Онлайн чтение книги Зеркало. Избранная проза
Сухая солома

Вика сидит на кровати, свесив босые ноги, и грустно смотрит на нарисованную на обоях кошку. Няня уже два раза приходила одевать его, но Вика отталкивает ее. Оставь! Уходи! И должно быть, дура. Вика и живых не любит, а эта дохлая. А что у нее бант розовый, так ведь не настоящий, только так, для обоев. И все-таки Вика всегда смотрит на нее по утрам, когда грустно. А грустно бывает часто. Так грустно, что ничего не хочется, даже на лодке кататься. Оттого, что ночью снятся дурные сны, а вспомнить их нельзя. Противная кошка! Это она виновата. Не сидела бы тут — все было бы хорошо.

Дверь открывается. В детскую входит мама в нижней юбке с вышивкой в дырочки. Волосы ее заплетены в две косы, плечи голые.

Мама делает строгое лицо.

— Няня говорит, что ты опять капризничаешь. Смотри у меня.

Но Вика не верит. Он утыкается головой в мамину юбку.

— Мама, мне скучно, мне скучно.

Юбка в дырочки шуршит. От нее пахнет розой и еще чем-то неопределенным и нежным — мамой. Во рту становится сухо, подбородок начинает дрожать; Вика громко плачет.

— Скучно!

Мама опускается на колени, обнимает Вику, целует его мокрые щеки.

— Вика, не плачь. Стыдно. Ты маму обижаешь, ты Бога обижаешь.

Но Вика всхлипывает.

— Скучно.

Мама гладит Викины светлые волосы. У нее такое же, как у Вики, маленькое, круглое грустное лицо.

— А ты думаешь, мне не скучно?

Вика от удивления перестает плакать.

— Тебе скучно? Но ведь ты — мама.

Мама — это что-то вроде феи. Только еще лучше. Разве мама может скучать? Мама смеется.

— Ну конечно. Я пошутила. Давай-ка одеваться.

Вика тоже смеется и спрыгивает с кровати.

— А где твой ангел? Я тебе его пришпилила к стенке, чтобы ты хорошие сны видел. Где же он?

— Он, мамочка, улетел под кровать.

Мама нагибается и достает из-под кровати картинку белокурого ангела с белыми крыльями.

— Вот мы его сюда над изголовьем повесим, тогда нам и весело будет.

Мама прикалывает ангела к обоям, как раз на противную кошку. Ангел закрывает кошку. И сразу становится весело.

— Ты его, мама, — советует Вика, — пришпили за крылышко, чтобы он улететь не мог.

Вика осторожно открывает дверь зала. В зал он ходить не любит. В зале страшно, он такой большой, стулья стоят в белых чехлах, и никого там никогда нет. Но сейчас перед длинным черным роялем сидит мама и поет. По обе стороны горят свечки. Окна открыты. В окна виден черный сад, белые кусты жасмина и на небе луна. Паркет блестит, блестят зеркала и хрустальные подвески на люстрах. Вика стоит у двери. Как хорошо и непонятно поет мама. Дядя Коля говорит: «Как ангел». Но Вика знает, что ангелы без голоса. Так — вроде рыб…

Мамины руки быстро бегают по клавишам, голова наклоняется то вперед, то назад, а складки белого платья лежат на полу так спокойно, сами по себе, как будто им и дела нет до того, что мама поет.

Вике хорошо, и грустно, и плакать хочется. Вот она какая, его мама. Только бы она пела. Но мама вдруг умолкает. Черная крышка рояля захлопывается над белыми клавишами, как будто негр закрыл рот. Мама оборачивается.

— Вика!

Вика подбегает к ней.

— Мамочка, спой. Спой еще. Спой это:

Идет коза рогатая

На молоко богатая,

Глаза выпучила,

Морда глиняная.

Мама обнимает его.

— Вика, Викочка, только для тебя я здесь живу. Только из-за тебя все переношу. Если бы не ты…

У Вики мокрые щеки. Что это? Мама плачет. Дверь открывается. Входит отец.

— Ты могла бы не устраивать сцен мальчику.

Отец всегда говорит «мальчик», «ребенок», а не Вика — и это очень обидно. Он берет Вику за плечо.

— Уже десять часов. Марш спать.

В коридоре Вика слышит мамины слова:

— Так я даже не смею поцеловать собственного сына?

Няня подтыкает одеяло, тушит свечу и уходит.

— Спи с Богом!

Вика жмурится. От лампадки идут длинные синие, острые лучи. Вика прижимается к холодной подушке.

«Вот вырасту, — думает он, засыпая, — папу убью, а маме куплю шляпу, большую, как дом».

— Мама, я устроил музей!

Вика, задыхаясь, взбегает на террасу.

Мама сидит в кресле и читает письмо. Она вздрагивает и быстро закрывает письмо книгой.

— Ах, Вика, ты меня испугал.

— Я устроил чудный музей. Идем, посмотри.

— Музей? — удивляется она. — Ну хорошо, хорошо, подожди.

Мама снова читает письмо. Вика от волнения переступает с ноги на ногу, но мама не замечает. Она, улыбаясь, целует письмо и прячет его за вырез платья.

— Где же твой музей, Вика?

Вика тянет ее за руку.

— Идем, идем скорее.

Они спускаются в сад, идут мимо жасминовых кустов. Мама держит Викину руку в своей. Ее маленькие ноги в красных туфлях, как две мышки, то осторожно высовывают мордочки, то снова прячутся в белые юбки.

Солнце розовое, небо совсем голубое, а трава зеленая. Пахнет жасмином и майскими жуками.

— Как хорошо, — говорит мама, улыбаясь.

— Я устроил музей, — повторяет Вика дрожащим от гордости голосом и подводит маму к цветочной клумбе.

— Вот, смотри!

На длинных белых палках, поддерживающих левкои, посажены живые, корчащиеся и дрыгающие лапами лягушки. На самой высокой палке извивается ящерица.

Вика захлебывается от восторга.

— Вот мой музей!

— Ай! — испуганно вскрикивает мама и, вырвав руку из Викиных пальцев, не оборачиваясь бежит к дому.

От толчка Вика падает, но мама даже не останавливается. Он встает, трет ушибленное колено и бежит за ней, громко плача от обиды и боли.

По краю дороги росли ивы. Глядя на них, Вика всегда вспоминал детство, свое последнее лето в Студенке. Дальше вспоминать он не любил. Дальше шло неприятное — революция, Киев, Константинополь…

Вика шагал по широкой белой нормандской дороге. Сейчас поворот. За поворотом распятие, потом сад и голуби, кружащиеся над крышей дома Наталии Николаевны. Каждое утро и каждый вечер Вика ходил за шесть километров к Наталии Николаевне только для того, чтобы сказать ей «С добрым утром» или «Спокойной ночи». Больше ему ничего не нужно было. Но все-таки если бы хоть раз застать ее одну!..

Вика остановился перед калиткой, вытер запыленные сапоги носовым платком, пригладил волосы, переложил васильки из правой руки в левую — так удобнее — и вошел в сад.

Только бы не покраснеть… Но сердце громко застучало, щеки залились краской, а ноги стали чужими и тяжелыми.

Сад был небольшой. В конце обсаженной розами дорожки белел дом. Наталия Николаевна пила кофе на веранде. И конечно, у нее уже сидели гости. Справа француз, черный, в круглых очках, слева толстый офицер-врангелевец.

Француз рассказывал что-то. Стекла его очков блестели.

Наталия Николаевна слушала, щурясь от солнца и тихо смеясь. Вика поднялся на веранду. Он чувствовал робость и злость. Она смеется… Значит, ей нравится…

Наталия Николаевна посмотрела на него, все еще щурясь, и протянула ему загорелую, голую до плеча руку. Вика торопливо поцеловал воздух, не успев коснуться губами ее пальцев.

— Здравствуйте, Наталия Николаевна! — он неловко протянул ей васильки и еще больше покраснел.

Она, улыбаясь, взяла цветы.

— Сами собирали? Как это мило. Мама здорова? Хотите кофе, Вика?

Но Вика торопился уйти.

— Нет, спасибо. Мне надо домой.

— Уроки готовить? — насмешливо усмехнулся офицер.

Вика дернулся.

— Какие уроки? Теперь каникулы. До свидания, Наталия Николаевна.

И поклонившись ей, только ей, он повернулся и вышел.

Офицер засмеялся ему вслед.

— Тоже поклонник.

— Перестаньте, — крикнула Наталия Николаевна. — Он милый, ужасно милый и…

Калитка скрипнула. Вика не слышал, что дальше. Но ему и этого довольно. Она сказала: он милый, ужасно милый…

Стало заметно жарче. Теперь солнце стояло прямо над головой и от деревьев на белую пыльную дорогу ложились короткие, совсем черные тени.

Посреди скошенного поля желтела большая золотистая скирда, кругом валялась солома. Вика подошел к ней, лег на солому и, запрокинув голову, стал смотреть в голубое небо на одинокое, белое, ленивое облако.

Какое солнце… Как пахнет разогретой землею. Как жарко… Нет, это не землею пахнет, а духами Наталии Николаевны. И не облако это, а ее белое платье. Вот оно вздрогнуло, как бабочка, срывающаяся с цветка, и медленно, плавно полетело вниз.

На мгновенье сердце Вики остановилось. Какое-то невыразимое блаженство подкатило к горлу и медленно, томительно, сладко расползлось по всему телу. Белое платье, шурша и благоухая, покрыло всего легким, прозрачным шелком…

…Вика все еще лежал, глядя на небо. Во рту пересохло, голова кружилась.

Белое облако опять плыло высоко в пустом раскаленном небе, но оно уже совсем не походило на платье Наталии Николаевны.

На террасе, завешенной белым полотном, мама ждала его с завтраком.

— Что с тобой, Вика? Ты такой бледный. И синяки под глазами. Не надо ходить по жаре.

Вика нехотя ел окрошку, нагнувшись над тарелкой.

— Я получила письмо от отца. Он, может быть, приедет навестить тебя через неделю. Ты рад?

— Очень рад, — ответил он равнодушно и посмотрел на нее.

Такое же белое, короткое платье, такие же голые загорелые

руки, и волосы так же подстрижены, только у Наталии Николаевны светлее.

— Какая ты красивая, мама.

Она слегка покраснела от удовольствия и отвернулась. Вика тоже покраснел. Ведь он сейчас сказал то, что так давно хотел и не смел сказать Наталии Николаевне.

Как приятно было бы идти и мечтать о ней, если бы не так стучало сердце и горло не сжималось от волнения.

Ласточки летают низко. Коровы возвращаются с пастбища, позванивая колокольчиками. У дороги лежит большой серый камень.

Счастливый камень. Лежит себе и ничего не думает, ничего не чувствует, никого не любит…

Тихо, прохладно и почти темно… Вика проходит по маленькому саду, поднимается на веранду.

Наталия Николаевна сидит в кресле около большой желтой лампы. Она закрывает книгу и улыбается Вике.

— Как хорошо, что вы пришли. Я сегодня одна. Мне очень скучно. Поболтайте со мной.

Вика садится на стул, краснеет и молчит.

— Сколько вам лет, Вика?

— Скоро семнадцать. А что?

— Скоро? Когда?

— В августе.

Наталия Николаевна смеется.

— Какой вы еще маленький. Уже поздно. Вам, должно быть, уже пора спать.

— Я никогда не ложусь раньше двенадцати.

— Неужели? И мама позволяет?

Наталия Николаевна протягивает ему коробку конфет. Вика берет помадку, кладет ее в рот и, давясь, с трудом и отвращением проглатывает.

— Возьмите еще. Вы, наверно, любите сладкое.

Она поднимает голые, тонкие руки, поправляет волосы и, склонив голову набок, выжидательно, как-то по-птичьи смотрит на него.

— Ну что же вы? Мы так и будем молчать? Вам со мной скучно? Пойдемте лучше кролика смотреть. У меня кролик. Беленький, пушистый. Сегодня только принесли. Он в клетке сидит.

Она встает, берет Вику под руку.

— Я в темноте ужасно неуклюжая. Не уроните меня.

Вика боится споткнуться от волнения.

Они проходят под тихими темными деревьями, останавливаются у клетки.

— Ничего не видно, — разочарованно говорит Наталия Николаевна. — Кролик спит. Подождите, я позову его. Только как его звать? Цып, цып, цып? Поймет ли он по-цыплячьи!

Она закидывает голову и смеется. Ее глаза и зубы блестят.

— Кроличек, маленький, беленький, выходи. Не хочешь? Ну и не надо. Плакать не будем. Спи себе.

Они снова сидят на веранде.

Наталия Николаевна вставляет папиросу в длинный хрустальный мундштук и закуривает.

— А вам все-таки пора спать.

Вика встает.

— Если я вам мешаю…

— Нет, нет. Но я не хочу, чтобы вы поздно ложились из-за меня. Это вредно. Какие вы, должно быть, забавные сны видите. Верно, слонов, крокодилов… Расскажите мне…

Он снова садится.

— Я никогда не вижу ни слонов, ни крокодилов.

— Ну тогда вам снятся автомобили и аэропланы.

— Нет.

Она заглядывает ему в глаза.

— Какие у вас длинные ресницы. Как у девочки. Уж не снятся ли вам куклы? Нет, право, что же вам снится?

Вика долго молчит, потом вдруг решается.

— Вы!..

Но Наталия Николаевна не слышит. Она протягивает ему конфеты.

— Что же вы не берете? Вы, должно быть, лакомка. Чего вы хотите, чаю, варенья, пирожных?

— Если разрешите, папиросу.

— Как? Вы курите? Мне в голову не пришло предложить вам. Так вы совсем взрослый? Может быть, вы вместо чая хотите коньяку?

— Пожалуйста.

Наталия Николаевна достает из буфета бутылку и две рюмки.

— Я думала, маленький, а он взрослый, — она произносит это как-то странно, растягивая слова и улыбаясь.

Ее широкое белое платье касается его колен. Он вздыхает и закрывает глаза.

— Пейте же.

Он проглатывает коньяк.

— Ах, какой вы забавный, — смеется она. — Как мой кролик.

Она наливает ему вторую рюмку.

— Можно вас погладить? Совсем мой кролик, и такой же пушистый.

Ее пахнущие духами пальцы перебирают его волосы.

— Пейте же.

Вика пьет. В голове начинает шуметь.

— Я лежал в поле на соломе, — говорит он неуверенно. — И думал о вас.

— Лежали на соломе? И наверно курили. Осторожно… Это очень опасно. Если бросить спичку в сухую солому — пожар.

Он смотрит на нее. В голове шумит все сильнее.

— У вас волосы совсем как солома.

Она высоко поднимает брови и наклоняется к нему.

— Сухая солома. Осторожно. Если бросить спичку — пожар…

Она проводит ладонью по его горячей щеке от уха ко рту. Он чувствует ее холодные пальцы на своих губах. Ему становится как— то тоскливо и страшно. Уйти бы скорее.

— Так это правда, что вам не крокодилы и автомобили снятся, а я. Отчего?..

Он смотрит на ее голую загорелую шею, не смея пошевелиться. Она наклоняется еще ближе.

— Отчего?..

— Оттого, что я люблю вас, — задыхаясь, в отчаянии говорит он.

— Любите?.. — ее лицо вдруг становится грустным. — Любите… Ах, Вика!

Он закрывает глаза руками.

— Господи, что я сделал. Вы сердитесь? Я обидел вас.

— Нет, нет. Но мне вас очень жаль. Вы еще совсем маленький…

Она грустно улыбается, притягивает его голову к себе и медленно целует в губы.

Деревья шумят, белая дорога блестит.

Сначала Вике хочется кричать, петь, летать. И он точно летит, так быстро несут его ставшие легкими-легкими ноги… И — как во сне — стоит только шире взмахнуть руками, и, отделившись от земли, понесешься в небо.

Потом ноги тяжелеют, руки опускаются. Он уже не летит, он идет по земле. Прямо перед ним вчерашняя скирда. Теперь она кажется огромной и черной.

Вика подходит к ней. Трогает солому. Такая же сухая…

«…Сухая солома. Осторожно. Бросить спичку — пожар».

Желтые волосы Наталии Николаевны, их сухой соломенный вкус… Запах ее духов… Дрожь проходит по его телу… Голова неприятно кружится. В груди тяжелая, томительная слабость.

«…Сухая солома. Осторожно».

Он достает папиросу, зажигает спичку, затягивается горьким дымом… Рот его кривится. Светящаяся точка папиросы, как светляк, падает в солому.

Вика пристально смотрит на быстро карабкающиеся по скирде огоньки. И вдруг почему-то удивительно ясно вспоминает «музей», устроенный им когда-то в детстве: лягушку, выпучившую круглые, глупые глаза, тонкую ящерицу, извивающуюся на жердочке.