Онлайн чтение книги Злой
8

— Ваша фамилия? — спросил Дзярский.

— Новак.

— Имя?

— Генрик.

— Сколько вам лет?

— Тридцать два.

— Где проживаете?

— Анин. Слонечная, четыре.

— Хорошо, — сказал Дзярский и вдруг растерялся. Он не знал, о чём спрашивать дальше. Его охватил страх: такая безынициативность в следствии случалась с ним впервые в жизни. «Но и следствие совершенно исключительное», — пытался он себя утешить.

— Слушайте, Новак, — начал Дзярский, — на вас падает подозрение в совершении двух убийств и многочисленных актов насилия. Поэтому вы и арестованы. По вашему делу состоится открытый процесс. Говорю вам сразу, чтобы между нами не было недоразумений. Чтобы вы не думали, что вас задержали временно, с целью выслушать ваши объяснения. Я уполномочен посадить вас в тюрьму без решения суда.

ЗЛОЙ смотрел на Дзярского холодно, но не враждебно.

— Понимаю, — сказал он через минуту, — и у меня есть к вам просьба.

— Я слушаю, — сухо проговорил Дзярский.

— Нельзя ли здесь где-нибудь умыться?

Дзярский неприязненно на него покосился: эта незначительная просьба, такая обычная и будничная, рассеивала атмосферу, которую он пытался создать вокруг ЗЛОГО. Отказать ему Дзярский не решался, такой он был весь закопчённый и грязный; лицо — в потёках от высохшего грязного пота, одежда — в полосах смазки, наверное, от троса лифта, руки — в пятнах тёмного машинного масла.

— Хорошо, — коротко бросил Дзярский и позвонил.

На пороге появился сержант Мацеяк.

— Сержант, — распорядился Дзярский, — проводите арестованного в умывальню.

ЗЛОЙ вышел за Мацеяком. Дзярский встал и подошёл к окну. Вдали, на северо-востоке, где-то за Вислой, над Жеранью, начинали розоветь тучи; весенний вечер предвещал лучшую погоду, надоедливый резкий ветер утих.

ЗЛОЙ вернулся в комнату, и Дзярский снова сел за письменный стол. Он долго всматривался в чётко изваянное лицо ЗЛОГО, в его светлые искристые глаза. Нет, это лицо и глаза не вызывали у него симпатии. Поручик Михал Дзярский больше всего любил слаженность — слаженность чувств и сердец, так же как и гармонию в человеческом обществе. Он горячо верил, что все силы в мире, все человеческие силы должны быть подчинены власти мысли, разума, мудрых законов.

Человек, сидевший напротив, был каким-то необычным аккумулятором силы, энергии, физической активности, и чем дольше Дзярский в него вглядывался, тем лучше понимал причины его поразительных, невероятных побед. С интуитивной проницательностью он обнаруживал в этом лице и в этой невысокой худощавой фигуре тот наиболее существенный элемент дикой, хищной энергии — элемент, стоящий на грани материальной силы и духовного напряжения, который делал этого человека непобедимым в схватке с самыми сильными, даже с группой вооружённых врагов. Пронзительные, суровые, неопределённого цвета глаза Дзярского неодобрительно изучали ЗЛОГО — равнодушно скользнули по его атлетической грудной клетке и сильным, хотя на вид и не очень мощным рукам, посмотрели на лицо и наконец заглянули в серые, очень светлые глаза арестованного. ЗЛОЙ опустил глаза. Он не выдерживал этот проницательный взгляд — за ним словно стояли неисчерпаемые возможности и сила организующей человеческой мысли.

— Я не убивал… — внезапно отозвался ЗЛОЙ. Сказал это тихо, словно не закончив фразу.

Великолепная интуиция Дзярского забила тревогу. «Чего-то он не договаривает, — взволнованно подумал поручик. — Какое-то слово не произнёс».

— Хотелось бы верить, — раздражённо бросил Дзярский. — Но вы должны доказать это перед судом. И факты, и обстоятельства, а главное — ряд показаний серьёзно свидетельствуют против вас.

— Хорошо, — сказал ЗЛОЙ, — я докажу. Есть свидетель, который подтвердит, что Мехцинский сам упал под поезд.

— Этот низенький? — иронически усмехнулся Дзярский. — В котелке и с зонтиком, да?

— Тот самый, — хмуро ответил ЗЛОЙ, — только я не знаю, где его искать. Видимо, вы, пан, тоже что-то знаете?

— Знаю, — проговорил Дзярский, — знаю, например, что со вторым убийством будет гораздо тяжелее. Разве что докажете своё алиби… — Дзярский внезапно замолчал: он понял, что невольно подсказывает ЗЛОМУ, как ему защищаться.

— Алиби? — на смуглых щеках ЗЛОГО неожиданно вспыхнул румянец. — Это не так-то просто. Вы ведь не поверите, что я в ту ночь допоздна простоял возле одних ворот на Фраските. Впрочем, так же, как стою там каждый день.

— Поверю, — сухо возразил Дзярский, — я кое-что слышал об этих молчаливых серенадах. Однако суд может не поверить.

— Вы официально ведёте следствие? — неожиданно спросил ЗЛОЙ. Новая интонация появилась в его голосе — интонация игрока, со свежими силами возобновляющего игру.

— Вполне официально, — холодно проговорил Дзярский, старательно скрывая беспокойство. — Ваши показания будут записаны. — «Я не в форме, — озабоченно подумал поручик, — если бы это было не так, разве он догадался бы, что я немного волнуюсь? Действительно, всё смахивает скорее на интересный разговор, чем на следствие».

— Тогда прошу занести в протокол, — чётко проговорил ЗЛОЙ, — что я знаю, кто написал ту роковую статью в газете «Экспресс вечорни». Так что, если бы я жаждал мести, то убил бы Эдвина Колянко. — Последние слова он произнёс с подчёркнутой иронией; потом замолчал и украдкой посмотрел, какое впечатление произвели его слова на Дзярского.

Дзярский снисходительно улыбнулся.

— Послушайте, Новак, — искренне сказал он, — всё, что вы говорите, весьма похвально, но вы же не ребёнок и понимаете, что подобные аргументы ничего не стоят. Мифический свидетель и логические умозаключения — слишком слабые способы защиты в процессе по делу об убийстве. Найдите мне человека в котелке, заставьте его дать показания в вашу пользу и убедите меня, что вам ещё до убийства Якуба Вируса был известен автор статьи. Не знаю, как вы сможете всё это доказать. Просто не представляю. В то же время труп репортёра и показания железнодорожника Сюпки — серьёзные доказательства, которые нельзя перечеркнуть.

ЗЛОЙ во второй раз опустил глаза. Он почувствовал себя фехтовальщиком, который внезапно понял, что имеет дело с гораздо более сильным противником.

— Новак, — опять заговорил Дзярский, — вы можете уяснить, что такое законность?

— Постараюсь, — просто ответил ЗЛОЙ.

— Видите ли, в организованном обществе, которое сознаёт свои цели, в развитом обществе существует только одно единое право, и только оно обязывает. Это правовой кодекс, основанный на общепринятой морали, на элементарном различии между добром и злом. Чем совершеннее организация общества, тем больше необходимость в таком праве. Именно в этом и заключается законность.

— Понятно, — сказал ЗЛОЙ. На его лице было выражение такой сосредоточенности, что в душе Дзярского что-то дрогнуло.

— Тогда почему же вы своими поступками отрицаете эту простую и ясную истину? — почти выкрикнул Дзярский. — Если понимаете, то должны также понять, что в нашей стране нет места частной инициативе в области права, что правосудие, творимое собственными руками, — не что иное, как нарушение законности. Авантюрист, который нападает на людей и действует, по его мнению, с благородной целью, с точки зрения закона остаётся авантюристом, нарушающим общественное спокойствие. И вы, Новак, будете за это отданы под суд и, надеюсь… сурово наказаны.

— Значит, — медленно и задумчиво сказал ЗЛОЙ, — вы верите в мои добрые намерения? В мою благородную цель? Никогда бы этого не подумал! Я не сомневался, что вы меня считаете обычным преступником.

— Считал, — пробормотал Дзярский, — но потом изменил своё мнение. К тому же, это не относится к делу. Если хотите знать, я и теперь считаю вас преступником — да ещё каким!

— Нет! Нет! Нет! — внезапно крикнул ЗЛОЙ, подняв стиснутый кулак. — Простите, — проговорил он с искренним сожалением, — прошу меня извинить.

— Вы забываетесь, — сурово напомнил Дзярский. — Обращаю ваше внимание, что вы сейчас на следствии. — Однако в его голосе прозвучала едва уловимая весёлая нотка.

— Мне хотелось бы вам кое-что пояснить, — сказал после некоторого колебания ЗЛОЙ, — вот только не уверен, поймёте ли вы меня.

— Постараюсь, — ответил Дзярский. Ему стало ясно, что приближается минута, которую он подсознательно ждал с самого начала разговора.

— Видите ли, — начал ЗЛОЙ, наморщив лоб от усилий сформулировать свои никогда ещё не высказанные мысли, — я читал как-то одну книжку о тайных организациях Сицилии, о тайных обществах, которые в Италии называются «каморра», о старинной корсиканской вендетте. Прежде чем делать то, что я делал, я долго размышлял и искал свой путь. Так вот, я читал о мафии и пришёл к выводу, что всё это плохо, очень плохо.

— Правильно! — вырвалось у Дзярского, но он тут же спохватился.

— Не знаю, — продолжал ЗЛОЙ, — правильно ли я понимаю. Мне кажется, что мафия и каморры создают собственное право — преступный кодекс, с помощью которого всякая нечисть и бандиты улаживают свои дела. Их самовольные расправы и кровавая месть, по-моему, очень опасны для общества.

— Почему тогда вы так же действовали в Варшаве? — тихо, но выразительно спросил Дзярский.

— Я этого всегда больше всего боялся, — тихо проговорил ЗЛОЙ; он смотрел в глаза Дзярскому прямо, твёрдо и честно, как человек, которому нечего скрывать и который твёрдо верит в то, что говорит. — Всегда, — ещё тише добавил он, — я опасался: то, что я делаю, сочтут за сведение личных счётов. А ведь я вёл воспитательную работу.

— А сегодня вы тоже с воспитательной целью гонялись за одним человеком по всему городу? — спросил Дзярский.

— Нет, — решительно ответил ЗЛОЙ, — сегодня я хотел свести счёты. Но эти счёты тесно связаны с моей воспитательной деятельностью.

— Интересно, — заметил Дзярский с сомнением в голосе.

— Вот послушайте, — сказал ЗЛОЙ, положив руки на стол. — Вы очень хорошо знаете законы, а я не хуже знаю людей, которые ломают законы и обычаи, нарушают спокойствие в нашем городе. Вы, пан, знаете, как и я, что в Варшаве много злых людей — таких, как я. Они нападают, бьют, затевают скандалы, обижают прохожих на улицах. Их называют хулиганами, хотя, признаюсь вам, пан поручик, я не знаю, где и когда заканчивается хулиган и начинается обыкновенный бандит. Негодяй, который режет кому-то бритвой пальцы, потому что ему так спьяну захотелось, — это кто: хулиган или разбойник? Хулиганство — язва на теле Варшавы, и вы это прекрасно знаете. Такие язвы лечат разными способами, но большинство их мне кажется бесполезными. Устраивают конференции, совещаются об этом педагоги, психологи, юристы, милиционеры, работники культуры и врачи. Вы позволите закурить? — внезапно спросил он.

— Пожалуйста, — сказал Дзярский; он внимательно слушал ЗЛОГО, невольно подпадая под влияние его слов. Дзярский подал ЗЛОМУ пачку «Спорта» и спички. Тот прикурил и дал прикурить поручику. — Продолжайте, — попросил Дзярский.

— Я тоже над этим много размышлял, вы не представляете, как много… — внезапная дрожь пробежала по лицу ЗЛОГО, — я даже не знаю, можно ли назвать размышлениями такую… муку. Я не уверен, что вам это известно, но каждый злой человек, каждый проходимец, хулиган и даже бандит переживает в жизни минуту, когда хочет вернуться к людям, к обществу. Перелом наступает по разным причинам. Один полюбит девушку, и тогда… Другой увидит на улице ребёнка и захочет сам иметь такого. Третий зайдёт как-нибудь к товарищу, который пришёл с работы, лежит себе на диване в тапочках, а жена подаёт ему свеженькую яичницу.

Часто это бывает от страха перед наказанием, который находит на человека внезапно, без всякого повода, — неожиданно схватит за сердце, подкатит к горлу и заставит содрогнуться всё тело. Могут ещё быть… Но это не так важно… Главное, что я, простой, неучёный человек, решил помочь варшавским ребятам, чтобы… чтобы они почувствовали такой момент. Вам, пан поручик, должно быть известно, что чаще всего это случается, когда тебе хорошо надают по шее. Когда парень потрётся немного лицом о мостовую, получит несколько ударов каблуком в живот и полежит в больнице, — тогда он начинает понимать, что для него лучше — перестать хулиганить.

Дзярский молча курил. ЗЛОЙ глубоко затянулся и продолжал:

— Есть и такие, которые никогда не переживают переломного момента. Их нужно сурово наказывать. Некоторые не обращают на него внимания, смеются над ним, топят в водке. Этих тоже нужно карать: им уже ничего не поможет. Но тем молодым, самым молодым, которые выходят на варшавскую улицу и верят, что важнейшая вещь в мире — ударить, причём так, чтобы человек больше не поднялся, — им ещё нужно дать возможность изменить свои убеждения. Их нужно воспитывать. Они должны на собственной шкуре убедиться, что нет непобедимых, что самый крутой из них может встретить ещё более крутого. Вы знаете, пан поручик, — с горечью сказал ЗЛОЙ, — иначе нельзя. Когда я кого-то бил, то делал это для того, чтобы он никогда не возвращался к хулиганству. Я убеждён, что в восьми случаях из десяти мне удалось достичь цели. Мне легче было бы убить негодяя, чем отпустить его, зная, что завтра он снова возьмётся за своё.

— Глупости! — холодно заметил Дзярский. — Глупости вы говорите, — и внезапно замолчал. — А откуда вы всё это знаете? — спросил он через минуту. — Вы что, психолог?

— Психолог или нет, — ответил ЗЛОЙ, — но, видите ли, что тут много говорить — я один из них.

Это прозвучало так искренне и непосредственно, что Дзярский снова растерялся.

— Новак, — через минуту заговорил он, — у меня к вам просьба.

— Да, — задумчиво отозвался ЗЛОЙ, — я вас слушаю.

— Говоря о причинах, вызывающих такие перемены в злых людях, вы чего-то не договорили. Помните? Не могли бы вы назвать ту, последнюю причину?

— Могу, — просто ответил ЗЛОЙ. — Эта причина — укоры совести…

Он склонил голову и обхватил её ладонями. В его позе было безграничное отчаяние. У Дзярского защемило сердце. «Что за истерия!» — подумал он, но тут же смущённо покраснел. Во всём облике ЗЛОГО не было истерии — было страдание. Вот он поднял голову: глаза его погасли, две глубокие морщины залегли у рта. На лице было выражение муки; кошмарное чувство вины, которую никогда не искупить.

«Какой ужас! — невольно подумал Дзярский, — жизнь этого человека, должно быть, настоящий ад. Но почему я до сих пор не замечал этих морщин?»

— В сорок восьмом году, — снова заговорил ЗЛОЙ, и Дзярский почувствовал, как у него мороз пробежал по коже, — в начале сорок восьмого года я был одним из известнейших хулиганов в Праге. Теперь вы понимаете, пан поручик, что это не пустая похвальба, ведь я мог стать крупной фигурой и пользоваться славой не только местного значения, верно? Я принадлежал тогда к компании Буховича. Это известная банда, развившая широкую деятельность в пригородных поездах. Продавали главным образом самогон — дешевле монопольной водки, ну и ещё занимались другими, более мелкими, но не менее выгодными делами.

Нечего скрывать — это было моё окружение. Я родился в семье мелкого торговца-колбасника. Отец был человеком бедным, но нечестным, в простейшем значении этого слова: участвовал в тысячах грошовых махинаций и афёр и имел тесную связь с той тёмной массой убогих спекулянтов, посредников, мошенников и аферистов, которых так много на сельских ярмарках и на рынках большого города. С малых лет я видел, как вокруг меня они склонялись перед силой кулака, перед жестокостью, которые в нашем окружении назывались мужеством. Там, в нищих лачугах Брудна и Пельцовизны, Шмулек и Таргувека, у меня на глазах происходило всё: кровавые пьяные оргии и скотская любовь, появлялись знаменитые в то время бандиты и скупщики краденого; та топкая среда полупреступников, где жил и я, была для них идеальной почвой.

Мой отец ходил всегда пьяный и в те минуты, когда не бил меня, сажал к себе на колени и, дыша водкой, пел свою любимую песенку об улане, который пришёл на побывку домой, был приглашён на свадьбу и порубил кавалерийской саблей всю свадебную процессию за то, что его кто-то обидел. Вся эта история якобы случилась когда-то на Черняковской улице, но, войдя в песню, стала гимном варшавских подонков. В то время она производила на меня большое впечатление, и семейные праздники — именины или крестины — я считал неудачными, если они не заканчивались дракой и вызовом скорой помощи.

В таком окружении я рос и вырос вполне его достойным — как говорится, кровь от крови, плоть от плоти. С детства у меня проявились большие способности к драке, настоящий талант. Боюсь, мне не удастся вам объяснить, как и откуда я узнал эту науку. Просто умею драться, как другие умеют рисовать картины, писать стихи или прекрасно петь, — ЗЛОЙ грустно, смущённо улыбнулся. — Когда мне было двадцать пять лет, я уже прославился. В округе все знали, что я лихой боец. Отец мной гордился, а люди боялись. Друзья, расчувствовавшись за рюмкой водки, говорили, что не понимают, почему я не извлекаю пользы из своего таланта. Видите ли, пан поручик, я не любил краж и разбоя — мне по душе были только драки. Бой до окончательной победы, когда ты швыряешь противника на землю и заставляешь сдаться, — вот что меня увлекало. Я мог бы убить человека не из корысти, а потому что он не хотел покориться моей воле. Пражская братва считала меня чудаком, но из боязни этого не высказывала; в их головах никак не укладывалось, что у парня, который может иметь всё, иногда не хватает даже на сигареты. И только Владек Бухович понял, в чём дело, и сумел меня использовать.

Злой замолчал на минуту и, закурив сигарету, дважды жадно затянулся.

— Бухович… это была звезда. Это был ас. Он происходил откуда-то из Секерок, из самого сердца джунглей варшавского преступного мира. В Праге появился сразу же после войны и тут же проявил себя в известной афёре с рембертовским самогоном. Бухович тоже имел незаурядный талант: это был настоящий организаторский гений. Встретились мы с ним как-то на гулянке, на именинах одного из его людей. Два дня пьянствовали в маленьком покосившемся домишке, где-то на Кавенчинской, и вот на рассвете третьего дня Бухович выгнал всех из комнаты и сказал мне: «Мы вдвоём много чего можем сделать. Я буду думать, а ты делать. Ну как? Согласен?» — Я согласился. Мы выпили всю водку, какая была в доме, и легли спать. Проснулись уже верными, преданными друзьями.

Бухович был немного старше меня. И гораздо ловчее. Он знал, как со мной обращаться. Мне была известна его причастность к какому угодно свинству — от обычного грабежа до продажи метилового спирта, — но меня он к своим делам не привлекал. Это было время, когда Бухович основал целую систему шантажа и насилия. Он мечтал организовать шайку террористов, держащую под контролем весь преступный мир Праги, шайку, заправляющую всем: базарами, ярмарками, нелегальной торговлей мясом, снабжением города самогоном, чёрной биржей, мелкими валютными спекуляциями, афёрами с фруктами и транспортом, всевозможными тёмными делами аферистов всех мастей.

Это был грандиозный дерзкий план, и, надо признать, он меня увлёк. Работа была как раз по мне, понимаете, пан поручик? В глубине души я презирал этих людей, но для меня было истинным наслаждением карать виновных, брать с них выкуп и дань, силой заставлять их мне покоряться. И вскоре я прославился в Праге как сообщник и правая рука Буховича.

Бухович не был мелочным: он всегда подчёркивал наше равноправие, не строил из себя начальника, хотя и был организатором всех афёр и руководил мной. Почему он себя так вёл? Боялся меня. Этот по-звериному сильный, страшный человек, для которого убить кого-то было всё равно, что выпить рюмку водки, боялся меня с первой минуты нашего знакомства. Не могу объяснить, почему — знаю только, что, глядя на него, всегда ощущал, как его пробирает внутренняя дрожь. Он никогда не выдерживал моего взгляда, сразу отворачивался, не мог смотреть прямо в глаза. Часто повторял за рюмкой водки: «Я не понимаю тебя, слышишь? Не могу понять, почему ты безразличен к деньгам, не ищешь власти».

И в самом деле, я ни к чему такому не стремился. Мне вполне хватало моей славы и того, что я жил у себя на родине. Пан поручик, поймите меня правильно, — я не злоупотребляю громкими словами. Моей родиной были тёмные улочки на окраине, с разбитой мостовой, пропахшие капустой грязные лестницы облезлых старых каменных домов Праги, дешёвые бары с фанерными перегородками и тёплые тёмные закоулки базарных рундуков. — Здесь я играл в карты, пил водку, обнимал девчонок, курил, слушая бесконечные рассказы и разговоры; в грязи, между этими рундуками, я бился и побеждал; тут проходила моя молодость. В то же время Владек Бухович с дикой ненасытностью жаждал денег и власти и, возможно, именно поэтому в конце концов решил меня убить. Видимо, он не мог осуществить свои замыслы, имея при себе приятеля, которого смертельно боялся, в присутствии которого превращался просто в тряпку.

— Удобный случай? — ЗЛОЙ криво усмехнулся, и внезапно усмешка его перешла в гримасу страдания и муки, словно от страшного воспоминания. — Случай подвернулся совсем неожиданно. Началось так: мы вчетвером ехали пьяные с Восточного вокзала в Карчевье, на какую-то большую пьянку, на именины к одному из продавцов мяса на чёрном рынке. Бухович, я и ещё двое из его личной охраны.

В пригородной электричке мы распоясались не на шутку: скандалили, пили — никто в вагоне не осмеливался нам и слова сказать. Вам знакомы такие вещи, пан поручик, не правда ли? Конечно, наш вид говорил сам за себя: люди убегали из переполненного вагона, кондуктор там и не появлялся. Я был пьян в стельку и готов на всё. Вдруг Бухович коснулся меня: «Генек, посмотри, какая куколка». Я глянул: на лавке сидела молодая красивая женщина, возле неё — молодой человек, наблюдавший за нами со сдержанным гневом и одновременно страхом в глазах; он был в одежде, перешитой из американского военного тряпья.

Я посмотрел на этого человека, наши взгляды встретились, и хотя голову мне одурманила водка, я заметил в его глазах нечто такое, что возбудило во мне стыд и в то же время безудержное желание устроить скандал. Я сказал Буховичу: «Бьюсь об заклад, что поцелую её в присутствии этого типа». Бухович как-то недобро усмехнулся. «Давай, — сказал он, — ставлю, что хочешь». Тогда я не понял, что это была провокация; во мне взыграла бешеная неукротимая амбиция. Шатаясь, я подошёл к лавке, на которой сидела женщина. Хорошо помню, что весь вагон замер. Я вообще помню всё до мелочей, хотя и был пьян…

ЗЛОЙ опустил голову и снова обхватил её руками. В комнате было совсем темно, но Дзярский не зажигал света.

— Помню, я склонился над ней, что-то бормоча… — продолжал ЗЛОЙ, подняв бледное лицо, — она вскочила с места. Тогда я даже не заметил, что она была беременна. Я приблизился к ней вплотную, но передо мной стал тот мужчина в перешитой из военного тряпья одежде. Когда он так стоял, ожидая нападения, я, хоть и пьяный, не мог не заметить, что у него не было руки и ноги. Но тут Бухович сзади крикнул ему: «Ты! Получеловек! Убирайся отсюда! Генек! А ну-ка дай этой жертве жизни, зачем такому существовать!»

Мужчина отпихнул меня здоровой рукой, а сам даже зашатался от усилия, еле удержался на своём костыле. Всё, что случилось потом, помню до боли ясно. Я усмехнулся, женщина вскрикнула и упала, сзади начал страшно плакать какой-то ребёнок… Я подошёл к инвалиду, который пытался защищаться костылём. Отбросил костыль, как спичку, и дважды ударил его по лицу. Он упал на лавку. Тогда я схватил его за одежду и по полу потянул в проходе между лавками, всё время пиная и, отрывая единственную руку, которой он отчаянно хватался за лавки.

Вокруг никто и не шевельнулся. Так я дотащил его до выхода. Вы знаете, что старые довоенные вагоны даже плотно не закрывались, ездили с открытыми дверями. Я поднял его, как тряпичную куклу, и швырнул в чёрное пространство за вагоном. Он судорожно схватился рукой за поручень у двери. Я нагнулся над его головой, которая билась о подножку, и увидел глаза этого человека… Они запомнились мне на всю жизнь — такие испуганные, полные тоски и бессильной, страшной мужской ярости. А меня тогда словно волной подхватило. Я стал отрывать его пальцы от поручня и топтать их. Он повис на секунду в воздухе, но, падая, ещё ухватился за вытертый резиновый порожек. Раздался страшный крик, который я слышу поныне и не забуду никогда… В эту минуту поезд подошёл к станции Юзефов. Вы знаете эти массивные бетонные перроны. Вагоны подходят к ним почти вплотную… В тот вечер между одним из вагонов и перроном свалилось окровавленное человеческое тело.

ЗЛОЙ опустил голову и снова поднял её; по его застывшему лицу катились две слезы…

— Бухович вытолкнул меня из вагона, — продолжал он сухим, деревянным от усталости голосом. — Мы выбежали со станции, никто нас не задерживал. В ту минуту мы были готовы сражаться хоть с целым взводом милиции: невинно пролитая кровь окончательно затягивает в болото преступлений. Бухович остановил на шоссе какую-то машину и, пообещав большую сумму, приказал шофёру ехать до Карчевья. В машине оказалось, что я поранил правую руку, из которой текла кровь; я велел остановить машину. Меня стали убеждать, что лучше потерпеть до Карчевья. Тогда я молча схватил Буховича за горло окровавленной рукой.

Машину остановили, я сошёл в чистом поле, а им велел уехать. Часа два я бродил где-то за Отвоцком, по холодной осенней стерне и перелескам. Потом пришёл на станцию Отвоцк, где мне перевязали рану. В Отвоцке уже было известно об убийстве в Юзефове. Отчаянно борясь с самим собой, я до конца выдержал перевязку. Потом пошёл пешком вдоль железнодорожной колеи до Юзефова.

Там на станции, хотя уже прошло немало времени, толпа прямо кипела, всюду призывали к самосуду. Я вошёл в толпу, превозмогая в себе бешеное желание крикнуть: «Люди! Это я, я сделал!» Слова разрывали мне сердце, стояли в горле. Только тогда, когда милиция стала составлять протокол и я узнал фамилию и адрес убитого, что-то во мне затихло, замкнулось навсегда. Я знал, что делать, хотя и не смог бы это тогда выразить словами. Сколько бывает горя из-за того, что мы не умеем иногда что-нибудь высказать, правда, пан поручик?

ЗЛОЙ усмехнулся бледной, невесёлой усмешкой. Дзярский молчал.

— Та женщина, его жена, — продолжал ЗЛОЙ, — жила в Свидре. Я три ночи бродил вокруг её дома. Её не было: лежала в больнице. К счастью, она не родила преждевременно. Через три дня уже вернулась домой. Ещё с неделю я ходил в дождливые ночи под её окнами, пока мне не удалось застать её одну. Без колебаний я вошёл на веранду. Женщина сидела в комнате, возле стола, в бледном свете лампы, с чёрным шерстяным платком на худых опущенных плечах. Я тихонько постучал в окно; сердце у меня чуть не выскакивало из груди. Она не слышала моего стука или, возможно, подумала, что это дождь барабанит по стеклу.

Я нажал на ручку двери, тихо вошёл в комнату и стал у порога; с моего плаща стекали струйки прямо на пол. Тогда она встала, повернула голову и увидела меня. Побледнела от страха и тяжело опустилась в кресло, положила руки под сердце, на живот. Я видел, как её черты исказила боль. И тут мне стало так страшно, что она упадёт, потеряет сознание, что с ней что-то случится. Но я не мог выдавить из себя ни единого слова, будто кто-то положил мне в горло свинец.

Тем временем она, казалось, приходила в себя после первого шока. В глазах её что-то блеснуло, красные пятна выступили на лице и на шее. Я, не спросив разрешения, сел на стул — впервые в жизни у меня подкосились ноги, вытащил из кармана револьвер и положил перед ней на стол. Она даже не вздрогнула, увидев оружие. С неимоверным усилием, выговаривая слова по складам, я сказал:

«Не могу себя заставить идти в милицию. Не умею. Стреляйте! Жизнь за жизнь».

Она с минуту дико смотрела — так дико, что меня охватило странное чувство: осталось всего несколько секунд, вот сейчас закончатся мои мучения. Но женщина вдруг закрыла лицо руками и крикнула: «Нет!» Оторвала руки от лица, глаза у неё были сухие, блестящие, на лбу — красноватые пятна…

«Нет! — крикнула она, — вы не можете отдаться в руки милиции, а я не могу убивать! Хотя ничего в жизни я так не желала, как убить вас в эту минуту!» И она горько зарыдала. Не знаю, долго ли я так сидел, слушая её плач, который словно рвал клочьями кожу с моего тела, раздирал сердце. Не знаю также, как случилось, что я встал, приблизился к ней и погладил по волосам. Она судорожно отшатнулась, как будто её коснулся прокажённый. Всхлипывая, сказала:

«У меня был только он. А сейчас нет никого. Я хочу уехать отсюда. Слышите?! — пронзительно вскрикнула она. — Я хочу выехать! Чтобы родить ребёнка не здесь, а как можно дальше от этого места!»

Не знаю, откуда у меня взялись такие слова. Я ласково повторял: «Успокойтесь, пани, ради Бога! Успокойтесь, это может вам повредить…»

Внезапно она вскочила, открыла шкаф, порылась там, вынула какую-то вещь и сунула мне в руки. «Продайте это, — сказала она сквозь слёзы, — мне нужны деньги на отъезд». Я посмотрел: это был великолепный, большой, чистой воды бриллиант. «Завтра, — сказал я, положив перстень на стол, — у вас будут деньги». Женщина истерически закричала:

«Нет! Нет! Заберите! Я не хочу его иметь! Этот перстень приносит несчастье! Я знаю! С той минуты, как он у меня, произошли страшные вещи. Хватит! Хватит! Мне нужно от него избавиться!» Она снова упала в кресло, закрыв лицо руками. Я оставил на столе перстень и выбежал из комнаты. Помню, мне показалось наивным суеверием, что она хотела избавиться от такой драгоценности; я не был суеверен.

На улице я долго стоял под ливнем, словно одурманенный. Мою душу терзала боль, какой я никогда ещё не знал. Меня мучила пронзительная жалость: произошло то, что уже до конца жизни будет со мной, и нельзя это отбросить, изменить, отвратить, — я даже бился головой о холодный, скользкий деревянный фонарный столб.

В тот же вечер я пришёл к Буховичу и потребовал миллион злотых наличными. Он сказал, что таких денег при нём сейчас нет, и спросил, зачем мне столько. Я ему откровенно объяснил, для чего. Он ответил со странной усмешкой, на которую я тогда не обратил внимания: «Я всё устрою. Придёшь завтра, поздно вечером».

На следующий день днём я поехал в Свидру. Было уже темно, когда я подошёл к её домику. Мне сразу же бросилось в глаза, что дверь на веранду открыта, а в комнате темно. Я перепрыгнул через заборчик и балюстраду веранды, вбежал в комнату. Дрожащими руками нашёл выключатель. При свете электрической лампочки я увидел: на столе лежала женщина с чёрным платком на плечах. В спине торчал дешёвый пружинный нож с деревянной рукояткой. Чёрный платок порыжел от крови.

Во мне что-то вспыхнуло и тут же погасло — словно перегорела спираль в электроплитке. Какое-то страшное, мертвящее спокойствие наполнило сердце. Я оглядел комнату, погасил свет и вышел. Я стал причиной слишком страшных несчастий, чтобы поддаваться чувствам. Нужно было как следует всё обдумать. Обдумать, а потом действовать.

Через два часа я разыскал в одном из пражских кабаков человека из банды Буховича. Он любил пружинные ножи с деревянными рукоятками. Сидел за столом, ел почки с кашей и запивал водкой из поллитровки. На пальце у него блестел мириадами искр чудесный бриллиант. Я даже усмехнулся, вспомнив, что бедная женщина была права, когда кричала, что есть вещи, которые приносят несчастье. Наверное, это была страшная усмешка, потому что люди стали с ужасом расступаться передо мной, а у официанта, стоявшего за стойкой, выпала из рук бутылка.

Я подошёл к тому, что сидел за столом. Это был сильный парень, типичный варшавский бандит, атлетического телосложения, со шкурой гиппопотама, ко всему равнодушный, никчёмный, но живучий, как гад. Я вызвал его в тёмный двор за кабаком; он пошёл за мной без опаски — считал своим. Во дворе, с краю, я увидел что-то вроде голубятника; помню ещё какую-то колоду — наверное, это был дровяной сарай. Нет, я не убил его… То, что осталось от этого человека, вы можете увидеть и сегодня: он нищенствует в пыли и грязи на ярмарках, в местечках под Варшавой. Я только лишил его перстня, руки и ноги.

Остался Бухович, — продолжал свой рассказ ЗЛОЙ, — ловкий Бухович, который держал меня в руках, потому что и второе убийство в какой-то мере автоматически легло на меня. Вот в чём заключался план Буховича: связать меня преступлениями, загнать в ловушку, из которой нет выхода, чтобы я вынужден был позвать его на помощь. Таким образом он хотел избавиться от страха передо мной. Это бы ему удалось, если бы я запил. Но я искал не водки, а его самого. Он испугался и удрал через заднюю дверь кабака, где я его наконец нашёл. А потом прислал одного из своих людей и просил передать, что хочет ночью со мной встретиться.

Я пошёл, но Бухович меня обманул; он пришёл с четырьмя сообщниками, у которых были ножи, ломы и железные трубы. Молча они накинулись на меня. Несколько минут я защищался, но борьба закончилась моим поражением. Однако Бухович боялся меня до конца, до той самой минуты, когда наклонился ко мне, чтобы проверить, жив ли я ещё. Дважды на прощание он второпях пнул меня ногой в лицо — думал, что пинает труп.

Но я остался в живых и когда пришёл в себя и дополз до уличного фонаря, то уже знал, что буду жить. На следующий день какая-то газета напечатала в рубрике происшествий сообщение о том, что обнаружен неизвестный человек, умиравший под фонарём на окраине города. Я только усмехнулся, вспомнив, что у меня в кармане лежит тот роковой бриллиант. Мне казалось, что своими ранами и кровью я победил его фатальную силу.

ЗЛОЙ положил руку на письменный стол: на среднем пальце сверкал прекрасный бриллиант. Из его груди вырвался глубокий, тяжёлый вздох.

— Когда я через три месяца вышел из больницы, — сказал ЗЛОЙ, — Бухович куда-то исчез. Я долго его искал, а потом поехал на освобождённые земли. Полтора года работал в поле. Очень много читал, старался учиться и думал… Позади у меня целые недели бессонницы, пан поручик! В эти ночи я понял, как должны жить люди, понял, что невозможно решить какую бы то ни было проблему в мире двумя, даже самыми сильными, кулаками.

Потом вернулся в Варшаву, работал на строительстве чернорабочим. Я был незаметным, молчаливым, никому не бросался в глаза и не встречал никого из свидетелей моей прежней славы. Но Варшава — большой город, а в большом городе нет спокойствия. В селе я только и думал, как бы искупить свой грех, а в Варшаве стал думать о другом. Я люблю этот город, поручик, а любовь заставляет действовать. Тогда я, собственно, и начал то, что вам уже известно…

ЗЛОЙ поднялся. С минуту постоял, выпрямившись, как чёрный восклицательный знак, в мягких сумерках, на фоне вечернего варшавского неба.

— Мне кажется, то, что я делал, было правильным выводом из моей прежней жизни, — проговорил он. — Верю в справедливость этого. Не желаю и не отрекаюсь от того, что делал. Вот и всё.

Он закончил рассказ и сел. Дзярский включил настольную лампу; яркий электрический свет разделил комнату на три части. ЗЛОЙ сидел в средней, светлой. На лице его была усталость.

— Человек, которого вы сегодня преследовали, Бухович, да? — после долгого молчания задал вопрос Дзярский.

— Да, — ответил ЗЛОЙ.

— А слышали вы что-нибудь о Кудлатом? — поспешно спросил поручик.

— Слышал, — утомлённым голосом сказал ЗЛОЙ, — понимаю, что вы имеете в виду. Вы думаете, что Бухович и Кудлатый — одно и то же лицо? Возможно. Я тоже так думал. Но если бы я попытался разгадать эту загадку, то снова запутался бы в грязных сетях спекулянтских и бандитских шаек. Между тем, прошу правильно меня понять, пан поручик… Я не только спал на матрасах первых рабочих общежитий Варшавы. О, этакий скромный, всегда усталый каменщик в пропотевшем под курткой свитере! Я хотел там спать и хотел иметь дело с кирпичом. А Кудлатый — человек, вращающийся наверняка в законспирированной среде спекулянтов. Бухович бежал от меня в прекрасном оливковом лимузине. Марки «гумбер», как сказал шофёр, ехавший со мной в «Варшаве».

— Шофёр Шмигло, — бросил Дзярский, — да? Говорите, «гумбер»? — усмехнулся он, как человек, который после долгих блужданий выходит на хорошо знакомую дорогу. — Новак, — проговорил поручик, вставая, — до суда будете сидеть в тюрьме… Да, — добавил он, что-то припомнив, — увидим ещё, чего хочет один из самых верных ваших компаньонов. Прибежал сюда сразу же после того, как вас арестовали.

— Из моих компаньонов? — переспросил, не моргнув глазом, ЗЛОЙ. — У меня нет никаких компаньонов.

— А пан Юлиуш Калодонт, ожидающий за этой дверью? Зачем он пришёл сюда, как не спасать арестованного друга? Связи между людьми, пан ЗЛОЙ, автоматически выявляются именно в такие минуты.

— Вы мыслите логично, — согласился ЗЛОЙ без малейшей обиды. — Что поделаешь!

Дзярский подошёл к двери и открыл её.

— Прошу, — обратился он к кому-то в другой комнате, — вы ведь ко мне, да?

Юлиуш Калодонт встал со стула, от удивления вытянув перед собой палку, и уставился на Дзярского одуревшим взглядом.

— Так вы были здесь? Всё время? — пробормотал он наконец.

— Очевидно, — сказал Дзярский, — позвольте…

Калодонт переступил порог и пошатнулся, увидев сидящего у стола ЗЛОГО. Он стоял, как воплощение безграничного удивления, палка ходуном ходила в его дрожащей руке.

— Гений! — выкрикнул Калодонт, водя палкой в воздухе от Дзярского к ЗЛОМУ и назад, словно бы связывая их. — Гений! Всё предвидел! Вы оба — вместе! Это чудесно!

— Что вы хотите сказать? — сухо поинтересовался Дзярский.

— Кто всё предвидел? — тихо переспросил ЗЛОЙ.

Глаза Калодонта некоторое время словно всматривались куда-то в пространство.

— Кто? Спрашиваете, кто? Такой маленький, низенький, в котелке, с зонтиком…

Установилась глухая тишина. ЗЛОЙ медленно поднялся с кресла. Дзярский нервно кашлянул.

— Пан поручик, — внезапно воскликнул Калодонт, обращаясь к Дзярскому, — не думайте, что вы всё знаете, — глаза рассерженного старика метали гневные молнии. — Я сюда пришёл не для того, чтобы спасать жизнь этого пана, — он указал на ЗЛОГО, — но… — тут Калодонт начал полную драматизма борьбу с собственным пиджаком, которая закончилась тем, что он вдруг извлёк из кармана белый конверт и бросил его на письменный стол. — Это для вас! — воскликнул он. — Для вас обоих! Такова воля того, кто вам адресовал письмо. Вы должны вместе его прочесть. — И добавил, одновременно загадочно и трагично: — Только бы не оказалось слишком поздно!

Белый конверт упал между Дзярским и ЗЛЫМ. Было какое-то тайное приказание в странных словах Калодонта, которое не позволило ни одному из них протянуть руку к письму. Дзярский молча встал и перешёл к узкой стороне стола. ЗЛОЙ стал позади него.

— Распечатайте, — сказал ЗЛОЙ.

Дзярский вскрыл конверт. ЗЛОЙ склонился над ним и стал читать через его плечо. У Юлиуша Калодонта перехватило дыхание: минута была очень напряжённая, настолько напряжённая, что у него подкосились ноги, и он опустился на стул.

Письмо состояло из трёх фраз, написанных мелким, но необыкновенно чётким почерком. В конце был выведенный круглыми буквами подробный адрес. И стояла подпись: Йонаш Дробняк.

Дзярский бросил письмо на письменный стол, сунув обе руки в карманы, отвернулся, сделал несколько шагов и стал у окна. «Интересно, — кольнуло что-то Калодонта в сердце, — что в этом письме? Чего ожидает Дробняк?» — Он хотел было протянуть руку к листочку бумаги, но не смог: волнение парализовало его движения. ЗЛОЙ тихо подошёл и стал за спиной Дзярского.

— Поручик, — прошептал он.

Дзярский не ответил. Казалось, он всматривался в вечер за окном, но глаза у него были полузакрыты.

— Поручик… — мягко проговорил ЗЛОЙ, — это мой последний шанс. С завтрашнего дня я надолго сяду за решётку. Позвольте мне… Я вернусь к вам с Буховичем. Тогда моя жизнь будет иметь хоть какой-то смысл.

— Вы убьёте его, — охрипшим, нетвёрдым голосом проговорил Дзярский.

— Не убью, — тихо ответил ЗЛОЙ. — Могу поклясться.

— Идите… — разрешил Михал Дзярский; он нервно зевнул и потёр ладонями лицо.

Когда поручик обернулся, ЗЛОГО уже не было в комнате. Одним прыжком Дзярский подскочил к телефону и поднял трубку.

— Караульная! — крикнул он. — Прошу выпустить гражданина, который только что был у меня.

Юлиуш Калодонт поднялся медленно, с необычайным достоинством. Неуверенной походкой растроганного человека приблизился к Дзярскому, протянул обе руки, схватил поручика за плечи и сильно его тряхнул. Не в силах вымолвить ни слова, он всю свою благодарность вложил в этот жест.

Мгновенным, но деликатным движением Дзярский сбросил со своих плеч ладони Калодонта и рванул дверь, выкрикнув:

— Мацеяк! Клюсинский! Инспектора! Караульная группа! Автомашины! Перекройте всю Гжибоковскую площадь и выходы на улицы Пружную, Багно, Крулевскую, Граничную! Мацеяк, мой «ситроен»! И вы поедете? — неожиданно обратился он к Калодонту.

— Нет, — ответил тот, — я немного утомлён… — он хотел сказать «слишком стар», но самолюбие взяло верх.

В погнутой, проржавевшей рамке окошка старого «форда» замаячила тёмная фигура. Йонаш Дробняк проснулся после тревожной дремоты и быстро поднёс руку с часами к мглистой полосе света, падавшей из окна второго этажа дома напротив. Была почти половина одиннадцатого. «Что с Калодонтом, — подумал Дробняк, — а вдруг ему не удалось? Я дал ему трудное задание. Неужели оно ему не под силу? Может, оно невыполнимо?»

Какой-то человек несколько секунд возился с замком и, наконец сняв его, исчез в чёрном провале лестницы, ведущей в подвал. Дробняк выбрался из старого, разбитого кузова и подошёл к лестнице. Слева, от ворот, быстро приближалась какая-то невысокая тень. Дробняк спрягался за моток старого кабеля.

— Сюда, — тихо сказал он через секунду, когда тень проскользнула мимо него. Тень расплылась в чёрных недрах заваленного всяким хламом двора так же неожиданно, как прозвучали слова Дробняка. В темноте засветились белые, почти прозрачные глаза. Дробняк вздрогнул.

— Я рад, что наконец имею возможность увидеться с вами, — сказал он, прикрывая изысканной учтивостью неуверенность в голосе. Вышел из своего укрытия и вежливо приподнял котелок. — Я вижу, вы вовремя получили сведения о кооперативе «Торбинка» и его руководстве. А где поручик Дзярский? — сразу же добавил он.

— Это, прежде всего, моё дело, а не поручика Дзярского, — сухо проговорил ЗЛОЙ.

— Пожалуй, — согласился Дробняк. — Только, знаете, тот тип внизу вооружён.

— Я знаю, — сказал ЗЛОЙ, — он уже несколько раз сегодня в меня стрелял.

— Ну, — проговорил Дробняк, вежливо поклонившись, — тогда не о чем и говорить. Надеюсь, — он с уважением пропустил ЗЛОГО вперёд, — вы позволите…

ЗЛОЙ толкнул дверь склада и осторожно поставил ногу на ступеньку ведущей вниз лестницы.

— Что тут происходит? — подумал Филипп Меринос, вдыхая воздух, насыщенный дымом после взрыва. Минуту поколебавшись, вытащил револьвер и медленно, осторожно вышел в подвал. Не зажигая света и ловко лавируя в хорошо знакомом помещении, он добрался до подвижной стены, нажал на неё, открыл — и стал как вкопанный: фанерная дверь в глубине подвала была выломлена, а посредине сидел Кудлатый, совсем пьяный, и рылся в разодранном чемодане из дорогой чёрной кожи. Полными пригоршнями он перебирал золотые монеты, рулоны долларов, драгоценности, играл слитками золота. Страшная ярость, затемняющая сознание, сверкнула в глазах Мериноса. Забыв задвинуть стену, он сделал три шага вперёд и остановился возле Кудлатого.

Тот поднял от чемодана грязное лицо и посмотрел на Мериноса мутными слезящимися глазками. В них не было враждебности.

— У…а…ек, — промычал он и рукой указал на подвал, за подвижную стену, — бах… бах! — он сделал движение рукой, изображая пикирующий самолёт и взрывы бомб. Дружелюбным жестом Кудлатый поднял вверх наполовину наполненный водкой стакан и протянул его Мериносу. Тот с секунду постоял неподвижно, ошеломлённый; потом молча, резким движением, изо всех сил швырнул стакан с водкой прямо в низкий, заросший волосами лоб Кудлатого. Разбитое стекло и едкая жидкость ослепили Кудлатого. Но Меринос не ударил второй раз. Кудлатый стал на четвереньки, скуля.

Только теперь Меринос стал его бить. Кудлатый жалобно стонал, в его животном сознании никак не укладывалось, почему приятные вещи — война и бомбардировка — вызвали у его господина и повелителя такую необузданную ярость. Меринос тяжело, со свистом дышал, им всё больше овладевала усталость. Когда он нагнулся над чемоданом и стал бросать в него валявшиеся на полу ценности, ноги его не держали.

Кудлатый с усилием приподнял своё массивное тяжёлое тело, стал на колени и принялся неуклюже вычёсывать пальцами из косм осколки стекла; его тёмное обрюзгшее лицо было в крови.

— У…а…ек! У…а…ек!.. — бормотал он с хриплым тупым сожалением.

Меринос обернулся и выпрямился. Взгляд его упал на подвижную стену. В её просвете стоял ЗЛОЙ, а за ним — Йонаш Дробняк. Меринос молниеносно поднял револьвер, который всё время держал в руке, и в ту же минуту полуослепший Кудлатый, стоя на коленях, припал к его руке, пытаясь поцеловать её с рабской покорностью. Из направленного вверх дула грянул выстрел, и одновременно тёмная фигура невероятным прыжком перемахнула через весь подвал.

Меринос почувствовал, как кто-то с адской силой выкручивал ему пальцы и вырывал из рук револьвер. Оглушительный удар пришёлся по голове — словно возле его подбородка разорвалась граната. Когда Меринос опомнился, он лежал в углу подвала. За три шага от него над чемоданом из блестящей чёрной кожи стоял ЗЛОЙ, внимательно всматриваясь в Мериноса белыми глазами, в которых не было гнева, а только какая-то непонятная решимость. А Йонаш Дробняк склонился над Кудлатым и приставил дуло большого браунинга к его грязной всклокоченной седой голове.

— Владек Бухович, — сказал ЗЛОЙ, — выбирай… или попадёшь в милицию, или выйдешь здесь на последний бой со мной. Или ты выйдешь отсюда, или я!

Меринос понимал всё с необычной ясностью, несмотря на привкус крови во рту и боль в разбитой челюсти. Он не чувствовал себя оглушённым, только отвратительный гул страха наполнял его уши, рвал сердце на тысячи трепещущих кусочков.

— У…а…ек! У…а…ек! — отчаянно, по-звериному бормотал Кудлатый.

Меринос с усилием поднялся на затёкших руках и встал, опираясь о стену. Только теперь он заметил на земле, под стеной, голубоватый блеск своего револьвера. Болезненно, глубоко вздохнул и, ни малейшим движением лица не выдав своих намерений, сразу кинулся на ЗЛОГО. Его мощный кулак, словно таран, ударил прямо в лицо врага. ЗЛОЙ отлетел назад, глухо стукнулся плечами о стену, но успел наклонить голову. И когда Меринос, у которого в мыслях было только одно: «Стрелять! Убить!» — рванулся вперёд, мгновенно нагнулся и протянул руку к револьверу, сухой, короткий, но страшный удар в челюсть подбросил его вверх и толкнул на средину помещения.

Пытаясь опереться на руку во время падения, Меринос попал на одну из литровых бутылок из-под водки; не растерявшись, он бросился в сторону и метнул бутылку с силой пушечного выстрела. Дробняк испуганно прижался к стене, но не убрал дуло от виска Кудлатого.

ЗЛОЙ едва заметно отклонил голову. Послышался звон стекла: большая бутылка разбилась на бесчисленное количество осколков, ударившись о противоположную стену. По лицу ЗЛОГО скользнула улыбка, его глаза сверкнули каким-то терпким, яростным счастьем — счастьем борьбы.

Меринос стал отступать в угол, где стоял столик с тяжёлым мраморным верхом и стул. Йонаш Дробняк сжался у стены, прячась за перепуганного насмерть Кудлатого. Меринос обеими руками поднял тяжёлый стул; своим вспотевшим лицом, посиневшим и распухшим от ударов, искажённым невероятным напряжением и усталостью, он напоминал сейчас циклопа Полифема, метавшего скалы.

И тут произошло что-то непонятное. Расстояние между ЗЛЫМ и Мериносом, державшим над головой стол, было не более пяти шагов; даже быстрый, как мысль, прыжок не помог бы уклониться от страшного удара. Но ЗЛОЙ прыгнул вперёд в ту десятую долю секунды, когда Меринос швырнул стол. Тяжёлая столешница из искусственного мрамора оглушительно грохнулась о землю, а в пыли молнией мелькнул кулак ЗЛОГО. Безошибочно ударив между глаз, огромный бриллиант, сверкнув, прошёлся по лицу Мериноса. Меринос обмяк, зашатался и упал на пол.

Раздался телефонный звонок. Застывший от испуга Дробняк опомнился, ловким ударом револьвера пригнул Кудлатого к земле и взял трубку.

— Алло! — бросил он сдавленным голосом.

— Кооператив «Торбинка»? — послышался в трубке женский голос.

— Да, — ответил Дробняк.

— Могу я попросить к телефону пана Мериноса?

— Боюсь, — ответил Йонаш Дробняк, — что сейчас это невозможно.

— Ничего, — проговорил женский голос с невозмутимым спокойствием, с какой-то тихой радостью, — я понимаю. Прошу не мешать ему, не беспокоить его. Только передайте, что я… решила ехать с ним. Он поймёт, о чём идёт речь.

Меланхолическая улыбка осветила лицо Дробняка Немного помолчав, он сказал:

— Хорошо. Передам.

— Спасибо, — вежливо ответил женский голос.

— Кто это был? — спросил ЗЛОЙ, тяжело дыша и вытирая со лба пот.

— Какая-то женщина, — устало ответил Дробняк.

— К этому негодяю? — заскрежетал зубами ЗЛОЙ; он нагнулся к Мериносу, вытащил его из угла и бросил головой вниз, в чемодан с золотом. — Сколько несправедливости, преступлений здесь, в этом богатстве! — злобно прошипел он. В его глазах снова вспыхнул гнев.

— Хватит, хватит, Новак! — отозвался сухой рассерженный голос. ЗЛОЙ и Дробняк посмотрели на щель в стене. Там стоял поручик Михал Дзярский, а за ним поблёскивали стволы милицейских автоматов.

— Вы же мне обещали, правда? — с укором бросил Дзярский. — Оказывается, вам нельзя доверять. Лучше за всем проследить самому.

ЗЛОЙ отпустил Мериноса и отошёл к стене. Быстрыми движениями стал поправлять одежду, пришедшую в беспорядок во время схватки.

— Вот это и есть Владек Бухович, — сказал он Дзярскому, указывая на Мериноса.

— А это гражданин Кудлатый, — добавил Йонаш Дробняк, кивнув в сторону грязной кучи тряпья, лежавшей возле стены; он вежливо, но с достоинством поклонился Дзярскому, слегка приподняв котелок.

— А вот и прославленный неуловимый пан в котелке, — удивлённо промолвил Дзярский, внимательно посмотрев на Дробняка. — Признаться, я давно мечтаю вас арестовать, потому что не терплю конкуренции. Хуже всего то, что у меня до сих пор не было повода это сделать. А теперь… О! — внезапно с удовлетворением воскликнул он, указывая пальцем на большой чёрный револьвер типа «Гишпан 9», который не выпускал из рук Дробняк. — У вас есть разрешение носить оружие?

— Нет, — с мягкой улыбкой ответил Йонаш Дробняк, — но это… — он спокойно поднял револьвер и прицелился прямо в грудь Дзярского, и тот инстинктивно отступил, — это театральный реквизит. Никто из него не сможет выстрелить, — довольно закончил Дробняк, открывая патронник и показывая, что там нет магазинной коробки, патронов и бойка.