Онлайн чтение книги Столица The Metropolis
Глава четырнадцатая

Как это ни было неприятно Монтэгю, но он все же оказался вынужденным написать майору Торну, что ему никого не удалось заинтересовать его предложением и что сам он тоже не может им воспользоваться. Затем, уступая настояниям брата, он поло-жил деньги в банк и стал ждать. «Лед скоро тронется»,— обещал ему Оливер.

Когда они ехали от Ивэнсов, Оливер уверенно заявил, что событий надо ждать со дня на день. При этом он соблюдал необыкновенную таинственность и не пожелал ответить ни на один вопрос; сказал только, что все это не имеет никакого отношения к людям, от которых они сейчас возвращаются.

— Надеюсь, ты понимаешь,— заметил Монтэгю,— что при первой возможности Ивэнс не постесняется тебя надуть.

— Не постесняется! —расхохотался Оливер и рассказал про одного крупного строителя железных дорог на Западе, который выдавал замуж свою дочь. Несколько молодых людей, присутствовавших на устроенном по этому случаю необыкновенно роскошном торжестве, вообразив, что па-паша находится в чувствительном настроении, обратились к нему с вопросом, как он смотрит на существующее в данный момент положение на бирже и не предстоит ли, по его мнению, чего-либо интересного? Он посоветовал им купить акции его железных дорог; они сложились и стали покупать, и чем больше они покупали, тем больше он продавал, а все кончилось тем, что эта маленькая спекуляция вскочила мальчикам в семь с половиной миллионов!

— Нет, нет,— воскликнул Оливер,— я и доллара не вложил в предприятия Ивэнса и ни за что не вложу. Ивэнсы для меня — временное подспорье, вот и все,— добавил он небрежно.

Дня через два утром, когда Монтэгю еще завтракал, позвонил Оливер и сказал, что сейчас он заедет и они вместе отправятся за город. Монтэгю сразу понял, что начинается что-то серьезное: насколько ему было известно, его брат без причины никогда не поднимался так рано.

Они сели в кеб, и Оливер приступил к объяснению. Настал момент глубоко нырнуть и выплыть на поверхность с состоянием в руках. Он сейчас не станет входить в подробности, ибо дал слово хранить все в абсолютном секрете. Об этом знают только четыре человека во всей стране. Такой случай бывает раз в жизни, и через каких-нибудь четыре-пять часов он может оказаться навсегда упущенным. Оливеру трижды выпадала подобная удача, но он каждый раз значительно увеличивал свой капитал, и если до сих пор не загреб миллионов, то потому только, что никогда не располагал достаточным количеством денег. Брат должен положиться на его слово и следовать всем его указаниям.

— Чего ты от меня хочешь? — обеспокоенно спросил Монтэгю.

— Я хочу, чтобы ты взял из банка все свои деньги до последнего доллара и, кроме того, достал бы еще сколько можешь достать за одно утро, и передал бы их мне, а я куплю на них акций.

— На все без остатка?

— Разумеется,— ответил Оливер и, увидав, что брат хмурится, добавил:—Пойми, мне совершенно точно известно, как эти акции поведут себя сегодня.

— В таком деле мнение даже самых опытных биржевиков бывает ошибочно,— сказал Монтэгю.

— Я основываюсь не на чьем-то мнении,— последовал ответ,— а на точных сведениях. Сделано будет так, что акции непременно пойдут на повышение.

— Но почему ты знаешь, что лицо, от которого зависит их курс, не обманывает тебя?

— Я получил эти сведения не от того лица, а от другого, которому нет смысла меня обманывать,— напротив, этот человек действует со мной заодно и выигрывает только в том случае, если выигрываю я.

— Иными словами, полученная тобою информация — краденая?—спросил Монтэгю.

— На Уолл-стрите все краденое,— отрезал Оливер. Последовало длительное молчание, а кеб между тем

быстро катился вперед.

— Ну? — спросил наконец Оливер.

— Я допускаю,— сказал Монтэгю,— что кто-то действительно намерен повысить такие-то акции и способен сделать это, и тем не менее он может ошибиться. Тут действует столько различных сил и столько надо учесть случайностей, что, боюсь, ты очень рискуешь.

Оливер расхохотался.

— Ты рассуждаешь, как младенец,— возразил он.— Представь себе, что в моем ведении находятся дела какой-нибудь компании и я желаю воспользоваться своей компетенцией для биржевой игры; неужели ты думаешь, что я заранее почти наверняка не буду знать, как и когда будут стоять акции этой компании?

— Да,— задумчиво произнес Монтэгю,— если только это вообще возможно...

— Если возможно! — смеясь, подхватил Оливер.— Ну конечно же возможно!.. А теперь предположим, что у меня есть доверенное лицо — секретарь, скажем,— и я плачу ему двадцать тысяч в год, и он узнает, что тогда-то представится случай нажить за какой-нибудь час сотни тысяч,— как, по-твоему, воспользуется он этим случаем или нет?

— Да, воспользуется,— сказал Монтэгю.— Но какое это имеет отношение к тебе?.

— А ты выслушай до конца: если он собирается произвести выгодную операцию, то ему нужен капитал, верно? Едва ли он станет искать денег по банкам Уолл-стрита, где за ним следят тысячи глаз. Не естественнее ли ему будет обратиться к человеку из общества, имеющему вес среди частных лиц, располагающих любым количеством наличных?

Монтэгю сидел, глубоко задумавшись.

— Я начинаю понимать,— сказал он тихо.— Все ясно! — И, устремив на Оливера пристальный взгляд, он вдруг воскликнул: — Еще один вопрос!

— Ничего больше не скажу,— ответил тот раздраженно.— Я же говорил тебе, что связан словом.

— Одно ты мне должен сказать,— настаивал Монтэгю,— известно об этом Робби Уоллингу?

— Нет, не известно.

Но Монтэгю слишком давно и слишком хорошо знал своего брата; он научился читать в его глазах и сразу понял, что это ложь. Наконец-то загадка разъяснилась!

Монтэгю сознавал, что стоит на распутье. Все это сильно ему не нравилось: он вовсе не затем приехал в Нью-Йорк, чтобы играть на бирже! Но как трудно было прямо сказать это брату, и вообще как неприятно очутиться перед таким выбором и быть вынужденным в несколько минут, тут же в кебе, принять окончательное решение.

Он целиком доверился Оливеру и теперь находился в неоплатном долгу перед ним. Оливер взял на себя все его расходы — он делал для него все решительно. Его затруднения он принимал к сердцу как свои собственные, и относился к нему так искренне — в полной уверенности, что брат разделяет его замыслы. И вдруг теперь, в критический момент, он отвернется от него и скажет: «Мне эта игра не по душе. Я не разделяю твоего образа мыслей». Какое это мученье иметь более высокие моральные принципы, чем у твоего ближнего!

Он понимал, что отказ приведет его к полнейшему крушению: он будет вынужден покинуть общество, в которое уже принят. Сначала пятьдесят тысяч представились ему огромным гонораром, но довольно было каких-нибудь двух-трех недель, чтобы этот гонорар уже стал казаться недостаточным. Ему потребуется множество таких гонораров, если они и впредь будут жить так же широко, как живут сейчас, и если Элис желает занять место в свете и развлекать своих друзей. А просить Элис отказаться от всего и удовольствоваться домашним кругом было для него еще труднее, чем сейчас же объясниться с братом.

А тут еще явилось искушение. Жизнь — это борьба,— подумал он,— и ведется эта борьба именно такими средствами. Если он отвергнет представляющуюся ему возможность разбогатеть, за нее тотчас ухватятся другие; в сущности, отказавшись от успеха, он только уступит его другим. Вот этот всесильный заправила — кто бы он там ни был — производит в личных целях какие-то манипуляции с акциями; и найдется ли здравомыслящий человек, который упустил бы случай урвать у него часть добычи? Монтэгю почувствовал, что первое побуждение отказаться понемногу слабеет.

— Ну, так как же? — нетерпеливо спросил брат.

— Оливер,— сказал Монтэгю,— не кажется ли тебе, что мне следовало бы знать побольше, чтобы разобраться в этих делах самому?

— Разобраться ты все равно не сможешь, даже если я тебе скажу все,—ответил Оливер.— Чтобы научиться разбираться в этих тонкостях, как разбираюсь в них я, тебе потребуется очень много времени. Поверь мне на слово: дело верное и безопасное.

Быстрым движением он вдруг расстегнул пальто, порылся в бумагах и протянул брату телеграмму. Она была из Чикаго и гласила:

«Ждите гостя немедленно.— Генри».

— Это надо понимать: покупайте сегодня утром Трансконтинентальные,— пояснил Оливер.

— Так,— сказал Монтэгю.— Значит, этот человек в Чикаго?

— Нет,— ответил Оливер,— там его жена. Он телеграфирует ей.

— А сколько у тебя денег? — опросил немного погодя Оливер.

— Пятьдесят тысяч почти не тронуты,— ответил Монтэгю,— и есть еще около тридцати — из тех, что мы привезли с собой.

— Сколько ты можешь пустить в дело?

— Можно бы и все, конечно; но часть денег принадлежит матери, и их я не трону.

Младший брат хотел что-то возразить, но Монтэгю остановил его:

— Я ставлю пятьдесят тысяч, которые заработал,— сказал он.— Большим рисковать я не смею.

Оливер пожал плечами.

— Как хочешь,— сказал он.— Может быть, тебе уже никогда не подвернется такой случай.

И он перевел разговор на другое, или, вернее, попытался его перевести. Однако минут через пять он снова вернулся к прежней теме и на этот раз добился того, что, когда они подъезжали к банковскому району, Монтэгю дал наконец согласие вложить в дело шестьдесят тысяч.

Они остановились у его банка.

— Банк еще закрыт,— сказал Оливер,— но кассир окажет любезность. Объясни, что тебе необходимо иметь деньги на руках к открытию биржи.

Монтэгю зашел в банк и получил всю сумму — шесть новеньких, хрустящих десятитысячных кредиток. Он запрятал их в самый дальний карман и, застегивая пальто, подивился мимоходом великолепию обстановки и той невозмутимости и привычной быстроте, с которой клерк сделал нужный подсчет и выдал столь крупную сумму; затем оба поехали в банк Оливера, и тот взял сто двадцать тысяч, после чего, расплатившись с кебменом, они пошли по Бродвею в направлении Уолл стрита. До открытия биржи оставалось четверть часа, и со всех трамваев и перевозов на Уолл-стрит вливался густой поток зажиточного вида людей, спешивших в свои конторы.

— Где помещаются твои маклеры? — спросил Монтэгю.

— У меня маклеров нет — по крайней мере на такие дела,— сказал Оливер. Он остановился у одного из высоких зданий.— Вот здесь, во втором этаже налево, находится контора Хэммонда и Стритера,— сказал он.— Зайди туда и спроси кого-нибудь из компаньонов фирмы; представься под вымышленным именем...

— Что?! — воскликнул Монтэгю.

— Ну, дружок, и не воображай открывать им свое настоящее имя. Не понимаю, какая тебе разница!

— Мне и в голову никогда не приходило делать подобные вещи,— ответил Монтэгю.

— Так пусть придет сейчас. Но Монтэгю покачал головой

Я не сделаю этого,— сказал он.

— Хорошо,— ответил Оливер, пожав плечами.— Тогда скажи просто, что не желаешь себя называть. Они особой щепетильностью не отличаются и деньги примут.

— А вдруг нет? — спросил тот.

— Тогда подожди меня на улице, и мы пойдем в другое место.

— Что мне покупать?

— Десять тысяч акций Трансконтинентальной компании по цене открытия; и скажи, пусть покупают, имея в виду повышение, и не останавливаются на какой-либо цифре, пока не получат от тебя распоряжения о продаже по телефону. А потом сиди и жди, я за тобой зайду.

Скрепя сердце Монтэгю пошел исполнять приказание. Когда он открыл дверь с дощечкой «Хэммонд и Стритер», навстречу ему поднялся молодой человек с приятным лицом и, осведомившись, что ему угодно, направил его к седовласому и очень любезному джентльмену, оказавшемуся мистером Стритером. Монтэгю отрекомендовался приезжим с Юга и выразил желание приобрести акции. Мистер Стритер провел его в свой кабинет, уселся за конторку и разложил перед собой несколько бланков.

— Будьте любезны, как ваша фамилия? — обратился он к Монтэгю.

— Я не хотел бы ее сообщать,— ответил тот. Мистер Стритер положил перо.

— Не хотели бы сообщать своей фамилии? — удивился он.

— Да,— спокойно ответил Монтэгю.

— Но почему же?— возразил мистер Стритер.—Не понимаю...

— Я в этом городе человек посторонний,— сказал Монтэгю,—и с биржевыми операциями дела никогда не имел. Я предпочел бы остаться неизвестным.

Тот проницательно посмотрел на него.

— Откуда вы приехали? — спросил он.

— Из Миссисипи,— последовал ответ.

Но в Нью-Йорке вы остановились где-нибудь?

— В отеле,— сказал Монтэгю. Какое-то имя все-таки придется дать.

— Я думаю, можно любое,— ответил Монтэгю.— Джон Смит, например.

— Это не допускается в нашей практике,— сказал маклер.— Мы требуем, чтобы наши клиенты называли свои подлинные имена. На бирже существуют известные правила...

— Тогда прошу извинить за беспокойство,— ответил Монтэгю.— Но позвольте добавить: предполагаемую сделку я намерен совершить за наличные.

— Сколько акций вы желаете купить?

— Десять тысяч.

Услыхав этот ответ, мистер Стритер стал гораздо внимательней.

— Это крупная операция,— сказал он. Монтэгю промолчал,

— А что именно вы хотели бы купить? — снова спросил мистер Стритер.

— Акции Трансконтинентальной компании,— ответил Монтагю.

— Хорошо,— сказал после некоторой паузы маклер,— мы постараемся исполнить ваше поручение. Но вам придется рассматривать его как... гм...

— Строго конфиденциальное,— подсказал Монтэгю. Мистер Стритер выправил необходимые документы, проглядев которые, Монтэгю увидел, что в графе «сумма» проставлено сто тысяч долларов.

— Тут ошибка,— сказал он,— у меня только шестьдесят тысяч.

— О! — воскликнул мистер Стритер.— Мы ведь накидываем десять процентов сверх себестоимости.

Монтэгю не предвидел такого обстоятельства; он быстро произвел в уме подсчет и спросил:

— Что стоит акция в настоящий момент?

— Пятьдесят девять и пять восьмых,— ответил тот.

— Но в таком случае шестьдесят тысяч даже перекрывают десять процентов с продажной цены,— сказал Монтэгю.

— Совершенно верно,— согласился мистер Стритер.— Но, заключая условие с иногородними, мы обязательно присчитываем четыре гарантийных пункта сверх номинала; при этом вам в обеспечение остаются лишь два пункта, что безусловно недостаточно.

— Понимаю,— сказал Монтэгю и внутренне ужаснулся, так как только теперь во всем объеме представил себе, какому риску брат подвергает его своим прожектерством:

— Между тем если накинуть десять процентов,— продолжал убедительно разъяснять мистер Стритер,— то вы получите шесть гарантийных пунктов.

— Хорошо,— сказал Монтэгю, быстро решившись,— в таком случае купите мне, пожалуйста, шесть тысяч акций.

Итак, сделка была совершена, бумаги подписаны и шесть новеньких, хрустящих кредиток Монтэгю, достоинством в десять тысяч каждая, перешли в руки мистера Стритера.

После этого он проводил Монтэгю в общее помещение конторы, шутливо заметив на ходу:

— Надеюсь, ваш советчик хорошо осведомлен. Лично мы не очень-то полагаемся на Трансконтинентальные — они крайне неустойчивы.

Словам мистера Стритера была грош цена, но Монтэгю не знал этого, и у него болезненно сжалось сердце. Однако он беспечным тоном ответил, что хочет попытать счастья, и сел на первый попавшийся из предназначенных для клиентов стул. Приемная Хэммонда и Стритера напоминала небольшую аудиторию: стулья стояли рядами и на стене висела большая классная доска, на которой колонками были выписаны) начальные буквы названий наиболее ходовых акций с заключительными ценами вчерашнего дня, проставленными на маленьких, прикрепленных вверху каждого названия зеленых картонах. Сбоку у доски помещался аппарат биржевого телеграфа, и возле него двое служащих ожидали сигнального звонка, возвещающего об открытии биржи.

В приемной сидело двадцать или тридцать человек, старых и молодых; большинство из них были здешние завсегдатаи — жертвы биржевого ажиотажа. Монтэгю приглядывался к ним, изредка улавливая обрывки шепотом произносимых фраз, состоявших главным образом из маловразумительных и неприятно звучавших специфических словечек. У него было скверно на душе, и он чувствовал себя глубоко униженным, ибо уолл-стритовская горячка уже проникла в его жилы и он не мог ее одолеть. По спине пробегала противная дрожь, и руки были холодны.

Как завороженный, не сводил он глаз с мелких цифр на черной доске: они выражали ту великую сокрушительную внешнюю силу, которую не только удержать, но даже и постичь невозможно,— силу беспощадную и уничтожающую, вроде молнии или урагана. И он добровольно отдал себя на ее произвол, она могла сделать с ним все что угодно! На табличке стояло: «Тр. К. 59 5/8»,— а у него было всего только шесть гарантийных пунктов. В любую минуту дня эта цифра может измениться — хотя бы на «53 5/8» — и тогда все до единого доллара из его шестидесяти тысяч ухнут навсегда! Знаменитый гонорар, ради которого он столько потрудился и которому так искренне радовался, исчезнет без остатка, а с ним и доля его наследства!

Мальчик-рассыльный сунул ему в руку четырехстраничную газетку — один из бесчисленных листков, бесплатно распространяемых различными торговыми и банкирскими домами в рекламных и иных целях; в разделе «События дня» среди прочих параграфов ему бросился в глаза заголовок «Трансконтинентальные». Он прочел: «Заседание директоров Трансконтинентальной железнодорожной компании состоится в 12 часов дня. Можно с уверенностью сказать, что дивиденд за последнюю четверть будет объявлен такой же, как и за прошедшие три четверти года. Среди держателей акций наблюдается сильное недовольство. Акции обнаружили явную неустойчивость и, видимо, не имеют реальной опоры: вчера, перед самым закрытием, они упали на три пункта, вследствие известия о дальнейших взысканиях со стороны западных властей, а также широко распространившегося слуха о разногласиях директоров и возобновившейся оппозиции против опеки над капиталами Хопкинса».

Пробило десять часов, и с первой минутой одиннадцатого телеграф начал свое бесконечное отстукивание. В отношении «Трансконтинентальных» замечалось большее оживление, многие тысячи акций переходили из рук в руки, и цена на них сильно колебалась, то повышаясь, то снова падая. Когда через полчаса пришел Оливер, они стояли на 59 3/8.

Ничего страшного,— сказал он,— наше время наступит только после полудня.

— А вдруг еще до полудня с нами будет покончено?

— Это невозможно,— ответил Оливер.— Покупать будут все утро — и еще как!

Некоторое время оба сидели молча, тревожась и нервничая. Затем, чтобы развеять скуку ожидания, Оливер предложил брату пройтись поглядеть на Уолл-стрит. Они свернули за угол и очутились на Брод-стрите. Здесь над всей улицей господствовало здание государственного казначейства, в котором хранилось все национальное золото Соединенных Штатов; на его башне был установлен пулемет Гатлинга; простая публика, разумеется, не знала об этом, но финансисты были хорошо осведомлены, и казалось, будто свои конторы, банки и сводчатые подвалы с сейфами они сознательно сосредоточили под его защитой. Здесь же, глубоко под землей, в гигантском шестисоттонном стальном подвале, дверь которого была так искусно прилажена, что распахивалась настежь от самого легкого нажатия пальцем, хранилось на двести миллионов долларов ценностей «Нефтяного треста». Напротив возвышалось белое, в греческом стиле, здание фондовой биржи. Дальше по улице, на оцепленном канатом пространстве, кишела толпа орущих, толкающихся, куда-то пробирающихся людей: это была «черная биржа», где можно было продать и купить небольшие количества ценных бумаг, а также всякие случайные акции мелких горнорудных и нефтяных предприятий, не зарегистрированных фондовой биржей. Лил ли дождь, светило ли солнце — эти люди всегда были здесь; а в окнах соседних зданий стояли другие люди, выкрикивавшие в мегафоны котировку или сигнализировавшие руками по способу глухонемых. На иных из маклеров были цветные шляпы, чтобы их можно было различить в толпе; у некоторых маклеров конторы помещались довольно далеко, и там их коллеги целые дни просиживали на подоконниках, направив на толкучку полевые бинокли. Во всем чувствовалась атмосфера спекуляции— быстрые, лихорадочные взгляды, беспокойные, нервные движения, истомленные, озабоченные лица. Ибо в этой игре всякий рыл яму другому и кости были подобраны фальшивые, так что девять человек из десяти заранее были обречены на гибель и разорение.

Оливер и Монтэгю добыли посетительские пропуска на галерею биржи. Отсюда был виден зал внизу площадью в сто или двести квадратных футов, усеянный клочками рваной бумаги, словно здесь только что пронеслась снежная буря; в воздухе стоял гул от разноязычных восклицаний и выкриков. Здесь толпились тысячи две пожилых мужчин и юношей; некоторые из них медленно прохаживались, разговаривая между собой, но большинство толпилось у различных «бюро продажи», толкаясь, налезая друг на друга, подпрыгивая, размахивая руками и что-то громко выкрикивая. «Место» на этой бирже стоило около девяноста пяти тысяч долларов,— следовательно, никто из этих людей не был бедняком; и тем не менее они каждый день являлись сюда, чтобы сыграть свою роль на этой арене корысти и «в море скорбей поймать свое жалкое счастье» — то изобретая тысячи мелких уловок, в надежде перехитрить и обмануть другого, то радуясь тысячам ничтожных побед; и жизнь их проходила так же бесследно, как бесследно скатываются с берега волны прибоя — этот символ человеческой суетности. Время от времени на них налетал как бы внезапный приступ беснования, и тогда они превращались в разъяренных демонов: все они разом лезли в одно и то же место, вопили, задыхались и в клочья раздирали друг на друге одежду; и зритель содрогался от ужаса, предполагая в них жертву какого-то страшного таинственного колдовства, обрекшего их терзать и мучить друг друга до полного изнеможения.

Но человек ощущает подобные вещи весьма смутно, если и у него весь капитал вложен в Трансконтинентальные. Ибо и он тоже продал свою душу дьяволу, и над ним также тяготеет заклятие, и он также надеется, и трепещет, и отчаивается вместе со всей этой дерущейся толпой. Монтэгю не пришлось спрашивать, где находится его «бюро продажи», так как человек сто сбилось перед ним в плотную кучу, вокруг которой вертелись небольшие юркие группки и тянулись хвостики очередей. «Сегодня непременно что-нибудь да произойдет»,— шепнул ему на ухо какой-то субъект.

Смотреть на все это было интересно, но одно было плохо: зрителям не полагалось сообщать котировки. А потому зрелище этого буйного оживления только доводило до предела тревогу братьев—они видели, что с их акциями что-то безусловно сейчас происходит! Даже Оливер заметно нервничал; ибо как ни верна была ставка, а игра все-таки всегда дело рискованное! Мало ли что может случиться—банкротство, убийство, землетрясение! Братья кинулись из биржи в ближайшую маклерскую контору, где, только взглянув на доску, сразу успокоились: Трансконтинентальные стояли на 60. У обоих вырвался глубокий вздох облегчения, и они снова уселись ждать.

Было уже около половины двенадцатого. Без четверти двенадцать Трансконтинентальные поднялись на одну восьмую, потом на четверть, потом опять на восьмую. Оба в волнении схватились за руки. Неужели час настал?

Кажется, он и вправду настал. Спустя минуту курс подскочил до 61—наверное, сильно увеличился спрос. Через некоторое время прибавилось еще три восьмых. По залу прошел шум возбуждения. Старые биржевики выпрямились на своих стульях. «Трансконтинентальные» поднялись еще на четверть.

Монтэгю услышал, как кто-то позади него сказал своему соседу:

— Что бы это значило?

— А бог его знает,— послышался ответ. Но Оливер прошептал брату на ухо:

— Я понимаю. Это значит, что покупают члены компании.

Да, кто-то покупал и покупал неистово. Телеграф, казалось, отложил все прочие дела и все свое внимание обратил на Трансконтинентальные. Это было как в игре в бейсбол, когда одна сторона выигрывает раз за разом, и человек на судейском месте завывает от восторга, и даже самые безучастные зрители чувствуют, что их забирает за живое, ибо нет таких людей на свете, которые могли бы остаться равнодушными к успеху. И, по мере того как поднимался курс, поднималась в зале и волна возбуждения, по рядам пробегал прерывистый шепот и от одного к другому передавалась дрожь азарта. Одни приглядывались, медля и стараясь угадать, долго ли это продлится и не купить ли им тоже немного; а тем временем набирался еще один пункт, и они уже начинали жалеть, что не сделали этого раньше, но опять колебались, взвешивая, не купить ли сейчас. Для других же, у которых, как у обоих Монтэгю, «кое-что было», это означало победу, чудесную и опьяняющую; сердца их бились все чаще при каждом новом изменении цифр, а в промежутках они подсчитывали свои выигрыши, трепеща от страха все потерять и не смея отдаться надежде на новые выигрыши, которые уже предчувствовались, но еще не были видимы.

Наступило маленькое затишье, и мальчики, обслуживавшие доску, получили возможность передохнуть. Бумаги стояли выше 66; при этой цене, благодаря девизу «ставь последнее», Монтэгю, по образному выражению биржевиков «пребывал на седьмом небе». Его барыш достигал шестидесяти тысяч долларов, и, даже если бы курс вдруг упал и ему пришлось продать свои акции все до единой, он все равно ничего бы не потерял. Ему не терпелось поскорей их продать и получить прибыль, но брат силой удержал его за руку.

— Нет! Нет! — сказал он.— Еще не время! Некоторые отправились завтракать в ресторан, где

на столиках стояли телефоны и вы могли закусить, не теряя связи с событиями. Но братьям Монтэгю было не до еды; они остались, пытаясь представить себе, что сейчас происходит на заседании директоров, и прикидывая бесконечные варианты. Мало ли какая беда может стрястись, и тогда, подобно хлопьям раннего снега, растает их выигрыш, а с ним и все их состояние. Оливер дрожал как лист, однако не сдавался.

— Игра верная! — шептал он.

Он вынул часы и посмотрел время. Шел третий час.

— Так может затянуться и до завтра! — пробормотал он. И вдруг разразилась буря.

Было раскуплено пять тысяч акций, и телеграф отметил подъем Трансконтинентальных сначала на полтора пункта, затем — на полпункта: это купили еще две тысячи. А потом он уже работал безостановочно. С каждым ударом курс повышался на один пункт; за пятнадцать минут он подскочил на десять пунктов. Безумие охватило контору, прокатилось по тысячам других контор Уолл-стрита и от них перекинулось в конторы всего мира. Монтэгю встал и начал прохаживаться взад и вперед: напряжение становилось нестерпимым; проходя мимо дверей кабинета, он услышал, как кто-то умолял в телефон:

— Ради бога, узнайте же, наконец, что происходит!

Минуту спустя, в контору влетел запыхавшийся человек с выпученными глазами и на всю контору провозгласил: «Директора объявили дивиденд за последнюю четверть в три процента и еще экстрадивиденд — в два!»

Тогда Оливер схватил брата за руку и бросился с ним к выходу.

— Беги к своему маклеру! Если акции перестали подниматься, сейчас же продавай. И во что бы то ни стало до закрытия продай все! — крикнул он, а сам помчался в свою штаб-квартиру.

Оливер прибежал в контору Хэммонда и Стритера около половины четвертого; он едва переводил дух, волосы его были всклокочены и одежда растерзана, но на всей фигуре было написано торжество. Монтэгю умаялся не меньше брата и чувствовал себя совершенно разбитым после пережитого нервного напряжения.

— По сколько ты продал? — спросил Оливер.

— Примерно по семьдесят восемь и три восьмых. Под колец опять произошло резкое повышение, и Монтэгю продал все свои акции, не дождавшись последнего скачка.

— А я — по пять восьмых,— сказал Оливер.— О, господи! Наконец-то!

Были, однако, в конторе и такие, что «промахнулись»,— и среди них сам мистер Стритер. С досадой и горечью глядели эти люди на сияющие лица двух счастливчиков, а те между тем даже и не замечали их. Они ушли, чуть не приплясывая от радости, и в ближайшем ресторанчике пропустили рюмочку-другую, чтобы угомонить расходившиеся нервы.

Раньше завтрашнего дня получить деньги на руки было нельзя, но Монтэгю уже вычислил свой барыш: он составлял без малого четверть миллиона. Из этой суммы двадцать тысяч уйдет на долю неведомого осведомителя; однако и остаток был щедрым вознаграждением за сегодняшнюю шестичасовую работу.

Его брат выиграл вдвое больше, чем он. Но когда они ехали домой и, потрясенные, шепотом обсуждали происшедшее, обещая друг другу хранить все в глубочайшей тайне, Оливер вдруг с сердцем ударил себя кулаком по колену:

— Черт возьми! — воскликнул он.— Не будь я дурак и не старайся застраховать себя на какой-то лишний пункт — мне достался бы миллион!