Онлайн чтение книги Злой
3

Большая, чистая, полная света комната. Ничем не отличалась бы она от сотен других служебных комнат, если бы не произведения искусства в самых неожиданных местах: гипсовые античные торсы стояли возле корзинки для мусора, голова Горгоны закрывала вешалку, бородатый Зевс задумчиво всматривался в раскалённую электроплитку. На стенах висело множество картин самых различных школ, стилей, размеров и содержания. Рядом с плакатами о нормах ГТО можно было увидеть «Даму в лиловом платье» Шахорского, из-под инвентарного списка приветливо смотрел «Сапожник» Тадеуша Маковского.

На письменном столе зазвонил телефон. Некрасивая девушка в очках, сидевшая напротив Марты, сняла трубку.

— Алло! — крикнула она, потом равнодушно сказала:

— Это тебя, Марта.

Марта взяла трубку.

— Маевская. Слушаю.

— Это Гальский. Добрый день.

— Добрый день, — ответила Марта. «Сапожник» явно усмехнулся с оттенком лукавства. В комнате стало светлее.

— Панна Марта, беда! Я так радовался, ожидая сегодняшнего свидания. После стольких, стольких дней наконец. Наконец вы согласились и…

— Ну, конечно… другое свидание, да? Ах вы, скверные ребята! — Марта говорила легко, стараясь придать своему голосу насмешливый оттенок. «Сапожник» нахмурился, помрачнел и одновременно зажмурил глаз, словно выговаривая: «Зачем ты прикидываешься, что тебе безразлично?»

— Как вы можете так говорить, коварная женщина! Дежурство. Срочное дежурство, которое нельзя передвинуть. Большинство моих коллег болеют гриппом.

— Это ничего. Встретимся в другой раз.

— Когда?

— Позвоните мне. Вы же хорошо знаете номер.

«Сапожник» почти поднялся со скамьи. «Глупая! — укорял его единственный глаз. — Сама будешь жалеть, что вела себя так неразумно, холодно и сдержанно. Потом, через час, самое большее — завтра.»

— Почему мы не можем сразу договориться, Марта? Предложите что-нибудь. Я согласен на любое число, время и час во второй половине недели. Сегодня это было совсем неожиданно, я ужасно огорчён, но, к сожалению, не могу иначе. Поймите меня…

— Позвоните мне, пан доктор, хорошо? Мне трудно сейчас же… — в голосе Марты было колебание.

Глаз старого «Сапожника» сверкнул злорадным пренебрежением. «Хе-хе-хе, — говорил этот глаз, — легкомыслие и глупая амбиция погубили уже не одну красоту. А тебе, девочка, далеко до красоты».

— Прекрасно, — ответил Гальский, — я позвоню завтра. Как себя чувствует мама?

— Спасибо. Неплохо.

— Ну… я очень рад. Значит, новейшие достижения медицины в области болезней печени не понадобятся, ничего не поделаешь. Ой, нет, я очень рад…

— Очень благодарна, что вспомнили, пан доктор… и жду звонка.

«Сапожник», казалось, даже вздохнул с облегчением. «Это уже немного лучше», — кивнул он Марте.

Марта положила трубку и показала «Сапожнику» язык. «Теперь ты доволен?» — спросила она, как ребёнок, который, сперва заупрямившись, внезапно уступает. Марта была зла на всё и всех, а больше всего на себя. «Сапожнику» она не могла простить, что он знает, как волновал её сегодняшний вечер, как сильно, наперекор собственному желанию, радовалась она этому свиданию.

Приближались четыре часа. Марта вымыла руки, подкрасила губы и поправила волосы, потом вынула из пальто сетку для покупок.

— Ну что, ничего не вышло? — спросила некрасивая девушка в очках; в её голосе было старательно скрытое злорадство.

— Наоборот, всё чудесно складывается, — ответила Марта. — Я сегодня страшно занята, а отказать было неудобно. Этот молодой врач говорил со мной очень вежливо.

На улице было холодно, пасмурно, неприятно. У входа в музей сидел на каменной балюстраде Зенон.

— Знаешь, Майка, я был в городе по делам секции, — сказал он, целуя её руку. — Решил подождать тебя.

— Прекрасная мысль, — улыбнулась Марта. — Я сама думала: что с тобой такое?

— У тебя какие-то дела во второй половине дня? Потому что, знаешь, я бы не хотел тебе мешать, мы же не договаривались.

— Что ты, — возразила Марта. — Я рада, что ты пришёл. Останешься у нас на ужин, ладно?

— Хорошо! — обрадовался Зенон. — Мне казалось, что ты сегодня будешь занята.

— Почему это пришло тебе в голову?

— Сам не знаю. Так мне показалось.

— Что-то не всё в порядке с твоими предчувствиями, Зен. Плохо работают. Я рада, что ты пришёл. Проведём вечер вместе, хорошо? Собственно, я тебя ждала.

— Правда? — облегчённо вздохнул Зенон. — Не знаю, почему мне так казалось. Знаешь, столько дел в клубе, в секции, в Академии. Но теперь всё в порядке, я не поеду в Беляны. Чудесно!

Он крепко и нежно взял её под руку. «Конец, — подумала Марта. — Надо это как-то уладить. Только я в самом деле не знаю, как. Всё так сложно. И чего я, собственно, хочу?»

Ещё не родился архитектор или декоратор, который, проектируя, а потом строя кафе, мог бы заранее сказать: «В этом заведении будет такая-то публика, такое-то настроение. Всё должно соответствовать тому, что мы запланировали». Кафе уже построено, приведено в порядок, меблировано, в него заходят первые посетители, и некоторое время спустя оказывается, что его атмосфера не имеет ничего общего с тем, что планировали создатели. Предназначенное для общественного пользования, кафе начинает свою собственную, не предвиденную заранее жизнь. Именно по этой причине кафе-бар «Под курантами», в районе Маршалковской, переживало с момента своего возникновения определённый конфликт между формой и содержанием.

В первые годы восстановления варшавские кафе появились сами собой, стихийно, согласно антинаучной теории самозарождения, в каких-то одноэтажных, наскоро, кое-как отремонтированных помещениях, в разбитых бомбами домах, где развалины каменных строений часто служили декорациями. Это были прокуренные кафе чисто потребительского характера, тесные, переполненные, где, увидев свободный столик далеко от входа, мечтали о геликоптере. Уже на протяжении двух веков в Варшаве придают большое значение кафе, поэтому те, кто планировал гигантское восстановление города, не могли забыть о традициях. Одним из первых спроектированных кафе в Варшаве стало кафе-бар «Под курантами». Заведение было действительно очень хорошим: красивые портьеры, солидные панели, фаянс и дорогие тарелки, тяжёлая стильная мебель, окованные медью двери, старинные дорогие часы над верхом, дубовая внутренняя лестница, потолок, выложенный массивными балками, — одним словом, стиль солидного ренессанса. Невольно возникала мысль, что в этих креслах, за этими столиками будут сидеть люди серьёзные, которые в свободные минуты станут сосредоточенно обсуждать проблемы повышения производительности труда на вверенных им предприятиях и в учреждениях либо, по меньшей мере, повторять солидные осторожные сплетни о семейных неприятностях профессоров политехнического института. Между тем вышло иначе; на антресолях поставили пианино, за него сел юноша с явной склонностью к синкопированной музыке; за столиками появились представители варшавской богемы, в дверях всё чаще стали маячить силуэты юношей в очень узких брюках, коротких пальто и обуви на высокой резиновой подошве, а также девушек в широких пальто с огромными воротниками, похожими на повёрнутые назад детские слюнявчики. За ними пришли люди с очень неясными и непонятными источниками доходов. Солидные стены в стиле ренессанса заполнились разговорами, которые имели очень мало общего со сферой интересов старинных солидных патрициев. Таким образом, кафе-бар «Под курантами» стало излюбленным местом встреч варшавской рано созревшей молодёжи.

Гальский бывал тут редко. Он хорошо знал, но не очень любил это кафе. Увидев пана, который уже расплачивался с официантом, доктор быстро и ловко нацелился на свободное место и вскоре удовлетворённо вытянул длинные ноги, закурил сигарету и заказал кофе.

«Смешно, — подумал он, — я готовлюсь к этому свиданию, будто мне восемнадцать лет. А ведь уже стал забывать, что возможно такое настроение».

Гальский чувствовал себя сейчас, как после первого выигранного сражения: при одной только мысли, что Марта могла прийти, когда у него ещё не было столика, его охватила тревога и исчезла свойственная ему мягкая ирония. «Это серьёзно, — неохотно отметил он, — это в самом деле становится безрассудно серьёзным если меня волнуют такие мелочи».

Из-за блестящей черноты пианино ему улыбалось знакомое лицо: Гальский знал молодого пианиста. Они служили вместе в армии, были приятелями. Их сближала общая любовь к лёгкой музыке.

Пианист многозначительно подмигнул и заиграл «Жду тебя». Гальский усмехнулся и погрозил ему кулаком:

— Ах ты, негодяй!

Однако его глаза всё время обращались к входной двери. Напрасно Гальский пытался заинтересоваться соседом. За два столика от него сидел мужчина, на мгновение привлёкший к себе внимание молодого врача. Это был крепкого сложения прекрасно одетый пан с красивым, смуглым, немного слишком мясистым лицом.

«А может, она не придёт?» Гальский ощутил терпкую боль тревоги где-то в области сердца. Он посмотрел на часы: до условленного времени оставалось ещё пять минут.

……………………………………………………

Вошла Марта. Гальский встал. Посетители, сидевшие за соседними столиками, быстро окинули её оценивающими взглядами. Оценка была положительной. Знатоки остановили на ней внимание несколько дольше, чем обычно бывает в таких случаях. Крепко скроенный элегантный пан смотрел на неё довольно-таки пристально. Пианист сделал жест изумления. Гальский улыбнулся. Марта села. Пианист заиграл «Чай на двоих». К столику подошла официантка.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила Марта.

— О, причин множество, — ответил Гальский, — я вам о них расскажу по порядку. Прежде всего, под этой улыбкой я прячу душевное облегчение.

— После тяжёлых забот и переживаний?

— Да. Я боялся, что вы не придёте.

Марта слегка покраснела и улыбнулась. Трудно было угадать, что в этом заявлении шутка, а что — искреннее признание.

……………………………………………………

Пианист легко и выразительно играл песенку «Юноша, которого я люблю».

— Что это за знакомая мелодия? — задумалась Марта.

— Она называется «Юноша, которого я люблю». Я учился под неё танцевать на первых школьных вечеринках. Это далёкие времена.

— Да. У меня такие же воспоминания, связанные с этой мелодией.

— У каждого из нас есть воспоминания, — проговорил Гальский бездумно и банально, — но не у каждого есть такой человек, как в песенке.

— У меня нет… — поспешно сказала Марта.

«Зачем кривить душой?» — сердито подумал Гальский.

«Для чего я лгу? — мысленно упрекнула себя Марта и внезапно словно опомнилась. — Я вовсе не лгу. Так оно и есть. Нет такого человека. Я даже на секунду не вспомнила о Зеноне».

— Я не лгу… — повторила она свою мысль вслух, хотя Гальский ни о чём не спрашивал.

Спокойные ясные глаза Гальского были полны недоверия.

— В конце концов, — сказал он с явной насмешкой, — я последний, кто имеет право об этом спрашивать.

— Неправда, — на лице Марты снова появилось задиристое выражение. — Вы имеете бесспорное право на вопросы. Вы же промыли мне страшную рану на виске в комиссариате, проявили готовность проводить меня домой и даже предложили помощь моей бедной больной матери. Я уже не говорю о семи телефонных звонках…

Это было очень бестактно, и обоим стало неловко. Казалось, что все вокруг чувствовали то же самое, что люди за соседними столиками понурились, официантки беспомощно развели руками и даже пианино сейчас закроет какая-то сверхъестественная сила.

И вдруг оба рассмеялись.

— Из-за чего мы ссоримся? — спросил Гальский. — У нас ведь почти одинаковые волосы.

Действительно, их волосы были похожего цвета — цвета старого, потускневшего, уже не очень блестящего золота. Кое-где более светлые пряди, цвета платины пробивались в гладкой, стянутой сегодня сзади причёске Марты и в мягких, слегка вьющихся над лбом волосах Гальского. Оба наклонились вперёд и какое-то мгновение смотрели друг на друга.

— Больше всего мне нравится, что вы, собственно, совсем не красивы, Марта, — заявил Гальский. — Эти скулы, немного выдающиеся вперёд, этот воинственный, вечно готовый к скандалу нос…

Пианист улыбался Гальскому, играя «Красивая девушка, как мелодия».

— Мне вообще ничто не нравится, — весело и беззаботно ответила Марта. — Я не люблю приятных лиц, а у вас как раз такое лицо… Ужасно хочется подарить вам коробочку с леденцами.

— Неправда. Это совсем не так. И вам этого вовсе не хочется.

— Возможно, я и говорю неправду, — согласилась Марта. — Но и вы тоже. Разве я противная?

— Этого я не сказал. Пусть вы совсем не противная. Но что с того?

На пороге появилась высокая фигура элегантной женщины. Красивое модное пальто, чёрные замшевые туфли на высоких каблуках, небольшая шляпка с вуалью и дорогая серебристая лиса — всё производило впечатление богатой, хотя и слишком подчёркнутой элегантности. Увидев даму, из-за столика поднялся мужчина со смуглым лицом. Только теперь стало видно, какой он высокий и крепкий. Дама улыбнулась, кивнула головой и подошла к его столику. Потом села и огляделась вокруг. При виде Гальского она посерьёзнела, улыбка исчезла с её лица. Гальский встретился с ней взглядом. «Откуда я знаю эту пани? — подумал он. — Ах, это же та, что в троллейбусе», — вспомнил доктор, не без удовольствия глядя на неё. Пианист медленно, явно охотно играл «Благодарю за память!» Дама перевела взгляд на Марту и довольно долго к ней присматривалась, в её глазах читалось, холодное злое любопытство. Наконец она углубилась в сдержанный разговор с мужчиной, у которого было красивое смуглое лицо.

— Марта, — спросил Гальский. — Что нам дальше делать с этим так хорошо начавшимся вечером?

— Наверное пойдём домой, чтобы с помощью здорового сна подготовиться к завтрашнему трудовому дню.

— О нет! — внезапно запротестовал Гальский. Никаких мыслей о завтра. Его не существует. Я ощущаю в себе упорство предков, которые настойчиво выкорчёвывали неприступные чащи. Завтра опять начнутся двухнедельные унизительные телефонные разговоры о новой встрече. Я это знаю. Знаю уже на память номера телефонов Национального музея, мог бы даже с успехом стать гидом. А сегодня я не выпущу вас своих когтей.

— Я не терплю насилия и готова насмерть стоять за свою свободу. Но вместо того, чтобы открыто поднять знамя бунта, предлагаю переговоры: поведите меня куда-нибудь на сосиски и пиво, ибо я смертельно проголодалась. А потом спокойно разойдёмся.

— Вы отгадали мои тайные мечты, — шутливо вздохнул Гальский. — Откуда вам известно, что уже давно перед моими глазами витает видение — коричневые вкусные сосиски с горчицей и кружка золотистого пива?

— А я, бедная, наивная девушка, питала иллюзию, что всё это время вы думали о моей красоте, — с упрёком отозвалась Марта, вставая с места.

Гальский помог ей надеть пальто, расплатился, кивнул пианисту и ещё раз посмотрел на даму в чёрном. Это не ускользнуло от внимания её спутника. Пианино загремело вальсом из «Парада любви». Гальский подумал: «Что за негодяй!», — улыбнулся пианисту и погрозил ему пальцем.

— Не знаешь ли ты случайно, кто этот молодой человек? — спросила дама в чёрном своего спутника.

— Не знаю. Но могу узнать. Конечно, я сделаю это только для тебя.

Голос мужчины со смуглым лицом был глубоким спокойным, хотя и с излишне выразительными модуляциями. Несмотря на сдержанность, в этом голосе чувствовалась какая-то затаённая хриплая нотка, выдававшая его способность к бешеным, яростным интонациям.

— Хорошо, — согласилась дама. — Сделай это меня.

— Он тебе нравится? — спросил мужчина. И снова его голос говорил значительно больше, чем слова. Владелец голоса был человеком разумным и пытался изобразить безразличие, хотя и знал, что это ему не удаётся. Любой ценой он стремился скрыть свою дикую ревность и откровенную, жадную страсть.

— Мне нравится, — небрежно проговорила дама в чёрном, довольная, как истая женщина, что её ревнуют. — Нравится, даже очень. Я просто умираю за мужчинами, которые умеют так улыбаться.

— Тогда почему же ты хочешь выйти за меня замуж?

— Ошибаешься, Филипп, — усмехнулась дама. Её зрелая красота обретала особый блеск в этой борьбе двух сильных людей, в непрерывном состязании достойных друг друга противников. — Ты ошибаешься, мой дорогой. Этого хочешь ты, а не я.

— Согласен. Ты права. Я хочу и не намерен отказываться от своих намерений, — сказал мужчина со смуглым лицом и глубоко вздохнул. — Согласен, — повторил он. — Итак, поговорим о делах.

— Хватит с меня. Сдаюсь, — простонала Марта. — Не могу больше…

— Ещё одну, девушка. Свежие сосиски необыкновенно полезны. Они укрепляют суставы, — заявил Гальский, вытаскивая нос из пенящейся кружки со светлым пивом. — Говорю это вам как врач.

— Нет, нет и нет. Вы просто убийца! У этой сосисочной оргии есть какая-то тайная низкая цель.

Марта наклонилась к Гальскому через высокий короткий стол и вытерла остатки пены с его носа. Они ели, стоя в одном из баров в районе Маршалковской. Из раскрытых котелков на буфете шёл пар, пахло капустой и соусами.

— Половинку, — просил Гальский. — Я съем вторую. Таким образом мы соединимся узлом сосисочного братства.

— Ни за что. И вообще, пойдём отсюда. Даже убежим. Всё равно я не смогу ничего есть до конца месяца.

Они вышли на широкую, полную огней и неоновых реклам Маршалковскую. В это время, около девяти часов вечера, площадь Конституции выглядела, как обнесённый стенами и стиснутый тротуарами гигантский каменный салон. Люди шли не спеша, наслаждаясь приятным вечером.

— Теперь, — заявил Гальский, — мы перестанем бродить, так как я уже нашёл цель. Зайдём в маленький бедный ресторанчик, почти закусочную, и выпьем по рюмке венгерского вина. Я там не бывал, но можем попробовать.

— Как у нас с деньгами? — деловито спросила Марта, — потому что у меня с собой всего пятьдесят злотых. Единственный известный мне ресторан поблизости — это «Раритас». Но там не приходится рассчитывать на филантропию администрации или на льготы для бывших студентов.

— Панна словно проникла в мои намерения, — проговорил Гальский. — Я внезапно себе представил, что с мной серый цыплёнок из Сохачева или из Прасниша и что мне выпало редкое удовольствие показать расширенным от удивления глазам ночную жизнь великой столицы.

Марта не протестовала, когда Гальский взял её под руку и потянул к дверям ресторанчика. Огромный усатый швейцар в униформе приветливо поздоровался с Гальским:

— Доброго здоровья, пан доктор.

Марта, сдерживая смех, поднесла ладонь к губам.

— Вижу, вы тут не совсем чужеродное явление, шепнула она, по-детски захлёбываясь смехом.

— Профессиональные дела, — уклончиво ответ Гальский. — Когда-то я вылечил этого пана от мозолей.

Марта и Гальский устроились на высоких стальных стульчиках у стойки. Тут было уютно и приятно. Невысокий человек в ослепительно белом халате, стоявший за стойкой, просиял при виде Гальского.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Очень рад, что снова вас вижу, пан.

— Добрый вечер, — сдержанно ответил Гальский. Не принимаете ли вы меня случайно за кого-то другого?

— Да нет же, пан доктор, — обиделся невысокий, — что вы такое говорите?

— Этот пан тоже был вашим пациентом? — спросила хохочущая Марта. Невысокий улыбнулся, показав невероятное количество испорченных зубов.

— А, может, как раз наоборот? — проговорил он фамильярно. — Пан доктор время от времени бывает моим пациентом.

Гальский безразлично смотрел в потолок, барабаня пальцами по буфету. Потом заказал два крымских коньяка.

— Вы же собирались пить вино, — возмутилась Марта.

— Собирался, — сухо ответил Гальский, — но наступление, которое вы, панна, ведёте на меня в течение последних нескольких минут, заставляет прибегнуть к крепким напиткам.

— Разве панна не ваша сестра, пан доктор? — удивился невысокий.

— Нет, — ответил Гальский, — слава Богу…

— Какое сходство! — вздохнул невысокий.

……………………………………………………

Они медленно шли по опустевшей Маршалковской. Марта то и дело останавливалась возле тёмных витрин, Гальский замедлял, шаг, но не останавливался. На площади Конституции он заговорил:

— Слушай… — Марта подняла на него глаза. — Тебе не холодно?

Марта покачала головой. Он потянул её за руку, и они сели под большим фонарём в форме канделябра.

— Почему, собственно, вы говорите мне «ты»? — ворчливо спросила Марта.

Гальский взял Марту за плечи и нагнулся к её лицу. Её губы пахли холодным и влажным ночным воздухом. Через минуту они стали мягкими и горячими.

— Нет, — решительно зажил Гальский. — Может быть, я неточно выражаю то, что хочу сказать. Но у меня действительно нет ничего общего с цинизмом, который отравляет жизнь. Верь мне, Марта. Уже много лет я ищу такую девушку, как ты. Ищу тебя.

Марта встала.

— Пойдём отсюда, — сказала она… и снова села, поближе к Гальскому. Он обнял её.

— Так хорошо, — тихо отозвалась Марта. — Ничего не поделаешь, сейчас так хорошо. И ничего я с тобой не боюсь.

— Чего? — спросил Гальский, прижимаясь щекой к её волосам. — Чего тебе бояться?

— Не смейся, — шепнула Марта, — но я всё время боюсь. После той истории на Вейской боюсь всего. А я ведь вовсе не глупая трусиха. Не боялась только в комиссариате и сейчас. Может, потому, что ты был там и сейчас ты со мной. Помнишь, — добавила она с волнением, — те глаза? Я их видела ещё дважды… Один раз у ворот моего дома вечером и ещё раз, выходя после кино из «Палладиума». Не смейся, может, это в самом деле мне померещилось — результат нервного напряжения, какое-то привидение… Только с тобой я забываю об этих глазах. Сегодня вечером мне было весело, я смеялась, развлекалась. Уже давно не была такой…

— Я не смеюсь, — медленно проговорил Гальский. — И не собираюсь смеяться. Это серьёзная история. За ней кроется нечто трагическое, что-то глубоко человеческое. Знаешь, уже две недели я мечтаю о тебе и о встрече с этим человеком. Всё как-то удивительно переплелось.

— Не будем об этом говорить, ладно?

— Почему? Давай поговорим. Варшава начинает об этом говорить. Глухие, непроверенные, таинственные слухи кружат тут и там. Недавно я сам стал свидетелем очень странного происшествия на углу Видок и улицы Кручей. Редактор Колянко живёт, как во сне.

— Но я хочу забыть. — Марта приблизила лицо к лицу Гальского, прижала его ладонь к своей щеке. — Слышишь? Позволь мне сегодня об этом не думать, хотя бы сегодня, пока ты со мной…

Гальский вздохнул, словно его силой извлекли из другого мира; ещё секунду назад отсутствующие глаза посмотрели на Марту, смягчились, блеснули тёплой улыбкой.

— Да, конечно. Прости меня.

Он крепко обнял её, прижал к себе и поцеловал. Глаза Марты скрылись за веками, руки сплелись над поднятым воротником пальто Гальского.

— Такси! — крикнул Гальский, не выпуская Марту из объятий.

— Алло! Такси!

Маленький автомобиль, проезжавший мимо, остановился.

Водитель усмехнулся и открыл дверцу.

— Куда?

— В «Камеральную», — сказал Гальский. — Поедем забывать. А забывать лучше всего в «Камеральной».

……………………………………………………

— Приветствую, пан председатель, — поклонился гардеробщик «Камеральной», поспешно забирая пальто из рук высокого пана с красивым смуглым лицом. Элегантная дама, вся в чёрном, стояла возле зеркальной стены, поправляя волосы.

— Скажи Генеку, что пан председатель Меринос пришёл, — крикнул гардеробщик пробегавшему мимо официанту. Через минуту в вестибюле появился немолодой, плечистый и плотный официант с красным нахмуренным лицом и небольшими, старательно подрисованными усиками.

Едва, он увидел высокого пана и его даму, как его надутое лицо выразило почтительную радость, засветилось профессиональным счастьем.

— А-а-а! — воскликнул Генек. — Пан председатель Меринос! Пани Шувар! Сейчас, сейчас, через минуту будет столик. Очень прошу…

Меринос небрежно подал ему руку.

— Есть кто-нибудь? — спросил он вполголоса.

— Кажется, есть пан Крушина, — ответил Генек, тоже вполголоса, щуря один глаз. — Только что я его видел.

Оркестр перестал играть, танцующие отрывались друг от друга, в зале немного посветлело, паркет освободился. Возле столиков роились люди. Мериноса и пани Шувар, которые входили в зал, отовсюду приветствовали заинтересованные взгляды: ничего удивительного — эта пара бросалась в глаза. Из-за одного столика поднялся здоровенный плечистый молодой человек со сломанным носом, державший под мышкой книгу.

— Пан председатель, — тихо проговорил он, подходя к Мериносу, — есть место. Если пани позволит, — добавил он немного громче, обращаясь к пани Шувар.

— С кем сидишь? — спросил Меринос.

Молодой человек указал на столик, за которым сидела крикливо одетая девушка с неестественно чёрными блестящими волосами.

— С Ромой, — ответил он.

— Как ты думаешь, Олимпия? — обратился Меринос к своей спутнице.

Олимпия Шувар надула красивые губы со сдержанным неудовольствием.

— Ничего не поделаешь, — ответила она, — такая теснота.

— Оставьте, пан Генек, — приказал Меринос официанту, который жонглировал поднятым вверх столиком. — Мы присядем к пану Роберту.

Олимпия уже здоровалась с Ромой.

— Вы знакомы, пани? — несколько натянуто спросил Меринос.

— Конечно, — живо ответила Рома. — Уже много лет. С Ястарны и Закопане, правда?

— Да, — непринуждённо согласилась Олимпия. — Я всегда поражалась элегантности пани Леопард.

Рома явно обрадовалась.

— Что ж, — ответила она, — иметь бы средства…

— Не плачь, — вмешался Крушина. — К чему эти разговоры? Со средствами у тебя не так уж плохо.

Во взгляде Олимпии была ирония, но никто этого не замечал.

Костюм Ромы поражал своей безвкусицей: дорогой розовый джемпер цвета детского одеяла, дорогая жёлтая «апашка» и тёмно-зелёная юбка. Всё это плохо гармонировало с веснушками на её молодом, красивом, утомлённом лице, оттенённом смолисто-чёрными волосами.

— Что это вы читаете, пан? — обратилась Олимпия к Роберту Крушине.

— «Алису в стране чудес», — ответил он.

— Нет! — звонко расхохоталась Олимпия. — Это замечательно!

— Люблю только такие книжки, — серьёзно заявил Крушина; его загорелое лицо выражало искреннюю убеждённость. — Я был сегодня на филателистической выставке, — добавил он.

— Такой старый, — с упрёком сказала Рома Леонард.

— Роберт навёрстывает упущенное в детстве, — усмехнулся Меринос.

В проходе между столиками появились Марта и Гальский. Меринос кивнул Генеку, ставившему на стол бокалы и рюмки, и шепнул ему на ухо:

— Кто этот фраер в сером пиджаке?

Генек, даже не взглянув на Гальского, стал расставлять закуски. Наклонившись к Мериносу, он шепнул:

— Какой-то врач. Приходит сюда время от времени, не очень часто.

— А женщина?

— Не знаю. Но сейчас выясню.

— О чём это вы шепчетесь? — спросила Олимпия с чарующей улыбкой. — Что ещё за тайны с паном Генеком?

— Мужские дела, уважаемая пани, — угодливо улыбнулся Генек.

Он сбежал по ступенькам в бар.

— Пан Анатоль!

Из-за стойки выглянул полный высокий человек в белом халате, с седыми висками и откормленным лицом бывшего помещика.

— Кто эта клиентка с доктором, как там его — ну, тот, со скорой помощи? — спросил Генек. Немолодой человек, сидевший ближе всех к говорившим, внезапно сполз с высокого табурета, его сигареты упали на пол возле чёрных ботинок Генека.

— Это девушка одного спортсмена, хоккеиста, холера его знает, — ответил пан Анатоль. — Такой высокий, красивый. Они сюда иногда приходят, правда, не очень часто.

Генек на цыпочках сбежал вниз. Немолодой клиент нашёл свои сигареты и снова уселся на высокий табурет. Пан Анатоль смотрел на него с явной антипатией.

— Шеф, — проговорил клиент, вынимая из только что подобранной на полу пачки половинку сигареты и тщательно запихивая её в стеклянную трубочку, — ещё одно пиво, большое, светлое.

— Сейчас, сейчас, — буркнул пан Анатоль и с нескрываемым пренебрежением стал перемешивать вермут.

— Видите ли, пан, — заговорил клиент, — я с сегодняшнего дня пошёл в отпуск, и надо это как-то отметить… Так что прошу пива.

Пан Анатоль отвернулся, чтобы скрыть отвращение, вытащил из-за стойки бутылку пива и поставил перед клиентом. У того было костлявое лицо с длинным носом, обтянутое жёлтой лоснящейся кожей.

— О нет, — заявил клиент, — это слишком крепкое, пан шеф. Прошу низкопроцентное пиво, а не двойное.

Пан Анатоль поднял глаза к небу, казалось, через минуту он застонет. Сейчас бармен отдал бы половину месячной зарплаты за удовольствие стукнуть этого клиента по длинному носу, схватить за отвороты тщательно вычищенной старомодной тужурки, сорвать с целлулоидного воротничка чёрный галстук и крикнуть:

— Вон отсюда, старое барахло, — к счётам, нарукавникам и конторскому чаю!

Он был настолько возмущён, что даже не заметил: клиент совсем не обращал на него внимания, хотя и не переставал усмехаться. Чёрные быстрые глаза его были словно прикованы к Гальскому и Марте.

Оркестр заиграл снова, и танцевальная дорожка заполнилась движущейся человеческой массой. Марта и Гальский втиснулись между танцующими. О танце не могло быть и речи, в лучшем случае парам удавалось ритмично покачиваться на месте, среди смеющихся потных лиц, перекрученных галстуков и распавшихся причёсок.

…Когда Марта и Гальский двинулись с места, на краю танцевальной дорожки появился Зенон.

— Как поживаешь, Майка? — спросил он. — Развлекаешься, да?

Его тёмные глаза слегка затуманились, красивый рот непроизвольно скривился в гримасу. Он был слегка навеселе.

Марта покраснела, но сразу же взяла себя в руки.

— Да, — ответила она. — Сегодня был вечер развлечений. А ты что тут делаешь, Зенон? Может, отмечали какую-нибудь победу?

— Ты идёшь сейчас домой? — тихо спросил Зенон. — Если да, я тебя провожу.

— Позволь, — проговорила Марта, беря под руку Гальского, — пан доктор Гальский, о котором я тебе рассказывала. А это… — она с минуту колебалась, — мой жених.

Гальский почувствовал, как холодная игла больно вонзилась где-то возле сердца. Он слегка побледнел. «Это неправда, — быстро подумал молодой врач, — это не может быть правдой».

— Очень приятно познакомиться, — улыбаясь, сказал он вслух.

Зенон подал Гальскому руку, в тёмных глазах его была враждебность.

— Ты идёшь домой? — снова спросил он Марту. — Я тебя провожу.

— Идём в гардероб, — предложила Марта, — тут мы стоим в проходе.

Все трое вышли в вестибюль, и Олимпия Шувар проводила их быстрым взглядом.

— Знаешь, — заявила в гардеробе Марта Гальскому, — мы лучше уже пойдём.

— Прекрасно, — ответил он, — я только расплачусь.

— Не беспокойтесь, пан доктор, — нахмурился Зенон, — я сам провожу панну Маевскую.

Гальский лучезарно улыбнулся.

— Я не привык оставлять женщину одну в половине второго ночи, — мягко ответил он.

На крепкой смуглой шее Зенона начала набрякать выпуклая вена.

«Очевидно, мне придётся самому себе оказывать скорую помощь… Что поделаешь, бывает и такое», — с флегматичным юмором подумал доктор Гальский, спокойно глядя на хоккеиста, который был на полголовы выше его.

— Витольд, — обратилась к нему Марта, — ты можешь безбоязненно доверить меня Зенону.

— Если ты этого хочешь, — холодно, но вежливо ответил Гальский. — В таком случае благодарю за прекрасный вечер.

— До свидания, — сказала Марта, — позвонишь мне, хорошо? Пойдём, — повернулась она к Зенону.

В её голове и взгляде было что-то особенное, и от внезапной радости у Гальского перехватило дыхание. «Бедный красивый парень, — подумал он с неожиданным сочувствием, — ты проиграл партию… Эта девушка уже не твоя».

Марта и Зенон вышли. Радость угасла так же мгновенно, как и появилась. Гальский вернулся в зал и сел на своё место.

«Ничего не поможет, — трезво размышлял он, — я ведь и так догадывался, что у неё кто-то есть. Такая девушка не может быть одна. Но жених! Выходит, она лгала».

— Прошу немного подвинуться, — неожиданно услышал он рядом низкий приятный женский голос. Гальский порывисто повернулся. В соседнем кресле сидела Олимпия Шувар.

— Золотоволосый юноша, — проговорила она с ироничным вызовом, — остался один. Нехорошая девушка ушла без слов.

Она явно насмехалась над ним и была очень хороша в эту минуту.

— Мы откуда-то знаем друг друга, — спокойно сказал Гальский. — Кажется, виделись в трамвае или троллейбусе.

— Именно так, — согласилась Олимпия. — Пригласите меня, пожалуйста, танцевать.

Оркестр всё время играл одно и то же танго. Когда Гальский и Олимпия Шувар выходили на танцевальную дорожку, Филипп Меринос почувствовал, что это танго его раздражает.

— Я хочу поговорить с вами, — шепнула Олимпия Гальскому, когда они начали танцевать.

«Какая изумительная женщина», — подсознательно подумал доктор.

— К вашим услугам, пани, — ответил он с не свойственной ему шаблонной галантностью.

— Скажите, вы по-настоящему мужественны? — серьёзно спросила Олимпия.

— Это зависит от обстоятельств.

— Обстоятельства крайне неблагоприятны, но если вы человек мужественный, — расплатитесь сейчас, выйдите и подождите меня на углу Фоксаль и Нови Свят.

— Хорошо, — ответил Гальский.

Он проводил Олимпию до столика и поблагодарил, запомнив вежливую улыбку пана со смуглым лицом и пытливый взгляд молодого человека с боксёрским сломанным носом.

Гальский поднялся наверх, в бар, и расплатился.

— Маленькая просьба, — внезапно услышал он голос сбоку, — к нему обращался невысокий старый господин с костлявым жёлтым лицом, в старомодном воротничке и тужурке. — Могу я попросить у пана огня?

— Пожалуйста, — ответил Гальский. — Можете оставить себе спички.

— А вы уже уходите отсюда, верно?

— Ничего, у меня есть запасная коробка, — вежливо улыбнулся Гальский и покинул «Камеральную».

Через несколько минут Олимпия заявила, что идёт в туалет. Ещё через пару минут Генек склонился к Мериносу и что-то шепнул ему на ухо. Филипп Меринос ласково улыбнулся, его красивые тёмные глаза зловеще забегали. Он сказал спокойным медовым голосом:

— Приятный парень этот доктор, жалко будет, если с ним что-то случится.

— Что-нибудь, пан председатель? — безразлично спросил Роберт Крушина. — И это обязательно?

— Видимо, так, ничего не поделаешь, — добродушно усмехнулся Меринос.

— Это ничего… — бросила Рома Леопард. — Не люблю блондинов.

— Счёт! — крикнул Меринос. Чувствовалось, что он нервничает. Генек мгновенно появился со счётом. Меринос быстро его проверил.

— А это что? — указал он на какой-то пункт в счёте, доставая туго набитый банкнотами кошелёк.

— Это… лучок… — заикаясь, проговорил Генек. Меринос резко засмеялся.

— Со мной такие номера? Генек, постучи себя по лбу. Как тебе не стыдно? С каких пор за лук к селёдке платят шестьдесят два злотых?

— Пан председатель… — Генек переступил с ноги на ногу. — Мне очень стыдно, но надо же жить… Только пана председателя никто не проведёт, — добавил он поспешно.

— Вот тебе сотня, — ответил Меринос. — За то, что ты об этом знаешь. А лучок вычеркни. Сейчас же!

Идя по улице Нови Свят и площади Трёх Крестов, Марта отвечала односложно. Потом они вообще не разговаривали.

Подойдя к воротам, она сразу же позвонила.

— Марта, — тихо позвал Зенон, когда девушка зашла за решётку ворот, — подожди минутку…

Он выглядел совсем трезвым. Марта утомлённым жестом сняла с головы берет.

— Что такое, Зен? — спросила она тихо.

— Значит, после сегодняшнего вечера всё ясно, правда? — спросил Зенон, пытаясь улыбнуться. — Завтра я приду с официальным визитом к твоей маме. Как только получу диплом, мы сразу поженимся…

Марта молчала.

— Так неожиданно, — промолвил Зенон, словно обращаясь к самому себе. — Ты же никогда не хотела об этом говорить, запрещала мне. А сегодня так внезапно, так открыто представила меня в качестве своего жениха… Понимаю, — нежно улыбнулся он, — сегодня ты, наконец, поняла. Как я благодарен этому доктору! Завтра же извинюсь перед ним за то, что был с ним невежлив, хорошо? Дашь мне номер его телефона.

Марта молчала.

— Помнишь, — оживился Зенон, — наши первые каникулы на озёрах, в Гашицке? Только тогда мы говорили о женитьбе, один раз…

— Помню, — сказала Марта, прислонившись лбом к холодной решётке. С пронзительной ясностью она вспомнила в эту минуту всё. Время, проведённое на озёрах, и дни на море, душные ночи, губы Зенона… Она любила его тогда, как любят солнце, радость и смех. Помнила зимние каникулы в Закопане, увлечение лыжами и бурные развлечения двадцатилетней юности. Помнила всё, как помнят что-то милое и дорогое, к чему уже не стоит возвращаться.

Зенон приблизил своё лицо к лицу Марты. Целовал её глаза и распустившиеся волосы. «От него пахнет спиртным и рестораном», — додумала Марта без особой неприязни. С болезненной остротой поняла, что это конец.

— Нет, так нельзя, — снова начал Зенон. В его голосе были растерянность и разочарование. «После всего, что между нами было, это невозможно. Она не сможет», — убеждал он себя. Марта молчала.

— Иди, Зен, домой, — проговорила она, отрываясь от него. — Я так устала.

Через решётку Марта нежно погладила юношу по щеке.

— Хорошо, — ответил Зенон. Он ничего уже не знал, в голове был хаос. — Завтра я позвоню, любимая…

Он ушёл. Марта с минуту провожала его взглядом. Внезапно из мартовской мглы на неё глянули пылающие белые глаза.

— Витольд! — пронзительно вскрикнула она, пряча лицо в ладонях, и, охваченная ужасом, бросилась на лестницу.

— Меня зовут Витольд, — шёпотом проговорил Гальский. Ещё полминуты назад он стоял на углу безлюдной улицы. Подъехало такси, быстро открылась дверца, Гальский влез и очутился в тёмной коробке машины, где пахло духами Олимпии и бензином. Его немного удивило, что первым вопросом, который он услышал, было короткое и трезвое:

— Как вас зовут, пан?

Ехали они недолго. Машина остановилась, и Олимпия быстро сунула шофёру деньги. Это были Иерусалимские Аллеи, между Маршалковской и улицей Кручей, — один из последних оставшихся в центре массивов частных магазинов, мастерских, крохотных фабричек, предприятий и фирм. Последнее десятилетие в этих потрескавшихся, ободранных, наполовину сгоревших, а потом наскоро отремонтированных домах кипела бурная жизнь; это была, однако, сиюминутная жизнь, жизнь без будущего, которой всё время приходилось уступать место гигантскому плановому восстановлению.

Они зашли в ворота. Олимпия позвонила и потянула за собой Гальского в тёмную нишу. В её движениях была нервная осторожность. Ворота, звонко щёлкнув, закрылись за ними, они прошли через тёмный двор. Олимпия вынула из сумочки футляр с ключами и открыла двери какого-то флигеля. Гальский очутился в полной темноте и услышал скрип двери, которую тщательно за ним закрывали. Олимпия включила свет.

— Вот мы и дома, — отозвалась она с улыбкой. — Подождите, пожалуйста, здесь минутку.

Она открыла дверь в глубине помещения, за которой виднелась лестница, ведущая на второй этаж.

Когда Олимпия поднималась наверх, лестница слегка скрипела под её шагами.

Гальский с интересом озирался вокруг: здесь было очень красиво и чисто. Он не смог бы сразу определить, чем именно тут торгуют — на полках, вешалках, в ящиках, на прилавке и между перегородками лежали и висели самые разнообразные товары: галстуки, лак для ногтей, искусственные драгоценности, косметика, шёлк, узорчатые платки, различные туалетные принадлежности, галантерея, женские сумочки, ацетон, чулки, пояса, цветная шерсть и вязальные спицы, крем для обуви, пудреницы. Поражало также, казалось, умышленно подчёркнутое заграничное происхождение некоторых товаров: повсюду бросались в глаза яркие этикетки, наклейки, рекламный шрифт названий: «Ponds», «Colgate», «Kiwi», «Bourgois-geranium», «Soir de Paris».

«Ну и масштабы, — удивился Гальский, — видно, это крупная фирма».

Ряды аккуратно расставленных оригинальных флаконов с немецким одеколоном и бриллиантином, искусно уложенные штабеля французского мыла в красивой яркой обёртке, губная помада в золочёных трубочках, английские кремни и бритвенные лезвия, итальянские рубашки-апашки и галстуки, американские расчёски, зубные щётки и щётки для волос.

«Контрабанда, — с невольным удивлением подумал Гальский, — но чтобы из заграничных посылок развернуть такую торговлю!»

……………………………………………………

На лестнице послышались шаги, и вошла Олимпия.

— Прошу вас, — улыбнулась она. Вслед за ней Гальский поднялся по лестнице в высокую большую комнату, каких много в старых варшавских домах начала столетия. Здесь было много мебели: огромный диван с пёстрыми подушками, большой чёрный шкаф, какие-то этажерки, полные разнообразных безделушек, сервант с фарфором и стеклом.

Дверь в глубине комнаты, видимо, вела в какое-то другое помещение. Посреди комнаты, на пушистом мягком ковре, стоял стеклянный столик на колёсиках с серебряным подносом на нём. На подносе были бутерброды с сардинами и сыром.

Олимпия погасила верхний свет и включила лампу с абажуром, оклеенным этикетками польских и заграничных сигарет.

— Прошу садиться, пан, — пригласила хозяйка. — Вы, пан, настроены космополитично или, может быть, предпочитаете национальное? — спросила Олимпия, подходя к шкафу. За открытыми дверцами его виднелись бутылки, как в небольшом баре.

— Люблю всё национальное, — ответил Гальский. — Для варшавских условий вы, пани, хорошо живёте.

— Что из того, — вздохнула Олимпия. — Этот дом всё равно снесут. Придётся ликвидировать и свою квартиру, и магазин. А в Варшаве становится всё труднее найти развалины, которые можно было бы отремонтировать с помощью частной инициативы, — усмехнулась она.

Олимпия вынула бутылку. Дорогая старка сверкнула жёлтым блеском.

— Кто это? — спросил Гальский, подходя к большому, как шкаф, радиоприёмнику с адаптером. На приёмнике стояла фотография в бронзовой рамке. Гальский указал на мужчину в довоенной форме улана с красивым заурядным лицом.

— Мой муж, — непринуждённо ответила Олимпия и потянулась к фото, стоявшему на одной из полок. — Это тоже мой муж, — добавила она, держа в руках портрет какого-то пана с породистым худым лицом и глазами закоренелого пьяницы.

— Постойте! А как же сейчас с этими мужьями? — спросил Гальский.

— Никого нет. Остались только воспоминания. — Олимпия подняла вверх рюмочку со старкой: — За здоровье моих мужей, юноша, согласны?

Они выпили.

— Не понимаю, — откликнулся Гальский. — Может, вы как-нибудь поточнее определите своё семейное положение? Не хочу быть навязчивым, но мне очень интересно.

— Первый муж забыл обо мне в Англии, где оказался сразу же после сентября. Второй слишком часто забывает о моём существовании здесь, в Варшаве. И поэтому его тоже нет в моей жизни.

…Олимпия улыбнулась.

— Я покажу вам, пан, ещё одно фото, очень важное, самое для меня важное.

Она выдвинула ящик письменного столика, извлекла оттуда фотографию и подала её Гальскому. Это было уличное фото, судя по одежде, сделанное, в ещё в начале оккупации. Олимпия, лет на пятнадцать моложе, чем сейчас, в короткой модной тогда и высокой шляпке, демонстрировала миру победную улыбку и красивые, стройные ноги.

— Прекрасное фото, — неуверенно заявил Гальский, не зная, что сказать.

— Важное, — повторила Олимпия, — очень важное фото. В тот год я впервые поняла своё назначение в жизни. В начале оккупации я начала торговать, и это было моё истинное призвание. Только успехи в торговле стали для меня важны. Люди из моего окружения говорят, что у меня исключительный ум для торговых дел, некоторые даже утверждают, что я — гений коммерции. Я богата, но не в этом дело. Меня интересуют не деньги, а процесс их накопления, достижения. Страсть к торговле — движущая сила моей жизни.

— За торговлю! — провозгласил Гальский, поднимая рюмку. «Любопытно, — подумал доктор, — красивая жена кавалерийского офицера с инстинктами Вокульского[2]Персонаж романа Болеслава Пруса «Кукла».». — Я никогда не имел ничего общего с торговлей, — добавил он, — если не считать шкаф, который достался мне два года назад в наследство от дяди, пришлось продать эту вещь и, кажется, меня обманули. Поэтому я исполнен удивления и зависти к вашему гению, пани.

Он начинал ощущать в груди приятное тепло алкоголя. Всё казалось необычным, интересным, восхитительным.

— Почему, когда мы танцевали, вы спросили, мужествен ли я? — вдруг вспомнил Гальский.

Щёки Олимпии порозовели от водки. Гальский впервые заметил едва уловимое замешательство на её лице. Она подошла к радиоадаптеру и поставила пластинку. Зазвучал низкий голос Зары Леандер, исполнявшей немецкую песню.

— Какое противоречие, — сказал с тихой усмешкой Гальский. — Минутой раньше вы говорили о торговле…

— Вовсе нет, — ответила Олимпия, остановившись перед ним, стройная, высокая и красивая, — никакого противоречия. Эти вещи прекрасно дополняют друг друга. Впрочем, — она наклонила голову, избегая его взгляда, — я знала, что вы, пан, сейчас именно это скажете, — и потому вы так сильно мне нравитесь.

«Вот так удар, — подумал Гальский. — Берегись, парень, сейчас начнутся важные дела».

— Что всё это имеет общего с моим мужеством? — спросил он тихо.

— Имеет.

Внезапно она оперлась ладонями на его плечи и поцеловала в губы.

— … Слушай, — повторил Гальский, — почему ты хотела знать, смелый ли я?

— Хотела, но уже не хочу. Знаю, что смелый.

— Как же увязать опасения относительно моей смелости с твоим поступком в «Камеральной»? Ты же знаешь, как называется в Варшаве такое поведение?

— Знаю, — спокойно ответила Олимпия. — Не забывай только, что в личных делах я веду себя так, как мне нравится.

— Хорошо. А теперь ответь мне на другой вопрос.

— Да?

— Кто этот пан со смуглым лицом, с которым ты была?

— Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я интересовалась, кто та молодая хорошенькая блондинка, которую увели у тебя из-под носа в «Камеральной»?

— Это совсем другое. Не забывай, что мы в Варшаве и у нас с тобой разное положение. Не представляю, как отнесётся тот пан к твоему поступку, который, несомненно, заслуживает наказания.

— Пустяки, — перебила его Олимпия. — Ты себе не представляешь, насколько мало это меня интересует.

— Тебя — возможно. Но меня должно в какой-то мере интересовать его отношение к случившемуся. Ты ведь именно это имела в виду, спрашивая, мужествен ли я?

Олимпия некоторое время не отвечала. Потом быстро заговорила:

— А если даже так — что из того?

— Ты же знаешь, как и я, что в Варшаве существуют законы, которые требуют расплаты за бесчестье, Примитивный фарс с двумя выходами, разыгранный нами сегодня, может иметь для меня серьёзные последствия. Хочу, по крайней мере, знать, кто будет за мной охотиться.

— У тебя же достаточно мужества.

— Пусть так, это сейчас не имеет значения. Непохоже, что того пана можно в чём-то убедить мужеством. А с молодым человеком, сидевшим возле него, я мог бы успешно соревноваться на беговой дорожке, но, боюсь, не положат ли меня на несколько недель в больницу после встречи с ним один на один на ринге.

— Успокойся, — усмехнулась Олимпия. — Этого пана зовут Филипп Меринос. Он председатель производственного кооператива «Торбинка». Это крупный предприниматель, человек состоятельный и солидный. Его кооператив монополизировал всё производство пластиковых и галантерейных изделий. Его называют королём дамских сумочек. Меня с ним связывают различные дела.

— Не говоря уже о том, что он тебя любит.

— Любит — слишком высокое понятие. Он ко мне испытывает какую-то страсть, это правда.

— Нетрудно догадаться, какую, — дерзко заметил Гальский.

— Да. Правильно, — спокойно проговорила Олимпия. — И, кроме того, он очень хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— А ты?

— Я?

Гальский ощутил жадные губы на своих губах и на минуту утратил способность размышлять…

С усилием оторвавшись от неё, он встал, выпил налитую рюмку, надел пальто, подняв воротник.

В глазах Олимпии блеснули слёзы. «Что это, — с искренним сожалением подумал Гальский, — Юнона плачет?»

— Двадцать лет я копила знания о любви, — шепнула Олимпия, — и теперь знаю одно: женщина может платить. Ты не представляешь, какую цену могут платить женщины…

— Это уже разговор о торговле, — безжалостно ответил Гальский. — За что, собственно, ты хочешь платить?

— За тебя, — просто ответила Олимпия. — Я не хочу отступать. Хочу бороться, даже с тобой, за тебя…

Она вплотную подошла к нему и взяла в ладони его лицо.

— Умоляю тебя, — шепнула она, — не уходи сейчас…

Гальский поцеловал её шепчущие губы. Повернулся, открыл дверь, сбежал по ступенькам и вышел во двор.

Был предрассветный час. Во дворе мигала какая-то бледная лампочка. Гальский остановился, с трудом разбирая надписи, грубо написанные краской на стенах и вывесках. Здесь была и витрина с названием фирмы «Олимпия Шувар».

Гальский улыбнулся. Хмурая стена дома тонула в темноте, и всё же было ясно, что там, повыше, нет ничего. Это была десять лет назад обгоревшая стена. Её развалины, неизвестно как, держались вертикально. Гальский вышел на совсем безлюдную улицу и двинулся по направлению к Маршалковской.

Навстречу шли двое. Очертания их фигур едва обрисовывались в грязных, мутных проблесках рассвета. Шли прямо на него. Сердце Гальского резко забилось, лавина мыслей заклубилась в голове, он испытывал страх, но знал, что придётся принять бой, и чувствовал себя готовым к нему. Неизвестные были ниже его, коренастые; лица их скрывали надвинутые на лоб модные шапочки и высоко поднятые воротники. На мгновение Гальскому неудержимо захотелось остановиться, свернуть куда-нибудь в сторону, повернуться, убежать. Но что-то сильнее его велело ему идти вперёд — идти и идти. Четыре шага показались маршем сквозь вечность. Когда он собирался сделать пятый, два мощных мужских тела с разгона ударили его, откинули назад. Гальский увидел два худых жёстких лица, уставившиеся на него две пары холодных злых глаз.

— Смотри, куда прёшь, голодранец, — прошипел один. — Чтобы потом не плакал… — и замахнулся, целясь прямо в лицо Гальского. Доктор отскочил в сторону и опёрся о стену дома; у него была выгодная позиция, но он не ударил. Предостерегающе подняв правую руку, Гальский крикнул тому, кто первый на него замахнулся:

— Проиграешь, братец! Проиграешь! Можете меня сейчас пристукнуть, но таких, как я, большинство. Таких, которые хотят мирно жить в этом городе, и в конце концов будут жить. Здесь будет спокойствие, вот увидишь… — Он не успел закончить. Удивлённые на минуту его словами, нападающие опомнились и перешли в наступление. Первый удар пришёлся по правой руке Гальского и парализовал боксёрский приём, которым он инстинктивно пытался защититься. Рука беспомощно повисла. Но левая рука описала короткую дугу и угодила в челюсть одного из нападающих. Однако это был минутный успех; нападающий пригнулся и тут же изо всей силы ударил Гальского в живот. Доктор сполз на колени. Он пытался подняться, вслепую нащупывая выступ стены, но ещё два мощных удара в живот и в лицо отключили его сознание. Гальский упал без стона, глухо ударившись головой о мостовую. Бежевое пальто сразу покрылось грязью. Неизвестные повернулись и побежали в сторону Кручей.

Из ближайших ворот вынырнули две фигуры. Лица прятались под полями шляп и под толсто намотанными шарфами. Одна фигура — высокая, другая — пониже. Оба на миг задержались возле лежащего на мостовой Гальского и не спеша двинулись безлюдными Иерусалимскими Аллеями к Маршалковской.

— Что это была за бессмысленная речь, пан председатель? — спросил тот, что пониже. — Что он сказал?

— Совсем не глупо сказал, — ответил высокий. — Стоит над этим задуматься.

Ещё через несколько минут над Гальским склонилась какая-то тёмная тень. Тяжело дыша, словно после долгого изнурительного бега, неизвестный приподнял голову доктора. Гальский на секунду пришёл в себя, ему показалось, что перед ним пылают светлые, пронзительные глаза. Однако он тут же снова впал в беспамятство. Со стороны Кручей послышались медленные, немного шаркающие шаги, стук палки или зонтика. Человек-тень бережно положил Гальского на тротуар и беззвучно исчез в нише ворот. В мутном свете фонаря появился низенький пан в котелке, с зонтиком. Увидев Гальского, он наклонился к нему и кивнул головой, как человек, для которого не существует неожиданностей, всё просто и понятно. Вынув из кармана пальто блокнот, низенький пан в котелке записал номера ближайших домов, быстро и внимательно огляделся вокруг, а затем снова нагнулся над Гальским, пытаясь его поднять.

— Ну, светловолосый красавец, — проворчал он, — нам нужно что-то делать. Я же не брошу тебя здесь в таком состоянии. Ну, парень, опомнись. За красоту и чары приходится иногда дорого платить.

Он вынул из кармана платок и обтёр кровь на губах Гальского. Со стороны Маршалковской уже доносились шаги и голоса прохожих.