Онлайн чтение книги Поход «Челюскина»
Журналист Б. Гротов. Полундра

Восьмое апреля. Пасмурный, неудачливый день в лагере Шмидта. В серых палатках, прилепившихся к ропакам и торосам, — 85 человек. 19 челюскинцев где-то там, далеко. За мрачным, туманным горизонтом — на материке. Будни лагеря тянутся медленно. День проходит в подготовке аэродрома, в думах о самолете. Тревоги за свою судьбу нет ни у кого. В лагере единодушная уверенность в том, что весь состав экспедиции будет снят с дрейфующих льдов. Верят все: долговязый печник Митя Березин, курчавый гигант матрос Гриша Дурасов, крошечный кочегар Боря Кукушкин и даже такой скептик, как мрачный водолаз Мосолов.

— Спасти — непременно спасут, — басит дядя Митя, большой авторитет среди строительной группы, — а продуктов — их хватит вдосталь… И все же в лагере, не в пример многим дням, пасмурно. Люди молча сидят по палаткам, уставив глаза на вспыхивающие огоньки камелька, или тихо шепчутся друг с другом. Впечатление такое, [274] что лагерь ждёт каких-то событий, неожиданностей, может быть новых трудностей, хотя к последним, кажется, уже успели привыкнуть.

Собственно говоря, предпосылок к такому настроению за последние дни накопилось немало. Только накануне изящный американец «Флейстер» при посадке на наш аэродром поломался, доставив в лагерь очень любимых, но неожиданных жильцов — Г. Ушакова и М. Слепнева. Внезапное сжатие на трещине, проходящее поперек лагеря, разрушило камбуз. Спать легли голодные, злые.

А главное — заболел любимый начальник, неоценимый товарищ и друг всего коллектива экспедиции — Отто Юльевич Шмидт.

Заболел тяжело. В палатке лежит с высокой температурой, бледный, как-то сразу осунувшийся. Отто Юльевича любили за настойчивость, хладнокровие, прямоту, выдержку и невероятный оптимизм. Во всей экспедиции не было человека, который имел бы такой огромный авторитет и пользовался бы таким бесконечным доверием.

В лагере было великое горе. Из палатки в палатку, крадучись, ползли темные слухи:

— Шмидту плохо, он в забытьи…

Перед радиорубкой, в которой лежал закутанный в меха О. Ю. Шмидт, словно сговорившись, все проходили тихо, прекратив разговор, стараясь быть незаметными.

И первый тревожный вопрос, которым мы встречали в те дни механика Колесниченко, залезавшего утром в палатку, чтобы разбудить на работу и дать задания, был вопрос о Шмидте.

— Ну, как, Отто Юльевичу лучше?

— Все так же, — голос печальный, безнадежный. — Температура под сорок…

Люди вставали, поспешно закусывали твердыми, как камень, галетами, холодными рыбными консервами, пили недоваренный (некогда) чай. Длинной, извилистой, теряющейся в ропаках дорогой шли на далекий аэродром и шесть часов — в ветер, пургу и мороз — били, кололи, рубили, ровняли проклятое поле, не уверенные в том, что работа на пользу, что ночью очередное сжатие не сведет все труды к нулю. А в голов, ах неотступная, цепкая мысль:

— Как-то Шмидт?

В ночь на 9 апреля спать легли рано. Намерзлись, устали. Хотелось лечь в пушистый, кукуль (спальный мешок), вытянуть ноги, не думать о жизни и спать, спать… [275]

Разбрасывая мутножелтый блики, в нашей палатке горел фонарь.

Свет на ночь никогда не гасили на случай внезапной полундры. Заснули мгновенно крепким, здоровым сном уставших людей. Около часу ночи все, кроме крепко спавшего биолога Ширшова, словно ужаленные, вскочили от резкого толчка, удара под самой палаткой. Сонные, с заспанными, помятыми лицами, высунувшись из кукулей, люди недоуменно смотрели на дверь, напрягая слух.

Толчки не раз ощущали и раньше. К этому все уж привыкли. Но такого резкого, близкого, точно под самым спальным мешком, еще не приходилось испытывать.

Разбудили Ширшова, рассказали, в чем дело, обсудили создавшееся положение и, решив, что это обычное, бывшее уже столько раз сжатие, попробовали заснуть.

Не заснул только Факидов. Наблюдения за сжатиями были его специальностью. Он быстро, нервно оделся и стрелой вылетел в ночь. В лагере — мертвая тишина. Небо мрачное, облачное. Только восток озарился блеклорозовой полоской.

— Что случилось, Володя?

Володя Лепихин — вахтенный в огромной, широкой оленьей малице, с винтовкой на плече — ходит по лагерю, отвечая за спокойствие сна его 85 обитателей.

— Да так, ничего особенного. На майне слегка поджимает. Только ты вот что — иди-ка в палатку. Нечего по ночам зря разгуливать…

Пробуем, хотя и тщетно, заснуть. Склонив голову к скатанному меху авиошубы, приспособленной вместо недостающей подушки, слышу далекие резкие толчки, грозный непрекращающийся гул, словно раскаты близкого прибоя, тягучий, нудный скрип, а временами и грохот. Спать не было сил. Стало тревожно. Треск и отчаянный грохот все сильнее и ближе…

Без команды все как-то сразу вскочили на ноги и, спеша и волнуясь, стали натягивать брюки и валенки.

Снаружи был еще предрассветный, непроглядно серый сумрак, С норда неслись мрачные, темные тучи. Дул дикий, звенящий, резкий, порывистый ветер.

Опрометью, спотыкаясь на ледяных пригорках, бежим к змеящейся посреди лагеря трещине.

Незабываемая, жуткая картина! Огромные глыбы льда со свистом и скрежетом переворачивались, становились дыбом, боком и с грохотом, потеряв равновесие, падали, снова шли, напирая друг на друга, понукаемые какой-то властной силой. [276]

Шло гигантское торошение…

Высота ледяного вала вскоре достигла четырех метров. Он рос на глазах, дыбился и надвигался вперед, туда, к темным, запорошенным снегом брезентам палаток.

Лагерю угрожала опасность быть смятым жестоким ледяным потоком.

— Ребята, спасайте вещи…

В один момент из палаток посыпались вещи, столь дорогие в наших условиях: малицы, мешки, остатки продовольственного пайка.

Все это сложили в сторону, под алым знаменем лагеря, в расчете, что сжатие не коснется этого района.

По всем направлениям мимо палаток шли, проникая внутрь их, к нашему продовольственному складу тысячи тонких, извилистых трещин.

Стало ясно: лед, где расположился лагерь Шмидта, ненадежен.

В голове одна упорная, сверлящая мысль: «Только бы не сейчас разрушение! Эх, если бы сжатие приостановилось хоть ненадолго, [277] дав возможность принять необходимые меры к спасению нужного груза…»

Только начали переносить продукты из склада, как издали, из темноты мы услышали:

— Все сюда!… Спасайте моторные боты: их раздавит в щепы…

Бросаемся к трещине. Под руководством старшего помощника капитана тщетно ищем места, где можно было бы перелезть через движущийся ледяной вал к шлюпкам, находящимся по ту сторону трещины, невдалеке от барака.

Сунулись к грохочущему, непрерывно двигающемуся валу — перехода нет. За ним на белоснежную гладкую площадку шипя уже хлынула ледяная вода. Бросились в другое место — такая же картина.

Но перелезть ведь необходимо. Разве можно допустить, чтобы шлюпки — наша надежда на случай появления весенних разводий — погибли?

И перелезли…

Потеряв всякую осторожность, забыв про опасность, цепляясь [278] в темноте за бесформенные нагромождения, с ловкостью акробатов карабкались по двигающимся под ногами глыбам.

С трудом поднялся я на гребень вала, выпрямился во весь рост и тяжко вздохнул, как после долгой физической нагрузки.

Впереди, по ту сторону майны, в серой дымке тумана вижу три беспомощные фигурки людей с пожитками у ног. Они боялись в темноте перелезть через движущийся вал, и лишь когда мы к ним перешли, воспользовались нашей тропой.

С огромным трудом, напряжением всех сил тяжелый 52-местный бот раскачали, отдернули носом назад и под дружное «э-э-х раз, взяли!» оттащили в сторону. В дальнейшем мы приступили к откатке уцелевших бочек с керосином, бензином и нефтью. Барак к этому времени вплотную пододвинуло к ледяному валу и стало к нему прижимать. Воздух огласился скрипящими звуками трущихся друг о друга бревен.

Было больно смотреть на эту картину разрушения и чувствовать свою полную беспомощность перед силами суровой природы.

Стало ясно: барак, наша гордость, единственный деревянный дом на дрейфующем льду, доживает последние минуты. Хотелось действовать, приложить свои силы, помочь. Но как? Как остановить или хотя бы затормозить этот гигантский напор, ледяную атаку?

Скрипя и трескаясь, барак стал накреняться на бок, а холодная ледяная вода поспешно затопляла пол. Вокруг барака чернели силуэты людей, беспомощно опустивших руки, наблюдая за очередной драмой. Только доктор Никитин и подрывник Гордеев еще пытались спасти остатки невынесенных на лед медикаментов.

И вдруг вспыхнуло яркое пламя. Густой серый дым рванулся в воздух. Оказалось, что вспыхнул ящик спичек, на который навалились ледяные глыбы.

Через час сжатие окончилось.

От барака не осталось и следа.

Усталые, измученные, но возбужденные до предела, вернулись в опустевшую палатку, притащили вещи обратно, растопили лед, чтобы напиться, и уж собирались лечь спать, как входит Колесниченко с предложением инженеру Рассу и мне отправиться на аэродром и срочно выяснить, не поломаны ли сжатием посадочные площадки, ибо самолеты готовы к вылету.

Хлебнув полухолодного чаю, мы отправились в путь, получив задание вернуться не позднее семи часов утра для первой передачи по радио. [279]

У первого сигнального флага огромные, в несколько раз большие, чем у нас в лагере, торошения, целые горы вздыбленных гигантских торосов. Маленькая шлюпка-ледянка, оставленная на льду на случай разводий, чудом уцелела. Огромные горы льда остановили свое безумное шествие всего лишь на расстоянии полуметра от ее кормы.

Шли целиной, утопая в снегу, взбираясь на высокие хребты. Повстречав коменданта аэродрома Сашу Погосова, узнали, что вдребезги сломан старый аэродром, где раскинулась палатка аэропорта, а раненый самолет Слепнева оказался на островке, окруженный со всех сторон крупными трещинами.

Обратно в лагерь бежали, ибо до семи часов оставались считанные минуты. Подходим к радиопалатке, вызываем Кренкеля, не решаясь в столь ранний час беспокоить больного начальника. Но нас просят все же войти.

Рассказываем, говорим быстро, чтобы поскорее окончить и выйти. Отто Юльевич тяжело приоткрыл глаза, медленно погладил свою пышную бороду и, казалось, слушал, а потом с усилием снова закрыл глаза и, кивнув головой, взглянул лишь тогда, когда мы уходили.

Представляю себе, насколько тяжело было ему неподвижно лежать, не имея возможности выйти, лично принять участие, руководить ликвидацией неожиданной катастрофы.

После тяжелой бессонной ночи мы заснули мгновенно, забыв про несчастье и часы испытаний.

Проснулись от новой тревоги. Сжатие возобновилось. Выскочили из палатки, бросились спасать лес — наш основной топливный запас. Льды с яростью напирали на лагерь, точно твердо решили его уничтожить.

У палатки задумчиво смотрит на сжатие Георгий Алексеевич Ушаков.

— А где же барак, — говорит он, — в котором вчера я вам делал доклад об Америке?…

Барака нет, как не было бы сегодня и парохода «Челюскина», если бы полундра волей событий уже не произошла 13 февраля 1934 года. [281]