Онлайн чтение книги Волчья жизнь, волчьи законы…
Глава 35

Жизнь в палате стала веселее с появлением нового человека.

Валентин Погорельский по сроку службы прослужил год. Но из этого года в части он находился не более двух месяцев. Не смотря на этого, был он живой легендой, и слава о нем летела по всей дивизии, обрастая все новыми подробностями и деталями.

Призванный со Львова, Валентин после «карантина» по распределению попал в роту охраны. Когда его во вторую ночь подняли «деды» (в первую «молодых» обычно не трогали, давая время освоиться) и хотели вместе с другими «шнэксами» «построить», Погорельский сделал то, что очень редко происходит в армейских подразделениях: он нагло и грубо наплевал на все сложившиеся неписанные солдатские традиции.

Старослужащий сержант Якушев шёл вдоль строя и через одного «пробивал фанеры» новобранцам. Дело происходило так…

– Грудь к осмотру!

– Фанера трехслойная, грудь бронебойная, образца, 1975 года выпуска, к осмотру готова! – сухо, по-военному четко отвечал «молодой».

Сержант наносил удар в грудь.

«Молодой», сгибаясь под тяжестью удара, хватал ртом воздух, отвечал:

– Отдачи нет, откат нормальный, гильза упала в ящик!

И сержант шёл дальше.

Очередь дошла до Погорельского.

– Грудь к осмотру!

Насмешливо глядя в глаза сержанту, Валентин нагло спросил:

– Слышь, дядя, а не пошёл бы ты на х…?

Десятка два изумленных глаз «молодых» уставились на Погорельского. С коек поднялись заинтересованные «деды».

Якушев выкинул кулак вперед, метя в лицо.

Уклонившись от вполне ожидаемого удара, Валентин с подшагом вперед сбил сержанта с ног встречным в подбородок. Это был коварный удар. Валентин оттачивал его в течение шести лет. Не давая опомниться, Погорельский носком сапога дважды с силой двинул в колено сержанту.

Погорельский знал, что теперь сержант Якушев ему не страшен. От таких ударов он еще недели полторы будет хромать, ковыляя на ужин позади всей роты.

Валентин схватил табуретку, швырнул в одного из «дедов».

Произошло секундное замешательство.

Пока остальные «старики» изумленно глядели, как их товарищ с разбитым лбом и струйкой крови поднимался с пола, Погорельский времени зря не терял. Он успел выхватить из кармана шило, острый конец которого был заботливо обернут газетой, стянутой суровой ниткой. Один миг – и газета отлетела в сторону, обнажив металлическое жало.

Валентин сделал несколько шагов назад, подцепил свободной рукой табурет. Заняв оборону в углу бытовки, с широко расставленными ногами, дерзко глядя на «дедов», заявил:

– Короче, так… Я вам не бык – хрен запряжете. Любого «шнэкса» гноите, но – не меня. Я ссал с высокой колокольни на все ваши армейские постановы! Признаю только воровские понятия. А по ним нет ни «дедов», ни «шнэксов». Есть быки, лохи, чмыри… Еще – вафлы и пидоры… И – нормальные, реальные пацаны. Я – пацан! Кто сомневается – вперед! Проломлю башку или ливер нанижу на шампур… Я все сказал!

Такого отпора от «шнэкса» никто не ожидал.

«Дедушки» потоптались вокруг в нерешительности: в «молодом» было 185 сантиметров роста, а вкупе с чуть ли не метровыми плечами смотрелся он на все сто девяносто. Такой точно череп раскроит запросто. Нарываться ливером на «шампур» тоже не хотелось…

Положение спас Якушев. С трудом поднявшись на ноги, он, морщась от боли, закричал на сослуживцев:

– Хули вы стоите? Бараны тупорылые! Табуретки! Табуретки хватайте! И разом по команде! В черепок ему! В бестолковку! И по ногам!

Валентина окружили полукольцом.

– Огонь!

Двенадцать деревянных летательных снарядов полетели в Погорельского. Как Валентин не закрывался, два достали по ногам, третий угодил в локоть. Еще один выбил из осушенной руки шило.

– Мочи его! – раздался крик.

И «старики» дружно кинулись на одного. Кого-то Погорельский успел знатно встретить пинком в промежность: нападавший скорчился на полу в позе эмбриона и жалобно подвывал. Остальные свалили бунтовщика на пол и с наслаждением трамбовали сапогами (но не по физиономии: учить следует без видимых следов).

Отступили потные, рагоряченные.

– Это только аванс, – пообещал Якушев. – За мои колени, падла, и разбитую голову Славки ответишь отдельно.

Валентин на полу харкал кровью.

«Деды» оставили его одного и ушли на «военный совет».

– Я предлагаю его опустить, – больше всех в туалете кричал Якушев. – Ночью будет спать, членом по губам ему провести два раза, и всю его блатоту… моментально, как рукой снимет.

– Нет, так нельзя. Это голимый беспредел, – возражал рядовой Кустов. – За него спросить могут.

– Что ж нам теперь на какого-то сраного шнэкса управы не найти?

– Ну и хули, что он такой здоровый? Нас тут сорок человек дедов. Загасим всем призывом.

– Пацаны, его зачмырить обязательно надо. Чтоб другим шнэксам неповадно было.

Предложения сыпались одно за другим.

Но тут распахнулась дверь, и в туалет вошёл Погорельский. С разбитым лицом, расхристанный, в нижнем белье с пятнами крови, он, грубо сдвинув плечом стоявшего на пути сержанта Якушева, спокойно прошёл через толпу – остальные «деды» невольно расступились, пропуская его к умывальникам.

Умывшись, Валентин повернулся к «дедам», строго сказал:

– Короче, слушайте сюда… Спору нет…. Вас больше… Воевать с превосходящими силами я не намерен. Сегодня же в ночь перехожу на диверсии… Вариант первый: ночью кидаю кому-нибудь из вас на рожу подушку и сажусь сверху сам. Во мне весу – центнер с небольшим. Через пять минут – перехожу к следующему… Очередность – кому за кем – разыграю в карты. Шестерка червовая – один, бубовая – другой… Как масть ляжет… Утром проснетесь, а кто-то уже на небесах… И побробуй, докажи! Ну а если кто из вас, утречком, по холодку, побежит ротному докладывать… Что ж… значит: это – чмырь голимый, он моего дерьма не стоит! Не верите, что могу? А вы проверьте! За мной, на «гражданке», уже мокряк числится, только хрен кто до этого докопается. И ничего живу, и жмурик по ночам не сниться. А теперь заранее хочу предупредить. У вас сейчас разные мысли в голову могут полезть, например, опустить меня. Смотрите, прежде чем вздернуться, я с собой на тот свет всех своих обидчиков захвачу. Ночью ножом спящим глотки перережу, члены отрежу и в губы друг другу запихну. Я очень жестокий человек. Вы не представляете, до какой степени я жестокий человек. И еще… кто из вас выживет. С него на зоне обязательно спросится. Дуплом отвечать придется. Здесь в роте мой кореш есть. Он на гражданку моей братве весь расклад пропишет. Сюда на таких крутых тачилах подъедут, какие вам и не снились. Мой двоюродный брательник – криминальный авторитет. Погоняло Михась. Может, кто слышал? Он сейчас смотрящий во Львове. Его с месяца на месяц должны короновать. Так что, пацаны, прежде чем меня вафлить, подумайте… Хорошенько подумайте. Не забываете воровскую постанову: «Беспредел карается беспределом». Я с вами действовал все по-чеснаку, по понятиям. Поступайте и вы так. У меня всё!

Выждав несколько секунд, Погорельский шагнул вперед. «Старики» молча расступились. Все в нем невольно признали лидера.

– Ну что скажите? – обводя всех взглядом, спросил Кустов.

«Деды» молчали.

– Пацаны, этот шнэкс на моей памяти первый человек, кто в открытую пошёл на кофликт со старшим призывом. Он доказал, что он не чмо. Какие будут предложения?

«Старики», посоветовавшись, приказали дневальному позвать Погорельского.

Валентин вошёл.

О лица «дедов» заговорил Кустов.

– Валентин, мы тут потолковали и решили тебя приподнять. Мы тебя досрочно переводим в черепа.

– Я ваших понятий не признаю.

– Валентин, так принято. Подчинись армейской традиции.

– Как будет осуществляться перевод в черепа?

– Тебе нанесут двенадцать ударов пряжкой по заднице, будто ты отслужил двенадцать месяцев.

– А если я не соглашусь?

– Надо согласиться. Таковы традиции.

– Ладно, хрен с вами.

…Валентина досрочно перевели в «черепа», минуя стадию «гуся».

Погорельский был теперь на особом положении. Он садился за стол только с «дедами», с ними пил, ходил в самоходы и увольнения. Ему разрешалось «строить» свой собственный призыв.

Так минуло месяцев пять. Погорельский получил с «гражданки» письмо. А на другой вечер он самовольно оставил войсковую часть.

Предполагали, будто он получил письмо от девушки и уехал во Львов «разбираться». Впрочем, это были только слухи. Его искались всей ротой три дня.

Потом командир взвода поехал к нему домой, во Львов. Но, разумеется, там он подчинённого не нашёл.

Семь месяцев Погорельский скитался по Украине...

Недели две назад его задержала милиция и сдала во Львовскую гарнизонную комендатуру. Уже оттуда под конвоем Погорельского привезли в Говерловск.

В части своей гаубвахты не было, а городская была переполнена злостными нарушителями воинской дисциплины со всего Говерловска.

Валентина привезли глухой ночью, конвой сдал беглеца под роспись дежурному по части. На ночь Погорельского оставили в роте, закрыв в кладовке, где старшина РО хранил инвентарь для уборки территории – мётлы, лопаты. Утром дезертира должна была забрать военная прокуратура. Но ночью… узник штыковой лопатой выломал фанеру, вставленную в оконную раму вместо стекла, забрался на подоконник…

Отсюда до земли было около семи метров. Погорельский знал, что высота десять метров – критическая, выше – как правило, верная смерть. Если свеситься на руках, то высота сократиться до пяти с хвостиком метров.

– Эх, была не была. Ну, Господи, помоги!

Разжав пальцы, удалой солдат полетел на асфальт, но подняться уже не смог. Сломал ногу…

Своими стонами он привлёк к себе внимание старика-котельщика, выходившего на улицу за водкой. Тот в свою очередь сбегал к дежурному по части. Командир РМО капитан Иголка, – в ту ночь дежурил он, – отправил неудачника в санчасть.

За лихой характер и любовь к жизни Погорельского прозвали – Зона.

Арбузов сразу сказал:

– Это будет лагерный житель.

– Да, – согласился с ним Рыжий. – Такой далеко пойдёт.

Зона передвигался по санчасти на костылях. Высокий ростом, бритый наголо, лицом своим он походил на типичного уголовника.

Необычайно весёлый, острый на язык, он довольно быстро соблазнил одну из медсестёр.

В санчасти работало три дежурных медсестры. Они заступали на суточные дежурства. Две из них были пожилые.

Вере Петровне было глубоко за сорок. Но Зону это совершенно не смутило.

Когда она сделала ему укол, Погорельский, натянув штаны пижамы, обнял медсестру за талию, привлёк к себе:

– Вы меня возбудили. Мадам, я хочу вас.

Медсестра ударила его коленом в пах.

– Меня много кто хочет. Что ж мне теперь под каждого ложиться?

Зона не расстроился. В тот день он ушёл. А через два дня, на следующее дежурство, он явился к Вере Павловне после отбоя с пакетом в руках. Поставив в угол свои костыли, он на одной ноге подскакал до стола, опустился на топчан рядом с медсестрой, молча достал из пакета коробку шоколадных конфет с коньячной начинкой и бутылку импортного вина.

– Вера Петровна, я был не прав тогда. Прошу простить меня.

– Молодой человек, я поражаюсь твоей наглости.

– Вера Петровна! У меня сегодня день рождения. Мне двадцать один год исполнился. Хочу с вами выпить.

Вере Петровне было скучно. Отложив в сторону книгу, он сняла очки в тонкой металлической оправе, внимательно посмотрела на Зону, не шутит ли?

…В ту ночь он остался у неё. Ушёл под утро.

На прощанье она, поцеловав его, ухватив рукой за полу пижамы, благодарно сказала:

– Мне ни с кем ещё так не было хорошо.

– Буду с нетерпеньем дожидаться твоего следующего дежурства, – ласково сказал ей Погорельский, поцеловав в губы.

…Жизнь в палате проходила размерено и спокойно, пока сюда не попали два «шнэкса».

Они вошли в палату неуверенно и боязливо.

Зона сразу понял, что они молодые и позвал их к себе.

Он лежал на койке, заложив руки за голову. У тумбочки стояли его костыли.

– Ну, голуби вы мои… сизокрылые… рассказывайте… откуда родом, как зовут и так далее…

Один из «шнэксов» невысокий ростом, с круглым сероглазым лицом, оказался побойчее.

– Зовут меня Вася. Плотников. Родом я из Бахмача Сумской области. Призван 5 декабря. В части 8 дней.

– Восемь дней, говоришь… а уже в санчасть попал.

– Да я мозоли натёр, – сказал «шнэкс» и, приподняв штанины ярко-синей пижамы, показал свои ноги, стёртые до крови выше пяток.

– Из Бахмача говоришь… Типа, басмач?

– Не… это город такой…

– А, типа, я такой глупый, – насмешливо сказал Зона – Чем до армии занимался?

– В училище учился, на каменщика… потом на стройке работал.

– План курил?

– Да было дело, – смущённо улыбнулся «шнэкс».

– Баб порол?

– Немного, – ещё смущеннее отвечал Плотников.

– А почему немного? Надо много…

Палата заржала.

– Погоняло есть?

– Нету.

– А за балабольство в рог дам.

– Честно, нету.

– Ладно, будешь – Басмач. Понял?

– Понятно.

Зона перевёл взгляд на второго.

Тот под его взглядом боязливо сжался, пришипился.

– Ну, что стоишь как бедный родственник? – сказал Зона. – Иди сюда, я тебе не съем.

Второй «шнэкс», среднего роста, худощавый, с тонкими руками, жёлто-карими глазами, в которых сквозила явная неуверенность, робко шагнул вперёд.

– Чего молчишь? Рассказывай…

– Що казаты?

– Не тормози. Не люблю. Давай, шустрее, – нетерпеливо сказал Зона.

Из второго «шнэкса» ответы на вопросы пришлось вытаскивать, как ржавые гвозди из старой дубовой доски. Звали его Степан Бондарчук, был призван 2 декабря из Черновицкой области, из городишко Берегомет, в сорока пяти километрах от границы с Румынией. До армии помогал родителям, выращивал свиней.

– План курил?

– Ни.

– Водку пил?

– Пыв.

– Баб порол?

– Ни.

– А как нужду справлял?

Бондарчук стыдливо молчал.

– Эх, Стёпа, Стёпа, – с сожалением покачал головой Зона, вызвав у остальных улыбки. – Не завидую я тебе. С таким характером тяжко будет тебе в жизни. Погоняла ты, конечно, своего не имеешь? Да?

– Так.

– Что ж… будешь Стёпкой Тормозом. Понял?

Степан молчал. Зона поманил его к себе пальцем, ударил здоровенным кулаком в грудь. Степан кувыркнулся на соседнюю койку.

– Степан, – сказал Зона строго, – когда я спрашиваю, нужно отвечать. Понял?

– Зрозумив.

После прихода «шнэксов» жизнь в палате стала весёлой.

Зона заставлял молодых танцевать друг с другом, делать приседания, держа на вытянутых руках табуретку, бегать в столовую за хлебом и чаем, «сушить крокодила» («шнэкс» забирался на кровать, упираясь ногами в дужку кровати, руками держась за другую, висел в воздухе минуту, пока хватало сил).

Пильчуку воображения на проделки никогда не хватало. Он, как обезьяна, повторял всё то, что требовал от «шнэксов» Зона, зато бил Пильчук молодых по малейшему поводу. Бил он всегда кулаком по груди, но не прямым ударом, а рубящим, от себя. Дробышев на своём коротком веку видел много ударов, но Пильчук был в высшей степени оригиналом.

То и дело Пильчук погонял:

– Шнэксы, сигарету мени… швидко!

– Шнэксы, лижко расправыты… швыдко!

– Шнэксы, карты сюды!

– Шнэксы, казку мени швыдко!

В санчасть прибыло ещё два «шнэкса», больные чесоткой. Их положили в отдельную палату. «Деды» их не трогали, опасаясь заразиться.

Прибыл ещё один молодой «дед» из роты охраны – Борис Хомутинников. Сослуживец Зоны по роте охраны. Он был призван из Енакиево Донецкой области.

Однажды вечером «деды» захотели выпить. Они предложили Дробышеву и Николаеву. Скинулись деньгами, на две бутылки водки.

– Бахмача с Тормозом посылать бессмысленно, – сказал Зона. – Они не знают, где баба Аня живёт. Деды, понятное дело, за водкой не пойдут. Срок службы не тот. Так что, господа черепа, решайте, кто из вас гонцом пойдёт?

– Давайте я схожу, – предложил Дробышев. – Только пусть Бахмач со мной пойдёт. Он должен знать точку. На будущее пригодится.

– Что ж… давайте, – согласился Зона.

…Гонцы вернулись с водкой. Вошли в санчасть без приключений. Пронесли бутылки в палату, спрятали под подушками.

После отбоя палата «бухала». «Шнэксам» водки не давали.

– Вам по сроку службы не положено, – говорил Зона, разливая водку по кружкам.

А потом, когда водка закончилась, Хомут с Пильчуком жестоко избивали молодых. Злоба их была бессмысленна. Агрессия, вызванная водкой.

Зона молодых не трогал. Он лежал на кровати, равнодушно глядя на то, как Хомут и Пильчук били «шнэксов».

Среднего телосложения, смуглый, с вытянутым подбородком, Хомут наносил удары в грудь кулаком зажатому в углу Стёпке Тормозу. Хомут с самого начала его невзлюбил. Цеплялся к нему по малейшему поводу.

Стёпка ходил по санчасти затравленно. На груди у него были крупные синяки.

Он боялся войти в палату и, порой, вечерами прятался на лестнице, у чердака. Но Хомут, заметив этого, жестоко избил его.

– Ты что, сука? Ты шо самый умный?

Зона сказал:

– Стёпка, ты сам виноват. Чего ты ныкаешься? Санчасть маленькая. Здесь спрятаться негде. Тем, что ты ныкаешься, ты ещё больше злишь нас. У тебя всего два выхода: либо покончить с собой, либо выписаться из санчасти. В любом другом случае тебе придётся нас терпеть.

– Я убью тэбэ, мразь! – крикнул Пильчук, кидаясь на Стёпку.

Но Зона остановил его.

– Не надо. Не трогай… А то он и вправду наложит на себя руки. Мне такого конца на хрен не надо. Итак, три года за дезертирство светит. Еще пятерку за доведение до самоубийства накинут.

– Зона, а когда тебя загребут? Не слышно? – спросил Хомут.

– Как гипс снимут, сразу на СИЗО увезут.

– А гипс когда?

– На этой недели обещали.

– И шо ты думаешь? Снова бежать?

– А-а… смысла нет. Всё равно поймают. А мне, по ходу, на роду написано: в каземате гнить. И погоняло вполне подходящее…

– Я тебя, братан, не пойму. Чего ж ты тогда три недели назад с казармы рвануть пытался?

– А хрен его знает, – пожал широкими плечами Зона. – Думал, выгорит рывок. Не выгорело. Значит, судьба такая. Сказано ж: от тюрьмы и от сумы не зарекайся.

– Весёлый ты человек, Зона. Удивляюсь тебе, – с улыбкой говорил Хомут.

– А чего грустить? Один раз живём, поэтому надо брать от жизни всё. А грустить к чему? На свете итак не всё совсем в порядке. Главное на это не особо обращать внимание. Не грузись, Борян, и всё будет пучком, – сказал Зона в дверях палаты. Он собирался к свой любовнице.

Как-то днём, когда «шнэксы» ушли на процедуры, Зона, подозвав к себе Хомута, тихо сказал:

– Борян, совет тебе дам. Чисто по-дружески. Поменьше цепляйся к Тормозу. Не нравится он мне. Либо он шакалам на тебя стуканёт, либо действительно, не дай бог, на простыне вздёрнется.

– Не вздёрнется. Он у меня всё время на виду.

– Ладно, я тебя предупредил. А ты уж думай… У тебя своя башка на плечах.

В тот же день с Зоны сняли гипс, и его увезли под конвоем. Без него жизнь в палате стала скучнее. Хомут, вняв его совету, перестал бить Стёпку. Зато всю свою злобу перенёс на Басмача.

Однако через два дня в санчасти произошёл случай, после которого Басмача зауважали.