В семь часов вечера был назначен прием комбината специальной комиссией, состоявшей из представителей районного отделения наробраза, отдела горздрава, шефов (Балтийский флот), учрежденного Сидоровым совета мамаш, пожарного управления и еще какой-то санитарной детской группы.
Собрались в кабинетике у Антонины. Было несколько торжественно и более чинно, чем следует, как всегда, когда незнакомые люди собираются на короткий срок и не слишком знают, для чего, собственно, они приглашены.
Особенно неловко чувствовал себя военный моряк с золотыми нашивками на рукавах. Приехал он сюда из Кронштадта с двумя молодыми краснофлотцами, и было видно, что все трое никак не могут понять, что им надлежит тут делать «по детской части», как выразился один из них.
Нянюшка на большом подносе принесла чай в маленьких расписных кружечках — с зайчиками, петушками, коровками, козочками и прочими животными.
— У меня — утята! — строго сказал моряк с золотыми нашивками и сразу выпил весь чай.
— А у меня — козел! — сообщил Сидоров.
После чая члены комиссии и шефы надели свежие, еще пахнущие горячим утюгом халаты и пошли по комбинату из комнаты в комнату. Антонина шла сзади всех, спокойная с виду, и думала главным образом о том, как бы кто-нибудь не заметил, как ее всю колотит дрожь.
Седой врач из горздрава покашлял и записал что-то в блокнот. Антонина тотчас же возненавидела его. Представитель пожарной охраны вдруг потребовал стремянку и полез наверх — смотреть электрическую проводку. «Подвел, подвел Закс, — думала Антонина, — ну ладно же». Стремянка скрипела и качалась. «Упади, — мысленно попросила Антонина, — расшибись», но тотчас же испугалась своей мысли, пожалела пожарника. «Ах, это тень падает, — бормотал пожарник, слезая, — а я-то думал…» Он слез, и все опять пошли дальше гуськом.
Нянюшки стояли в свежих халатах, в низко повязанных косынках, каждая у двери своей комнаты. Было сухо, тепло, тихо. Уже все было готово — комбинат выглядел так, будто он уже работает, только сейчас все дети вышли на прогулку. Даже кроватки в спальнях были застелены для мертвого часа, даже миски с пробным супом стояли на столах в столовой.
Неприятный врач взял ложку, которую ему подала судомойка, и попробовал суп. Другой ложкой попробовал моряк и отошел в сторону.
— Ну как? — спросил Сидоров.
— Хорош, — подумав, сказал моряк и, еще подумав, добавил: — Определенно хорош.
Обе матери тоже попробовали суп и переглянулись. Глаза их выразили одобрение.
— Может быть, второе попробуете? — осмелев, но не совсем своим голосом спросила Антонина. — На второе, кажется, морковные биточки (она отлично знала, что морковные, но сказала «кажется» из чувства независимости), а на третье… что у нас там на третье, Фрося?
— Компотик, — сказала миловидная, похожая на монашку няня.
— Компотику — можно! — решил за всех моряк-командир и деловито, но осторожно (чтобы не раздавить) сел на маленький детский стульчик. Краснофлотцы сели тоже очень осторожно и, в сущности, более сидели на корточках, нежели на стульях.
— У нас мебель крепкая! — сказала Антонина. — Это ничего, что она маленькая. Можно сидеть спокойно.
— А мы — спокойно! — заверил моряк-командир.
В общем это было довольно смешное зрелище: взрослые люди с серьезным видом сидят за сдвинутыми вместе низенькими детскими столами на крошечных стульчиках и, деловито переговариваясь, истово прожевывают морковные котлетки.
— А детям что? Вегетарианское полезно? — спросил моряк-командир.
Седой врач вежливо ответил. Моряк кивнул головой, но не согласился.
— У меня дочка насчет мяса дока! — сказал он. — Ей обед не в обед, если без мяса.
Одна мамаша — та, что была потолще, — не согласилась, и между нею и моряком возникло некоторое подобие разговора.
— Оживление за столом! — сказал Сидоров на ухо Антонине. — Смех в зале. Между прочим, я сегодня ничего не ел, нельзя ли мне еще твоего котлетного сена штук десяток…
Нашлись всего три запасные котлеты.
— Опытный обед, — сказала Антонина, — изготовлен нами намеренно (она поморщилась — «нами намеренно» было не то слово), мы изготовили его нарочно, — поправилась она, — очень просто, мобилизовав только внутренние ресурсы…
Моряк доел компот и теперь глядел на Антонину очень серьезно.
— Этот обед намеренно пониженного качества, — говорила она, коротко дыша от волнения, — мы, товарищи, нарочно демонстрируем вам худший из возможных случаев питания.
— А лучший? — спросил моряк.
— А лучший… — Антонина на секунду растерялась, но тут же нашлась: — А лучший мы покажем вам не раньше, чем он станет для нас обычным явлением.
— Правильно, — горячо сказал женский голос, но тотчас же смолк.
Потом врач долго осматривал на кухне кипятильник, котлы в плите, моечные лохани, полотенца. Нянюшкам он велел показать руки. Нянюшки смутились, но все оказалось благополучно.
Из кухни все пошли в комнату живой природы. Здесь стояли ящики с черноземом, с разными сортами почвы, ящики с рассадой цветов, овощей, кормовых трав, были маленькие лейки, грабли, лопаты. Здесь же стояли маленькие верстаки, изготовленные Сивчуком в столярной мастерской массива, и по стенкам висели простые наборы столярных инструментов — прививать трудовые навыки детям. Инструменты сделал тоже Сивчук по идее Антонины — из хлама, уже списанного из мастерских. Рядом, в соседней комнате, жили звери, эта комната была особой гордостью Антонины, она четыре раза ездила в Зоологический сад к директору из-за одного только ежика, который сейчас мирно спал в углу своей клетки. Животных было немного: заяц-русак, которого Антонине дали только потому, что он был до того стар и немощен, что вот-вот мог подохнуть; было шесть кроликов разных пород, начиная от красноглазого ангорского и кончая серебристым бельгийцем; были две белки; была совсем еще маленькая дикая козочка и одна крыса, пойманная Сивчуком. Было несколько птиц — сорока, синичка, воробьи, канарейка и голубь со сломанным крылом. В большой банке для варенья жила лягушка, предсказывающая каким-то сложным способом погоду. И, наконец, был старый, большой уж, который пил столько казенного молока, что приводил Антонину в смятение.
Животные всех обрадовали.
Моряк, едва вошел, нагнулся над лягушкой и сказал Сидорову, что есть у него один знакомый молодой паренек, только и делает — крошит лягушек.
— Врач будущий, как ваша Евгения.
«Он и Женю откуда-то знает?» — удивилась Антонина.
Пожарника заинтересовал заяц. Краснофлотец, с невероятно широкой грудью и огромными тугими бицепсами под рукавами форменки, рассказал нечто об удивительном уме крыс. Мамаши ходили от клетки к клетке и перешептывались — в общем, насколько Антонина могла понять, в положительном смысле. Один лишь врач стоял посередине комнаты с брюзгливо оттопыренной губой.
— Вот погодите, — сказал моряк-командир (его звали Родион Мефодьевич Степанов), — я, возможно, ваш зверинец пополню. Съезжу к деду в деревню, там и лисенка раздобуду, и хорька, и еще какую-либо животину…
— Лошадь? — спросил Сидоров.
— Лошадь не лошадь, а жеребенок — зверь славный…
— Нет уж, жеребенка, пожалуйста, не надо, — испуганно сказала Антонина. — И насчет хорька я тоже…
Но врач из горздрава ее перебил.
— Я лично категорически протестую, — громко и раздраженно сказал он. — Резко протестую! Этот зверинец — совершенно недопустимая, вредная, более того, политически, я бы выразился, бестактная затея.
Стало тихо. «Вот оно — началось!» — почти спокойно подумала Антонина.
— Политически бестактная? — спросил как бы даже заинтересованно военный моряк Родион Мефодьевич.
Сидоров боком на него взглянул.
— В то время, когда многие наши дети еще не охвачены не только очагами, но даже…
— Стоп! — тихо, но непререкаемым тоном произнес моряк-командир. — Эта теорийка здесь не пройдет. Мы люди грамотные, газеты читаем. Если вашу точку зрения развивать, то и Дворцы культуры нам не нужны? И высшее образование можно похерить, к которому с таким трудом рабочие и крестьяне прорвались? И трактора нам рано строить?
— Позвольте! — бледнея, воскликнул врач. — Это вы передергиваете, и я решительно протестую…
— Короче, вы можете остаться при особом мнении, — жестко сказал моряк. — И это ваше особое мнение приемочная комиссия занесет в протокол. Что же касается меня, то я, правда, с такого рода предприятиями по роду своей специальности никогда не сталкивался и нынче об этом пожалел. Да, да, пожалел. Потому что когда эдакое увидишь, то понятно становится, в наглядной притом форме, что есть подлинная сущность советской власти. Вот и это дело мы, военные люди в частности, будем от всяких посягательств защищать и защитим…
Он взглянул на Антонину светлыми глазами, подумал и добавил:
— Я — старый матрос и здесь в царские времена, на вашей Нерыдаевке, случалось, бывал. Помню. И вижу, что вашими руками тут наворочено. Попутного ветра вам, товарищи, десять футов воды под килем! Чего еще смотреть? Давайте!
Антонина повела всех на улицу и по ступенькам к наново пробитой двери в ясли. Разумеется, ясли с очагом не сообщались. Здесь комиссию встретил Иерихонов — молодой, только что окончивший институт врач, большой волосатый человек в халате и маленькой белой шапочке.
Ясли совершенно очаровали членов комиссии. Они были рассчитаны пока всего лишь на пятьдесят ребятишек в возрасте от полугода до трех лет и разделены на четыре возрастные группы, для каждой из которых были отдельные комнаты, отдельные серии игрушек, отдельная посуда. Была комната для кормления, в которой матери могли грудью кормить младенцев, — удобная, светлая, с отличными простыми шезлонгами, опять же сделанными в мастерских массива и обтянутыми парусиной, привезенной Щупаком. Была терраса — «закалочная», как назвал ее Иерихонов, — на террасе дети дышали, сидя и играя подолгу с нянями. Были души, ванны, весы, изолятор, боксы для осмотра, отдельная специальная кухня.
Иерихонов говорил обо всем со спокойным достоинством, и Антонине было немного обидно, что он, в сущности чужой еще здесь человек, так легко и запросто обращается со всем тем, что стоило ей таких усилий, забот, бессонных ночей.
Она успокоилась теперь — поняла, что все будет принято, что все нравится, что все, пожалуй, благополучно, и ходила тоже будто член комиссии — ей очень хотелось взглянуть на это большое и сложное хозяйство чужими глазами, как бы позабыв, что все здесь до самой последней мелочи прошло через ее руки. «Вот ванны, — думала она под спокойный бас Иерихонова, — такие готовенькие, милые, как будто всегда они здесь стояли».
И вспомнила, как чуть не дошла до истерики, доставая не самые ванны, а разрешение на получение оцинкованной жести.
Или весы…
Она отстала от членов комиссии, поправила марлевые занавески, что-то велела сделать няне, взглянула на термометр, повешенный на стене, попробовала рукой, не тянет ли холодом из-под двери.
— Да уж все хорошо, — несколько обиженно сказала няня, — что вы, Антонина Никодимовна, мучитесь?
Наконец все собрались опять в кабинетике, няня принесла опять чаю, и врачиха из наробраза стала заполнять графы гектографированного акта.
Через несколько минут акт был подписан, и члены комиссии, кроме Родиона Мефодьевича и Сидорова, разошлись, пожелав Антонине «ни пуха ни пера».
— Придется вам в наш морской город прибыть, — сказал моряк Антонине. — Поделиться опытом. Я, конечно, в вашем деле профан, но, предполагаю, хорошо все продумано, даже не ожидал. Ну и вы от шефов можете, конечно, попользоваться, мы народишко обязательный, если шефство взяли — постараемся.
— Что ж вы нам — эсминец подарите? — спросил Сидоров. — Или линкор?
— Линкор не линкор, а не без пользы все-таки от нас, — усмехнулся моряк. — И, если память мне не изменяет, довольно много мы, Иван Николаевич, именно мы, помогли вам в смысле снабжения электроарматурой. А?
— Так это я не отрицаю. Мы шефов искали серьезных, это ведь дело ответственное — шефа себе подобрать. Вроде законным браком сочетаться — по взаимной любви…
— Как же, любовь! — усмехнулся моряк. — Знаем мы эту вашу любовь. Ищете женишка с капитальцем. Кстати, где сват-то наш — товарищ Альтус?
Разговаривая об Альтусе, они ушли. Антонина посидела одна, прижимая ледяные ладони к горячим щекам, вздохнула, обернулась на скрип двери. Вошел Сема Щупак, спросил негромко:
— А именинницу забыли?
— Забыли, Семочка! — весело пожаловалась Антонина.
— Так всегда бывает! — сказал Сема. — Достаешь, достаешь какие-либо дефицитные материалы, оборудование, допустим, как для вашего комбината — простынную мануфактуру, а потом никто добрым словом не помянет…
Он сел против Антонины, вынул из кармана заношенную, мятую маленькую соевую шоколадку и предложил:
— Будем считать это за банкет. Подумаешь — шефы! Мало я туда мотался в ихний Кронштадт, мало там кланялся? Благодетели! Вот стройтрест номер два выбрал себе шефов — шесть штук…
— Это как?
— Даже табачная фабрика у них шефы. А наш Сидоров разве на это пойдет? Ах, вообще жизнь — сложная штука…
И неожиданно для самого себя, для Антонины, не ко времени, ни к селу, как говорится, ни к городу Сема, посасывая принесенную в подарок соевую шоколадку, стал рассказывать свою жизнь…
Антонина слушала, подперев голову руками, внимательно вглядываясь в Семино розовое, еще детское лицо, — слушала и видела, слушала и сочувствовала, слушала и горевала вместе с Семой, смеялась, когда он смеялся, и вздыхала, если было над чем вздохнуть…
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления