Онлайн чтение книги Столица The Metropolis
Глава десятая

На следующей неделе у молодых Монтэгю оказалось уйма дел. Вернулись в город Уоллинги, и у них открывался зимний сезон; подходило время бала, на котором Элис будет официально представлена обществу. Для такого случая у нее, разумеется, должен быть новый и самый прекрасный из всех туалетов. Ее кузен подсчитал, что каждая минута на этом балу обойдется ей почти в пять долларов!

Во что это обойдется самим Уоллингам, страшно было и подумать. Их бальный зал превратится в цветущий сад. Ужин будет сервирован на сто человек, и второй ужин — после танцев; и после каждой фигуры котильона все гости получат дорогие призы. Приобретение призов было поручено Оливеру, и Монтэгю, услышав, сколько они должны стоить, пришел в ужас.

— Робби не допустил бы, чтобы у него оказалось что-либо второсортное,—заявил младший брат в ответ на его восклицание.

Элис приходилось теперь делить время между Уоллингами и портнихами; каждый вечер по возвращении домой она рассказывала о своих новых успехах в подготовке к балу. Элис была совершенный новичок в светской игре, и ей, конечно, охотно прощалось все ее волнение; миссис Робби нравилось видеть сияющее личико девушки и снисходительно улыбаться на ее нетерпеливые расспросы. Сама миссис Робби ограничилась тем, что сделала распоряжения, касающиеся бала, своему управляющему, декоратору и секретарю и продолжала вести обычный образ жизни, забыв и думать о предстоящем вечере.

Так поступали все светские дамы.

Дом, или, вернее, дворец, Уоллингов занимал целый квартал на Пятой авеню; это был один из шести особняков семьи Уоллингов, принадлежащих к достопримечательностям столицы. Для того чтобы получить представление обо всех их владениях, пришлось бы составить целый каталог: одно имение находилось в Северной Каролине; другое—в Адирондеке, несколько поместий на Лонг-Айленде и в Нью-Джерси; было их несколько также и в Нью-Порте; из последних одно почти всегда пустовало, за что миссис Билли Олдэн прозвала его «трехмиллионным пустынным замком».

Монтэгю два или три раза провожал Элис к Уоллингам и таким образом имел возможность познакомиться с жизнью миссис Робби в домашней обстановке. У нее было тридцать восемь слуг. Настоящее маленькое государство, королевой которого была она сама, а премьер-министром— ее экономка; затем следовали другие ранги, классы и касты, которых было не меньше, чем в любом феодальном княжестве. Здесь было шесть отдельных столовых для слуг различных рангов, причем каждый из них с презрением смотрел на стоявших ниже его по рангу. Здесь существовала прислуга для прислуги и подсобная прислуга для этой последней. Хозяйка дома давала распоряжения только троим: старшему дворецкому, управляющему и экономке; а имен остальных слуг даже не знала — слуг так часто меняли, что, как она заявила, можно предоставить сыщикам разбираться, кто служит в доме, а кто просто забрался в дом с целью ограбления.

Миссис Робби была еще молода, однако ей нравилось играть роль женщины, утомленной жизнью и той высокой ответственностью, которую возложило на нее общество. Непосвященные, глядя на нее, воображали, что она пребывает в постоянной праздности и покое; в действительности же последняя судомойка чувствовала себя гораздо свободней; миссис Робби буквально изнемогала под бременем своих обязанностей. Этот огромный механизм хозяйства требовал мудрости Соломона, терпения Иова и постоянно грозил развалиться. Жалованье, которое она платила своему управляющему, могло составить целое состояние, и несмотря на это, он грабил направо и налево и вечно ссорился с шеф-поваром. На дворецкого пало подозрение, что он напивается, выкрадывая для этого вина самых дорогих, редчайших марок, а новая горничная оказалась репортершей одной воскресной газеты. Часовой мастер, который в течение десяти лет ежедневно ходил заводить все стенные часы в доме, внезапно умер, а слуга, ведавший всякими безделушками, заболел; и экономка впала в отчаяние, предвкушая, что теперь ей придется обучать нового человека.

А если бы в конце концов вам и посчастливилось избежать всех осложнений, говорила миссис Робби, перед вами стояло столько неразрешенных реальных жизненных проблем: недостаточно было просто жить и поддерживать свое существование,— возникал вопрос о долге, о ваших светских обязанностях как видной общественной фигуры. Ежедневно приходила огромная корреспонденция с жалостными письмами от людей, которые умоляли о денежной помощи; фактически за одну неделю приходило таких просьб приблизительно на два миллиона долларов. Тут были и гении, изобретавшие патентованные инкубаторы, и .изобретатели механических плит. Кроме того, каждый раз, когда вы давали бал, вас осаждали анархисты и всякого рода фанатики. А были и такие письма, на которые надо было писать ответы. И такие приглашения, на которые приходилось отвечать визитом. Этих последних было так много, что людям, живущим поблизости, пришлось договориться между собой принимать в один день: так, например, если вы жили на Мэдисон авеню, вы все принимали по четвергам, но даже и при этом усовершенствовании у вас уходил целый день, чтобы только оставлять свои визитные карточки.

И еще вам надо было рассылать приглашения и принимать, и тут вечно происходили какие-нибудь ошибки и вечно кто-нибудь оставался в обиде; за один только вечер добрые знакомые могли превратиться в смертельных врагов, и наутро об этом знал весь мир. К тому же это невероятное количество разводов и повторных браков с переменой фамилий,— причем одни мужья знали, что у их жен есть любовники, и относились к этому с полным безразличием; другие были далеко не безразличны к этому, но совсем и не подозревали о их существовании. Так что хозяйка чувствовала себя как шахматист на сеансе шахматной игры на двенадцати досках одновременно, причем передвижение фигур приходилось производить по памяти.

А тут еще все эти парикмахеры, маникюрши, массажистки, портной, сапожник, ювелир.

Да необходимо еще хоть наспех просмотреть газету и хоть изредка заглянуть к собственным детям.

Все это миссис Робби объясняла за завтраком. Вот какое тяжкое бремя лежит на плечах богатых людей, а простая публика не имеет об этом ни малейшего понятия. Человек, обладающий большим состоянием, словно бочка с патокой: мухи, жужжа, так и льнут к нему со всех сторон.

Трудно даже вообразить, на что решаются люди, лишь бы добиться вашего приглашения. Мало того, что они осаждают вас письмами, умоляют вас, они пытаются вредить вам в делах и подкупать ваших друзей, И наоборот: когда люди чувствуют, что они вам нужны, сколько надо потратить сил, чтобы уговорить их к вам зайти!

— Представьте, что вам, например, надо пригласить к себе на обед английскую графиню, а она пытается кое-что получить с вас за свой визит! И, как ни странно, находятся люди, которые соглашаются принять ее на таких условиях, а это омерзительное создание корчит еще из себя представительницу светской знати, зарабатывая в течение сезона солидный куш. Низость прихвостней, примазывающихся к титулованной знати, не имеет границ.

Поношение всех этих пороков звучало в устах миссис Робби очень поучительно, и все же—увы, уж так неустойчива человеческая натура,— когда Монтэгю следующий раз приехал в дом миссис Робби, блестящая дама пылала гневом по поводу событий, разыгравшихся вокруг приезда в Америку какого-то нового иностранного принца. Оказывается, миссис Ридгли-Кливден «перехватила» принца у миссис Робби, опередив ее, взяла под свою опеку и окончательно им завладела; теперь все лавры победы достанутся этой выскочке! И миссис Робби в отместку стала рассказывать про нее самые ужасные вещи, какие только могла придумать, и в заключение заявила, что если миссис Ридгли-Кливден будет вести себя с принцем так, как вела себя с русским великим князем, то миссис Робби перестанет раскланиваться с этой дамой. Подробности, которые приводила в своем рассказе миссис Уоллинг, недвусмысленно намекали на то, что гостеприимство ее соперницы воскрешало примитивные обычаи дикарей.

Такого рода разговоры постоянно велись в доме Уоллингов. Возможно, что виною всему были, как заявила миссис Робби, их миллионы, накладывавшие отпечаток на отношения Уоллингов с другими людьми. Как бы то ни было, но, чем ближе их узнавал Монтэгю, тем неприятнее они ему становились. Постоянно здесь поднимались бури в стакане воды из-за очередных происков их врагов. Люди, окружавшие их, всячески льстили им, в надежде поживиться за их счет. Их осаждали целые варварские полчища людей, пытающихся прорваться в магический круг высшего света. Некоторых из них Уоллинги иногда допускали к себе просто для потехи: у этих людей были огромные ноги и вставные зубы; они ели кашу с патокой, носили готовые галстуки и говорили: «ежели желаете, будет сделано». Их деды были мясниками, торговцами, а то и еще кем-нибудь похуже.

Монтэгю прилагал все усилия, чтобы быть полюбезнее с Уоллингами,— ведь они столько сделали для Элис,— но сидя с ними за завтраком и слушая все эти разговоры, он чувствовал единственное желание поскорее встать и выйти на свежий воздух.

И тогда он задумался над тем, какова же его собственная роль в доме Уоллингов. Обсуждая за глаза каждого из своих знакомых, они, разумеется, и для него не делали исключения. Почему же тогда они старались, чтобы он, не в пример другим, чувствовал себя у них запросто, как дома, и что побуждало их тратить деньги, чтобы обеспечить Элис успех при ее вступлении в свет? Вначале он предполагал, что они поступали так по доброте душевной, но теперь, заглянув в их души, должен был отказаться от этого предположения. Не в их натуре было осыпать подарками посторонних людей. Обычное отношение Уоллингов к чужим напоминало позицию лондонского хулигана при виде «чужака»: за-пущу-ка я в него кирпичом! Они считали, что само провидение предназначило их для охраны общества от всяких вульгарных нуворишей, которые совсем заполонили столицу, 'добиваясь признания и славы. Они гордились тем, что стоят на страже «избранного» общества; и в младшем поколении Уоллингов эта идея дошла прямо до какой-то мании.

Красота и привлекательность Элис также не могли быть причиной их щедрот. Это предположение, пожалуй, еще можно было бы допустить, будь на месте миссис Робби, скажем, такая женщина, как миссис Уинни Дюваль. Можно вполне допустить, что миссис Уинни вдруг загорелась бы к девушке симпатией и истратила на нее половину своего состояния,— это было в ее характере.

Однако, судя по бесчисленным мелочам, которые Монтэгю приходилось наблюдать, он понял, что, несмотря на все свое богатство, власть и величие, Уоллинги в сущности очень скупы. В то время как весь мир видел в них людей, швыряющих на ветер целые состояния, в действительности они учитывали каждый доллар. На Робби находили припадки экономии, доходящие до абсурда. Монтэгю сам однажды слышал, как он торговался с кебменом из-за пятидесяти центов. При всем своем расточительном гостеприимстве Уоллинги никогда не потратили бы ни цента, если бы это не согласовалось с конечной целью всех их поступков — поддержанием престижа и могущества дома Уоллингов.

Все это делается из чувства дружбы ко мне,— говорил Оливер, в надежде, что брат удовлетворится таким ответом. Однако это лишь переключило внимание Монтэгю на Оливера и Робби Уоллинга и заставило задуматься о том, что могло лежать в основе их взаимоотношений. Возникал очень серьезный вопрос. Оливер приехал в Нью-Йорк сравнительно бедным человеком, а теперь стал богат, во всяком случае вел образ жизни вполне состоятельного человека. И Монтэгю, чутье которого за время пребывания в Нью-Йорке значительно обострилось, был почти убежден, что эти деньги брат получает от Робби Уоллинга.

Но и этот вопрос разрешался бы просто, будь на месте Робби кто-нибудь другой: Монтэгю мог бы тогда допустить, что брат подвизается здесь в роли прихлебателя. Существовало много богатых семейств, чьи дома кишели такого рода паразитами. Зигфрид Харвей, например, был постоянно окружен по крайней мере 'пятью или шестью молодыми людьми; они обладали привлекательной внешностью и веселым нравом, они охотились, играли в бридж и развлекали дам, мужья которых были заняты делами, и стоило им намекнуть «а материальные затруднения, как им тут же предлагали чек.

Но если Робби Уоллинг выписывал чек, значит он ждал какой-то услуги. В чем же могла состоять эта услуга?

Олли был своего рода божком в среде этих ультрамодных людей. Присущий ему хороший вкус считался чуть ли не вдохновением свыше; и все же, как заметил Монтэгю, в вопросах вкуса брат всегда сообразовывался с Уоллингами. Да и Уоллинги отнюдь не принадлежали к людям, которых можно было убедить, что они нуждаются в руководстве по вопросам вкуса. Опять же Олли был самим демоном остроумия, и люди не на шутку боялись попасться ему на язычок; но Монтэгю обратил внимание, что брат никогда не позволял себе шуток по адресу Робби и всегда относился с полным почтением ко всем кумирам дома Уоллингов. Монтэгю остановился было на предположении, что Робби так щедр к брату за его способность ставить людей в неловкое положение, но тут же сообразил, что Уоллинги, по крайней мере с их собственной точки зрения, нуждались в его остроумии не больше, чем броненосец—в детских пистолетах.

В их присутствии поведение Оливера говорило скорее о том, что он временами даже воздерживается от острот, чтобы не возбуждать недовольства своего завистливого приятеля.

Все это выглядело весьма загадочно и вызывало старшего брата тревожное чувство. Элис была молода, неопытна, и приятно было ей покровительствовать. Но он, человек, умудренный жизненным опытом, должен был сам позаботиться о ней. До сих пор он всегда жил независимо, сообразуясь со своими возможностями, и ему претило то, что приходится одолжаться у этих Уоллингов, которые были ему неприятны и которые, как он инстинктивно чувствовал, его тоже недолюбливали.

Но сейчас он, разумеется, ничего не мог поделать. День бала уже назначен, Уоллинги приветливы и любезны, а Элис положительно трепещет от радостного волнения.

Наконец наступил этот торжественный вечер, на который, сверкая драгоценностями и роскошью туалетов, явились все враги Уоллингов. Их пришлось пригласить, они были слишком влиятельны, чтобы их можно было обойти; а они явились потому, что Уоллинги были слишком могущественны, чтобы их приглашение можно было отклонить.

Они уничтожали в отместку в невероятном количестве тонкие дорогие яства, любезно улыбались Элис, пожимая ей руку, и тут же у нее за спиной обсуждали ее так, словно она была выставленной в витрине магазина французской куклой. И пришли к единогласному заключению, что старший брат — просто «сухарь», а все семейство — пронырливые, беззастенчивые авантюристы, но, разумеется, поскольку Уоллинги нашли возможным ввести их в общество, придется их приглашать.

Во всяком случае, так все представлялось Монтэгю, погруженному в мрачное раздумье. А для Элис этот вечер был великолепным празднеством, на которое собрались очаровательные люди, чтобы насладиться обществом друг друга. Какие роскошные туалеты! Как ярко сверкают драгоценности! Настоящие симфонии ароматов и золотые потоки музыки опьяняют чувства! Повсюду смеющиеся голоса, восхищенные взгляды; танцы с красивыми партнерами, с которыми чувствуешь себя как в волшебной сказке!

А на следующее утро во всех газетах описания бала и туалетов и даже меню ужина, воскрешавшие воспоминания о чудесном вечере.

Теперь они были действительно введены в высший свет. К Элис явился репортер, чтобы сфотографировать ее для воскресного выпуска. На них нахлынул целый поток приглашений и все те заботы и осложнения, о которых говорила миссис Робби. Часть приглашений пришлось отклонить, но было необходимо знать, кого можно обидеть отказом, ничем не рискуя. Пришло длинное письмо от обездоленной вдовы и формальное предложение руки и сердца от какого-то иностранного графа. У секретаря миссис Робби был целый список в несколько сот имен всевозможных профессиональных попрошаек и шантажистов.

На балу всеобщее внимание привлекала миссис Уинни в своем изумительном шелковом платье цвета электрик. Она погрозила Монтэгю веером и кокетливо сказала:

— Негодный вы человек, вы же обещали навестить меня!

— Я уезжал за город,— оправдался Монтэгю.

— Ну хорошо, жду вас завтра на ужин. Соберется компания для бриджа.

— Но вы же знаете, что я не умею играть,— возразил он.

— Все равно приезжайте. Мы вас научим. Я и сама неважный игрок; будет мой муж — он славный, и мой брат Дэн; ему придется приехать, хочет он или нет.

Итак, Монтэгю снова посетил «Снежный дворец» и познакомился с хозяином дома, банкиром Уинтоном Дювалем, человеком лет пятидесяти, с военной выправкой, высокого роста, с густыми нависшими бровями, большими седыми усами и львиной головой. Ему принадлежал один из крупнейших банков города, и он был тесно связан со всеми финансовыми рычагами Уолл-стрита. В последнее время Дюваль занялся мексиканскими и южноамериканскими рудниками и очень редко бывал дома. Он был взыскателен и требовал, чтобы все считались с его привычками; возвращаясь без предупреждения после целого месяца отсутствия, он считал, что и дома и в конторе все должно быть постоянно в таком виде, словно он выходил всего на минуту.

Монтэгю заметил, что после каждого поданного к столу блюда он делал какие-то пометки на меню и к концу обеда отослал их повару. Он редко бывал в гостях и в те дни, когда у них к обеду ожидались гости, отправлялся обедать в клуб.

После обеда, сославшись на деловое свидание, Дюваль сразу ушел. Брат Уинни, Дэн, так и не явился, и Монтэгю не пришлось обучаться бриджу. Четверо гостей уселись за карточный стол, а Монтэгю и миссис Уинни устроились в большом холле у камина и стали беседовать.

— Вы видели Чарли Картера? — был ее первый вопрос.

— Нет, давно уже,— ответил он.— Мы встретились в последний раз у Харвея.

— Об этом я знаю. Мне говорили, будто он там напился.

— Боюсь, что это верно,— сказал Монтэгю.

— Несчастный мальчик! — воскликнула миссис Уинни.— И Элис видела его в таком состоянии! Наверное, он совсем упал духом!

Монтэгю ничего не ответил.

— Знаете,— продолжала она,— Чарли совсем неплохой человек. У него честное, отзывчивое сердце.

Она помолчала, и Монтэгю нерешительно сказал:

— Возможно.

— Он вам не нравится,— сказала она,— я вижу. И Элис тоже теперь, вероятно, отвернется от него. А ведь я так старалась все наладить, чтобы она повлияла на него и помогла ему исправиться.

Монтэгю невольно улыбнулся.

— О, я знаю,— продолжала она,— это не так легко. Но вы не представляете, какой чудесный мальчик был Чарли, пока все женщины словно сговорились его испортить.

— Могу себе представить,— сказал Монтэгю, не проявив никакого интереса к этому вопросу.

— Вы такой же, как мой муж,— печально сказала миссис Уинни.— У вас нет ни малейшего сочувствия к слабым и несчастным.

Наступило молчание.

— И я думаю,—добавила она, помолчав,—что вы тоже станете дельцом, у которого ни для кого и ни на что не будет времени. Вы еще не приступили к своим делам?

— Пока нет,— ответил он,— я все приглядываюсь к здешним порядкам.

— Я тоже совсем не представляю, как ведутся дела,— призналась она.— Как к ним приступают?

— Да я и сам пока не знаю,— сказал, смеясь, Монтэгю.

— А хотели бы вы быть протеже моего мужа? —спросила она.

Это предложение выглядело несколько неожиданным, но он ответил с улыбкой:

— Я бы не возражал. Но что бы он стал со мной делать?

— Ну, уж этого я не знаю. Он в деловых кругах может сделать все, что захочет; если бы я попросила, он бы вас научил, как стать богатым.— И тут же миссис Уинни быстро добавила: — Нет, я серьезно — он в самом деле это может.

— Ничуть не сомневаюсь,— ответил Монтэгю.

— А главное,— продолжала она,— не стесняйтесь пользоваться теми возможностями, которые вам представляются. Вы сами увидите, что в Нью-Йорке ничего не добиться, если не идти напролом и не захватывать все, что можешь. А иначе люди станут пользоваться вами для своей выгоды.

— До сих пор все были очень добры ко мне,— сказал он,— но когда я возьмусь задела, я постараюсь забронировать свое сердце.

Миссис Уинни сидела некоторое время задумавшись.

— Все эти дела мне кажутся просто ужасными,— сказала она,— столько труда и беспокойства! Почему люди не могут обходиться без них?

— Существуют счета, которые необходимо оплачивать,— ответил Монтэгю.

— И все это наш ужасный, расточительный образ жизни! — воскликнула молодая женщина.— Иногда я думаю, что лучше бы у меня вовсе не было денег.

— Вам бы очень скоро надоело такое положение,— сказал он.— Вы бы, вероятно, скучали по этому дому.

— Нисколько,— с живостью возразила миссис Уинни.— Поверьте, я говорю правду, меня совсем не беспокоят такие вещи. Мне бы хотелось жить самой обыкновенной жизнью, без всех этих забот и ответственности. И, право же, в один прекрасный день я так и сделаю, поселюсь где-нибудь подальше от города, на маленькой ферме, буду там разводить кур, сажать овощи и цветы, сама за ними буду ухаживать, поливать. Все будет славно и просто...— Но тут она прервала сама себя, воскликнув: — Вы надо мной смеетесь!

— Вовсе нет,— сказал Монтэгю,— но я невольно вспомнил о газетных репортерах...

— Ну вот видите,— проговорила она,— из-за этих газетных репортеров нельзя даже и помечтать о чем-нибудь прекрасном или попытаться предпринять что-нибудь разумное!

Если бы Монтэгю видел впервые миссис Уинни Дюваль, ее стремление к простой жизни несомненно произвело бы на него определенное впечатление; он бы счел это серьезным знамением времени. Но — увы! —за это время он успел убедиться, что у этой очаровательной хозяйки дома было больше всяких взбалмошных фантазий и причуд, чем у всех, кого ему приходилось до сих пор встречать. Миссис Уинни курила папиросы, специально сделанные по ее заказу, и когда она их вам предлагала, вы видели на них герб старинного герцогского рода Монморанси. А если вам случалось получить от миссис Уинни письмо, на конверте неизменно' красовались трехцентовые марки, так как фиолетовый цвет был ее любимым, а марки в два цента были вульгарного красного цвета! Поэтому можно было не сомневаться, что если бы она занялась разведением кур, то цыплят для этого ей привезли бы из Китая или из Патагонии, а курятники были бы копией тех, которые она видела во владениях замка Монморанси.

Но миссис Уинни была красивой женщиной и хорошей собеседницей, поэтому Монтэгю выслушивал ее пасторальные фантазии с почтительным сочувствием.

Потом она стала рассказывать ему о миссис Кэролайн Смит, которая созвала своих друзей на собрание в одном из столичных отелей, и они основали общество призрения бездомных кошек под названием «Приют для малюток». И тут же миссис Уинни перешла к вопросам психиатрических изысканий и рассказала, как была приглашена на сеанс материализации духа, на котором присутствовали профессора и какие-то дамы в очках. Миссис Уинни была новичком в таких вещах и волновалась, как ребенок, который только что нашел ключ от шкафа с вареньем.

— Я просто не знала, смеяться мне или трепетать от страха. А что вы об этом думаете? — спросила она.

— Для этого надо, чтобы я с вашей любезной помощью составил себе обо всем этом какое-то представление,— сказал Монтэгю смеясь.

— Ну так слушайте: сначала все сели вокруг стола и... Нет, вы не представляете себе, как жутко, когда стол начинает прыгать по комнате! А потом послышался стук— и так странно было смотреть на людей, которые в самом деле верят, что с ними говорят духи. Меня стал мороз по коже подирать. А потом эта женщина, мадам... не помню ее имени, стала впадать в транс!.. После сеанса я беседовала с одним из присутствовавших, и он рассказал мне о том, как ночью к нему явился его отец и сообщил, что он утонул в море. Слыхали вы когда-нибудь о таких вещах?

— В нашей семье тоже существует такое предание,— сказал Монтэгю.

— Да, наверное, такие вещи бывают в каждой семье,— проговорила миссис Уинни,— но, боже мой, какое это тревожное чувство, я всю ночь не сомкнула глаз, все ждала, что увижу своего отца. Он, знаете ли, страдал астмой, и вот мне все казалось, что я слышу его дыхание.

Они встали я, продолжая разговор, направились к зимнему саду. Миссис Уинни взглянула на рыцаря в доспехах.

— Мне даже стало казаться, что ко мне может явиться дух этого рыцаря,— сказала она.— Я, пожалуй, не буду больше ходить на эти сеансы. Моему мужу сообщили, что я обещала им денежную поддержку, и он пришел в ярость: он очень боится как бы это не попало в газеты.

Монтэгю едва сдерживал смех, представляя себе, какая беспокойная жизнь должна быть у этого аристократического банкира, который приходит в ярость от одной мысли, что его жена попадет в газеты со своими затеями!

Миссис Уинни включила в фонтане свет и, усевшись на край бассейна, стала рассматривать рыбок.

Монтэгю ожидал, что сейчас она его спросит, существуют ли духи. Но обошлось без этого, и беседа приняла другое направление.

— Я расспрашивала об этом доктора Пэрри. Вы с ним знакомы? — спросила она.

Доктор Пэрри был священником церкви св. Цецилии на Пятой авеню; эта церковь считалась самой «фешенебельной» в столице, и ее посещало большинство знакомых Монтэгю.

— Я еще не провел в городе ни одного воскресенья,— отвечал он,— но Элис с ним познакомилась.

— Мы как-нибудь поедем туда вместе,— сказала миссис Уинни.— Так вот, относительно духов...

— Да, что же вам сказал доктор Пэрри?

— Ему как будто неловко было говорить о них,— смеясь, ответила миссис Уинни,— он сказал, что это может завести на опасный путь. Ах, я и забыла, ведь я спрашивала об этом и моего Суоми, и его это ничуть не смутило. Они все привыкли к духам; знаете, они верят, что души людей после смерти возвращаются на землю. Я думаю, что я не испугалась бы его духа,— у него такие прекрасные глаза. Он дал мне книгу индусских легенд, там есть дивный рассказ о молодой принцессе, которая полюбила без взаимности и умерла с горя; ее душа переселилась в тигрицу; а ночью она пришла к костру, у которого спал ее возлюбленный, и унесла его в страну теней. Это очень страшная история, и когда я читала ее, мне отчетливо представилась ужасная тигрица, пробирающаяся в тени кустов; я отчетливо различала при свете костра блестящие полосы на ее шкуре и горящие зеленые глаза. Помните стихотворение, которое мы учили в школе:

Представить себе тигрицу в зимнем саду миссис Уинни было не так легко, разве только в иносказательном смысле. Да, в душе человеческой дремлют необузданные, дикие существа, иногда они вдруг зашевелятся, грозно рыча и потягиваясь, и тогда человек вздрагивает и у него леденеет кровь.

На миссис Уинни было платье из легкой, падающей мягкими складками ткани, отделанное красными розами, бледнеющими рядом с яркими природными красками миссис Уинни. От нее исходил странный экзотический аромат каких-то особенных, сделанных по ее специальному заказу духов, который вызывал целый рой воспоминаний. Увлеченная разговором, она наклонилась к Монтэгю, положив нежные белые руки на край бассейна. Нельзя было смотреть равнодушно на такую красоту; Монтэгю почувствовал, как по телу его прошла легкая дрожь, словно ветер по глади пруда. Может быть, дуновение этого ветра коснулось и миссис Уинни, потому что она вдруг смолкла и устремила взгляд куда-то в темноту. На одну-две минуты воцарилось молчание, слышался только' ритмичный плеск фонтана, и, как бы в такт ему, поднималась и опускалась ее грудь.

А утром Оливер спросил:

— Где ты был вчера вечером? — и, когда брат ответил

— У миссис Уинни,— он улыбнулся и протянул: — О-о...— и затем, уже серьезно, добавил:

— Поухаживай за ней, ничего лучшего сейчас и придумать нельзя.