две спустя фрекен Харм увидела, как они стоят и разговаривают друг с другом в сумерках за сараем Хельберга. Она не слышала, о чем шла речь, они, естественно, говорили тихо. Видела только два силуэта — женщину и высокого мужчину.

Всякий раз, как он пытался подойти к ней вплотную, она выставляла руку вперед и отступала на шаг. Когда она затем побежала вниз по дороге, фрекен Харм узнала ее. Сама фрекен Харм стояла у окна в темной комнате.

Позже она ни разу не видела их вместе. А через неделю Холмгрен умер.

— Холмгрен говорил, что ждет гостей в тот вечер, который предшествовал его смерти?

Холмгрен никого не ждал. Он всегда предупреждал ее, если ожидались гости. Фрекен не исключала возможности, что его навестит фрекен Энген. В ту осень они использовали каждую возможность для встречи.

— У Холмгрена было заведено пить белое бордо? Я как-то забыл спросить вас об этом.

Фрекен Харм вдруг задумалась, на лице ее отразилось замешательство.

Нет… Холмгрен никогда не пил белое бордо, никогда. Он не любил его. Хотя в погребе стояло отличное бордо.

— М-м-м-м. — Вебстер побарабанил пальцами по столу, пригладил воображаемые волосы. — Скажите, фру Салтнес, а Хельберг любил белое бордо?

Она как раз об этом сейчас подумала. Экеберг, он же Хельберг, всем винам предпочитал сладкое белое бордо. Скажем, виски с содовой никогда не пил, тогда как Холмгрен не прочь был опрокинуть стаканчик перед сном.

— Неужели, господин Вебстер, вы полагаете, что Хельберг?.. Я думаю о той бутылке, которая стояла на тумбочке Холмгрена, когда я утром нашла его мертвым.

Вебстер не стал отвечать, и вскоре по лестницам полицейского управления сбежала вниз счастливая фру Салтнес (фрекен Харм).

В одиннадцать часов было подписано постановление о заключении Хельберга в тюрьму. Помимо Вебстера присутствовали прокурор и начальник управления уголовной полиции.

Хельберг признал себя виновным в присвоении ста двадцати пяти тысяч семисот крон.

Когда прокурор заявил, что есть все основания обвинить его в убийстве, Хельберг мотнул головой и не стал отвечать. Его вывели, и начальство поздравило Вебстера.

Каждое утро Вебстер шел по переходу в тюрьму. Случалось, он посещал Хельберга и около восьми часов вечера. Посидит молча с серьезным лицом. Вечернее освещение создавало особую атмосферу в камере. Они сидели на табуретках; рослый почтмейстер — наклонясь и положив руки на колени. Время от времени черные глаза поднимались на Вебстера, как будто искали возможности избежать тяжелого мытарства.

В это время Вебстер один за другим задавал короткие деловые вопросы. Так же кратко напоминал, что запираться бесполезно. Ничего не обещал, но все же вставлял:

— Сами знаете, чистосердечное признание облегчит вашу участь. — И добавлял: — Вам известно, что фру Стефансен тоже арестована?

Черные глаза сверкали и метались, не находя себе опоры в камере. Он отрывал от табуретки могучее тело, снова садился. Лицо его бледнело. Все отчетливее проступала иссиня-черная щетина.

В один такой вечер, после двух недель заточения, он вдруг заговорил. На часах было около девяти. Надзиратель заглянул в камеру. Вебстер остался сидеть. Он только что произнес:

— Полагаю, сегодня я в последний раз пришел к вам. Все доказательства налицо. Вы отлично знаете, что я не блефую, — Добавил: — Вам же будет лучше, если выложите все начистоту.

Почтмейстер встал, повернулся к нему спиной. Несколько раз сжал и разжал кулаки. Когда его бледное, искривленное гримасой лицо обратилось к Вебстеру, лоб почтмейстера был покрыт потом. Широкий белый лоб. Он выдавил из себя:

— Меня ждет пожизненное заключение? Казалось, он выпускает слово за словом, приоткрывая внутренний клапан. Красивый голос.

— Не берусь ничего утверждать. Да это и не играет такой уж большой роли. Вы можете быть помилованы через пятнадцать лет, даже раньше, всякое бывает. В прошлом году одного выпустили после тринадцати лет отсидки. Сами знаете, все зависит от вашего поведения, и честное признание еще никому не повредило. Его примут в расчет как при вынесении приговора, так и при решении вопроса о помиловании.

Вебстер остановился. Почтмейстер вытер лоб.

— Насколько я понимаю, речь идет об убийстве из-за женщины. Убийство в состоянии сильного душевного волнения… Кто знает, быть может, к вам проникнутся сочувствием. Возможно. Но без чистосердечного признания… Сами понимаете.

— А как она себя чувствует, Вебстер?

— Как вы думаете? Вы любили ее? -

— Да, Боже мой. Не будь я таким старым, когда выйду…

— Никогда не поздно, никогда. Не внушайте себе.

Он посмотрел на этого высокого красивого мужчину в расцвете сил. Через пятнадцать лет, что ни говори, ему будет шестьдесят. Досадно, досадно.

Засунув руки в карманы брюк, Хельберг принялся ходить взад-вперед по камере. Он говорил на ходу, и крупная фигура его, казалось, заполняла все помещение. Вебстер отметил, что он делает от стены до стены четыре шага, когда другие делали пять. Несколько раз он вытирал лоб, потом снова засовывал руку в карман. Хороший, звучный голос. Постепенно речь его становилась более спокойной, раздумчивой.

— Да, я полюбил ее. Хотите верьте, хотите нет, Вебстер, до нее я не испытывал серьезного чувства ни к одной женщине. Вам известны мои подвиги в молодые годы? Я был нерадив, любил транжирить, много мнил о себе, женщины легко, очень легко поддавались мне. Я рано заметил, что они охотно, как говорится, покупают меня. Нисколько их не уважал, выуживал деньги без малейших угрызений совести, да-да. Слезы меня не трогали, потому что чувство любви мне было неведомо. Многие из них были не такие уж порядочные, коли на то пошло. Честные женщины — большая редкость.

— Не советую говорить такое на суде.

— Конечно, как-нибудь соображу. — Он издал короткий издевательский смешок, продолжая ходить взад-вперед по камере.

Он прекратил свои «подвиги» после отсидки десять лет назад, получил хорошую работу на юге страны, отец подбрасывал ему денег, и со временем он стал заведующим почтовой конторой; это отвечало полученному им образованию.

И вот семь лет спустя он встретился с этой рослой женщиной, которая стала его женой. Он был знаком с ней раньше. Теперь одолжил у нее несколько тысяч. Немного погодя она заключила, что он собирается обмануть ее. «Ничего такого у меня и в уме не было, Вебстер». Деньги были вложены в недвижимость через подставное лицо, так что повод сомневаться был. Она раскричалась, стала грозить судом. Он не желал больше сталкиваться с полицией, в тех местах никто не знал о его прежних судимостях. В управлении ему разрешили поменять фамилию на Хельберг, и все было в порядке. Пришлось жениться на ней. Затем они переехали, и тут он увидел фру Стефансен и влюбился в нее без памяти. Впервые, и это на пятом десятке, им овладела безумная страсть.

Он всячески старался познакомиться с ней, но до недавнего времени она сторонилась его. Все же наконец сдалась.

— Стало быть, вы не состояли в близких отношениях, когда сговорились поделить деньги?

— Нет, это случилось много позже. Если бы мы сблизились раньше, я не стал бы убивать Холмгрена. Я думал, она все еще привязана к нему.

Фру Стефансен обратилась к нему, когда пришло время отправлять те ценные письма. Знала, что он без ума от нее. Предложила поделить деньги, и он сразу согласился. Ей было несложно изъять квитанции, Холмгрен приносил на почту ценные письма, почтмейстер оставлял их у себя, и фру Стефансен изымала квитанции в заводском управлении. Потом происходил дележ.

Вебстер кивнул.

— Что было дальше?

Фру Стефансен по-прежнему сторонилась его. Он был словно в лихорадке, ходил, точно бешеный тигр. Окончательно возненавидел Холмгрена, начал его ненавидеть еще раньше, еще в Париже. Уговорил тогда одного не слишком разборчивого врача выписать ему рецепт на то снотворное. Далеко еще не решил воспользоваться им, но и не забывал про пузырек.

Все получилось даже слишком легко. Холмгрен радушно принял его, радуясь, что тот снова появился в старом доме. Они сидели в библиотеке, Холмгрен налил себе виски с содовой, перед почтмейстером стояла бутылка белого бордо. Пока Холмгрен отошел взять сигары, он вылил ему в стаканчик половину того пузырька. Проще простого. Помог подняться по лестнице, как только его стало клонить в сон; последние несколько метров пришлось даже нести Холмгрена на руках. Тяжелая ноша… Раздел, поставил рюмку, пузырек и бутылку на тумбочку. Словом, изобразил самоубийство…

Почтмейстер остановился под окном с решеткой, отрешенно глядя в пустоту перед собой.

— М-м-м. Наверно, вы все-таки и про деньги думали, когда давали ему яд? Избавились от него… Присвоение тех денег тоже сыграло свою роль?

Почтмейстер шагнул вперед. Черные глаза уставились на Вебстера.

— Ничего подобного, видит Бог, — хрипло вымолвил он. — Я не думал о деньгах.

Поднес руку ко лбу, вдруг что-то сообразил и воскликнул:

— Я ведь купил пузырек с ядом задолго до того, как дело дошло до присвоения денег!

Вебстер кивнул.

— Верно. — Пробормотал: — И все же… Ну-ну.

— За это дело с деньгами я не боялся, Вебстер. Письма были зарегистрированы в книге, не имеющей никакого отношения к почтовой конторе, и фру Стефансен изъяла квитанции. Холмгрен не подозревал о ее соучастии. В крайнем случае он мог обвинить только меня одного, а я его не боялся. Он ведь ровным счетом ничего не мог доказать. Кто поверит ему, если в книгах ничего не записано и он не может подтвердить свое заявление? Я настолько его не боялся, что смело обвинил бы во лжи. До такой степени я его ненавидел.

— Ну, что ж, фру Стефансен и впрямь ничего не угрожало. Холмгрен никак не мог подумать, что она участвует в этом деле. Все правильно. Она ведь только изымала квитанции. Письма он сдавал вам. Так что у нее не было причин планировать убийство вместе с вами…

— Что вы, Вебстер, она ничего не подозревала. Я убил его исключительно потому, что хотел всецело обладать ею.

— Я склонен верить вам, — сказал Вебстер.

Когда на другое утро Вебстер положил на стол начальника управления признание Хельберга, тот сказал:

— Вы волшебник, Вебстер, поздравляю.

— В сущности, дело-то простое, очень простое. Я допустил один промах. Спроси я сразу, было ли у Холмгрена заведено пить белое бордо, все было бы раскрыто в несколько дней.

Спускаясь вниз по улице Плёэна, Вебстер уловил запах фруктов и овощей в рядах на площади Юнга. Не забыть распорядиться, чтобы супруга не мешкая кое-что закупила.

Прохаживаясь между рядами, он заказал четыре ведра отменных яблок. Затем быстрым упругим шагом проследовал к крытому рынку и постоял у входа, обозревая тысячи висящих туш. Нескончаемый ряд свиней с закрытыми глазами и забавными рылами… Вебстер прокашлялся. Однако ему нужна была первосортная баранина. Нашел подходящий товар у одного комиссионера. Двадцать килограммов, в меру жирное, отличное мясо. Отобрал еще две туши, такие же аппетитные. «Бе-е», — сказал Вебстер, поглаживая барашка.

У него было заведено каждую осень делать запасы. Три барашка сейчас, теленка попозже, славного поросенка ближе к Рождеству. Родился в деревне и любил, чтобы запасов хватило на всю зиму.

От свежего осеннего воздуха разгорелся аппетит. Он вернулся тем же путем на Мельничную улицу. Дома его ждала супруга с любимым блюдом — баранина с капустой. Капуста нового урожая, жирная баранина, черный перец. Супруга готовила его порцию отдельно. Он предпочитал, чтобы капуста была перемешана с перцем, остальным непременно готовь это блюдо в мешочке. Вздор. Они ничего не смыслили в еде. И чтобы непременно соус был с приправами. Варвары.

Он постоял на улице Плёэна, глядя вверх на тюремные окна. Скоро получит крупное вознаграждение, обязательно. Надо будет поделиться с Ником Далом. Пусть покупает себе дом и вселяется вместе с Эттой. Там, в заводском поселке можно найти жилище по вполне приемлемой цене.

Ну так, все выяснилось наконец. Он был доволен тем, что справился с задачей. Эти тюремные окна… М-м-м-м. Печально. Стефансен, наверно, отделается двумя годами. Учитывая предварительное заключение и испытательный срок, скоро выйдет на свободу. Деньги возвращены, и не совсем он нищий — есть акции тысяч на десять. Бюро путешествий вернуло ему деньги за неиспользованные билеты; об этом позаботился Вебстер.

Фру Стефансен? Постарается добиться для нее условного приговора. И откроет она в столице свое ателье. Может взять девичью фамилию — Росс. С Хельбергом дела похуже. Пожизненное заключение; может быть, пятнадцать лет, поскольку речь идет о преступлении в состоянии сильного душевного волнения. Если отнять пять лет испытательного срока? Не так уж плохо, пятьдесят с хвостиком — еще не старик.

Вебстер пожал плечами, посмотрел на часы и направился к трамвайной остановке, чтобы поехать домой. Как ни странно, чувство голода почти оставило его.