Онлайн чтение книги Столица The Metropolis
Глава двадцать первая.

Со дня отъезда Элис прошло две недели, и уже близился день, на который было назначено слушание дела Хэсбрука. В последнюю перед этим субботу, третью субботу поста, когда в Лонг-айлендском охотничьем клубе должен был состояться традиционный бал, Зигфрид Хэрви созвал, у себя гостей. Монтэгю принял его приглашение; все это время он усиленно работал над окончательной отделкой своей речи и теперь, перед выступлением, считал полезным немного отдохнуть.

Он поехал к Зигфриду вместе с Оливером, и первая, кого он там встретил, была Бетти Уимен, с которой он давно не виделся. Бетти многое хотела ему сказать, и это свое желание исполнила. Так как Монтэгю никогда больше не появлялся в обществе вместе с миссис Уинни после эпизода у нее в доме, все заметили разрыв между ними; догадкам и слухам не было конца; естественно, милейшая Бетти горела желанием узнать доподлинно, что же такое произошло между ними и каковы их отношения сейчас.

Однако Монтэгю не удовлетворил ее любопытства; обидевшись, Бетти задорно воскликнула, что зато и она не скажет ему того, что о нем слышала. Пока они разговаривали, Бетти не сводила с него насмешливого взгляда, и было ясно, что она не только верит самым скверным сплетням на его счет, но и что именно благодаря этим сплетням он стал в ее глазах гораздо интереснее, чем прежде. Бетти Уимен производила на Монтэгю странное впечатление: она была прелестна, обворожительна, почти неотразима, но вместе с тем так житейски рассудительна.

— Я же говорила вам, что для роли ласкового котенка вы не годитесь! — сказала она ему.

Потом она перевела разговор на процесс и начала поддразнивать Монтэгю сообщениями о том переполохе, который он произвел.

— Знаете,— заявила она,— мы с Олли были просто в ужасе; мы боялись, что дедушка страшно разгневается и нам не сдобровать. Но каким-то образом вышло иначе. Вы только никому не говорите, но мне почему-то кажется, что он на вашей стороне.

— Хорошо, если бы это действительно было так,— ответил Монтэгю, рассмеявшись,— я давно стараюсь выяснить, кто за меня и кто против.

— На днях,— продолжала Бетти,— я слышала, как он говорил одному человеку, что читал ваше резюме и нашел его очень убедительным.

— Рад слышать,— сказал Монтэгю.

— Я тоже была рада,— ответила она.— Я потом ему сказала: «Вы наверное не знаете, что Аллен Монтэгю — брат моего Олли». И вообразите, какую он вам сделал честь! Он сказал: «Вот уж никак не думал, чтобы у кого-нибудь из членов семьи Олли было столько здравого смысла!»

Бетти в это время гостила у своей жившей неподалеку тетки и должна была возвратиться туда к обеду. За ней, по дороге из города, заехал в автомобиле сам старый Уимен, и так как неожиданно поднялась метель, он зашел погреться у огня, пока его открытую машину заменяли закрытой из гаража Зигфрида. Монтэгю не подошел к тему представиться, а, оставшись в неосвещенном уголке холла, занялся наблюдениями. Уимен был крошечный человечек с энергичным, подвижным, изборожденным морщинами лицом. Трудно было поверить, что в таком маленьком теле живет один из сильнейших и деятельнейших умов страны. Он был очень нервен и раздражителен, жесток и неумолим, и можно с уверенностью сказать, что на всем Уолл-стрите не было человека, которого бы так ненавидели и боялись. Он был быстр в решениях, повелителен и зол, как шершень. Монтэгю передавали его любимую поговорку: «На заседаниях, в которых я участвую, директора сначала голосуют, а обсуждают потом». Глядя, как Уимен сидит у камина, потирая руки и шутливо разговаривая, Монтэгю испытывал такое чувство, будто проник за кулисы театра, или, вернее, что ему дарована недоступная простым смертным привилегия созерцать царственную особу в ее обыденной обстановке!

Вечером, после обеда, Монтэгю беседовал в курительной с хозяином дома о деле Хэсбрука; он рассказал ему о своей поездке в Вашингтон и о свидании с судьей Эллисом.

У Харвея тоже нашлось, что сообщить.

— У меня был разговор с Фредди Вэндэмом,— сказал он.

— И что же? — спросил Монтэгю.

— Известно, что,— ответил тот со смехом,— негодует конечно. Ведь отец Фредди, ежели хотите знать, с детства приучил сына рассматривать «Фиделити» как своего рода собственность. Тот иначе и не называет ее, как «моя компания». Он мнит себя в ней главным и влиятельнейшим лицом и всякий выпад против нее принимает за личное оскорбление. И тем не менее для меня было очевидно, что он не имеет и понятия о том, кто затеял это дело.

— А про Эллиса ему известно? — спросил Монтэгю.

— Да,— ответил Харвей,— тут он вполне осведомлен. Он-то первый и сказал мне про Эллиса. Фредди говорит, что Эллис годами выжимает из компании громадные суммы: во-первых, он, ничего не делая, получает большое жалованье, а сверх того ухитрился вытянуть что-то около четверти миллиона в обеспечение ничего не стоящих бумаг.

Монтэгю невольно ахнул.

— Да, да,— расхохотался Харвей.— Но в конце концов все это не так важно. Беда в том, что Фредди Вэндэм замечает только мелочи и поэтому не способен разобраться в тайной подоплеке происходящего. Он знает, что та или иная клика внутри общества ради личных выгод строит время от времени какие-то козни или же старается использовать в своих интересах его самого, но понять, каким образом крупные дельцы производят свои закулисные махинации, ему не под силу. Придет день, когда его вообще выкинут за борт, и тогда-то наконец он сообразит, что им играли, как пешкой. Знаете, с какой целью возбужден, по-моему, процесс Хэсбрука? Попросту Вэндэма хотят пугнуть: судебное разбирательство и предание дел общества гласности — угроза для него серьезная.

Монтэгю молчал, весь уйдя в свои мысли.

— А что вы думаете относительно позиции Уимена в этом деле? — спросил он наконец.

— Не знаю, право,— ответил Харвей.— Считается, что он поддерживает Фредди, но ведь это все такая путаница, что сказать наверняка ничего невозможно.

— Действительно ужасная неразбериха,— заметил Монтэгю,

— Это какая-то пропасть бездонная,— подтвердил тот.— Заглянуть и то страшно! Вы только послушайте, что рассказал мне сегодня Вэндэм,

И Харвей назвал имя одного из директоров «Фиделити», прославившегося своей филантропической деятельностью. Услыхав, что у жены одного младшего служащего компании неблагополучно прошли роды и врач предупредил, что, если ей придется рожать еще, она умрет,— директор спросил этого человека: «Почему вы не застрахуете ее жизнь?» Тот ответил, что пытался, но все компании отказываются наотрез. «Я вам это устрою»,— пообещал директор. Они вместе написали новую просьбу, директор подал ее Фредди Вэндэму и провел полис «по особому распоряжению»! Через семь месяцев женщина умерла, и «Фиделити» полностью выплатила ее мужу всю сумму — не то сто, не то двести тысяч долларов!

— Вот какие дела творятся в страховом мире! —заключил Зигфрид Харвей.

Этот разговор оставил в душе Монтэгю тяжелый осадок и помешал ему насладиться весельем в охотничьем клубе. Праздник был необыкновенно роскошный, но Монтэгю — быть может, в этом было виновато его мрачное настроение — остался совершенно равнодушным и к цветам, и к музыке, и к великолепным туалетам; он видел только всеобщее обжорство и пьянство, которые на этот раз показались ему еще более неумеренными, чем обычно.

Вдобавок ему пришлось пережить одну неприятность. Среди гостей он увидел Лору Хэган и, памятуя, как она была добра с ним во время его визита, направился к ней, радостно ее приветствуя. Она ответила ему церемонно-ледяным поклоном и, бросив две-три отрывистые реплики, так резко от него отвернулась, точно хотела его осадить. Монтэгю отошел совершенно уничтоженный. Но потом, вспомнив про сплетни, которые ходили о нем и миссис Уинни, сообразил, чем объясняется странный поступок мисс Хэган.

Этот эпизод набросил тень на все его пребывание у Зигфрида Харвея. В воскресенье он отправился на прогулку по окрестностям и долго шагал один сквозь метель и бурю, исполненный жгучего отвращения к прошлому и дурного предчувствия к будущему. Он ненавидел мир, где властвуют деньги и всплывает на поверхность все худшее, что есть в человеке; он ненавидел этот мир и горько сожалел, что решился ступить в его пределы. И лишь набродившись до полного изнеможения и утратив способность что бы то ни было ощущать, он наконец сумел с собой справиться.

Монтэгю возвратился домой, когда уже стемнело, и нашел у себя на столе пересланную из Нью-Йорка теле-грамму.

«Встречай меня на Пенсильванском вокзале, Джерси-сити сегодня в девять вечера. Элис».

Само собой, это известие сразу вытеснило у него из головы все другие мысли. Ему даже некогда было предупредить Оливера — не медля ни минуты, он вскочил в машину и помчался на станцию, чтобы поспеть на ближайший поезд в город. И весь долгий путь до Пенсильванского вокзала, замерзая на перевозах и в кебах, он ломал голову над этой загадкой. Компания знакомых, с которой уехала Элис, предполагала вернуться не ранее чем через две недели, и два дня назад пришло письмо из Лос-Анжелеса с сообщением, что, по всей вероятности, они задержатся на неделю дольше намеченного срока. И вдруг Элис уже здесь!

На вокзале он узнал, что в указанный в телеграмме час с Запада прибывает экспресс; следовательно, Элис возвращается вовсе не с поездом Прентисов. Экспресс на полчаса запаздывал, и Монтэгю стал расхаживать по платформе, всячески стараясь унять свое беспокойство. Наконец многовагонный состав подкатил к перрону, и он увидал идущую ему навстречу Элис. Она была одна.

— В чем дело? — были его первые, обращенные к ней слова.

— Это длинная история,— ответила Элис.— Просто мне захотелось домой.

— Неужели всю дорогу от побережья ты ехала одна? — спросил он с ужасом.

— Да,— сказала она,— всю дорогу.

— Но, ради бога, что это значит?..— снова начал Монтэгю.

— Я не могу говорить здесь, Аллен,— сказала Элис,— подожди, пока доберемся до спокойного места.

— Однако,— настаивал он,— как же Прентисы? Как они могли допустить, чтобы ты уехала?

— Прентисы и не подозревали об этом,— ответила Элис,— я сбежала.

Монтэгю был окончательно сбит с толку. Он хотел продолжать расспросы, но Элис тихо положила ему на плечо руку и сказала:

— Пожалуйста, Аллеи, подожди. Мне сейчас неприятно говорить. Это все из-за Чарли Картера.

— Так вот оно что! — У Монтэгю даже дух захватило, и он насилу мог выговорить: — О боже!

Больше он не произнес ни слова, пока они не сошли с переправы и не сели в кеб.

— Ну, рассказывай теперь,— сказал он. И Элис начала:

— Говоря откровенно, я тогда была очень расстроена,— призналась она.— Но не забудь, Аллен, с тех пор прошла почти неделя; за это время я все обдумала и совершенно успокоилась. Так что ты не волнуйся, будь добр; бедный Чарли не виноват — он просто не умеет держать себя в руках. Я сама виновата. Я должна была послушаться тебя и давно прекратить с ним всякое знакомство.

— Говори же, что произошло,— сказал он; и Элис рассказала все по порядку.

Прентисы поехали со своими гостями осматривать окрестности, а у нее разболелась голова, и она осталась в вагоне. Тут пришел Чарли Картер и начал объясняться ей в любви.

— Он еще в начале путешествия просил меня выйти за него замуж,— говорила Элис,— но я ответила отказом. После этого он мне уже не давал покоя. А на этот раз с ним сделалось что-то ужасное — он бросался на колени, рыдал, кричал, что не может жить без меня. Как я его ни уговаривала — ничто не помогало. Наконец он схватил меня в объятия и не хотел выпускать. Я страшно испугалась и рассердилась. Мне пришлось даже пригрозить, что, если он меня не отпустит, я позову на помощь. Видишь, до чего дошло.

— Так,— сказал мрачно Монтэгю.— Что же дальше?

— А дальше я решила, что мне нельзя оставаться там, где я не могу избежать встречи с ним; я понимала, что добром он от меня не отстанет. Если же я попросила бы миссис Прентис удалить его, то получился бы скандал и путешествие было бы для всех испорчено. И вот я незаметно вышла, справилась, когда будет поезд на Восток, и, узнав, что скоро, быстренько уложила свои вещи, оставив миссис Прентис записку. Мне пришлось выдумать целую историю — будто я получила телеграмму, что заболела твоя мать, что я не хочу своим дурным настроением отравлять им удовольствие и поэтому уезжаю. Лучше я ничего не могла придумать. Ехать одна я не боялась, так как была уверена, что Чарли не удастся меня догнать.

Монтэгю ничего не сказал — он лишь крепко сжимал кулаки.

— Может быть, с перепугу я поступила безрассудно,— продолжала Элис, волнуясь.— Но, видишь ли, я была очень расстроена и несчастна, мне там все опротивело и захотелось скорей домой. Понимаешь?

— Конечно понимаю,— сказал Монтэгю,— и я рад, что ты здесь.

Приехав домой, Монтэгю тотчас позвонил Зигфриду Харвею и, вызвав брата, рассказал ему о случившемся. Он услышал, как Оливер вскрикнул рт неожиданности.

— Ничего себе, милая историйка! — проговорил он и, оправившись, добавил со смехом: — Боюсь, что теперь шансы Чарли упали окончательно!

— Я рад, что наконец-то и ты пришел к этому выводу! — сказал Монтэгю, вешая трубку.

Это происшествие явилось новым ударом для Монтэгю Но ему некогда было задумываться над ним: на следующий день в одиннадцать часов ему предстояло выступать в суде по делу Хэсбрука, и все его мысли устремились в эту сторону. Последние три месяца его единственным настоящим интересом был этот процесс; он был сейчас его целью, и ради него он мирился со всем, что его здесь возмущало. Он готовился к своему выступлению, как атлет готовится к ответственному состязанию; он чувствовал себя в полной готовности и собрал все силы, чтобы во всеоружии встретить решающий момент своей жизни.

В это утро он отправился в город, ощущая какой-то особенный прилив бодрости — каждый фибр его существа, казалось, дрожал от напряженного ожидания. Он приехал в свою контору и тут среди прочей корреспонденции вдруг увидал письмо от мистера Хэсбрука. Вскрыв его, Монтэгю прочел записку — сухую, краткую, но поразившую его в самое сердце, как меткий удар кинжала:

«Уведомляю вас, что я получил от компании «Фиделити» вполне удовлетворяющее меня предложение. Таким образом, между нами все улажено и я желал бы изъять из суда мое дело. Выражая признательность за оказанные вами услуги, остаюсь преданный вам...»

Для Монтэгю эта записка была как гром среди ясного неба.. Силы разом покинули его, руки его безжизненно опустились, и письмо упало на стол.

Когда миновало первое оцепенение, он схватился за телефон и велел своему секретарю соединить его с мистером Хэсбруком. Затем сел и стал ждать. Наконец раздался звонок; Монтэгю взял трубку, надеясь услышать голос мистера Хэсбрука и решительно потребовать у него объяснения. Но вместо голоса Хэсбрука он услышал голос своего секретаря:

— Сэр, центральная говорит, что этот номер не работает.

Он повесил трубку и снова застыл в неподвижности. Подставное лицо испарилось!

Для Монтэгю это событие означало полную ломку жизни и крушение всех надежд. Теперь ему не над чем было работать, не о чем было думать; основа, на которой он рассчитывал построить карьеру, рухнула!

Он весь пылал от негодования. Его провели и одурачили, использовали в своих интересах и вышвырнули, как ненужную тряпку. И он ничего не мог предпринять, он был абсолютно бессилен что-либо сделать. Его больше всего угнетало сознание подавляющего могущества тех неведомых властителей, которые сделали его своей игрушкой, сознание совершенной бесплодности борьбы с ними — как его личной, так и вообще всякого другого человека. Они были подобны стихийным космическим силам, они держали в кулаке весь мир, и простой смертный был так же бессилен против них, как бессильна против бури гонимая ветром былинка.

Весь этот день он просидел в конторе, отдавшись своим черным мыслям и разжигая в себе злобу. Временами на него находило желание все бросить, стряхнуть с йог прах столицы, немедля возвратиться на родину и там вернуть себе утраченное достоинство джентльмена. Но потом его вновь охватывало боевое настроение и хотелось всю жизнь мстить людям, которые так нагло воспользовались его доверчивостью. Он еще разыщет какого-нибудь обладателя полисов «Фиделити» — человека, на которого можно положиться; он безвозмездно будет вести его дело — и доведет его до конца! Он заставит газеты кричать об этом, он всех заставит прислушаться к своим словам!

К вечеру он вернулся домой раздраженный и до предела измученный. В кабинете, ожидая его прихода, сидел Оливер.

— Здравствуй,— сказал Монтэгю, скидывая пальто и внутренне подготавливая себя еще к одному унижению,— ибо так или иначе, но придется рассказать Оливеру о своей неудаче и выслушать его неизбежный ответ: «Я же говорил тебе!»

Но оказалось, что Оливер сам должен был сообщить нечто не терпящее отлагательства и тотчас приступил к брату с вопросом:

— Скажи, пожалуйста, Аллен, что такое произошло между тобой и миссис Уинни?

— Я не понимаю тебя,— резко ответил Монтэгю.

— Помилуй,—сказал Оливер,— все говорят о какой-то ссоре.

— Никакой ссоры не было,— сказал Монтэгю.

— А что же было?

— Ровно ничего.

— Нет, что-то да было! —воскликнул Оливер.— Иначе откуда взялись бы эти разговоры?

— Какие еще разговоры?

— О вас с ней. Я только что видел миссис Виви Пат-тон, и она под величавшим секретом рассказала мне, будто миссис Уинни кому-то жаловалась, что ты в своих ухаживаниях за ней перешел границы приличия и она была вынуждена отказать тебе от дома.

Монтэгю пошатнулся, как от удара.

— О! — простонал он.

— По крайней мере миссис Уинни так говорит,— сказал Оливер.

— Ложь! — вскричал Монтэгю.

— Я так и сказал миссис Виви,— ответил тот.— Слишком не похоже на тебя...

Монтэгю вспыхнул от негодования.

— Я не про то! — крикнул он.— Ложь, что миссис Уинни это сказала,— не может этого быть!

— Как знать! — буркнул Оливер, пожав плечами.— Впрочем, все возможно,— добавил он.— Однако мне известно, что она страшно зла на тебя,— это говорят все. Она трубит направо и налево, что даже и разговаривать с тобой больше не станет. Но мне хотелось бы знать другое: почему это так получается, что ты непременно создаешь себе врагов, с кем бы ты ни столкнулся?

Монтэгю ничего не ответил; он весь дрожал от гнева.

— Скажи же мне, чем ты задел ее? — продолжал Оливер.— Неужели ты мне не доверяешь...

Монтэгю вдруг вскочил.

— Ах, Оливер! — воскликнул он.— Оставь меня, в покое! Уйди!

Он выбежал в соседнюю комнату, хлопнул дверью и, как зверь в клетке, принялся ходить взад и вперед.

Это ложь! Ложь! Ничего подобного миссис Уинни сказать не могла! Никогда он. этому не поверит — это подлая, пущенная кем-то из тайных его врагов сплетня!

Но тут его охватил новый прилив бешенства. Какая в конце концов разница — правда это или нет, и вообще, какая разница — что правда и что ложь? Разве так уж важно, совершил ли в действительности человек тот гнусный, отвратительный поступок, который ему приписывают, или нет? Важно то, что все говорят об этом. Важно то, что все этому верят и всем хочется, чтобы так было на самом деле! Взаимные пересуды — вот чем целиком исчерпываются интересы общества, вот что им по плечу! Эти люди проводят жизнь в грязных россказнях друг о друге, в атмосфере подозрений и цинизма, вечного перешептывания и подглядывания, упиваются вымыслами самых низких интриганов.

В нем поднялась волна ярости, подхватила его и по несла! Ярости против мира, в который он вступил, и против себя самого за ту роль, которую он в этом мире играл. Казалось, все вдруг разом достигло своего предельного напряжения; и он все возненавидел: возненавидел людей, с которыми сошелся, и их поступки, и то, на что они его толкали. Он возненавидел способ, каким добыл свои деньги и как он их тратил. Он возненавидел праздность и расточительность, пьянство и разврат, душевное убожество и снобизм.

Монтэгю вдруг круто повернулся и распахнул дверь в соседнюю комнату, где все еще сидел Оливер. Он остановился на пороге и воскликнул:

— Оливер, я ставлю на этом крест! Оливер смотрел на него в изумлении.

— Ты о чем? — спросил он.

— О том,— крикнул его брат,— что с меня довольно так называемого «общества»! Я решил все бросить. Ты иди своей дорогой, но я тебе не попутчик больше. Я натерпелся достаточно,— думаю, что и Элис тоже. Мы освободим тебя от забот о нас, развяжем тебе руки и отойдем в сторону!

— Что же ты намерен делать? — испуганно вскричал Оливер.

— Прежде всего я намерен выехать из этих дорогих номеров, выехать завтра же, когда истекает наш недельный срок. Затем я намерен прекратить швырять деньги на то, что мне не нужно. Я намерен раз и навсегда отказаться от приглашений и встреч с людьми, которые не нравятся мне и которых я не желаю знать. Я пытался стать партнером в твоей игре, старался изо всех сил, но это не по мне, и я решил отступить, пока не поздно. Я найду место, где можно прилично и скромно прожить свою жизнь, я дознаюсь наконец, правда ли, что в Нью-Йорке нельзя честно заработать кусок хлеба!