Онлайн чтение книги Прения сторон
17

Милая Лара! Защищаю человека, совершившего самое тяжкое преступление — убийство. Сегодня просил суд о повторном медицинском освидетельствовании моего подзащитного, но и сам не верю, что его признают человеком, неспособным отвечать за содеянное. Будь так, не я один, но и весь состав суда, и даже прокурор вздохнули бы свободней.

Убийство это жестокое, тщательно подготовленное и обдуманное во всех деталях, И вот еще что: через сорок минут после убийства Геннадий Самохин мирно обедал со своей женой — родной дочерью убитой. После обеда они пошли гулять и купили в ГУМе сбивалку для сливок, которую давно искали, да так и не могли найти.

Ему двадцать четыре года. Невысокого роста, худощавый, рыжеватенький. Лицо, в общем, довольно заурядное, тихий голос, держится очень ровно и склонен к иронии, это в его-то положении!

Женат, о его жене я Вам расскажу чуть позже. Есть два сводных брата, один служит на Дальнем Востоке, кажется, по мелиорации, другой плавает на китобойном. С обоими он никаких отношений не поддерживает. И вот почему: отец Самохина, в прошлом бухгалтер в районном отделении Госбанка, был женат на интересной и очень властной женщине. Она профессор, заведовала кафедрой иностранных языков в Экономическом институте, в своей семье была полновластной хозяйкой. И вот отец Самохина, будучи, как говорится, весьма в годах, разводится с женой и женится на студентке этого Экономического института. Тряска с разводом была необычайно долгой и мучительной (жена решительно возражала), но в конце концов их развели. Вскоре родился Геннадий, а через три года умерла его мать. После ее смерти отец протянул недолго, кажется, профессорша хотела с ним съехаться, но из этого ничего не получилось. Да, я еще ничего не сказал о бабушке Геннадия, она всех пережила, хотя, представляете, сколько ей сейчас должно быть…

Самохин окончил институт (держал в университет на математический, но провалился) и вот уже два года работает экономистом в техническом бюро. Одна характеристика лучше другой. И общественное мнение в этом бюро долгое время было совершенно единым: Гена не убивал, этого он сделать не мог, ошибка следствия, и на суде все выяснится. И после окончания следствия, когда Самохин во всем признался и когда стали выбирать общественного обвинителя, немало было голосов, что надо бы повременить, бывают и ошибки следствия.

И даже сейчас у Самохина множество доброжелателей. В перерывах ко мне подходят: «Мы на вас надеемся!», «Рано или поздно правда прорвется!» И все в том же духе, и после каждой реплики прокурора в зале недовольный шумок. А прокурор на этом процессе юрист самой высокой квалификации, и я не чувствую в нем никакой предвзятости.

Но против жены Самохина зал настроен весьма агрессивно. Все в ней раздражает: ее сверхвысокая «платформа» и то, как она сидит нога на ногу в первом ряду. Один из свидетелей по делу неожиданно брякнул: «Может, и впрямь Гена убил, но она его научила», и в зале зааплодировали. Председательствующий строго прервал свидетеля, а в перерыве я слышал, как он говорил прокурору: «Что за публика, кажется, по сто второй судим, могли бы понимать».

Другой свидетель, сосед по квартире, вспомнил о сбивалке — хороша, нечего сказать, мать убили, а она — в ГУМ! Но ведь она-то ничего не знала об убийстве… Дело дошло до того, что выделили конвойного сопровождать Тусю в зал и из зала. Здесь все ее зовут Тусей. И как-то странно звучит, когда ее вызывают для показаний: Таисия Федоровна!

Самохин женился год назад. Свидетели рассказывают, что жили молодожены тихо, вечерами ходили в кино, иногда — в театр, иногда — в гости. И у них гости бывали, не часто, но бывали. На их зарплату особенно не разгуляешься. Туся работала копировщицей в КБ, там действительно зарплата небогатая.

Теща? Туся часто у нее бывала: Екатерина Георгиевна делала дочке богатые подарки — и белье дорогое, и модные туфли, да и шубу справила. Шуба хорошая, ему бы, с его сотнягой, и один рукав не поднять.

Все горело изнутри, и до времени ни одного язычка пламени не было видно, а 17 марта Самохин пришел к Екатерине Георгиевне в пять часов дня (отпросился на час раньше с работы) и нанес ей шесть ножевых ран, от которых она и скончалась. Затем сломал замки в шкафах и в ящиках стола, разбросал вещи по комнате, имитируя поиски ценностей…

Вошла Иринка:

— Женя, надо поговорить. У Андрея скоро школа, он должен побыть на воздухе…

— Конечно, — сказал Ильин.

— Может быть, на три недели поехать мне с ним в Крым, к маме?

— Делай так, как ты считаешь нужным.

— Андрей, Андрей, вечная наша беда… — сказала Иринка и ушла.

Двадцать пять лет назад Екатерина Георгиевна вышла замуж за некоего Виталия Колесникова. Ей тогда было восемнадцать, все звали ее Катюшей, работала она приемщицей в прачечной на Госпитальном валу. Но, конечно, только до замужества, дальше ей там работать было ни к чему. У Колесникова дом налажен: красное дерево, серебро, по тем временам нечто сказочное. Он заведовал керосиновой лавкой и очень удачно воровал и в войну, и долгое время после войны. Керосин, знаете, был тогда недурным источником. Ну, а дальше, в соответствии с техническим прогрессом, пошли керогазы. Колесников заведовал цехом, переквалифицировался на газовые баллоны. Оказалось, что газ воровать и проще, и доходней. На двух процессах Колесников проходил свидетелем; на третьем получил свои двенадцать лет с конфискацией.

Екатерине Георгиевне пришлось тогда немало потрудиться, чтобы доказать, где мужнино, ворованное, а где ее собственное, непорочное. Ну, как же, ведь она утверждала, что было приданое, и на это приданое тоже нашлись свидетели. Дача, как водится, была записана на нее, и даже машину Колесников водил по доверенности жены. Все по закону, так сказать, до единой буковки. И после конфискации Екатерина Георгиевна и Туся остались двумя сиротками в хорошо обставленной квартире с коврами, и чешским хрусталем, и какими-то уникальными «елизаветинскими» люстрами, реставрированными самим, ныне уже покойным, Андреичем, с двумя объемистыми сберкнижками и с ценностями, которые хранились (на случай воров!) в банке с мукой и оценены теперь в пятьдесят тысяч рублей. Именно по поводу этих ценностей Туся сразу же заявила следователю, что «это не папино, это мамочкино»» «Мамочкино» — означало теперь «мое» и, следовательно, нажито не с Колесниковым, а с Виктором Александровичем, за которого мамочка вышла замуж через полгода после «керосинового» дела и конфискации. Положение у Екатерины Георгиевны было тогда такое, что надо было либо начинать работать, либо выходить замуж. Но работать она совсем не умела, а куда-нибудь приемщицей в прачечную очень не хотелось. Таким образом, решение было подсказано как бы самой жизнью.

Жила Екатерина Георгиевна с новым мужем дружно и тихо. Он работал в небольшом ресторанном оркестре, играл вторую скрипку и ежегодно ездил в Ессентуки — страдал не то желудком, не то печенью и без Ессентуков совершенно пропадал.

Так прошло еще семь лет. Туся что-то кончила и начала работать в КБ, вышла замуж, а полгода назад Екатерина Георгиевна овдовела. Проводили вторую скрипку негромко, без речей и поминок, словно все заранее было обговорено.

После похорон первой заботой Екатерины Георгиевны было устройство на работу. Я эту трудкнижку видел. Детский сад — уборщица, школа — гардеробщица, даже монтажница в каком-то иксмонтаже. Конечно, никто никогда не видел Екатерину Георгиевну ни в гардеробе, ни в детском саду, ни на строительстве, которое ведет этот самый иксмонтаж. И здесь бы место фельетону, но произошло убийство.

Она была убита в четверг, а узнали об убийстве только во вторник на следующей неделе. Дочь и зять обратились в милицию. Они были встревожены: не могут дозвониться до мамы. Звонили в прошлый четверг, но никто не ответил, в пятницу уехали на дачу, вернулись в понедельник утром, опять никто не отвечает, звонили весь день, и вот наступил вторник. Пошли к маме, а у нее дверь не отворяют… Через полчаса там уже полным ходом работала бригада уголовного розыска.

Каждое убийство, даже если все улики налицо, долгое время и во многом остается тайной. А тут до улик было далеко. После обыска возникло предположение, что убийца инсценировал грабеж и поиски ценностей, но все это требовало подтверждений. Очень опытная рука припрятала бриллианты и золото в байку с мукой, но следователю банка показалась подозрительно тяжелой, а грабители, если они все-таки существовали, могли и не найти… Следователь не торопился с выводами и терпеливо разрабатывал свою версию. Но вот в квартире убитой найден хлястик от дешевенького мужского плаща, а в квартире Самохина — квитанция из химчистки. Только тогда ему предъявили обвинение в убийстве и арестовали.

Вошла Иринка:

— Женя, для Андрея Крым вроде премии, это непедагогично.

— Да, конечно, — сказал Ильин.

— Все таки, я думаю, наверное, лагерь лучше.

— Да, наверное, — сказал Ильин.

Для того чтобы ознакомиться с делом Самохина, надо прочесть два объемистых тома, шестьсот страниц. Вначале он все отрицает. В ответ на каждый вопрос следователя — горячая и многословная речь. Остается только позавидовать терпению этого немолодого человека, который внимательно выслушивает все самохинские монологи. Нет — всем объективным доказательствам, которыми в то время уже располагает следствие и которые недаром называют неопровержимыми. Квитанция на чистку плаща? Что ж, плащ надо было отдать в чистку — вне зависимости от того, жива теща или нет. На плаще есть следы крови. Порезал палец! Экспертиза устанавливает группу крови, совпадающую с группой крови убитой, и, наконец, следствие предъявляет тот самый хлястик, найденный в квартире Екатерины Георгиевны. Но Самохин продолжает все отрицать, и чем дальше, тем более нелепо. И, наконец, сам следователь возбуждает ходатайство о его медицинском освидетельствовании. Врачи признают Самохина здоровым человеком.

После заключения медицинской экспертизы последовала очная ставка Самохина с Тусей, но и она обернулась против него.

«Ну, как же ты, Геночка, мы ж от тебя ничего не скрывали. Ты же знал, что это мамочкино, ты же знал, где мамочка хранит свои ценности».

Вот после этой очной ставки Самохин заявил, что хочет дать новые показания. Эти новые показания — подробнейший рассказ о том, как было подготовлено и совершено убийство. Больше он не ждет никаких вопросов. За ним не поспевают записывать. Да, мечтал о больших деньгах, хотелось пожить «во всю ивановскую». Ну, конечно же, знал о ценностях. Банку с мукой ничего не стоило выпотрошить, но зачем? Жена — единственная наследница. Да, все продумал заранее… Море слов, океан!

Когда я познакомился с Самохиным, он был уже другим — все признающим, ровным, вежливым, иронически улыбающимся. Мы вместе читали материалы предварительного следствия, и я сразу обратил внимание Самохина на противоречивость его показаний.

— Да, — сказал он мне, — приходилось петлять. Не каждому хочется быть расстрелянным.

Но это всего только фраза. Самохин не трус, и его противоречивые показания вызваны отнюдь не страхом за свою судьбу.

Вошла Иринка.

— Женя, я думала и решила: все-таки тебе надо позвонить в лагерь.

— Хорошо, я позвоню, — сказал Ильин.

— Завтра утром, хорошо?

— Да.

— И утром я с ним поеду… Знаешь, он уже спит и во сне так страшно скрипит зубами.

— Это жара, — сказал Ильин.

— Я не хотела его ударить.

— Понимаю.

— Но он меня раздражает. Этакое «неглиже с отвагой». Это Щедрин?

— Да, кажется…

Я думаю, что главным в жизни Самохина была его любовь к жене. Каждая любовь имеет, если так можно сказать, свое устройство. Устройством самохинской любви был страх перед потерей. Самохин не был ни ревнив, ни подозрителен. И Туся не из тех женщин, которые обманывают мужей. И в этом, как и во многом другом, Самохин отдавал себе полный отчет. Он был измучен не воображаемой изменой, а той реальной ситуацией, когда он мог в любой день и навсегда потерять Тусю. И этот страх перед потерей нарастал с каждым днем. Он страдал от каждого нового свидания Туей с матерью. И чем дальше, тем сильнее страдал. Каждая новая шляпка и каждый новый шнурочек, подаренные Екатериной Георгиевной Тусе, больно отзывались в нем.

Вы, пожалуйста, не думайте, что Екатерина Георгиевна, была какой-то женщиной «вамп». Даже Самохин рисует ее довольно бесцветным существом. Просто она считала, что Самохин не пара ее дочери. «Не пара». Как-то это слово припахивает керосинчиком, не правда ли? На одном из судебных заседаний прокурор спросил свидетельницу, старую приятельницу Екатерины Георгиевны: как это она понимает — «не пара»?

— Ну, всю жизнь прожила в богатстве… Сберкнижки, бриллианты… А зять… да что сейчас говорить об этом, человека уже нет.

Поведение Самохина на следствии и на суде — зеркальное отражение его любви к жене. В тот самый день, когда следователь предъявил Самохину хлястик от его плаща, он получил от Туси записку. Ее обнаружили недавно, и она есть в деле. Всего несколько слов: «Люблю, не верю, что это ты…» Почему Самохин сразу не уничтожил эту записку? А почему он ее должен был уничтожить?

Я думаю, что этих нескольких Тусиных слов было достаточно, чтобы все отрицать. Никакие квитанции и экспертизы ничего для него не значили. Признаться после такой записки? Нет, это был бы другой Самохин. Такой, какой он есть, он был готов стоять до конца. Делайте, что хотите, судите, расстреливайте — не я!

Очная ставка. Ее результаты были для Самохина катастрофой. И не потому, что он лишний раз был уличен следствием, а потому, что ответ Туси на вопрос следователя прозвучал для Самохина как самое черное предательство:

— Как же так, Геночка, мы ж от тебя ничего не скрывали, ты же знал, что это мамочкино, ты же знал, где она хранит свои ценности.

«Мамочкины ценности». Слишком хорошо Самохин знал свою Тусю, все оттенки ее негромкого голоса, каждое ее движение и каждый ее взгляд. Случилось то, чего он боялся все эти годы: он ее потерял. Тысячу раз перед тем, как убить, он спрашивал себя, как сложатся его отношения потом, когда Екатерины Георгиевны не будет, и каждый раз он отвечал себе, что вот тогда-то их жизнь и наладится. Не надо будет бегать за подарками туда, подарки будут ждать ее здесь. Не после ареста и не после хлястика и экспертизы, а только после очной ставки с женой все для него рухнуло.

Милая Лара! Мне очень трудно. Я знаю, какую защитительную речь ждут от меня, но она мне не нравится. Мне не нравится переносить в свою речь настроение зала. Действительно, Туся выглядит в этом деле очень плохо, есть даже показания каких-то двух старушек, соседок, которые якобы видели ее во дворе дома в тот самый вечер, когда была убита Екатерина Георгиевна. Слышали бы Вы, с каким сочувствием встретила публика этих двух туманных старушек! Мы ведь эти токи очень аккумулируем.

Но неужели же мне взять на вооружение этих старушек? Для чего? Чтобы оспаривать неоспоримое: следствие давно доказало, что Самохин действовал один. Может быть, имело место подстрекательство? Но никто не знает, о чем шептался по ночам Геннадий Самохин со своей женой, а сочинять текст — слуга покорный… Что же остается? Браниться по поводу туфелек на «платформе»?

Прокурор на этом процессе много и справедливо говорил о пагубной бацилле корыстолюбия и бичевал за нее Самохина. Надо ли мне в ответ напоминать суду, кто же все-таки был там бациллоносителем? И, анализируя жизнь и гибель Екатерины Георгиевны, просить суд смягчить приговор Самохину? Но, знаете, в такой схеме есть что-то безнравственное, какая-то, пусть невольная, попытка оправдать знакомую формулу: «Грабь награбленное!», намек на то, что при известных обстоятельствах… Ох, уж эти «известные обстоятельства». Сколько раз ими пользовались для того, чтобы оправдать преступление.

Я думаю, что единственной нравственной основой моей защиты может стать любовь Самохина к жене, любовь, извращенная чувством, прямо противоположным любви, — страхом. Единственное, что я обязан сделать для своего подзащитного, это рассказать суду о его любви. Я не могу говорить об убийстве иначе, чем об убийстве, но я буду просить суд оставить Самохину жизнь, убежденный в том, что человек, способный на такое сильное чувство, окажется способным, приняв наказание, начать новую жизнь. Пусть в отдаленном будущем, но начать новую жизнь.