Вика сидит на кровати, свесив босые ноги, и грустно смотрит на нарисованную на обоях кошку. Няня уже два раза приходила одевать его, но Вика отталкивает ее. Оставь! Уходи! И должно быть, дура. Вика и живых не любит, а эта дохлая. А что у нее бант розовый, так ведь не настоящий, только так, для обоев. И все-таки Вика всегда смотрит на нее по утрам, когда грустно. А грустно бывает часто. Так грустно, что ничего не хочется, даже на лодке кататься. Оттого, что ночью снятся дурные сны, а вспомнить их нельзя. Противная кошка! Это она виновата. Не сидела бы тут — все было бы хорошо.
Дверь открывается. В детскую входит мама в нижней юбке с вышивкой в дырочки. Волосы ее заплетены в две косы, плечи голые.
Мама делает строгое лицо.
— Няня говорит, что ты опять капризничаешь. Смотри у меня.
Но Вика не верит. Он утыкается головой в мамину юбку.
— Мама, мне скучно, мне скучно.
Юбка в дырочки шуршит. От нее пахнет розой и еще чем-то неопределенным и нежным — мамой. Во рту становится сухо, подбородок начинает дрожать; Вика громко плачет.
— Скучно!
Мама опускается на колени, обнимает Вику, целует его мокрые щеки.
— Вика, не плачь. Стыдно. Ты маму обижаешь, ты Бога обижаешь.
Но Вика всхлипывает.
— Скучно.
Мама гладит Викины светлые волосы. У нее такое же, как у Вики, маленькое, круглое грустное лицо.
— А ты думаешь, мне не скучно?
Вика от удивления перестает плакать.
— Тебе скучно? Но ведь ты — мама.
Мама — это что-то вроде феи. Только еще лучше. Разве мама может скучать? Мама смеется.
— Ну конечно. Я пошутила. Давай-ка одеваться.
Вика тоже смеется и спрыгивает с кровати.
— А где твой ангел? Я тебе его пришпилила к стенке, чтобы ты хорошие сны видел. Где же он?
— Он, мамочка, улетел под кровать.
Мама нагибается и достает из-под кровати картинку белокурого ангела с белыми крыльями.
— Вот мы его сюда над изголовьем повесим, тогда нам и весело будет.
Мама прикалывает ангела к обоям, как раз на противную кошку. Ангел закрывает кошку. И сразу становится весело.
— Ты его, мама, — советует Вика, — пришпили за крылышко, чтобы он улететь не мог.
Вика осторожно открывает дверь зала. В зал он ходить не любит. В зале страшно, он такой большой, стулья стоят в белых чехлах, и никого там никогда нет. Но сейчас перед длинным черным роялем сидит мама и поет. По обе стороны горят свечки. Окна открыты. В окна виден черный сад, белые кусты жасмина и на небе луна. Паркет блестит, блестят зеркала и хрустальные подвески на люстрах. Вика стоит у двери. Как хорошо и непонятно поет мама. Дядя Коля говорит: «Как ангел». Но Вика знает, что ангелы без голоса. Так — вроде рыб…
Мамины руки быстро бегают по клавишам, голова наклоняется то вперед, то назад, а складки белого платья лежат на полу так спокойно, сами по себе, как будто им и дела нет до того, что мама поет.
Вике хорошо, и грустно, и плакать хочется. Вот она какая, его мама. Только бы она пела. Но мама вдруг умолкает. Черная крышка рояля захлопывается над белыми клавишами, как будто негр закрыл рот. Мама оборачивается.
— Вика!
Вика подбегает к ней.
— Мамочка, спой. Спой еще. Спой это:
Идет коза рогатая
На молоко богатая,
Глаза выпучила,
Морда глиняная.
Мама обнимает его.
— Вика, Викочка, только для тебя я здесь живу. Только из-за тебя все переношу. Если бы не ты…
У Вики мокрые щеки. Что это? Мама плачет. Дверь открывается. Входит отец.
— Ты могла бы не устраивать сцен мальчику.
Отец всегда говорит «мальчик», «ребенок», а не Вика — и это очень обидно. Он берет Вику за плечо.
— Уже десять часов. Марш спать.
В коридоре Вика слышит мамины слова:
— Так я даже не смею поцеловать собственного сына?
Няня подтыкает одеяло, тушит свечу и уходит.
— Спи с Богом!
Вика жмурится. От лампадки идут длинные синие, острые лучи. Вика прижимается к холодной подушке.
«Вот вырасту, — думает он, засыпая, — папу убью, а маме куплю шляпу, большую, как дом».
— Мама, я устроил музей!
Вика, задыхаясь, взбегает на террасу.
Мама сидит в кресле и читает письмо. Она вздрагивает и быстро закрывает письмо книгой.
— Ах, Вика, ты меня испугал.
— Я устроил чудный музей. Идем, посмотри.
— Музей? — удивляется она. — Ну хорошо, хорошо, подожди.
Мама снова читает письмо. Вика от волнения переступает с ноги на ногу, но мама не замечает. Она, улыбаясь, целует письмо и прячет его за вырез платья.
— Где же твой музей, Вика?
Вика тянет ее за руку.
— Идем, идем скорее.
Они спускаются в сад, идут мимо жасминовых кустов. Мама держит Викину руку в своей. Ее маленькие ноги в красных туфлях, как две мышки, то осторожно высовывают мордочки, то снова прячутся в белые юбки.
Солнце розовое, небо совсем голубое, а трава зеленая. Пахнет жасмином и майскими жуками.
— Как хорошо, — говорит мама, улыбаясь.
— Я устроил музей, — повторяет Вика дрожащим от гордости голосом и подводит маму к цветочной клумбе.
— Вот, смотри!
На длинных белых палках, поддерживающих левкои, посажены живые, корчащиеся и дрыгающие лапами лягушки. На самой высокой палке извивается ящерица.
Вика захлебывается от восторга.
— Вот мой музей!
— Ай! — испуганно вскрикивает мама и, вырвав руку из Викиных пальцев, не оборачиваясь бежит к дому.
От толчка Вика падает, но мама даже не останавливается. Он встает, трет ушибленное колено и бежит за ней, громко плача от обиды и боли.
По краю дороги росли ивы. Глядя на них, Вика всегда вспоминал детство, свое последнее лето в Студенке. Дальше вспоминать он не любил. Дальше шло неприятное — революция, Киев, Константинополь…
Вика шагал по широкой белой нормандской дороге. Сейчас поворот. За поворотом распятие, потом сад и голуби, кружащиеся над крышей дома Наталии Николаевны. Каждое утро и каждый вечер Вика ходил за шесть километров к Наталии Николаевне только для того, чтобы сказать ей «С добрым утром» или «Спокойной ночи». Больше ему ничего не нужно было. Но все-таки если бы хоть раз застать ее одну!..
Вика остановился перед калиткой, вытер запыленные сапоги носовым платком, пригладил волосы, переложил васильки из правой руки в левую — так удобнее — и вошел в сад.
Только бы не покраснеть… Но сердце громко застучало, щеки залились краской, а ноги стали чужими и тяжелыми.
Сад был небольшой. В конце обсаженной розами дорожки белел дом. Наталия Николаевна пила кофе на веранде. И конечно, у нее уже сидели гости. Справа француз, черный, в круглых очках, слева толстый офицер-врангелевец.
Француз рассказывал что-то. Стекла его очков блестели.
Наталия Николаевна слушала, щурясь от солнца и тихо смеясь. Вика поднялся на веранду. Он чувствовал робость и злость. Она смеется… Значит, ей нравится…
Наталия Николаевна посмотрела на него, все еще щурясь, и протянула ему загорелую, голую до плеча руку. Вика торопливо поцеловал воздух, не успев коснуться губами ее пальцев.
— Здравствуйте, Наталия Николаевна! — он неловко протянул ей васильки и еще больше покраснел.
Она, улыбаясь, взяла цветы.
— Сами собирали? Как это мило. Мама здорова? Хотите кофе, Вика?
Но Вика торопился уйти.
— Нет, спасибо. Мне надо домой.
— Уроки готовить? — насмешливо усмехнулся офицер.
Вика дернулся.
— Какие уроки? Теперь каникулы. До свидания, Наталия Николаевна.
И поклонившись ей, только ей, он повернулся и вышел.
Офицер засмеялся ему вслед.
— Тоже поклонник.
— Перестаньте, — крикнула Наталия Николаевна. — Он милый, ужасно милый и…
Калитка скрипнула. Вика не слышал, что дальше. Но ему и этого довольно. Она сказала: он милый, ужасно милый…
Стало заметно жарче. Теперь солнце стояло прямо над головой и от деревьев на белую пыльную дорогу ложились короткие, совсем черные тени.
Посреди скошенного поля желтела большая золотистая скирда, кругом валялась солома. Вика подошел к ней, лег на солому и, запрокинув голову, стал смотреть в голубое небо на одинокое, белое, ленивое облако.
Какое солнце… Как пахнет разогретой землею. Как жарко… Нет, это не землею пахнет, а духами Наталии Николаевны. И не облако это, а ее белое платье. Вот оно вздрогнуло, как бабочка, срывающаяся с цветка, и медленно, плавно полетело вниз.
На мгновенье сердце Вики остановилось. Какое-то невыразимое блаженство подкатило к горлу и медленно, томительно, сладко расползлось по всему телу. Белое платье, шурша и благоухая, покрыло всего легким, прозрачным шелком…
…Вика все еще лежал, глядя на небо. Во рту пересохло, голова кружилась.
Белое облако опять плыло высоко в пустом раскаленном небе, но оно уже совсем не походило на платье Наталии Николаевны.
На террасе, завешенной белым полотном, мама ждала его с завтраком.
— Что с тобой, Вика? Ты такой бледный. И синяки под глазами. Не надо ходить по жаре.
Вика нехотя ел окрошку, нагнувшись над тарелкой.
— Я получила письмо от отца. Он, может быть, приедет навестить тебя через неделю. Ты рад?
— Очень рад, — ответил он равнодушно и посмотрел на нее.
Такое же белое, короткое платье, такие же голые загорелые
руки, и волосы так же подстрижены, только у Наталии Николаевны светлее.
— Какая ты красивая, мама.
Она слегка покраснела от удовольствия и отвернулась. Вика тоже покраснел. Ведь он сейчас сказал то, что так давно хотел и не смел сказать Наталии Николаевне.
Как приятно было бы идти и мечтать о ней, если бы не так стучало сердце и горло не сжималось от волнения.
Ласточки летают низко. Коровы возвращаются с пастбища, позванивая колокольчиками. У дороги лежит большой серый камень.
Счастливый камень. Лежит себе и ничего не думает, ничего не чувствует, никого не любит…
Тихо, прохладно и почти темно… Вика проходит по маленькому саду, поднимается на веранду.
Наталия Николаевна сидит в кресле около большой желтой лампы. Она закрывает книгу и улыбается Вике.
— Как хорошо, что вы пришли. Я сегодня одна. Мне очень скучно. Поболтайте со мной.
Вика садится на стул, краснеет и молчит.
— Сколько вам лет, Вика?
— Скоро семнадцать. А что?
— Скоро? Когда?
— В августе.
Наталия Николаевна смеется.
— Какой вы еще маленький. Уже поздно. Вам, должно быть, уже пора спать.
— Я никогда не ложусь раньше двенадцати.
— Неужели? И мама позволяет?
Наталия Николаевна протягивает ему коробку конфет. Вика берет помадку, кладет ее в рот и, давясь, с трудом и отвращением проглатывает.
— Возьмите еще. Вы, наверно, любите сладкое.
Она поднимает голые, тонкие руки, поправляет волосы и, склонив голову набок, выжидательно, как-то по-птичьи смотрит на него.
— Ну что же вы? Мы так и будем молчать? Вам со мной скучно? Пойдемте лучше кролика смотреть. У меня кролик. Беленький, пушистый. Сегодня только принесли. Он в клетке сидит.
Она встает, берет Вику под руку.
— Я в темноте ужасно неуклюжая. Не уроните меня.
Вика боится споткнуться от волнения.
Они проходят под тихими темными деревьями, останавливаются у клетки.
— Ничего не видно, — разочарованно говорит Наталия Николаевна. — Кролик спит. Подождите, я позову его. Только как его звать? Цып, цып, цып? Поймет ли он по-цыплячьи!
Она закидывает голову и смеется. Ее глаза и зубы блестят.
— Кроличек, маленький, беленький, выходи. Не хочешь? Ну и не надо. Плакать не будем. Спи себе.
Они снова сидят на веранде.
Наталия Николаевна вставляет папиросу в длинный хрустальный мундштук и закуривает.
— А вам все-таки пора спать.
Вика встает.
— Если я вам мешаю…
— Нет, нет. Но я не хочу, чтобы вы поздно ложились из-за меня. Это вредно. Какие вы, должно быть, забавные сны видите. Верно, слонов, крокодилов… Расскажите мне…
Он снова садится.
— Я никогда не вижу ни слонов, ни крокодилов.
— Ну тогда вам снятся автомобили и аэропланы.
— Нет.
Она заглядывает ему в глаза.
— Какие у вас длинные ресницы. Как у девочки. Уж не снятся ли вам куклы? Нет, право, что же вам снится?
Вика долго молчит, потом вдруг решается.
— Вы!..
Но Наталия Николаевна не слышит. Она протягивает ему конфеты.
— Что же вы не берете? Вы, должно быть, лакомка. Чего вы хотите, чаю, варенья, пирожных?
— Если разрешите, папиросу.
— Как? Вы курите? Мне в голову не пришло предложить вам. Так вы совсем взрослый? Может быть, вы вместо чая хотите коньяку?
— Пожалуйста.
Наталия Николаевна достает из буфета бутылку и две рюмки.
— Я думала, маленький, а он взрослый, — она произносит это как-то странно, растягивая слова и улыбаясь.
Ее широкое белое платье касается его колен. Он вздыхает и закрывает глаза.
— Пейте же.
Он проглатывает коньяк.
— Ах, какой вы забавный, — смеется она. — Как мой кролик.
Она наливает ему вторую рюмку.
— Можно вас погладить? Совсем мой кролик, и такой же пушистый.
Ее пахнущие духами пальцы перебирают его волосы.
— Пейте же.
Вика пьет. В голове начинает шуметь.
— Я лежал в поле на соломе, — говорит он неуверенно. — И думал о вас.
— Лежали на соломе? И наверно курили. Осторожно… Это очень опасно. Если бросить спичку в сухую солому — пожар.
Он смотрит на нее. В голове шумит все сильнее.
— У вас волосы совсем как солома.
Она высоко поднимает брови и наклоняется к нему.
— Сухая солома. Осторожно. Если бросить спичку — пожар…
Она проводит ладонью по его горячей щеке от уха ко рту. Он чувствует ее холодные пальцы на своих губах. Ему становится как— то тоскливо и страшно. Уйти бы скорее.
— Так это правда, что вам не крокодилы и автомобили снятся, а я. Отчего?..
Он смотрит на ее голую загорелую шею, не смея пошевелиться. Она наклоняется еще ближе.
— Отчего?..
— Оттого, что я люблю вас, — задыхаясь, в отчаянии говорит он.
— Любите?.. — ее лицо вдруг становится грустным. — Любите… Ах, Вика!
Он закрывает глаза руками.
— Господи, что я сделал. Вы сердитесь? Я обидел вас.
— Нет, нет. Но мне вас очень жаль. Вы еще совсем маленький…
Она грустно улыбается, притягивает его голову к себе и медленно целует в губы.
Деревья шумят, белая дорога блестит.
Сначала Вике хочется кричать, петь, летать. И он точно летит, так быстро несут его ставшие легкими-легкими ноги… И — как во сне — стоит только шире взмахнуть руками, и, отделившись от земли, понесешься в небо.
Потом ноги тяжелеют, руки опускаются. Он уже не летит, он идет по земле. Прямо перед ним вчерашняя скирда. Теперь она кажется огромной и черной.
Вика подходит к ней. Трогает солому. Такая же сухая…
«…Сухая солома. Осторожно. Бросить спичку — пожар».
Желтые волосы Наталии Николаевны, их сухой соломенный вкус… Запах ее духов… Дрожь проходит по его телу… Голова неприятно кружится. В груди тяжелая, томительная слабость.
«…Сухая солома. Осторожно».
Он достает папиросу, зажигает спичку, затягивается горьким дымом… Рот его кривится. Светящаяся точка папиросы, как светляк, падает в солому.
Вика пристально смотрит на быстро карабкающиеся по скирде огоньки. И вдруг почему-то удивительно ясно вспоминает «музей», устроенный им когда-то в детстве: лягушку, выпучившую круглые, глупые глаза, тонкую ящерицу, извивающуюся на жердочке.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления