Онлайн чтение книги Столица The Metropolis
Глава двадцатая

С начала поста прошло около недели; в столичных увеселениях наступало некоторое затишье — общество переносило арену своей деятельности в загородные клубы,— Калифорнию, Хот-Спрингс и Палм-Бич. Миссис Кэролайн Смит пригласила Элис принять участие в устраиваемой ею поездке в Палм-Бич, но Монтэгю не пустил Элис: развлекаясь день и ночь три месяца подряд, она подорвала здоровье — изнервничалась и побледнела. Кроме того, поездка во Флориду влекла за собой неизбежный расход в десять — пятнадцать тысяч долларов на новые платья, которые к лету потеряют свежесть, выйдут из моды и уже не будут годиться.

Итак, Элис настроилась сидеть дома и отдыхать; но она пользовалась слишком большим успехом, чтоб ее совсем оставили в покое; через неделю пришло новое приглашение— на этот раз от генерала Прентиса и его семьи. Прентисы задумали совершить железнодорожное путешествие сроком на месяц. У них был собственный поезд, и собралась компания в двадцать пять человек; предполагалось посетить Калифорнию, завернуть по пути в Мексику и — как тогда говорили — «описать полный круг». Элис загорелась желанием ехать, и Монтэгю дал согласие. 'Вскоре к своему крайнему удивлению он узнал, что среди отъезжающих находится Чарли Картер; Монтэгю пробовал отговорить Элис, но она и слышать не хотела. У него не хватило духу настоять на своем.

Такие прогулки по железным дорогам были последним изобретенным состоятельной публикой развлечением; еще год назад никто о них и не слыхивал, а теперь из Нью-Йорка ежемесячно отправлялось до пятидесяти совместных экскурсий. В Палм-Биче можно было видеть сразу десять — двенадцать поездов-отелей; некоторые путешественники так и жили в поезде, который отводился на отдельную ветку, специально для них построенную в том живописном уголке, где им хотелось остановиться. Один богач выстроил себе громадный, похожий на таран, вагон-автомобиль, рассчитанный на шестьдесят пассажиров. Поезд Прентисов состоял из четырех вагонов; в одном из них — «вагоне-библиотеке», отделанном красным деревом из Сант-Яго, находился орган. Кроме того, в поезде были ванные комнаты и парикмахерская, а в багажный вагон были погружены два автомобиля, предназначенные для экскурсионных целей.

После эпизода с миссис Уинни Оливер, видимо, решил, что теперь Монтэгю можно считать принадлежащим к числу посвященных. На этом основании он вскоре позволил ему заглянуть в ту область своей жизни, намеки на которую содержались в песенках, распевавшихся его приятелями на «мальчишнике».

Однажды Оливер собрался в театр с Бетти Уимен, но неожиданно с Запада вернулся ее дедушка, и Оливер, заехав за братом, взял его в театр вместо Бетти.

— Я хотел над ней подшутить — сегодня играет одна из моих старых пассий,— сказал он.

Шел переводный французский фарс, в котором супружеская неверность двух молодых пар служила поводом для бесконечных перипетий. Среди действующих лиц фигурировала преследуемая одним из молодоженов служанка, влюбленная в красивого солдата. Роль была второстепенная, однако исполнявшая ее совсем юная девушка, еврейка, отличалась такой милой грацией и таким заразительным смехом, что на этой роли сосредоточилось все внимание публики. Когда кончился первый акт, Оливер спросил брата, чья игра ему понравилась больше всего, и Монтэгю назвал эту актрису.

— Пойдем, я тебя представлю ей,— сказал Оливер.

Он открыл дверь по соседству с их ложей. «Здравствуйте, мистер Уилсон!»,— приветствовал он какого-то господина во фраке, попавшегося им навстречу. Затем, повернув к артистическим уборным и пройдя коридор, постучался в одну из дверей. Ответил женский голос: «Войдите!» Оливер распахнул дверь, и они очутились в крохотной комнатке, где повсюду были разбросаны принадлежности дамского туалета, а перед зеркалом, в корсете и нижней юбке, сидела молоденькая девица.

— Хелло, Розали! — окликнул ее Оливер.

Она выронила из рук пушок и пудру и с криком «Олли!» вскочила со стула. Через секунду она уже висела у него на шее.

— Какой же ты гадкий мальчик! — восклицала она.— Почему ты больше не приходишь ко мне? Разве ты не получал моих писем?

— Несколько писем получил,— ответил Оливер.— Но я был занят. А вот мой брат, мистер Аллен Монтэгю.

Она кивнула Монтэгю и сказала ему «здравствуйте», но Оливера из объятий не выпустила.

— Так почему же ты не приходил? — вскричала она снова.

— Ну, ну, будет,— добродушно посмеиваясь, сказал Оливер.— Видишь, я нарочно привел брата, чтобы ты вела себя как следует.

— Какое мне дело до твоего брата! —даже не взглянув на Монтэгю, горячо проговорила девушка. Потом, не снимая руки с плеча Оливера, она отступила на шаг и прямо посмотрела ему в лицо.— Как ты можешь быть со мной таким жестоким? — спросила она.

— Говорят же тебе, я был занят,— ответил он беззаботно.— И кроме того, я честно тебя предупредил... А как поживает Тудльс?

— О, Тудльс блаженствует,— сказала Розали.— У нее новый друг! — И, вдруг повеселев, затараторила:— Ах, Олли! Он подарил ей бриллиантовую брошку! Она выглядит теперь совсем как графиня и ждет не дождется, когда ей можно будет надеть эту брошку на сцене!

— Тудльс ты видел,— сказал Оливер брату.— Помнишь, в «Камчатском калифе».

— На следующей неделе они отправляются в поездку,— сказала Розали.— Я остаюсь совсем одна.— И жалостным голосом она попросила:—Пожалуйста, Олли, будь добрым мальчиком, свези нас сегодня куда-нибудь, а? Я была такая примерная все это время, что сама себя не узнаю в зеркале. Ладно, Олли?

— Хорошо,— ответил он.— Может быть, свезу.

— Нет, я не отпущу тебя!—воскликнула она.— Я прыгну к тебе через рампу!

— Одевайся лучше,— сказал Оливер,— а то опоздаешь. Он отодвинул в сторону поднос со стаканами и сел на сундук; Монтэгю стоял в углу наблюдая за Розали; она пудрилась и гримировалась, не переставая болтать о Тудльс, Флосси, Грэйс и других своих подружках. Через несколько минут из коридора донесся громкий воз-глас: «Второй акт!» Тут начались новые объятия. Оливер стряхнул пудру с фрака и, смеясь, вышел из уборной.

Монтэгю немного задержался за кулисами, чтобы посмотреть, как рабочие заканчивают последние приготовления к следующей сцене, в действующие лица занимают назначенные места. Наконец, они уселись в своей ложе,

— Ну, не прелесть ли она? — спросил Оливер.

— Да, очень хорошенькая,— согласился Монтэгю.

— А ведь она из самых что ни на есть трущоб —прямо с Ривингтон-стрита,— сказал Оливер.— Такие метаморфозы не очень-то часто случаются.

— Как ты с ней познакомился? — спросил его брат.

— О, я сам же и откопал ее. Она тогда пела в хоре. Я устроил ей первую самостоятельную роль.

— Неужели? — сказал Монтэгю удивленно.— Каким образом?

— При помощи небольшой суммы денег,— ответил тот.— Деньги что угодно сделают; а я был в нее влюблен. Вот так она мне и досталась.

Монтэгю промолчал и задумался.

— Повезем ее ужинать, пусть повеселится,— добавил Оливер, когда занавес начал подниматься.— Должно быть, она здорово соскучилась. Как видишь, я стараюсь сдержать данное Бетти обещание исправиться!

Весь этот акт и следующий Розали играла только для них: она была полна огня и задора, так что в зале стоял гул восхищения и ее несколько раз награждали дружными аплодисментами. Наконец пьеса кончилась, она вырвалась ив объятий красивого молодого солдата и побежала в свою уборную. Когда пришли Оливер и Монтэгю, Розали была уже почти готова.

Они отправились вверх по Бродвею; у артистического подъезда другого театра из кучки выходивших отделилась молоденькая девушка — воздушное создание с лицом фарфоровой куколки, в громадной шляпке, украшенной торчащим вверх ярко-красным пером. Это и была Тудльс, известная под именем Злен Гуинн, Присоединившись к ним, она взяла Монтэгю под руку, и оба двинулись вслед за Оливером и его приятельницей.

Монтэгю был в затруднении, не зная, о чем полагается говорить с хористкой, когда ведешь ее ужинать в ресторан. Потом брат рассказал ему, что Тудльс была замужем за агентом по продаже земельных участков в маленьком городишке штата Оклахома, но,, не выдержав тамошней чинности и скуки, сбежала от мужа с труппой странствующих актеров. Сейчас Тудльс довольно успешно справлялась со своей партией в музыкальной комедии, которую Монтэгю видел у миссис Лэйн, а между делом завоевала сердце одного молодого смазливого виноторговца. Она призналась Монтэгю, что ей очень хотелось бы, чтобы тот увидел ее сегодня с ними в ресторане,— его давно пора немножко помучить ревностью.

«Великий старый путь»—так прозвали нью-йоркцы эту часть Бродвея; первое место здесь занимал громадный сверкающий огнями отель; драгоценный мрамор и бронза украшали; его великолепно расписанные стены и потолки. В этот час все многочисленные залы ресторана были до отказа переполнены ужинающими, в воздухе стоял смех, звон посуды и звуки музыки сразу нескольких оркестров, героически, выводивших свои мелодии среди оглушительного гама. Пока Оливер, найдя свободный столик, заказывал замороженные яйца-пашот и заливных перепелок, Монтэгю смотрел на царившее вокруг него веселье и слушал болтовню бывшей швеи с Ривингтон-стрита.

Она «досталась» брату благодаря тому, что Оливер, как он сказал, купил, ей самостоятельную роль в какой-то пьесе. Монтэгю припомнились оргии, о которых ему рассказывали на «мальчишнике», и он понял, что тут он находится у самых истоков питающего эти оргии буйного разгула. Соседний столик занял молодой еврей, про которого Тудльс сообщила, что он сын и наследник крупного торговца готовым платьем. Этот молодой человек содержал нескольких любовниц, говорила Тудльс, а его vis-a-vis, царственного вида особа,— это хористка, участвующая в «Девушках из Мандалая». Немножко подальше сидел юноша с лицом херувима и манерами принца крови; унаследовав миллион, он бросил школу и уже успел стяжать себе славу в Тендерлойне. Девушка в зеленом, которая ужинает с ним,— известная Вайолет Файн; она играет натурщицу в новой, недавно нашумевшей пьесе. Ее фотография во всю страницу была помещена в воскресном приложении к боевой газетке, которую все здесь читают, заметила Розали.

— Почему ты ни разу не устроил мне этого? — спросила она Оливера.

— Может быть, еще и устрою! — смеясь, ответил он.— Во сколько это обойдется?

И, узнав, что такой чести можно удостоиться всего за полторы тысячи долларов, добавил:

— Сделаю непременно, если будешь паинькой! Личико Розали в тот же миг прояснилось, и в ее обращении с Оливером не осталось и тени обиды.

После коктейлей из шампанского между ними завязался интимный разговор, а Монтэгю обратился к Тудльс, рассчитывая узнать от нее подробнее, какими средствами представители второго поколения завоевывают благосклонность актрис.

Хористка получает от десяти до двадцати долларов в неделю, сказала Тудльс, а этого едва хватает на то, чтобы одеться. Работа не обеспечивает ей постоянного заработка: на репетиции уходят недели, а между тем если пьеса проваливается, то она не получает ничего. Собачья жизнь! Независимости и Достатка можно добиться, только попав на содержание кого-либо из богатых мужчин, посещающих театры и гоняющихся за актрисами. Они посылают им записочки и бросают букеты, в которые вложены визитные карточки, а иногда—деньги. Миллионеры — любители сцены, и вообще люди богемы имеют на премьерах постоянные места в первых рядах; они держат открытые счета у цветочников, каретников и кондитеров и предоставляют carte blanche десяткам девушек, уступающих их притязаниям. Случается, что они входят в соглашение с директором труппы, и тогда девушка, которая дает им отпор, рискует остаться без роли. Иногда эти богачи даже финансируют целые спектакли, чтобы дать своей фаворитке возможность блеснуть. Сообщив все это Монтэгю, Тудльс присоединилась к беседе Оливера сего приятельницей, а Монтэгю откинулся на спинку стула и занялся наблюдениями над тем, что делается вокруг. Рядом с ним за длинным столом, заставленным ведрами с замороженным шампанским и бесконечно сменяющимися фантастического вида кушаньями, сидело человек двенадцать; он видел красные от возбуждения лица и лихорадочно сверкающие глаза пирующих, слышал их громкий смех. Весь этот шум покрывали звуки оркестра, однообразно-назойливые, как рев бури в горах; музыка была дикая, хаотическая и вызывала непередаваемое ощущение тоски и какого-то нервного зуда. Сообразив, что точно такой же безудержный кутеж идет и в тысяче других ресторанов, нетрудно было прийти к выводу, что здесь поток расточительства, пожалуй, превосходит все происходящее в высшем обществе.

Говорят, что если поставить в ряд все отели Нью-Йорка, то они покроют расстояние до Лондона; в течение дня в них обслуживаются сотни тысяч народу — несметные толпы, стекающиеся сюда со всех концов света в поисках удовольствий и дразнящих впечатлений. Здесь можно встретить туристов и провинциалов из сорока пяти штатов, хозяев ранчо из Техаса, королей лесопромышленников из Мэйна и владельцев рудников из Невады. У себя на родине им приходится считаться со своей репутацией, а может быть, и с семьей; но, окунувшись в водоворот Тендерлойна, они уже оказываются скрытыми от всех глаз. Они являются сюда с туго набитыми кошельками; отели и рестораны, игорные дома, притоны, публичные дома — все к их услугам! Конкуренция по этой части приняла за последнее время столь острый характер, что было, например, мужское ателье и был банк, работавшие круглый год без перерыва, кроме воскресений.

Всюду под ногами раскинуты были сети разврата. Метрдотель гостиницы, в которой вы останавливались, «поставлял в то же время для ближайшей «забегаловки» охотников выпить; местный сыщик «нащупывал» посетителей для игорного дома. Красивая женщина, улыбавшаяся вам в кегельбане «Павлин», была так называемая «мадам» — содержательница дома терпимости; молодой человек с приятным лицом, вступавший с вами в разговор у стойки бара, выискивал очередную жертву для помещавшейся рядом конторы ростовщика. Однажды в ресторане— таком же караван-сарае, как этот,— Монтэгю три раза кряду недодали сдачи, и он познакомился таким образом еще с одним видом грабежа. Он был поражен количеством кишевших вокруг него лакеев в ливреях, которым за каждую ничтожную услугу он должен был Давать на чай. Но он не обратил внимания, что мальчики в туалетных комнатах и гардеробных почему-то ни слова не говорят по-английски; он не знал, что их каждый вечер обыскивают и все у них отбирают и что за эту привилегию нанимающий их грек платит отелю пятнадцать тысяч в год.

Специализация в торговле пороком продвинулась настолько, что некоторые публичные дома работали исключительно по телефонным вызовам, доставляя женщин в кебах по любым адресам; кроме того, функционировали первоклассные дома свиданий, где гостям предоставлялись роскошные апартаменты и услуги лакеев и горничных. В этом мире разврата полностью признавалась современная доктрина о равноправии полов; для женщин были открыты особые игорные дома, клубы и курильни опиума; некоторые бары обслуживали только особ женского пола. В «оранжевой комнате» одного из больших отелей можно было видеть состоятельных женщин всех рангов и положений, просматривающих карты вин, изящно переплетенные в кожу с золотым тиснением. В одной лишь этой комнате спиртных напитков продавалось на сумму свыше десяти тысяч долларов, и отель ежегодно выплачивал Дэвонам ренту в размере миллиона долларов. У тех же Дэвонов неподалеку были негритянские кабачки, где в поздние часы ночи пьянствовали богато одетые белые женщины.

В этом кипящем котле стяжательства существовало много своеобразных способов наживать деньги и попадалось много странных, неожиданных человеческих типов. Раз как-то в «обществе» Монтэгю показали даму, которая прежде подвизалась в цирке в качестве «татуированной женщины»; другая в прошлом была сообщницей шайки шулеров, промышлявшей на океанских пароходах; а еще однa — судомойкой, перемывавшей некогда миски в лагере рудокопов. Владелец крупнейшего столичного отеля когда-то успешно занимался кражами со взломом, а хозяин одного универсального магазина начал свою карьеру со скупки краденого. В любой компании ресторанных кутил нашлись бы самые удивительные персонажи: мультимиллионер, торгующий гнилым вареньем; столь же богатый аптекарь, придумавший успокоительный сироп с примесью опиума для грудных младенцев; старый джентльмен, мастер выпить, растративший бешеные деньги, предназначенные управлениями железных дорог для подкупа политических деятелей; красавец шофер, бежавший с богатой наследницей. Когда-то один известный ученый изобрел новый вид нижнего белья, намереваясь принести его в дар человечеству, а тут жуировал субъект, перехвативший его изобретение и заграбаставший на нем миллионы! Здесь можно было увидеть и спирита-медиума, который выкачал целое состояние из карманов впавшего в детство престарелого промышленника; здесь же был и владелец популярной газеты, где по доллару за строчку печатались объявления о любовных свиданиях; был фабрикант сигар, чья самодовольная физиономия красовалась на всех уличных афишах; этот начал с добычи олова и, чтобы избежать уплаты пошлины, отливал сырье в форму статуй и ввозил его в качестве произведений искусства!

Но, как ни ужасны и ни грязны были источники, из которых возникли все эти состояния, они были не грязнее и не ужасней тех удовольствий, на которые тратились. Миссис Виви Паттон намекала Монтэгю на некий клуб «Декамерон», члены которого, собираясь друг у друга, соревновались в выдумывании непристойных историй; а Стрэскона рассказывал ему про кружок утонченных леди и джентльменов, которые устраивали изысканные вечера и, нарядившись в старинные костюмы, изображали прославившихся своей порочностью исторических лиц, воспроизводя придворные забавы и оргии минувших эпох. Много слухов ходило о «ночах Клеопатры» на борту яхт в Нью-Порте. На Уолл-стрите все знали одного профессионального биржевого игрока, который в прежние времена владел приисками на Западе; когда его бывшие клиенты приезжали в Нью-Йорк, он нанимал вместительный автобус и, прихватив ящики с шампанским и нескольких' проституток, ночи напролет гонялся как угорелый по окрестностям города. Сейчас этот человек квартировал в шикарнейшем отеле города; в его апартаментах происходили состязания в боксе на приз, петушиные бои и пробуждающие кровожадные инстинкты безобразные потасовки, участники которых, лягая друг друга, старались содрать у противника кожу с голени; иногда он затевал так называемое «королевское побоище»: к потолку подвешивали бриллиантовую булавку для галстука, и полдюжины негров, без всяких ограничительных правил борьбы, вступали в ожесточенную драку между собой за этот соблазнительный приз.

Но, как бы добросовестно мы ни описывали нравы столицы, читатель не получит о них полного понятия, если хотя бы отчасти не представит себе ту степень распространения, какую получили в обществе новоизобретенные отвратительные виды порока. Не будет преувеличением сказать, что среди состоятельных классов самые гнусные его формы свирепствовали, как поветрие. Десять лет назад от них гадливо отворачивались даже убежденные развратники, а теперь последняя проститутка принимала их как неизбежное условие своего ремесла. Не было такой ступени общества, на которую бы они не проникли,— высшие государственные деятели отдавали им дань, они заправляли судьбой состояний и событиями общественной жизни. В Вашингтоне был аккредитован посол, незаконная дочь которого усердно обучала людей высшего света изощренным приемам разврата до тех пор, пока не разразился такой скандал, что посла пришлось отозвать. Некоторые извращения были столь пагубны по своим последствиям, что здоровье их жертв разрушалось очень быстро, и врачи, научившиеся распознавать симптомы, с ужасом обнаруживали их появление в кругу своих друзей.

Из Нью-Йорка — центра благосостояния и культуры страны — порок распространялся до самых отдаленных ее уголков. Его заносили совершавшие турне театральные труппы и коммивояжеры, а приезжие коммерсанты и туристы приобщались к нему на месте. Торговцы-разносчики продавали порнографические открытки и книжки, производство и импорт которых превратились теперь в своего рода промышленность; каталоги этих изданий печатались за границей на английском языке, и содержание их было таково, что буквально мороз подирал по коже. Выходили дешевые еженедельники — с годовой подпиской в десять центов,— их со двора бросали в окна горничным, а невообразимо развращающие французские романы в желтых обложках предназначались для хозяйки дома. Любопытная и характерная для нравов общества подробность: в поездах, соединявших столицу с некоей церковной общиной, посещавшейся ультрафешенебельной публикой, мальчишки-газетчики весьма бойко торговали такого рода литературой; и когда пастор сей великосветской церкви сбежал с одной девицей из «общества», вину за этот казус епископ публично возложил на своих прихожан, отнеся ее за счет их безнравственности!

Теоретически было принято считать, что существуют два мира, строго отграниченных друг от друга. И два рода женщин: одни — которыми поиграют и бросят их, и другие— которых охраняют и уважают. Проститутки и содержанки, разумеется, существуют, на приличные люди о них не говорят и не имеют к ним никакого отношения. Однако Монтэгю припомнил по этому случаю поговорку про цепь, один конец которой держит раба, а другой находится в руке хозяина, и он не сомневался, что когда-нибудь Тендерлойн отомстит Пятой авеню. И дело не только в том, что богатые мужчины заражают своих жен и детей дурными болезнями, но и в том, что они прививают им идеалы и приемы полусвета.

Монтэгю был поражен тем, что ему пришлось наблюдать в высшем свете Нью-Йорка: куреньем и пьянством женщин, их увлечением азартными играми, их грубым и циничным взглядом на жизнь, их пристрастием к сальным анекдотам. Здесь, в ресторане, в нижнем этаже общества, он оказался у истоков разврата, и перед ним сама собой открылась истина: преграды между двумя мирами рушатся!

Он отчетливо представлял себе пути, по которым шел этот процесс. Вот, например, Бетти Уимен. Его брат собирался мило позабавиться — повести ее в театр и показать ей Розали! Само собой, Бетти знала о его эскападах, как и об эскападах других молодых людей его круга: она и ее приятельницы шептались и шутили между собой на эту тему. Циничный и улыбающийся Оливер сидел здесь сейчас с Розали, играя с ней, как кошка с мышью; но завтра он будет с Бетти,— и приходится ли после этого уди-вляться, откуда у Бетти взялось ее отношение к жизни? Поведение, к которому он приучал ее, пока она была его невестой, будет таким же, когда она станет его женой; и, быть может, впоследствии ему захочется удержать ее при себе, но всегда найдутся люди, чьи интересы будут заключаться как раз в обратном.

Монтэгю помнил и другие случаи, свидетелем которых он был или о которых слышал в обществе; можно было поручиться, что причиной их было влияние полусвета. И чем больше он размышлял над всем этим, тем больше раскрывал для себя тайн. Теперь он мог дать полную характеристику обществу, которое вначале так его поразило: в этом обществе царили обычаи и жизненные идеалы, какие, по его мнению, могли быть присущи лишь самой разнузданной актерской среде.

Общество это в основном составляли женщины: именно они задавали тон; а женщины высшего света ничем не отличались от актрис. Они были актрисами по своему стремлению обращать на себя внимание и выставляться напоказ; по своим вкусам в одежде и драгоценностях; по своей приверженности к папиросам и шампанскому. Они красились, как актрисы, употребляли их обороты речи и усвоили их образ мыслей. Единственная «несомненная разница между ними заключалась в том, что на подмостках женщины были все как на подбор и по крайней мере удовлетворяли простейшим требованиям физического совершенства, тогда как среди женщин общества были всякие: и слишком тощие, и слишком толстые, и удручающе невзрачные и неряшливые.

Монтэгю случалось бывать на спектаклях в частных домах, где оба разряда женщин встречались друг с другом. Вошло в моду приглашать артистов в светский круг, и Монтэгю знал, как охотно сходилась с ними молодежь. Только пожилые женщины чуждались этого общения, с высоты своего величия взирая на актрис, как на представительниц низшей касты,— потому только, что те вынуждены были зарабатывать себе на хлеб. Но Монтэгю казалось, что бедную хористочку, с которой он сейчас сидит и разговаривает, продающую себя ради ничтожного удовольствия, легче простить, чем женщину, рожденную и живущую в роскоши и презирающую тех, кто создал ее богатство.

Однако наибольшее сочувствие вызывали в нем девушки, не принадлежавшие ни к той, ни к другой категории: девушки, которые не продавались, а, несмотря на бесчисленные соблазны разврата, боролись за свое существование. Даже в театральном мире были тысячи женщин, не утративших чувства собственного достоинства,— и в их числе была некогда та же Тудльс.

— Я долго оставалась честной,— беззаботно смеясь, рассказывала она Монтэгю,— а жила всего на десять долларов в неделю! Изредка мы ездили в турне, и тогда мне платили по шестнадцати; но попробуйте-ка прожить на шестнадцать долларов в неделю, когда иные пьесы идут по одному разу, и надо кормиться, платить в гостиницах, шить костюмы для сцены, причем шесть месяцев вообще сидишь без работы! Все это время... вы знаете Сирила Чэмберса, знаменитого церковного живописца?

— Слыхал о нем,— ответил Монтэгю.

— Так вот, одну зиму я выступала здесь, на Бродвее, и в течении полугода он каждый вечер присылал мне букет орхидей, который никак не мог стоить меньше семидесяти пяти долларов! Он говорил, что откроет для меня счета во всех магазинах, где я только пожелаю, если я соглашусь провести с ним следующее лето в Европе. Он предлагал взять с собой мою мать или сестру, а я была так наивна, что воображала, будто это означает, что у него нет на мой счет дурных намерений!

При этом воспоминании Тудльс улыбнулась.

— И вы поехали? — спросил Монтэгю.

— Нет,— ответила она,— осталась здесь и играла в саду, на крыше одного ресторана, в аттракционе, который вскоре провалился. Я пошла к своему старому антрепренеру просить работы, а он мне сказал: «Могу платить вам только по десять долларов в неделю. Что вы так глупо себя ведете?» — «Глупо?» — спросила я, и он ответил: «Почему вы не подцепите богатого любовника? Тогда я мог бы платить вам по шестидесяти». Вот что приходится выслушивать девушке, выступающей на сцене!

— Не понимаю,— сказал Монтэгю удивленно.— Неужели он стал бы вымогать у него деньги?

— Не прямо вымогать — тут все дело в билетах и рекламе,— сказала Тудльс.— Как же! Если мужчина интересуется какой-нибудь артисткой, он покупает места в первом ряду на весь сезон и приводит своих приятелей, чтобы им ее показать. О ней начинают говорить, и она, из такого же ничтожества, как я, вдруг превращается в важную персону.

— Значит, это действительно помогает сценической карьере? — спросил Монтэгю.

— Еще как! — воскликнула Тудльс,— Господи! Я знаю девушку, которая побывала за границей с одним шикарным молодым человеком — доказательством тому были ее платья и драгоценности! — а когда она вернулась, ей сразу же дали место в первом ряду хора с оплатой сто долларов в неделю.

Тудльс была весела и беспечна, но в глазах Монтэгю это еще больше усугубляло трагизм ее положения. Он сидел погрузившись в мрачное раздумье, забыв о своих спутниках, не замечая окружающего шума и блеска.

Посреди ресторанного зала возвышался конусообразный стенд, на котором была устроена выставка кушаний; проходя после ужина к выходу, Монтэгю остановился на нее поглядеть. На полках были разложены украшенные цветами и зеленью блюда с жареными индейками и запеченными свинными окороками, с заливным мясом всех сортов и дичью в желатине, с пудингами, пирожными и тортами из мороженого — словом, с самыми фантастическими яствами, какие только способно изобрести причудливое воображение. Перед этой выставкой можно было простоять целый час, изучая ее сверху донизу, и не найти ничего простого, ничего естественного. Индейки были утыканы бумажными завитушками и розетками, ветчина залита прозрачным желе, приправленные пряностями крабы — желтым майонезом, и все покрыто рисунками из розовой, зеленой и черной глазури, изображающими сельские ландшафты и морские пейзажи с «кораблями, и сапогами, и сургучом, и капустой, и королями». Мясным студням и пудингам была придана форма плодов и цветов, а рядом красовались замысловатые произведения искусства из бело-розовых кондитерских изделий — например, какой-нибудь скотный двор с лошадьми и коровами, с водокачкой и скотницей и даже парочкой аллигаторов в придачу.

И такие выставки менялись ежедневно! Каждое утро можно было видеть процессию из двадцати лакеев, несущих наверх новый запас всякой снеди. Монтэгю припомнил, как при первом их знакомстве Бетти Уимен сказала, что накануне ужинала с Оливером, и когда им подали сбитые сливки в виде крошечных спиралек, его брат заметил: «Если б Аллен был здесь, он непременно стал бы думать о человеке, который приготовил эти сливки, и о том, сколько времени у него на это ушло, и насколько было бы лучше, если бы он вместо этого почитал «Жизнь в простоте».

Теперь Монтэгю и впрямь над этим задумался; стоя здесь и разглядывая выставку, он представил себе не видевших солнца рабов, прислуживавших в этом чудовищном храме роскоши. Он смотрел на лакеев — бледных, изнуренных, с впалой грудью, и воображение рисовало ему толпы работников еще более низкого ранга, которые никогда не выходят на дневной свет,— людей, моющих посуду, выносящих кухонные отбросы, подкидывающих уголь в топки печей,— Всех, кто обеспечивал в этих залах тепло, свет и комфорт. Запертые глубоко под землей, в сырых темных подвалах, они были обречены на вечное служение чувственности,— и как ужасна должна была быть их участь, как невыразимо их нравственное падение! И все это были иностранцы —те, что приехали сюда, надеясь обрести свободу, а хозяева новой родины схватили их и заключили в подвалы!

Потом Монтэгю подумал о несметных тружениках всего мира, которым выпала доля быть творцами благ, уничтожаемых слепыми расточителями; о женщинах и детях, в поте лица вырабатывающих ткани на бесчисленных фабриках; о всех, кто кроит и шьет одежду; о девушках, изготовляющих искусственные цветы, набивающих папиросы и собирающих виноград; о рудокопах, добывающих уголь и драгоценные металлы; о рабочих, несущих вахту у десятков тысяч машин и сигнальных вышек; о всех тех, кто борется со стихиями на палубах десятков тысяч кораблей, доставляющих1 диковинные товары, которые будут истреблены столичными прожигателями жизни. По мере того как нарастала волна расточительности и человеческая энергия все больше направлялась на создание бесполезных предметов роскоши, мало-помалу увеличивалось обнищание и деградация несчастных слуг маммоны. И кто знает, что придет им в голову, если они когда-нибудь над всем этим задумаются!

И вдруг Монтэгю припомнилась речь, которую он слышал в первый день своего пребывания в Нью-Йорке. Он снова услышал грохот поездов воздушной железной дороги и резкий голос оратора; он увидел его изможденное, голодное лицо и плотную людскую толпу, не сводившую с него глаз. И ему припомнились слова майора Торна:

— Это пахнет новой гражданской войной!