Онлайн чтение книги Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

Меня ужасно насмешил, дорогая, ваш гнев на моего неверного жениха. Вы спрашиваете, скоро ли я пришлю продолжение своей истории, и просите меня поторопиться. «Не ленитесь,— пишете вы,— я жду с нетерпением. Но ради бога, ни слова более о Вальвиле, не упоминайте о нем, я не желаю слышать об этом человеке».

И все же, маркиза, не говорить о нем нельзя; впрочем, не тревожьтесь: я знаю, чем укротить ваше негодование; достаточно одного слова — и поступок моего жениха уже не будет казаться вам столь возмутительным.

Вальвиль вовсе не чудовище, каким он вам представляется. Нет, дорогая, это обыкновенный человек; мир полон таких людей, и рассердились вы на него по недоразумению; уверяю вас, это просто недоразумение.

Дело в том, что перед вами не роман, а правдивая история жизни. Вы забыли, что я вам рассказываю только свою жизнь, и ничего более; вот почему так прогневил вас Вальвиль; и вы по-своему правы, не желая больше слышать о нем. Герой романа, изменивший своей возлюбленной, говорите вы, на что это похоже? Герою полагается быть верным, иначе куда он годится? И совсем нетрудно наделить его постоянством в любви. Природа об этом не позаботилась, пусть же сочинители романов исправят ее упущение.

Все это так. Но еще раз прошу вас, не сердитесь; вернемся к моей подлинной истории; вы просто стали жертвой заблуждения. Я излагаю события так, как они происходили, повинуясь изменчивому ходу человеческого бытия, а не воле или прихоти автора. Я описываю не придуманного, но подлинного человека: француза, мужчину, живущего в наши дни.

Француза, мужчину, любовника, каких породило наше время. Именно таков и был мой жених. Чтобы стать верным в любви, ему не хватало сущего пустяка: избавиться от этих трех маленьких изъянов. Теперь вы понимаете меня, дорогая? Это не следует упускать из виду. Вам представляется случай наблюдать живое, естественное человеческое сердце; оно обрисовано мною без прикрас, со всеми его достоинствами и недостатками. Вначале вы нашли, что господин де Вальвиль очарователен, теперь он вам ненавистен, а через несколько страниц вы не будете знать, что и думать; ведь мы еще не дошли до конца.

Я внушила Вальвилю с первого же взгляда внезапную и нежную любовь (обычно такая любовь недолговечна; она напоминает плод, который быстро портится, потому что слишком рано созрел); но если не считать его природной ветрености, он был вполне благородным и порядочным человеком; просто он слишком непосредственно отдавался всякому новому впечатлению: стоило ему увидеть умирающую красавицу — и вот она уже пленяет его сердце и похищает его у меня; однако Вальвиль не покинул меня навсегда, это еще не последнее его слово. Сердце этого человека не отвергло меня; оно лишь немного пресытилось удовольствием меня любить, ибо на первых порах чересчур пылко предалось ему.

Любовь его ко мне вернется; она лишь на время отошла в сторонку, чтобы отдохнуть, перевести дух, развлечься новизной, но вскоре он опять найдет во мне еще не изведанную прелесть; я предстану перед ним, если можно так выразиться, в ином обличье; мое горе и новый строй мыслей изменят меня в его глазах, покажутся ему полными неизъяснимого очарования. Он увидит совсем другую Марианну.

Теперь я способна шутить; но тогда — не знаю, как я все это вынесла. Однако вернемся к прерванной повести; мне предстоит заново пережить эту ужасную минуту моей жизни.

Мы остановились на том, что я дочитала письмо Вальвиля до конца, с трудом подавляя душившие меня рыдания. Мадемуазель Вартон плакала, не поднимая глаз, и, казалось, о чем-то напряженно размышляла.

Я почти лишилась чувств и долго сидела неподвижно, запрокинув голову на спинку кресла. Наконец, собрав все силы, я выпрямилась и стала молча смотреть на это письмо. «Ах, Вальвиль,— воскликнула я,— значит, лучше было бы, если бы я умерла!» Потом, обратив взор на мадемуазель Вартон, я сказала:

— Не горюйте, мадемуазель: скоро вы сможете любить друг друга без помех: я долго не проживу. По крайней мере, это несчастье будет для меня последним.

При этих моих словах барышня вдруг вышла из задумчивости и сказала весьма уверенным тоном:

— Зачем вам умирать? Стоит ли убиваться из-за Вальвиля? Разве такой человек достоин ваших слез? Тот ли он, кого вам следовало бы любить? Таков ли он, каким вы его вообразили? Разве вы могли бы полюбить его, если бы лучше его знали? Разве вы привязались бы к нему? Разве вы пожелали бы завоевать его сердце? Да, правда, сначала вы сочли его достойным любви, так же как я; но вы ошиблись, я тоже. Полно, Марианна, это человек малодушный и даже не очень благородный; люди благородные так не поступают. Ваш Вальвиль достоин презрения. Подумать только: человек вас любит, готовится вступить с вами в брак; но вот вы заболеваете, ему говорят, что жизнь ваша в опасности,— и что же? Он забывает вас! И более того: считает возможным выбрать именно эту минуту, чтобы объясниться в любви мне — мне, которую он видел лишь мельком, с которой не сказал и двух слов! Можно ли назвать любовью его чувство к вам? И как прикажете назвать его склонность ко мне? И с какой стати ему пришла фантазия влюбиться в меня, да еще при таких обстоятельствах? Увы, могу вам раскрыть эту загадку; просто он увидел меня, когда я едва не умирала. Это взволновало его слабую душу, которая не имеет собственной опоры и тянется за всем, что необычно. Если бы я не заболела, он не обратил бы на меня никакого внимания; мой обморок — вот и вся причина его неверности. И даже вы, такая прелестная, вы, созданная, чтобы кружить головы,— даже вы овладели на несколько месяцев его сердцем только потому, быть может, что были в опасности и упали перед его дверью, чуть ли не под копыта лошадей. Правда, вы говорили, он не мог отвести от вас глаз в церкви; но ведь это потому, что вы красивы. И может статься, он вовсе не полюбил бы вас, если бы не ваша беззащитность и это неудачное падение.

— Ах, не все ли равно? Он любил меня! — прервала я ее.— Он любил меня, а вы его отняли. Из всех людей на свете мне следовало бояться вас одной.

— Дайте мне закончить,— ответила она,— я еще не все сказала. Я призналась вам, что он мне нравится, но не подумайте, что ему это известно; он даже не подозревает о моей склонности. От вас одной он мог бы узнать о ней, но он того не стоит. И хотя вы сейчас, наверно, питаете ко мне вражду, я прошу вас, мадемуазель, хранить от него мою тайну, если не из дружбы ко мне, то хотя бы из великодушия. Вы очень добры, и вам не нужно любить людей, чтобы поступать с ними благородно, тем более когда у вас нет оснований считать себя обиженной. Прощайте, Марианна,— продолжала она, поднимаясь,— оставляю вам письмо Вальвиля, делайте с ним, что хотите; можете показать его госпоже де Миран или ее сыну, я не возражаю. То, что он осмелился мне написать, не бросает на меня тени; и если вам понадобится мое свидетельство, если вы захотите, чтобы мое появление смутило его, то знайте: я не стану его щадить, я презираю и его, и эту смешную любовь и охотно помогу вам отомстить. К тому же решение мое твердо: я более не увижу его, разве только если вы сами того пожелаете; я даже позабуду, что видела его; а если мы случайно встретимся, то я его не узнаю; избегать же его — слишком много чести. Думаю, в вас нет тщеславия и корысти, а раз так, если вы благоразумны и нежны душой, то вам не о чем жалеть. Сердце Вальвиля — не то, что вам нужно; он не может понять вас, он не тот, кому вы можете подарить свою нежность; считайте, что его и не было. Можно ли считать своим возлюбленным того, кто принадлежит всем? Вчера Вальвиль был весь ваш, сегодня он мой (если верить его словам), завтра еще чей-нибудь; значит, он никогда не будет верен никому. Оставьте же его кому угодно, он принадлежит первой встречной, а свое сердце, по моему примеру, храните для того единственного, кто взамен отдаст свое вам, и только вам.

Сказав это, она поцеловала меня; я по-прежнему сидела без движения. Я смотрела на нее — вот и все. В ответ на мой беспомощный взгляд она взяла мою руку в свои и пожала ее. Я не отнимала руки, у меня не было сил ни говорить, ни ответить ей на пожатие; я не знала, должна ли я ее любить или ненавидеть, считать ее соперницей или другом.

Но кажется, в глубине души я была ей благодарна за прямоту и дружеские чувства и за ее решимость больше не видеть Вальвиля. Уходя, она тяжело вздохнула.

— До свиданья,— сказала она,— надеюсь, завтра вы будете спокойней и ответите на мою дружбу.

Я не в силах была говорить и только молча провожала ее глазами, пока она не вышла.

Прошло добрых полчаса, а я все сидела одна, откинувшись на спинку кресла, в полном смятении чувств и мыслей и как бы остолбенев.

Наконец в комнату мою вошла та монахиня, о которой я уже упоминала раньше. Она меня любила, я платила ей тем же. Она сразу заметила, как я убита; я же, хоть и видела, что она вошла, не двинулась с места. Явись сюда вся община, я бы все равно не пошевельнулась.

Когда страдания безмерны, душа наша не в силах таить их. Мы уже не стыдимся посторонних и любопытных взглядов, мы совершенно не помним себя; именно это происходило со мною.

Монахиню удивило мое молчание и неподвижный взгляд; она в испуге поспешила ко мне.

— О, боже, дочь моя, что с вами? — спросила она.— Вам дурно?

— Нет,— ответила я и умолкла.

— Но что случилось? Вы бледны, подавлены и, кажется, плачете? Вы получили какое-нибудь печальное известие?

— Да,— проговорила я. И опять замолчала.

Она не знала, как понять эти односложные ответы и мое оцепенение.

Тут она заметила письмо, которое я держала в ослабевшей руке; на нем были следы слез.

— Вероятно, это и есть причина вашего горя, дорогое дитя? — спросила она, вынув письмо из моей руки.— Можно ли мне взглянуть, что здесь написано?

— Да! (Таков был мой ответ).

— От кого оно?

— От кого? Увы! — И больше я не могла сказать ни слова, слезы мешали мне говорить.

Она была растрогана; я видела, как она вытирала платком глаза; затем она прочла письмо и без труда поняла, от кого оно: она знала все мои дела. Ей было ясно, что письмо это заключает объяснение в любви и что особу, к которой оно обращено, просят ничего не говорить мне, так же как и госпоже де Миран. Прибавьте к этому ужасное состояние, в каком я находилась; все указывало на то, что письмо написал Вальвиль и что в эту минуту я узнала о его неверности.

— Что ж, мадемуазель, я все поняла,— сказала она.— Вы плачете, вы в отчаянии; этот удар вас ошеломил; я всей душой сочувствую вашему горю. Вы молоды и неопытны; у вас нежная, добрая, бесхитростная душа. Как же вам не плакать? Да, дитя мое, плачьте, вздыхайте, лейте слезы; первый порыв горя требует своего; я понимаю ваши чувства, они мне знакомы, я пережила то же самое, и первое время была в таком же отчаянии; но у меня был добрый друг — женщина приблизительно тех же лет, каких я достигла теперь; застав меня в таком же горе, в каком я вижу вас, она решила вмешаться, она воззвала к моему разуму, говорила горячо и убедительно. Я прислушалась к ее доводам, и она меня утешила.

— Она вас утешила! — вскричала я, возведя глаза к небу.— Она утешила вас, сударыня?

— Да,— ответила она.— Вы думаете, что это невозможно? Я тоже так думала.

«Давайте рассудим здраво,— говорила моя благожелательница.— Что приводит вас в такое отчаяние? Самая обычная история, которая не может иметь никаких дурных последствий для вас. Вы любили некоего молодого человека и пользовались его взаимностью. Теперь он вас покидает ради другой; и это-то вы считаете непоправимым горем? Но горе ли это? Может быть, напротив — удача? Откуда вы знаете, что его любовь принесла бы вам счастье? Может быть, вы бы всю жизнь каялись, что вышли за него замуж? Может быть, его ревность, безрассудство, распущенность, да мало ли какие еще неведомые вам пороки отравили бы всю вашу жизнь? Вы видите только настоящее, попробуйте заглянуть в будущее. Его неверность, быть может, ниспослана всевышним вам же на благо. Провидение, руководящее нами, мудрее нас, оно лучше знает, что нам нужно, оно любит нас больше, чем мы сами себя, а вы плачете над тем, что вскоре обратится, возможно, в источник радости. Твердо решите в своей душе, что вам не следовало вступать в брак с этим человеком, что он совсем не тот, кого судило вам небо; очень возможно, что вы убереглись от большой беды, как убереглась в свое время я,— добавила она,— не выйдя замуж за человека богатого, любившего меня, любимого мною, но который покинул меня ради другой женщины, ставшей впоследствии его женой. Теперь, заняв мое место, она очень несчастлива с ним; но если бы он покинул ее, прежде чем соединить с ней свою судьбу, она тоже, в слепом неведении будущего, изнемогала бы от горя и печали. Вы скажете мне, что любите этого молодого человека, что вы бедны, и он сделал бы вас богатой. Допустим; но разве его неверность — единственное зло, которого следует бояться? Ведь он мог бы захворать, он мог бы умереть; что же, разве с его смертью все погибло бы для вас? Разве у вас не осталось бы других надежд и радостей? Так почему же его неверность отнимает у вас эти надежды и радости? Неужели сегодня они перестали для вас существовать? Вы его любите, это так; но уверены ли вы, что никогда не сможете полюбить другого, что все для вас кончено? Боже мой, мадемуазель, разве на свете нет других мужчин, кроме него, еще более достойных любви, таких же богатых или даже еще богаче, еще более знатных и которые могут полюбить вас сильнее, чем он? И среди них, несомненно, вам встретится тот, кого и вы полюбите всей душой, даже сильнее, чем любили неверного. К чему же отчаиваться, мадемуазель, в вашем возрасте! Вы еще так молоды, вы только начинаете жить. Все вам улыбается; господь наградил вас умом, душой, красотой, вас ждут тысячи счастливых случайностей, а вы горюете из-за того, что ваш возлюбленный нарушил свое слово! Да ведь он, быть может, еще вернется к вам, но вы сами его отвергнете!»

Вот что сказала мне моя благожелательница, узнав о моем горе,— добавила монахиня,— и я вам скажу то же, когда вы будете в состоянии меня выслушать.

Тут я вздохнула: так мы вздыхаем, когда слышим слова утешения, успокаивающие вашу боль.

Она это заметила.

— Доводы моей приятельницы повлияли на меня, — продолжала монахиня.— Они и на вас повлияют; слова ее будто о вас сказаны. Ведь эта дама ссылалась на мои преимущества, а вы обладаете ими в гораздо большей степени, чем я, говорю это не из желания польстить. Я была недурна, но мне было далеко до вас у меня не было ни такого стана, ни такого личика, ни вашей грации. Что касается ума и душевных качеств — вы сами знаете, что все поддаются их очарованию; вас нежно любит и уважает госпожа де Миран, в нашем монастыре нет ни одной мало- мальски разумной сестры, которая не была бы расположена к вам всей душой. Госпожа Дорсен, о которой вы мне рассказывали,— та дама, что так тонко разбирается в людях, стала бы для вас второй госпожой де Миран, если бы вы того пожелали. Вы понравились всем, кто встречал вас у нее,— и то же происходит всюду, где бы вы ни появились; нам об этом известно. Я трудно схожусь с людьми — не из гордыни, просто я разборчива, но вы и меня сразу покорили. Да и кто мог бы устоять? Что для вас значит один утраченный поклонник? Этой изменой он уронил лишь самого себя. Он причинил больше вреда себе, чем вам! Не нахожу, что это уж такая блестящая партия, в сравнении с теми, которые вам еще представятся.

Поэтому будьте покойны, Марианна, совершенно покойны: вам не нужно даже слишком напрягать свой разум, чтобы согласиться со мной; а если ко всему, что я вам сказала, присоединить немного гордости, то этого вполне достаточно, чтобы утешиться.

Я посмотрела на нее, уже отчасти уступая ее доводам, полная нежной благодарности за старания, которые она прилагала, чтобы убедить меня; я даже ласково положила ей руку на колени, как бы говоря: «Спасибо вам; как хорошо, когда можно довериться доброму другу».

Я в самом деле испытывала чувство успокоения; значит, горе мое уже понемногу смягчалось. Мы скорее утешаемся, когда любим тех, кто нас утешает.

Добрая женщина просидела со мной еще целый час, продолжая меня уговаривать, умело взывая к моему рассудку. Слова ее были разумны, но, чтобы убедить меня, она прибавляла к своим доводам дружеское участие и сердечную доброту.

Колокол известил, что ей пора идти в трапезную: звонили к ужину. Мне же, как больной, все еще приносили еду в комнату.

— Ну вот,— сказала монахиня с улыбкой,— я ухожу. Но вы уже не та безрассудная девочка, какой были час назад; я покидаю разумную взрослую девушку, которая здраво судит о жизни и знает себе цену. Боже, сколько вздора было у вас в голове, когда вы тут вздыхали и плакали! Нет, я вам так скоро этого не прощу и еще долго буду называть вас за это глупенькой девочкой.

Несмотря на свое горе, я не могла не улыбнуться в ответ на эту шутку, в ней была доля истины; невольно думалось, что и в самом деле я преувеличиваю свое несчастье. Разве стали бы мои друзья говорить со мной в таком тоне, если бы несчастье мое и вправду было столь велико? Так рассуждаем мы, когда видим, что друзья, утешая нас, не особенно церемонятся с нашими страданиями.

Она ушла. Сестра послушница, добродушная веселая девушка, принесла мне ужин, потом немного прибрала в комнате.

— Ну вот,— сказала она,— вы снова разрумянились, настоящий розан; наша болезнь миновала, мы с вами здоровехоньки; хотите прогуляться в саду после ужина?

— Нет,— ответила я,— я немного устала, лучше мне после ужина лечь в постель.

— Что ж, отлично,— ответила она,— главное, чтобы вы уснули. Крепкий сон стоит прогулки.

С этими словами она вышла.

Вы легко поймете, что я едва притронулась к еде. Хотя доброй монахине удалось немного привести в порядок мои смятенные мысли и научить, как справиться с душевной тревогой, печаль не оставляла меня.

Я перебирала в памяти ее слова. «Вы только начинаете жить!» — сказала она. И это правда, рассуждала я; то, что произошло, не имеет большого значения, все впереди. Он увидит, другие будут любить меня, и они научат его ценить мою любовь. Кстати сказать, так нередко и бывает.

Ветреник полагает, что, покинув свою возлюбленную, он обрек ее на одиночество, а когда он видит, что она нашла ему замену, он неприятно удивлен; он на это не рассчитывал, такого исхода не ожидал, он даже не верит своим глазам: она ли это? Он никак не думал, что она настолько привлекательна.

За этой мыслью последовали другие. Возможно ли, что самый милый, самый нежный из всех мужчин — к чему лукавить, другого такого нет,— возможно ли, что он покинул меня безвозвратно? Ах, господин де Вальвиль, прелести мадемуазель де Вартон не оправдывают вас: в этом соперничестве многие стали бы на мою сторону. Я опять заплакала и легла в постель.

Среди множества мыслей, кружившихся у меня в голове, одна целиком овладела мною: чего я убиваюсь? Я добродетельна, умна, молода, не лишена очарования (все это признают), меня уважают — и я позволю себе погрязнуть в печали, которая иным может показаться корыстной и лишь укрепит недостойного тщеславного человека в его пренебрежении мною!

Это рассуждение придало мне мужества; в нем было что-то благородное, оно подсказывало множество решений и успокоило меня. Теперь я знала, как мне держать себя с Вальвилем и как говорить с госпожой де Миран.

Словом, я обдумала свое дальнейшее поведение: я буду горда, скромна, безупречна, достойна высокого мнения, которое сложилось о Марианне; я буду вести себя так, чтобы Вальвиль пожалел о своем поступке, если в нем осталась хоть толика души; и это послужит мне куда лучше, чем слезы, которые часто отталкивают того, кто заставил их проливать, и отнимают блеск у нашей красоты.

Восхищенная этим гордым решением, я не заметила, как заснула, и проснулась довольно поздно. Но пробуждение мое было все же печально.

В таком положении, каким было мое, сколько ни лукавь с собой, а уныние все же одолевает душу, и душевное равновесие, обретенное с такими усилиями, весьма неустойчиво. Душа вкушает успокоение лишь урывками, как бы зная, что она обязана минутами отдыха только собственной фантазии; надо поддерживать в себе этот самообман, но силы нас покидают, и Душа снова возвращается к естественному для нее состоянию, то есть к мучительной тревоге.

Так было и со мной. Мне пришло в голову, что измена Вальвиля повлечет за собой другое несчастье: госпожа де Миран уже не будет моей матушкой. Силы небесные, я больше ей не дочь, я не буду жить в комнатах, которые она для меня предназначала в своем доме!

Вы помните, дорогая, о чем идет речь; из своих комнат я могла бы входить прямо в ее покои; как я была бы счастлива! Она с такой нежностью смотрела на меня, сообщая о своем желании. Я так была спокойна, я так гордилась, но вот и от этой радости надо отказаться. Вальвиль теперь не хочет, чтобы наш план осуществился; принимая вчерашнее решение, я совсем забыла о столь ужасной утрате.

А что будет с портретом моей матушки? Я просила подарить его мне, она обещала повесить его в моей комнате, может быть, он уже висит там, но я не смогу им любоваться! Какое горе! А сколько еще новых бед впереди!

В этот день меня должна была навестить госпожа де Миран; я ждала ее после обеда, но она приехала утром.

Моя приятельница, монахиня, зашла ко мне, как только я оделась; она опять сказала несколько слов, подбодривших меня; не успела она выйти, как в дверях появилась мадемуазель Вартон.

Было всего одиннадцать часов утра; она мне показалась немного унылой, но не такой грустной, как накануне. Я приняла ее не то чтобы холодно, но и не любезно; какая- то вялость овладела мной, говоря по совести, мне было неприятно ее видеть, несмотря на вчерашние ее излияния. Не знаю, заметила ли она это; во всяком случае, она не подала виду.

— Я считаю своим долгом признаться вам кое в чем,— сказала она, взглянув мне прямо в глаза; и все же я прочла в ее взоре какое-то смущение.— Я только что говорила с господином де Вальвилем.

Она умолкла, словно стыдясь собственных слов.

Сообщение ее после того, что она обещала вчера, конечно, изумило меня; совсем растерявшись, я с трудом перевела дух, затем сказала:

— Это не так уж неожиданно для меня.

— Прежде чем осуждать, выслушайте мои оправдания,— продолжала она.— Я обещала, что больше не буду с ним знаться; таково было мое намерение; но я не могла угадать, что он ждет меня внизу (впоследствии я узнала, что она говорила правду, так оно и было). Мне доложили, что меня спрашивает посланный от госпожи де Миран,— продолжала она,— и, как вы сами понимаете, я не могла пренебречь этим приглашением, было бы с моей стороны невежливо, даже непозволительно, если бы я без достаточного основания отказалась выйти в приемную. Мне пришлось сойти, хотя и против воли; я колебалась, прежде чем решиться на это; я словно предчувствовала, что меня ждет. Представьте же себе мое удивление, когда я увидела в приемной господина де Вальвиля.

— Вероятно, вы сразу удалились? — спросила я слабым, дрожащим голосом.

— Конечно, я непременно ушла бы,— ответила она, краснея,— но при виде его меня охватил вполне понятный гнев; то же испытали бы и вы.

— Нет,— возразила я,— если вы хотели показать ему свой гнев, то правильнее было бы уйти.

— Возможно,— согласилась она,— но поставьте себя на мое место; ведь вы помните, как я была возмущена его поступком.

Это слово «была» в прошедшем времени испугало меня, оно прозвучало дурным предзнаменованием.

— Однако какая дерзость, сударь,— сказала я ему (так описывала мадемуазель Вартон свой разговор с Вальвилем),— явиться ко мне после ужасного письма, которое вы вручили мне обманом. Вы пришли за ответом? Вот мой ответ: письмо ваше, а также и визит оскорбительны для меня, а оказанная вами услуга, за которую я вам признательна, не дает вам права пренебрегать уважением ко мне, тем более что вы связаны словом с некоей особой и нарушить его было бы бесчестно. Именно с ней надлежит вам встречаться здесь, милостивый государь, а не со мной; я не желаю быть предметом ваших недостойных домогательств. Вот что я с величайшим удовольствием высказала ему, прежде чем удалиться,— добавила она,— после этого я отвернулась, не желая слушать его; я была уже в дверях, когда он произнес: «Ах, мадемуазель, вы убиваете меня». В его возгласе было столько волнения и боли, что я принуждена была остановиться, боясь, что он крикнет вторично и произойдет тяжелая сцена.

— О нет,— заметила я,— он не любит сцен, напрасно вы были так осторожны.

— Простите,— сказала она, слегка смутившись,— простите, пожалуйста. На шум могла войти привратница или еще кто-нибудь со двора, и я не нашлась бы, что сказать. Поэтому правильнее было остаться на минутку; я не предвидела, что встреча наша затянется.

— Что вам угодно, сударь? — спросила я по-прежнему сурово.— Меня не интересует то, что вы можете сказать.

— О, мадемуазель, клянусь вам, я хочу сказать одно лишь слово. Одно! Не уходите, прошу вас.— И в голосе его было столько испуга и тревоги, что я не в силах была сделать ни шагу; я не могла рисковать. Я подошла к нему и спросила:

— Что вы хотели сказать мне, сударь?

— Я пришел уведомить вас,— сказал он,— что моя матушка будет здесь между двенадцатью и часом и пригласит вас на обед вместе с Марианной; она не поручала мне говорить с вами, но я подумал, что лучше предупредить вас заранее.

— Вы напрасно беспокоились, сударь,— сказала я,— я польщена вниманием госпожи де Миран и подумаю, как мне поступить. Это все?

— Ах, зачем было еще спрашивать, все ли? Значит, вы не хотели кончать этот разговор? — сказала я мадемуазель Вартон.

— О нет, напротив,— возразила она.— Это значило только, что мне надоело его слушать. Я искала повода поскорее уйти: меня очень беспокоил его взволнованный вид; никогда не знаешь, как держаться с людьми, так плохо владеющими собой. И тогда, дав мне слово, что он будет очень краток, господин де Вальвиль начал длинную речь, которую мне пришлось выслушать до конца. Он оправдывался, объясняя свое отношение к вам, так как его задел мой упрек в бесчестии; как вы сами понимаете, эти доводы не убедили меня в том, что поведение его извинительно. Но должна признаться, что он и не столь виновен, как мне показалось сначала.

— О, боже! — воскликнула я, не поднимая головы. (Я все время смотрела в пол, не желая смущать ее взглядом, ибо она могла прочесть в моих глазах: «Вы просто лицемерка».) — О, боже, так он не столь уж и виновен? А ведь только вчера вы клеймили его презрением!

— Это верно, я его презирала,— согласилась она,— он казался мне самым недостойным человеком на свете, да я и теперь не говорю, что он совсем не виноват; но вина его уж не так велика, как нам кажется; я хочу об этом сказать именно для того, чтобы смягчить ваше горе, чтобы обращение с вами господина де Вальвиля не казалось вам таким ужасным; поверьте, я полна дружеских чувств. Выслушайте до конца: вы считаете его ветреным, вероломным человеком, способным на внезапную измену; но это не так; все началось гораздо раньше: уже давно он стал проверять свое чувство к вам. И вот что он сказал мне, едва не плача: еще до вашей болезни он пытался побороть свою любовь к вам, ибо многие считали ее недопустимой; он искал развлечений, пытался полюбить другую; не хватало только предмета этой новой любви, подвернулась я, понравилась ему, показалась чем-то интереснее других, и он остановил свой выбор на мне; вот и все.

— Бог ты мой, мадемуазель,— прервала я ее,— и это я Должна выслушивать? И это вы говорите мне в утешение?

— Разумеется,— сказала она,— на мой взгляд, это должно вас утешить. Ведь гораздо приятнее думать, что ты покинута не потому, что тебя разлюбили, не потому, что ты стала жертвой непостоянства; ведь лучше, если жених ваш сделал это против своей воли, что он покидает вас по причинам веским, которые и вам, надо полагать, покажутся таковыми; если хотите, я назову эти причины, чтобы вы могли вернуть свое уважение господину де Вальвилю; никаких других намерений у меня нет. Милая Марианна! Вы рассказывали мне свою историю, но о многих подробностям упомянули лишь мимоходом, а между тем они имеют первостепенное значение, именно в них все дело. Вальвиль, влюбившись в вас, не придавал им значения, не хотел из замечать — и был прав. Но о приключениях ваших ходит много слухов; некоторые подробности вашей жизни стали известны всему свету, а весь свет — это не Вальвиль и не госпожа де Миран: доброжелательных людей очень мало. Заговорили о хозяйке бельевой лавки, к которой вы поступили в ученье; о добром монахе, который просил о вспомоществовании для вас у некоего родственника Вальвиля; о монастыре, куда вы просили взять вас из милости; я уж не говорю об истории с вашей бывшей хозяйкой, которая узнала вас, увидев у госпожи де Фар. А это похищение из монастыря! А ваше объяснение в доме министра в присутствии многочисленного общества; наконец, этот мелкий чиновник, коего вам прочили в женихи, и другие подробности; правда, все они говорят в вашу пользу и делают честь вашему характеру; но сами по себе эти толки унизительны, хотя, может быть, и несправедливы; они роняют вас в глазах суетного света. О сплетнях этих, как говорит Вальвиль, было ему доложено. Вы даже не знаете, что ему приходится выслушивать, как глумятся над ним в свете за намерение жениться на вас, какие упреки бросают его матери. Друзья отворачиваются от него, родные не желают его знать, все требуют, чтобы он отказался от этого брака; даже посторонние и те над ним смеются; словом, он терпит всевозможные унижения; шпилькам и намекам нет конца, а ведь я вам и половины всего не рассказала. «Как! — говорят ему.— У этой барышни ни гроша за душой... Как! Она даже не знает имени своих родителей... Как же вы введете ее в общество? Вы говорите, у нее много достоинств? Но достоинства встречаются не только у такого рода молодых девиц. Разве нет на свете других барышень, столь же привлекательных, как ваша сиротка? Ах, она вас любит? Еще бы ей не любить! Неужели ее любовь так льстит вашему самолюбию? А вы уверены, что она так же сильно любила бы вас, если бы была вам ровней? Ее ли дело выбирать? Кто знает, не нищета ли пробудила в ней эту пресловутую любовь к вам? Рано или поздно вам придется задуматься над этим (коварно предсказывают глупцы). Вы поймете, какой вред вы себе сейчас наносите, вы это почувствуете. Или хоть уезжайте куда-нибудь подальше, покиньте нашу страну, спрячьтесь где-нибудь со своей супругой, чтобы уйти от позора, каким вы здесь себя покроете; но не надейтесь, что вам удастся избежать худшего из несчастий: вы возненавидите свою жену и будете проклинать день, когда с ней встретились».

О, я не могла больше терпеть; я молча слушала, как она обливает меня грязью, я вынесла все унижения. К чему было защищаться или жаловаться? Ясно одно: эта особа твердо решила следовать своему влечению; я поняла, что Вальвилю удалось оправдать перед нею свой поступок, что он завоевал ее любовь и теперь она старается обелить его передо мной, чтобы избавить себя от обещания презирать его. Я все это понимала; упрекать ее было бесполезно.

Но ненависть ко мне, которую предрекали Вальвилю! Но проклятия, которыми он когда-нибудь помянет день нашей встречи! У нее хватило жестокости сказать мне это, и речи ее пронзили болью мое сердце и переполнили чашу моего терпения.

— Право, мадемуазель, с меня довольно! — воскликнула я.— Это слишком! Он меня возненавидит! Он проклянет день, когда встретил меня! И вы смеете говорить мне об этом, пересказывать злобные выдумки, да еще под видом дружбы, из желания меня утешить, смягчить мою боль. Вы полагаете, что я не поняла вас, что я не читаю в вашем сердце? О, боже, зачем вам понадобилось так терзать меня? Неужели вы не можете его любить, не убивая меня? Вам хочется доказать, что он невиновен, и вы требуете, чтобы я согласилась с этим. Хорошо, мадемуазель, он невиновен. Можете вернуть ему свое уважение; он прав, он должен стыдиться своей любви ко мне; пусть так; я прощаю вам этот перечень напастей, которые свалятся на Вальвиля, если он свяжет со мной свою судьбу. Да, я ничтожнейшая из ничтожных; самая мелкая букашка значительнее меня; я жила всю жизнь милостыней, это известно, мне это ставится в упрек; и вы повторяете эти упреки и хотите уничтожить меня этим — довольно! Я уже достаточно унижена! Я убедилась в том, что Вальвиль обязан меня бросить, и это нисколько не уронит его ни в чьих глазах; но мало того: вы еще грозите мне его ненавистью и проклятиями, хотя я молчу, хотя я молча умираю. Это уже слишком, поймите! Господь накажет вас, мадемуазель, увидите! Можете оправдывать Вальвиля, можете доказывать, что его страсть к вам достойна похвалы, но зачем убивать меня этими жестокими предсказаниями? А ведь, может статься, ненавидеть он будет вас, мадемуазель, именно вас, а не меня. Будьте осторожней!

Моя отповедь ошеломила ее; она не ожидала, что я так хорошо ее разгадаю; она то краснела, то бледнела.

— Вы неверно поняли мои намерения,— сказала она слабым голосом.— Господи, какой взрыв ярости! Я вас убиваю, я вас терзаю, и бог меня накажет — вот странная мысль! За что, спрошу я вас, мадемуазель, станет он меня наказывать? Чем я виновата в ваших несчастьях? Разве я несу ответственность за всякие нелепости, которые приятели нашептывают Вальвилю? Разве я виновата, что он их слушает? И в сущности, что удивительного, если он считается с мнением своих друзей? А я вам повторяю: это меняет все дело; я не вижу измены, я вижу только слабый характер; всякий со мной согласится. Виноват не Вальвиль, а те, кто сплетничает. Ясно, что он не предатель, а у него дурные советчики. Я думала, вам приятно будет узнать это — вот и все мои хитрости. Я кончила, мадемуазель. Было бы лучше, если бы он не принимал так легко на веру все, что ему говорят; это было бы благороднее: но все же ни вы, ни я не имеем права презирать его; нет, всякий простит его вину; таково мое убеждение, и если вы справедливы, вы скажете то же самое и успокоитесь.

— Я бы совсем успокоилась, если бы мы кончили этот разговор,— сказала я, заплакав.

— Ну, это как угодно; мы можем прекратить всякие разговоры — и навсегда. Прощайте, мадемуазель,— добавила она и вышла.

Я низко опустила голову и ничего не ответила. Вы, вероятно, думаете, что после этого я погрузилась в бездну отчаяния. Ведь у меня появилась новая немаловажная причина горевать.

Несмотря на неверность Вальвиля, до этого разговора я не могла считать, что у меня есть соперница. Правда, он любил мадемуазель Вартон, но все же она оставалась моим другом, она была к нему равнодушна, даже презирала его и советовала мне разделить ее презрение — так что, повторяю, она не была мне настоящей соперницей, но теперь она сбросила маску. Мадемуазель Вартон любит Вальвиля и будет его любить; так она решила, и я поняла это из ее слов. Казалось бы, муки мои должны были стать еще нестерпимее, слезы снова должны были хлынуть у меня из глаз. Не правда ли? Но нет, ничуть не бывало.

Не успела она выйти из комнаты, как слезы мои сами высохли; чрезмерность горя остановила их, я не могла больше плакать.

Когда горе, которое и без того кажется нам беспредельным, еще возрастает, душа наша как бы отказывается долее терпеть; избыток мучений отрезвляет ее, она не в силах больше страдать; она смиряется и умолкает. Другого выхода у нее нет; так и я, незаметно для себя самой, пришла к тому же.

Это состояние странного покоя помогло мне разобраться в случившемся. Мне стало ясно, что я бессильна и что надо терпеливо переносить свое несчастье.

Из этой пучины страданий я вышла глубоко опечаленная, но спокойная и покорная; все же это лучше, чем муки отчаяния.

Я осталась одна в своей комнате, через некоторое время ко мне вошла сестра послушница, та самая, что приносила мне накануне ужин.

— Госпожа де Миран здесь,— сказала она; затем прибавила: — Вас ждут в приемной.

Я должна была догадаться, что ждет меня вовсе не госпожа де Миран; но я подумала, что именно о ней идет речь, тем более что мадемуазель Вартон говорила о намерении госпожи де Миран увезти нас обеих к себе.

Итак, я сошла вниз; хотя в душе моей царил печальный покой, я взволновалась, спускаясь по лестнице, и слезы снова выступили у меня на глазах.

«Нежная мать ждет появления своей дочки,— думала я про себя,— и не догадывается, что к ней идет просто Марианна, которая ничем иным, кроме Марианны, никогда для нее не будет».

Однако я решила пока обо всем этом молчать; у меня были свои соображения; время говорить еще не наступило.

И вот я стою перед дверью приемной. Я вытерла слезы, постаралась придать своему лицу спокойное выражение и, вздохнув несколько раз подряд, чтобы успокоить трепетавшее сердце, отворила дверь.

Занавеска, закрывавшая с моей стороны решетку в приемной, мешала мне видеть находившегося там человека. Полагая, что это госпожа де Миран, я звонко крикнула, приблизившись к решетке:

— Милая матушка, это вы? — и при этом отодвинула занавеску; за нею оказался не кто иной, как Вальвиль.— Боже мой! — воскликнула я, вне себя от неожиданности. Я стояла, низко опустив голову, не в силах вымолвить ни слова.

— Что с вами, прелестная Марианна? — спросил он.— Да, это я; разве вам не доложили? Как я рад вас видеть! Но вы еще так слабы; матушка здесь, они с госпожой Дорсен имеют поручение к одной из монахинь от ее родственницы: матушка просила передать вам, что сейчас освободится, она хочет увезти с собой и вас, и мадемуазель Вартон. Но я боюсь, что вы еще не в силах ехать к нам; впрочем, решайте сами. Вы пойдете переодеваться?

— Нет, сударь,— ответила я, с трудом переводя дух, но стараясь сохранять спокойствие,— нет, переодеваться я не буду, я еще на положении выздоравливающей, и госпожа де Миран разрешит мне остаться в этом платье.

— Как вам угодно,— согласился он.— Вы всех нас до смерти напугали,— продолжал он тоном человека, который изо всех сил старается быть любезным, хочет говорить непринужденно, но не знает, что сказать.— А как вы себя теперь чувствуете? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, вы грустны; возможно, это следствие болезни; надеюсь, у вас нет причин для огорчений?

Я сразу почувствовала, что мой прием и весь мой печальный вид насторожили его.

Он, вероятно, не думал, что мадемуазель Вартон открыла мне свою тайну; она утаила от него свой разговор со мною и дала ему понять, что знает о нашем с ним обручении только из моих слов, сказанных в порыве дружеского чувства; но это не имело значения: виновному все кажется подозрительным. Ведь мадемуазель Вартон каким- нибудь неосторожным словом могла выдать себя, и он этого опасался.

До сих пор я не решалась взглянуть на него: я не хотела, чтобы по глазам моим он угадал, что мне все известно; я боялась, что у меня не хватит силы скрыть свои чувства.

.... Но тут мне показалось, что самообладание вернулось ко мне, и, подняв глаза, я ответила:

— После серьезной болезни человек слабеет и кажется грустным.

И при этом я окинула его испытующим взглядом.

Ах, дорогая, нелегко сохранить уверенность, совершая предательство! Видимо, душа изменника сознает свой позор. Как же сильна ее тяга к добру и правде, если она с таким трудом преодолевает свое отвращение ко лжи!

Поверите ли? Вальвиль не мог выдержать моего взгляда и не в силах был прямо посмотреть мне в глаза, несмотря на напускную самоуверенность.

Словом, я не узнавала Вальвиля, это был другой человек; куда девалась его искренняя улыбка, открытый взгляд, простодушие, веселье, освещавшее его лицо, стоило ему меня увидеть! Все признаки любви исчезли; я видела в его чертах только смущение и фальшь; передо мной было холодное, напряженное лицо, которое напрасно силилось выразить оживление, чтобы скрыть скуку, равнодушие и черствость. Увы, я не в силах была это вынести, дорогая, и опустила глаза, чтобы не видеть его больше.

При этом я вздохнула; я не могла сдержать этот вздох! Он опять встревожился.

— Вам трудно дышать, Марианна? — спросил он. — Нет,— ответила я,— это от слабости.

После чего мы оба замолчали; и такие паузы повторялись несколько раз.

В них было что-то странное; раньше с нами не случалось ничего подобного; но теперь, чем больше эти паузы тяготили Вальвиля, тем чаще они наступали.

Я же только старалась скрыть истинную причину моей печали; на прочее у меня не хватало сил, и беседа наша не клеилась.

— Меня очень огорчает, что вы все еще жалуетесь на слабость,— сказал он,— а говорили, будто вы уже почти совсем здоровы. (Заметьте, прошу вас, этот ледяной тон.) Вы развлекаетесь чем-нибудь в монастыре? Есть у вас подруги?

— Одна монахиня расположена ко мне — ответила я — и потом я часто встречаюсь с мадемуазель Вартон; она очень мила.

— Кажется, так,— заметил он,— впрочем, вам легче судить об этом, чем мне.

— Ее уведомили, что госпожа де Миран заедет за ней? — спросила я.

— Да. Если не ошибаюсь, матушка просила предупредить ее,— ответил он.

— Вам приятно будет познакомиться с мадемуазель Вартон поближе,— заметила я.

— Ведь я уже видел ее тут раза два — у меня были поручения от матушки; потом я справлялся у нее о вас, когда вы были больны,— сказал он.— Разве вы не знали? Надо полагать, она сообщала вам об этом?

— Да, она мне говорила,— ответила я.

Мы опять замолчали; он не знал, что сказать, а мне было слишком грустно и не хотелось касаться их отношений.

— Так постарайтесь же совсем выздороветь, мадемуазель,— сказал он,— но кажется, я слышу во дворе голос моей матушки. Посмотрим, она ли это? — добавил он и отошел к окну.

Этим он избавился от необходимости придумывать слова, чтобы не дать угаснуть нашей беседе, и мог теперь стоять поодаль, у окна, и рассказывать, что он видит во дворе и чего там не видит.

— Это она,— сообщил он,— и с нею госпожа Дорсен. Они уже поднимаются по лестнице, надо пойти открыть им.

Так он и сделал, а я не проронила ни слова и только постаралась подавить вздох, видя, как он ищет повода сбежать от меня. Он даже спустился на несколько ступенек, чтобы подать руку госпоже Дорсен, которая шла впереди.

— Наконец-то я вижу наше милое дитя,— сказала эта дама и протянула мне руку.— Небо сохранило ее для нас. Мы предполагали приехать только после обеда, мадемуазель; но я сказала вашей матушке, что вы непременно должны обедать с нами, чтобы подольше побыть вместе. Сударыня,— продолжала она, обращаясь к госпоже де Миран,— Марианна выглядит гораздо лучше, чем я ожидала; она поправляется быстро и почти не похудела.

Не помню, что я ответила. Вальвиль стоял рядом с госпожой Дорсен и смотрел на меня с улыбкой, будто тоже с удовольствием мною любовался.

— Почему ты не переоделась, дочка? — обратилась ко мне госпожа де Миран.— Я нарочно послала Вальвиля предупредить, что мы увозим тебя к нам.

Когда я услышала ее ласковые речи, слово «дочка», которое она произнесла так простодушно, я не могла удержаться от слез; Вальвиль же покраснел: почему бы? Быть может, ему стало стыдно: он видел, как глубоко — и как напрасно — меня растрогала нежность его матушки, и понимал, сколь неуместно звание дочери, которым она меня дарила.

— Право же, дочь ваша слишком вас любит, она еще не вполне здорова и слишком слаба для душевных волнений,— сказала госпожа Дорсен.— Боюсь, это может повредить ей. Сперва ей нужно как следует поправиться, и тогда пусть себе плачет от радости, что видит вас; а пока никаких нежных излияний, прошу вас. Ну-ка, мадемуазель, постарайтесь развеселиться! И едемте, уже поздно.

— Я жду мадемуазель Вартон,— возразила госпожа де Миран,— а ты (эти слова относились ко мне) поедешь в чем есть. Тебе незачем подниматься в свою комнату, не так ли?

— Ах, при всем желании видеть Марианну у нас, боюсь, она слишком слаба для такого путешествия,— вдруг заметил Вальвиль; видимо, под предлогом заботы о моем здоровье он хотел дать мне повод отказаться от обеда; но он напрасно трудился.

— Простите, сударь,— ответила я,— я чувствую себя довольно сносно, и если госпожа де Миран не требует, чтобы я переоделась, я с радостью поеду с вами. (Заметьте, что слова «госпожа де Миран» относились к матушке.)

— Что это за «госпожа де Миран»? — со смехом спросила матушка.— Кого ты так называешь? Право, болезнь сделала тебя чопорной!

— Вернее, почтительной, дорогая матушка. Мне надо быть с вами очень почтительной,— сказала я и невольно вздохнула; это не укрылось от внимания госпожи Дорсен и смутило и без того встревоженного Вальвиля, совесть которого была неспокойна; он совсем потерялся — и было от чего. Этот вздох и моя сугубая почтительность были неспроста. Госпожа Дорсен заметила и это, и смущение Вальвиля: она внимательно присматривалась к нам обоим.

Госпожа де Миран собиралась что-то сказать, но тут вошла мадемуазель Вартон в домашнем туалете, очень скромном, но тщательно обдуманном.

Она предвидела, что, несмотря на мои огорчения, я, возможно, буду присутствовать на обеде, и по этой причине сочла благоразумным отказаться от нарядного туалета и ограничиться самым простым платьем: оно как бы исключило желание нравиться или, во всяком случае, отнимало у меня всякое право обвинять ее в подобном намерении.

Я сразу разгадала эту лицемерную игру в великодушие и не поддалась обману.

В подобных положениях женщина покинутая и оскорбленная чувствует тоньше, чем ее счастливая соперница. Показная простота в наряде мадемуазель Вартон не обманула меня. Я с первого взгляда поняла, что она лукавит, что она постаралась внести в свой скромный туалет все ухищрения кокетства.

Мадемуазель Вартон решила, что пожертвует пышностью наряда, но отнюдь не его изяществом и элегантностью.

Я же была одета совсем небрежно: встав с постели, я накинула свое будничное платье; к тому же я так исхудала, так побледнела за это время! В глазах моих не было огня, лицо осунулось от болезни и горя (сколько бед обрушилось на меня разом), и при виде мадемуазель Вартон я совсем пала духом; сравнение было не в мою пользу; можно сказать, своим обликом я оправдывала выбор Вальвиля.

Возлюбленный изменил нам и предпочел другую — пусть так; но, по крайней мере, он должен быть неправ в своем выборе; мы предпочтем, чтобы виной всему было его непостоянство, а не наши изъяны; нам приятнее, если он несправедлив,— это не так обидно; а мне казалось, что Вальвиль не был уж так несправедлив.

Я раскаивалась, что приняла приглашение госпожи де Миран, но отступать было поздно.

Кроме того, по здравому размышлению, можно было бы многое сказать и в мою пользу; по сути дела, у моей соперницы не было особенных оснований торжествовать. Если она затмевала меня свежестью и грацией, это не значило, что она была милее меня; просто она чувствовала себя прекрасно, а я только что оправилась после болезни. Мне было простительно выглядеть хуже, чем обычно, она же обязана была блистать всеми своими чарами. Она и блистала ими, выступая во всеоружии своей красоты; о моих же чарах можно было только догадываться: никто не знал, как хороша я буду, когда окончательно справлюсь с болезнью.

Не стану передавать здесь похвалы, которыми обе дамы ее осыпали. Наступило время ехать, все мы вышли и уселись в карету.

По приезде нас тотчас пригласили к столу.

— Боюсь, что наша девочка еще не совсем оправилась от болезни,— сказала госпожа де Миран после обеда, глядя на меня.— Мне не нравится ее грустный вид, скажите, мадемуазель, в монастыре она тоже такая унылая? (Этот вопрос был обращен к мадемуазель Вартон; та покраснела.)

— Да, сударыня, почти всегда,— ответила моя соперница,— она медленно поправляется, иногда как будто выглядит лучше, иногда хуже; болезнь была длительная и очень серьезная.

Госпожа Дорсен ничего не сказала, но по-прежнему бросала пытливые взгляды то на Вальвиля, то на меня. Обед кончился, погода стояла чудесная, мы вышли в сад. Сперва затеялся общий разговор, потом обе дамы стали расспрашивать мадемуазель Вартон, как поживает ее мать, довольна ли она поездкой и когда намерена вернуться.

Я сделала вид, будто хочу осмотреть беседку, видневшуюся в конце аллеи.

— Ах, какая красивая беседка,— обратилась я к Вальвилю, как бы приглашая его проводить меня туда.

— О нет, она не стоит внимания,— ответил он.

Но я поднялась со скамьи, и он вынужден был последовать за мной; таким образом я увела его от обеих дам и мадемуазель Вартон.

— Прошу извинить меня,— сказала я, когда мы направлялись к беседке,— я оторвала вас от разговора, который вам, быть может, интересен; но это на одну лишь минутку.

— Вы шутите,— сказал он с натянутой улыбкой,— вы же знаете, как мне приятно быть с вами.

Я ничего не ответила, мы уже входили в беседку; сердце мое сильно билось; я не знала, как начать разговор.

— Между прочим,— начал он сам (как вы увидите, он завел свою речь совсем не «между прочим»),— если помните, я хлопотал о должности?

— Помню ли я? Еще бы мне не помнить! — ответила я.— Ведь из-за этого отложена наша свадьба. Что же, устроилось это дело? Вы скоро получите должность?

— Увы, нет! Ничего не устроилось,— отвечал он,— можно даже сказать, что мы дальше от цели, чем были вначале; матушка объяснит вам все это подробно; кое-кто недоволен, возникли препятствия, которые задерживают решение и, боюсь, задержат еще на долгое время.

Следует заметить, что эти препятствия придумывал он сам и его светские друзья, как выяснилось впоследствии; госпожа де Миран о них и не подозревала.

— Нашлись кредиторы,— продолжал он,— наследники, притязания которых надо удовлетворить, а это требует длительного времени. Я в отчаянии и расстроен до крайности,— добавил он и сделал было несколько шагов к выходу из беседки.

— Еще одну минуту, сударь,— остановила я его,— я немного устала, присядемте. Скажите, пожалуйста, почему эти препятствия так огорчают вас?

— Почему? Неужели трудно это понять? Из-за них откладывается свадьба; вы же знаете, как бы мне хотелось ускорить ее. Я даже думал просить матушку заключить наш брак, не дожидаясь этой должности. Но, может быть, лучше поступить по ее воле, не настаивая на своем? Как вы считаете?

— О, с ее стороны нам нечего опасаться,— заметила я,— если свадьба наша не состоится, то не по ее вине.

— Конечно, нет,— сказал он,— и не по моей; надеюсь, в этом вы не сомневаетесь; и все же нелегко мириться с промедлением; мне бы очень хотелось, чтобы матушка более не откладывала нашу свадьбу; она не приняла в расчет силу моей любви.

Мне показалось, что наступил подходящий момент, и я должна объясниться.

— О какой именно любви вы говорите, сударь? — спросила я, чтобы как-нибудь начать.

— О какой? О моей, мадемуазель, о моих чувствах к вам,— сказал он.— Разве это новость, что я вас люблю? Или вы подозреваете, что я сам создаю препятствия к союзу, коего желаю еще больше, чем вы?

Вместо ответа я вынула из кармана листок бумаги и протянула ему; это было его письмо к мадемуазель Вартон, которое, как вы помните, осталось у меня.

Письмо было развернуто; Вальвиль сразу узнал его. Вообразите его замешательство. Описать это невозможно: всякий сжалился бы над ним, но только не я; он все же сделал попытку овладеть собой.

— Что это, мадемуазель? Что это за письмо? И что я должен с ним делать? — сказал он, держа листок в дрожащей руке.— Ах да,— добавил он с деланным смехом и едва ли сознавая, что говорит.— В самом деле, письмо написано мною, я забыл вам рассказать; но это же пустяк. Вы были больны, речь зашла о любви, я пошутил — вот и все. Я забыл и думать об этом! Дело в том, что мы встретились с мадемуазель Вартон в одном доме, у госпожи де Кильнар; господи, это вовсе не секрет, все об этом знают; вас не было, мне вздумалось развлечься. Кстати, мне очень хочется познакомить вас с госпожой де Кильнар; я даже, кажется, говорил ей о вас; это женщина не совсем обыкновенная.

Я ждала, опустив глаза, пока он закончит свою бессвязную речь, изобличавшую полное его смятение.

Когда он умолк, я сказала без единого слова упрека и не возвращаясь к его странным оправданиям:

— Сударь, я должна заступиться за мадемуазель Вартон; не корите ее за то, что она вручила мне ваше письмо: она не думала этим выразить вам презрение; она показала мне вашу записку вчера, после дружеского разговора, не зная, поверьте, ни о моих чувствах к вам, ни о чувствах, которые я, по своему тщеславию, предполагала в вас.

— Какое же тут тщеславие? — сказал он, переменившись в лице.— Тщеславия никакого нет; я действительно питаю к вам такие чувства, мадемуазель!

— Сударь,— сказала я сдержанно,— будьте добры, выслушайте меня до конца. Мадемуазель Вартон, с которой вы виделись в приемной несколько дней тому назад, рассказала мне после вашего ухода, что она только что беседовала с сыном госпожи де Миран, который заходил в монастырь по просьбе своей матушки справиться о ее и моем здоровье; про письмо, которое вы ей вручили, она тогда ничего не сказала. Но вчера, узнав от меня о нашей предстоящей свадьбе, она была ошеломлена.

— Вот как! Ошеломлена! — воскликнул он.— А что тут ошеломляющего? Странное дело... Что ей до нашей свадьбы?

— Не знаю,— ответила я.— Как бы то ни было, я заметила ее смущение; я спросила, что это значит; я настаивала — и она призналась, что получила от вас письмо, а затем показала мне его.

— Допустим,— возразил он,— это ее право; она не показала вам ничего особенного. Что такое это письмо? Она отлично знает ему цену, да я и не просил его не показывать.

— Простите, сударь, вы запамятовали; об этом вы как раз просите ее в самом письме,— мягко сказала я,— но кончим этот разговор. Я пояснила вам свою мысль для того лишь, чтобы мадемуазель Вартон, если она вас любит — а вы имеете все основания полагать, что это так,— не могла бы сказать, что мною руководила ревность: мне совсем не пристало ревновать к такой барышне, как она.

— Но что это значит — все эти объяснения, ревность? — вскричал он.— Что вы хотите этим сказать? Право, мадемуазель Марианна, что с вами? Убей меня бог, если я что-нибудь понимаю. Нет, это выше моего разумения.

— Разрешите мне договорить,— прервала я его.— Вы унижаете себя притворством, и перед кем? Или вы забыли, с кем говорите? Перед вами всего лишь Марианна, та самая бедная девушка, которая всем обязана вашей семье и которая без вашего покровительства не знала бы, где преклонить голову. Стою ли я того, чтобы вы затрудняли себя объяснениями? Нет, сударь, не перебивайте меня, времени у нас мало, а нам надо кое о чем договориться. Вы знаете, чего хочет ваше сердце, но не забудьте, что госпожа де Миран об этом не осведомлена, она думает, что намерения ваши все те же; кроме того, она удостаивает меня истинно материнской нежности, надеется, что я буду ей дочерью, и от души желает, чтобы это свершилось поскорее; что, если она примет решение не медлить более со свадьбой, не ждать, пока вы получите должность — тем более что вы еще совсем недавно сами того хотели? Она даже будет думать, что доставляет вам большую радость. Неужели вы решитесь так вдруг объявить ей, что не желаете и слышать о браке со мной? Я знаю вашу матушку, сударь. У нее прямая и благородная душа. Я же не говорю о горе, которое вы ей причините; но столь внезапная перемена может повредить вам в ее мнении. Постарайтесь же смягчить для нее эту неожиданность, такая мать заслуживает того, чтобы чувства ее щадили, а я ни за какие блага на свете не желала бы стать причиной раздора; боже избави! Неужели я допущу, чтобы из-за меня возникла ссора между вами и госпожой де Миран! Ведь я снискала ее расположение только благодаря вам и видела от нее столько добра! О, поступи я так, вы имели бы право проклясть тот день, когда встретили несчастную сироту. Нет, не бывать этому! Прошу вас, сударь, обдумайте, что я должна делать, и какие шаги мы оба предпримем, чтобы избежать столь тяжелых последствий. Ради вашего блага я готова на все, кроме одного: сказать, что разлюбила вас, потому что это неправда; но будь это даже правдой, у меня не хватило бы духу выговорить такое слово после всего минувшего. А в остальном требуйте того, что сочтете нужным; тут уж вы полный господин; единственно желание быть вам полезной побудило меня начать этот разговор наедине. Итак сударь, я жду ваших указаний.

До этой минуты Вальвиль все еще не сдавался и уж не знаю, откуда черпал мужество, чтобы стоять на своем. Но последние мои слова совершенно его сразили — он перестал упорствовать. Он был потрясен моим великодушием Передо мной сидел человек подавленный, не делающий более тайны из своего позора, не смеющий поднять голову и покорно принимающий презрение, на которое я имела неоспоримое право. Я делала вид, что не замечаю его унижения; но он молчал, и я повторила:

— Будьте же добры ответить мне, сударь: каковы ваши предписания?

— Мадемуазель, решайте сами. Я поистине виноват, и мне нечего сказать,— таков был его ответ.

— Однако же надо подумать, что я должна говорить,— возразила я прямодушно и настойчиво.

Но он молчал, и я не вырвала у него более ни одного слова.

Мадемуазель Вартон между тем отошла от дам и направилась к нашей беседке.

— Сударь,— сказала я ему,— вы оставляете меня в неизвестности относительно ваших пожеланий; в таком случае мне остается одно: быть как можно молчаливей и осмотрительней; и если я погрешу против вашей воли, то не по своей вине.

Он все еще хранил молчание, и я собиралась уже выйти из беседки, когда на пороге появилась мадемуазель Вартон. Она сделала вид, будто не ожидала застать нас здесь и смущена тем, что помешала.

— Прошу извинить меня,— сказала она, отступая,— я не знала, что вы еще здесь; мне казалось, вы в саду.

— Войдите, мадемуазель,— отвечала я.— Разговор наш окончен; впрочем, вы вполне могли принять в нем участие. Господин Вальвиль засвидетельствует, что здесь не было сказано ни одного неблагоприятного для вас слова.

— Неблагоприятного для меня? — удивленно сказала она.— Право, мадемуазель, я в этом и не сомневалась. Какое отношение могут иметь ко мне ваши секреты?

Я ничего не ответила и вышла из беседки, чтобы присоединиться к дамам; они уже направлялись к нам: таким образом, влюбленные могли остаться наедине лишь на короткое мгновение.

Не знаю о чем именно был их разговор, но они шли следом за мной, и, напрягши слух, я расслышала, что мадемуазель Вартон что-то говорила Вальвилю вполголоса.

Что до меня, я была взволнована своим объяснением с Вальвилем, но взволнована приятно: я высказала великодушие и посеяла в душе изменника стыд и сознание вины, он был поражен моим благородным поведением; все преимущества остались на моей стороне. Я доказала своё духовное превосходство над ним — и притом превосходство трогательное, а не грубое, полное кротости, а не высокомерия. И теперь я испытывала приятное и лестное чувство душевного удовлетворения; я держалась так достойно, что он не мог не пожалеть об утрате.

Отныне для моей соперницы все кончено. Теперь Вальвиль не сможет любить мадемуазель Вартон от всей души — в этом я была уверена, я встала между ними, он уже не забудет меня и не достигнет согласия с самим собою. К тому же я решила более не встречаться с ним — вот еще одно наказание ему за измену, так что если вдуматься, я почти считала, что он более достоин жалости, чем я, с той лишь разницей, что он сам во всем виноват: зачем было изменять?

Вот какие мысли занимали меня, пока я шла навстречу госпоже де Миран, и не могу выразить, как они были приятны и успокоительны.

Для оскорбленного сердца нет ничего слаще мести! Ему нужна месть, ибо она одна может дать облегчение; одни мстят жестоко, другие казнят великодушием; как видите, я относилась к числу последних; можно ли назвать это жестокостью: наказать обидчика одними лишь сожалениями!

Я уже упомянула, что он и мадемуазель Вартон следовали за мной и вскоре присоединились к остальному обществу.

Вдруг подул довольно холодный ветерок. Госпожа де Миран предложила вернуться, и мы все пошли к дому.

Между тем госпожа Дорсен, искренне расположенная ко мне, видимо, что-то заподозрила; я заметила, что она внимательно наблюдает за нами; она то и дело бросала проницательные взоры на Вальвиля, а тот старался спрятать от нее глаза. На его лице еще не стерлись следы волнения.

Даже ни о чем не подозревавшая госпожа де Миран обратила внимание на его расстроенный вид; подойдя ко мне, она тихонько спросила:

— Вальвиль грустен и задумчив, дочка. Что между вами произошло? Ты ему что-нибудь сказала?

— Ничего такого, что было бы для него неприятно, матушка,— ответила я.

И это была чистая правда: он не мог на меня пожаловаться.

— Решено: сейчас я его развеселю,— промолвила госпожа де Миран, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

Мы перешли в гостиную.

Когда все расселись, госпожа де Миран сказала, обращаясь ко мне:

— Дитя мое, мадемуазель Вартон относится к числу друзей; думаю, в ее присутствии я могу говорить о вашем браке с моим сыном; надеюсь даже, что она окажет нам честь принять участие в свадебной церемонии. Поэтому я не считаю неудобным говорить при ней об этом деле.

Мадемуазель Вартон покраснела; она уже предчувствовала, что разговор может привести к объяснению, в результате которого она предстанет в далеко не выгодном свете, тем не менее она слегка наклонила голову, благодаря за оказанное ей доверие.

— Сын мой,— продолжала госпожа де Миран,— ваши мысли заняты хлопотами о должности; прежде я считала, что вам лучше жениться после того, как вы ее получите. Мне и в голову не приходило, что это сопряжено с такими проволочками; но возникают все новые препятствия, и неизвестно, когда они кончатся; все это омрачает вашу жизнь, а раз так, то не следует ли отказаться от первоначальных планов и заключить этот брак, позаботясь лишь о том, чтобы некоторое время сохранять его в тайне? Я уже сделала кое-какие приготовления, не оповестив вас об этом; через три-четыре дня все будет готово. Мы сегодня же вечером уедем и ночевать будем в загородном доме. Госпожа Дорсен не откажется быть нашей свидетельницей. Надеюсь, что мадемуазель (это относилось к моей сопернице) тоже согласится сопровождать нас, и завтра вы будете обвенчаны.

Таким образом, Вальвиль опять попал в безвыходное положение, как в недавнем разговоре со мной. Мадемуазель Вартон краснела и бледнела, не зная, на что решиться. Я же сидела с видом скорее унылым, чем довольным, и молчала без всякого умысла; просто нежность и уважение, которое я испытывала к госпоже де Миран, а может статься, и любовь к Вальвилю лишили меня дара речи, сковали мой язык.

Наступила короткая пауза; ни Вальвиль, ни я не проронили больше ни слова.

Наконец он первый собрался с духом и заговорил; но это не был вразумительный ответ, а, скорее, несколько бессвязных слов, но надо было прервать странное молчание и хоть что-нибудь сказать. Никакого готового ответа у него не было, он сам не знал, что будет говорить.

— Да, конечно, вы правы, матушка; вы рассудили очень разумно, так будет лучше; в деревне все обсудим, все обдумаем.

— Как? Что обдумаем? Что обсудим? — воскликнула госпожа де Миран; вид ее как бы говорил: «Что здесь происходит, Вальвиль? Или вы недослышали? Поняли вы, что я сказала? Что вы намерены обдумать? Разве не все обдумано?»

— Нет, сударыня,— сказала я тогда со вздохом,— нет. По доброте своей вы слишком привязаны ко мне и поэтому не видите причин, по которым брак наш не может состояться; умоляю вас, во имя всего, что вы для меня сделали, во имя вечной благодарности, которой я вам обязана, во имя положения и благополучия вашего сына не понуждайте его больше к этому браку.

— Что такое? Что все это значит, милая моя? — крикнула она в гневе; мне казалось, что еще немного — и она скажет какое-нибудь злое слово: то был гнев оскорбленной нежности.— Что это такое? И как тебя понять? — повторила она.

— Нет, дорогая матушка, откажитесь от этой мысли,— отвечала я, бросившись перед ней на колени.— Я теряю богатство и почести; но мне они ни к чему; это не для меня, я недостойна их. Разделив их со мною, господин де Вальвиль сделает меня всеобщим посмешищем, да еще и сам прослывет малодушным чудаком. Зачем подвергать такому несчастью человека молодого, с большим будущим, надежду знатного рода? Ему придется, может быть, даже покинуть родину из-за брака с безродной девушкой, которую вы извлекли из неизвестности и чье приданое составляют одни лишь ваши благодеяния! Примирится ли свет с подобным браком?

— Что она говорит? Что ей взбрело в голову? Откуда она все это взяла? — восклицала госпожа де Миран, не давая мне говорить.

— Умоляю выслушайте меня до конца, сударыня,— настаивала я.— Ведь если есть во мне что-нибудь достойное вашей доброты — это мое сиротство и бедность. Дорогая матушка, вы так заботились и по сей день заботитесь обо мне, позволяете называть вас матерью, сами оказываете мне честь, называя меня своей дочкой, и опекаете меня истинно по-матерински; разве это не удивительно? Кто и когда был так великодушен? Не достаточно ли почтены мое сиротство и бедность? Нужно ли простирать милосердие настолько, чтобы женить на мне вашего сына? И хорошо ли превращать нищету в своего рода приданое? Нет, дорогая матушка, нет. Пусть сердце ваше признает меня дочерью, я могу принять это звание, и никто нас за это не осудит; но не скрепляйте ваш дар законом — это не для меня. Правда, я поддалась обаянию вашей доброты; мне казалось, что все преодолимо, что все возможно; избыток счастья помрачил мой рассудок, заглушил все сомнения. Но так продолжаться не может: все негодуют, все шумят, и я лишь пересказываю речи, какие приходится выслушивать господину де Вальвилю; со всех сторон он слышит насмешки и терпит всевозможные обиды. Хотя он скрывает это от меня и от вас, но он озабочен, даже испуган, и он прав, а если бы даже его это не тревожило, то должно было тревожить меня ради него и ради меня самой. Ведь вы меня любите, желаете мне счастья, а я сама обманула бы ваши ожидания, вашу нежность, которые так дороги мне; я обманула бы их, согласившись выйти замуж за господина Вальвиля. Разве смогу я быть счастлива, видя, что он несчастен, что он презирает меня, ненавидит — как утверждают некоторые? О, боже, он возненавидит меня!

Тут слезы хлынули у меня из глаз, и я не могла продолжать.

Вальвиль, который несколько раз безуспешно порывался сказать что-то, вдруг встал с места в большом волнении и вышел вон из гостиной; никто не удерживал его, никто не спросил, почему он уходит.

Госпожа де Миран сидела неподвижно, словно каменная. Госпожа Дорсен не поднимала глаз, с печальным и задумчивым видом. Мадемуазель Вартон, с тревогой ожидая, что я еще скажу, изо всех сил старалась сохранять спокойствие и ничем себя не выдать; все мы, по разным причинам, не могли вымолвить ни слова.

А я, обессилев после долгой речи, горько плакала, уткнувшись лицом в колени госпожи де Миран.

Обе дамы долго молчали после ухода Вальвиля. Наконец госпожа де Миран проговорила с горестным изумлением:

— Дитя мое, так он больше не любит тебя?

Я ответила ей потоками слез. Она и сама заплакала. Госпожа Дорсен не осталась безучастной; волнение ее было чрезвычайно. Я слышала, как мадемуазель Вартон тоже слегка вздохнула: раз вокруг плачут, нельзя же не разделить общую печаль. И снова воцарилось молчание.

Госпожа де Миран заливалась слезами, крепко сжимая меня в объятиях. Это растрогало и взволновало меня, так что всхлипывания мои перешли в отчаянные рыдания, и я бросилась в кресло.

— Полно, полно, успокойся, детка,— сказала мне госпожа де Миран,— у тебя остается мать, разве она совсем не идет в счет?

— Ах, о ней я больше всего горюю! — ответила я прерывающимся от рыданий голосом.

— Зачем же о ней горевать? — продолжала она.— Теперь она твоя мать еще больше, чем до сих пор.

— А я,— подхватила госпожа Дорсен со слезами на глазах, но твердым голосом,— ваш друг, и в тысячу раз больше, чем прежде. По правде сказать, сударыня, мне жаль не ее, а господина де Вальвиля, он понес невозместимую утрату.

— Конечно,— сказала госпожа де Миран,— он навеки потерял мое уважение. Но скажи, Марианна, как ты узнала, что он полюбил другую? — продолжала она.— Кто тебе сказал об этом, если не он сам? Знает ли кто-нибудь особу, ради которой он нарушил свое слово? Кто она, что оказалась достойной его предпочтения? Может ли она выдержать сравнение с тобой? Чем она надеется его удержать? Скажи, тебе известно, кто она?

— Это вы узнаете позже, матушка; ведь придется же ему в конце концов открыть вам, кто она,— ответила я,— и не требуйте, умоляю вас, дальнейших объяснений.

— Мадемуазель,— обратилась она тогда к моей сопернице,— вы дружите с моей дочерью; не сомневаюсь, что вы осведомлены обо всем, она безусловно поделилась с вами своей тайной; не заблуждается ли она? Действительно ли у моего сына новое увлечение? Я несколько раз посылала Вальвиля в монастырь; не там ли он познакомился с этой особой?

Мадемуазель Вартон надо было быть много старше и много опытнее, чтобы встретить во всеоружии подобный вопрос. Она не выдержала испытания и так густо покраснела, что обеим дамам сразу открылась истина.

— Я все поняла, мадемуазель,— сказала ей госпожа де Миран,— вы, конечно, очень милы; но после того, что случилось с моей дочерью Марианной, не советую вам слишком полагаться на любовь моего сына.

— Я не ожидала от вас, сударыня, ни этого сравнения, ни подобного совета,— ответила мадемуазель Вартон, которой уязвленная гордость вернула самообладание.— Что касается любви вашего сына, то в данных обстоятельствах я считаю ее оскорбительной для себя; мне казалось, что и вы будете о ней такого же мнения. Однако, сударыня, уже поздно; мне пора вернуться в монастырь, будьте так добры, прикажите доставить меня туда.

— Вы можете не сомневаться, мадемуазель, что я провожу и доставлю вас сама,— ответила госпожа де Миран. Затем, обратившись к госпоже Дорсен, она добавила: — Пожалуйста, не торопитесь уезжать, сейчас я велю заложить карету и вернусь через каких-нибудь четверть часа, надеюсь, я застану вас здесь с Марианной.

— Охотно,— согласилась госпожа Дорсен. Но я была другого мнения.

— Матушка,— сказала я еще слабым голосом,— для меня нет ничего приятнее вашего общества; это самое большое мое счастье, и другого мне не нужно. Но подумайте, вечером вернется господин де Вальвиль, и я снова увижу его; если вы не хотите, чтобы я умерла, не подвергайте меня такому испытанию хотя бы сегодня. Вы сами раскаетесь, что оставили меня в своем доме, это не сулит вам ничего, кроме огорчений. Я знаю, матушка, как вы меня любите, и хочу оградить вашу нежность, оберечь ваше доброе сердце; поверьте, я правду говорю, иначе разве стала бы я отказываться от вашего общества — единственного моего прибежища в тяжелую минуту. Но когда господин де Вальвиль примет окончательное решение, когда он будет женат, для меня не останется иного счастья, как быть подле моей матушки.

— Я с ней согласна, рана еще слишком свежа,— сказала госпожа Дорсен, между тем как госпожа де Миран вытирала слезы,— она права: отвезем ее лучше в монастырь.

Госпожа де Миран сейчас же распорядилась подать карету, и несколько минут спустя мы поехали.

Думаю, никогда еще четыре человека, собравшись вместе, не составляли такую грустную и молчаливую компанию, как мы. Хотя от дома моей матушки до монастыря путь был не малый, мы за все время едва ли произнесли три слова; и в самом деле, мадемуазель Вартон и я оказались в таком положении, которое не располагало к оживленной беседе; во всю дорогу только и было живого, что взгляды, которые бросала на меня госпожа де Миран, а я отвечала ей тем же.

Наконец мы прибыли; соперница моя вышла первая, мы с госпожой де Миран последовали за ней; госпожа Дорсен. расцеловав меня со слезами на глазах и заверив в своем нежном расположении и дружбе, осталась в карете.

Мадемуазель Вартон, которой не терпелось распрощаться с нами, позвонила и холодно, с подчеркнутой вежливостью поблагодарила мою матушку; дверь отворилась, она вошла.

Тогда я бросилась в объятия госпожи де Миран, не в силах выговорить ни слова

— Не надо плакать на виду у всех,— шепнула она мне,— я сама едва сдерживаю слезы. Прощай и помни, что ты моя дочка и твое место навеки в моем сердце. Завтра я к тебе приеду.

Все это она проговорила с убитым видом, и мы расстались. Чтобы дать вам полный отчет о состоянии моей души, должна сказать, что я возвращалась в монастырь скорее растроганная, чем удрученная.

И не удивительно. Я оставила госпожу де Миран в печали; госпожа Дорсен, прощаясь со мной, уронила слезу: мой неверный жених сам был потрясен — достаточно было видеть, как он вышел из гостиной. Судьба моя тревожила три сердца, которые я любила, которыми я дорожила больше всего на свете, и их тревога была для меня драгоценна. Они страдали за меня — значит, я уж не так жалка; есть на свете кому за меня вступиться; и нельзя безнаказанно заставить меня проливать слезы; нашлись души, настолько дорожившие моей душой, что их печалила моя печаль, и они корили себя за то, что причинили мне страдание Подобные мысли так утешают нас! Мне даже кажется, что я плакала не столько от горя, сколько от умиления.

Но к делу. Вечер я провела с моей благожелательницей монахиней; пора рассказать вам наконец ее историю.

Нетрудно догадаться, что с мадемуазель Вартон мы больше не встречались и о дружбе, связывавшей нас в последнее время, уже не могло быть и речи. Но она оценила великодушие, проявленное мною у госпожи де Миран, и сочла нужным выразить свою признательность.

На другой день, часов в десять утра, одна из послушниц принесла мне записку. Я развернула ее с некоторым беспокойством, но в ней было лишь несколько слов: мадемуазель Вартон благодарила меня за проявленную накануне сдержанность, сколько помню, в следующих выражениях:

«Вы были так великодушны ко мне, что я считаю долгом поблагодарить вас. От вас одной зависело открыть, что я виновница вашего горя; но вы, несмотря на свое волнение, не сказали ничего, что могло бросить тень на меня. Вы поступили благородно, и скоро я вам докажу, как я тронута. Прощайте, мадемуазель».

Сейчас вы узнаете, какие именно доказательства своей благодарности она собиралась мне дать.

Я тотчас же написала ответ и передала его через ту же послушницу:

«Благодарю вас за любезные слова, мадемуазель; но вам благодарить меня не за что. Зачем хвалить меня за то, что я не была злой? Я поступила так, как велит моя натура, вот и все; и никакой награды за это я не прошу».

Госпожа де Миран накануне обещала приехать ко мне и сдержала слово. Не буду подробно пересказывать нашу беседу, мы говорили о мадемуазель Вартон; все мои старания выгородить Вальвиля ни к чему не привели, и мне пришлось рассказать, каким образом я узнала о его неверности. Но я старалась щадить свою соперницу и ничего не сказала об истинных ее намерениях. Во время этого разговора я всплакнула, вместе со мной плакала и госпожа де Миран. Не могу описать ее нежное отношение ко мне, а также чувство безграничной любви, переполнявшее мою душу.

Она не имела сообщить мне ничего нового о Вальвиле, так как не видела его с тех пор, как он ушел из гостиной. Правда, он вернулся поздно вечером, но утром опять уехал — не то в пригородное имение не то в Версаль.

— Видимо, он меня избегает,—добавила она,— ему стыдно показаться мне на глаза.

Она уже собиралась уходить, когда совершенно неожиданно вошла мадемуазель Вартон.

— Сударыня,— обратилась она к моей матушке,— я хотела писать вам; но мне сказали, что вы здесь, и я предпочла переговорить с вами лично, не утруждая вас чтением письма. Объяснюсь в двух словах: господин Вальвиль изменил свои намерения; вы полагаете, что причиной этому я; у меня тоже есть основания так думать; но виновата ли я? И вы и все должны это знать. Мне бы не хотелось, сударыня, чтобы на этот счет пошли кривотолки, и я расскажу в точности, что произошло. Господин де Вальвиль впервые увидел меня здесь в тот день, когда, прощаясь с моей матушкой, я упала без чувств; вы, по доброте своей, пришли мне на помощь, он тоже принял во мне участие. Меня поселили в монастыре с мадемуазель Марианной, с которой я тогда только познакомилась; мы подружились; но она ничего не рассказывала мне ни о вас, ни о вашем сыне и оставила в полном неведении о своей помолвке с ним.

— Я знаю,— прервала ее госпожа де Миран,— Марианна только что рассказала мне все это; она ни в чем вас не винит. Сын мой посетил вас в приемной, передал от меня поклон и оставил письмо, якобы написанное мною. Могли ли вы догадаться? Всякая другая на вашем месте тоже взяла бы это письмо. Наконец, вы не сделали из этого тайны и показали письмо мадемуазель Марианне, лишь только узнали, что оно близко ее касается; вам не о чем тревожиться. Если мой сын счел вас достойной любви и посмел сказать вам об этом — не ваша вина; вы виноваты лишь тем, что милы и красивы; не спрашивать же с вас за это! Сама Марианна так говорит.

— Это делает ей честь; другая на ее месте, возможно, не была бы столь справедлива,— сказала мадемуазель Вартон, едва удерживаясь от слез и досадуя за это на себя,— прошу лишь об одном: передайте, пожалуйста, господину де Вальвилю, чтобы он не искал более встречи со мною; все его попытки ни к чему не приведут и будут крайне неделикатны.

— Вы правы, мадемуазель,— согласилась госпожа де Миран,— это было бы непростительно. Я передам ему ваши слова. Не подумайте, что я не рада была бы его браку с вами; напротив, такой союз весьма лестен для нас, но сын мой не достоин подобной чести. Меня страшит его непостоянный нрав; если бы даже он имел счастье понравиться вам, я, право, боялась бы оказать вам плохую услугу, дав столь ненадежного мужа. Насчет его посещений не беспокойтесь; я объясню ему, насколько они вам неприятны, и надеюсь, вам больше не придется на него жаловаться.

Вместо ответа мадемуазель Вартон сделала реверанс и удалилась.

Она, вероятно, думала, что я высоко оценю ее решение не видеться больше с Вальвилем и почту это первым залогом обещанной ею признательности. Но я отнюдь не обольщалась: я угадала, что все это — одно притворство.

Что она теряла, отказавшись от свиданий с Вальвилем в стенах монастыря? Разве не было у нее в запасе дома госпожи де Кильнар? Разве Вальвиль не был знаком с этой дамой и не являлся завсегдатаем ее гостиной? Или мадемуазель Вартон отказывалась у нее бывать? Весь этот парад благородных чувств был только притворством и ничего не значил. В дальнейшем вы увидите, как правильно я судила. Но об этом еще рано говорить. Вернемся ко мне.

Очевидно, я рождена была для неожиданностей; судьба рассыпала их на моем пути щедрой рукой: сейчас наступила передышка, но ненадолго.

Госпожа де Миран продолжала навещать меня. Вальвиль больше не показывался. С мадемуазель Вартон мы довольно часто встречались в монастыре, но в разговор не вступали и только раскланивались.

Прошло дня четыре или пять после обеда у госпожи де Миран, как вдруг однажды утром ко мне явился довольно необыкновенный посетитель; но сначала надо рассказать вам, чему я была обязана этим визитом.

В то самое утро к моей матушке приезжала госпожа Дорсен и застала у нее старинного друга их дома — офицера, человека уже в летах[17] ...офицера, человека уже в летах... — Здесь Мариво изобразил своего близкого друга, литератора и историка Жермена-Франсуа Пуллена де Сен-Фуа (1698—1776), который был одним из свидетелей на бракосочетании писателя. Сен-Фуа был плодовитым драматургом, десять его пьес переведены в России в XVIII в., из самого лучшего общества. Очень скоро он сам приехал в монастырь, чтобы представиться мне.

Человек этот был много наслышан обо мне, знал, что произошло со мной у министра, и при каждой встрече с госпожой де Миран не забывал спросить, как поживает Марианна, причем не скупился на похвалы, хотя судил обо мне лишь с чужих слов.

Новость о разрыве моем с Вальвилем уже распространилась; все знали, что он меня покинул. Может быть, он сам рассказывал это кому-нибудь из своих близких друзей за то время, когда не жил дома, а те передали другим знакомым. Словом, офицер пришел к госпоже де Миран, чтобы удостовериться, насколько правильны слухи.

— Сударыня,— обратился он к моей матушке,— верно ли то, что говорят о господине де Вальвиле? Он будто бы разлюбил эту достойную девушку, покинул ее и отказался от намерения жениться на ней? Возможно ли, что он больше не любит ту самую Марианну, в которую был так влюблен и которая была так достойна любви? Я не верю своим ушам; не сплетня ли это?

— Увы, это правда, сударь,— с горечью сказала госпожа де Миран,— и я безутешна.

— Конечно! — воскликнул он (госпожа де Миран сама передала мне этот разговор).— Еще бы! Для вас было бы приятно стать свекровью этой милой девушки; она могла бы оказаться утешением вашей старости. О чем думает господин де Вальвиль? Или он боится быть чересчур счастливым?

Не буду подробно пересказывать весь их разговор. Госпожа де Миран собиралась в этот день обедать у госпожи Дорсен. Офицер тоже был приглашен и тотчас же изъявил горячее желание видеть меня на этом обеде.

Но было еще рано, дамам не хотелось садиться в карету, а между тем меня надо было предупредить.

— Я пошлю в монастырь уведомить, что мы с госпожой Дорсен заедем за ней,—сказала матушка.— Пусть она оденется к обеду.

— Стоит ли посылать нарочного,— возразил офицер,— я должен быть по делу в тех местах и, ежели угодно, могу сам выполнить ваше поручение; напишите ей записку, только и всего; надеюсь, мне не укажут на дверь.

— Конечно, нет! — сказала матушка и сейчас же написала мне записку следующего содержания: «Я приеду за тобой в час дня, дочка, мы обедаем у госпожи Дорсен».

С этой запиской вместо пропуска офицер и прибыл в наш монастырь. Он вызвал меня в приемную от лица госпожи де Миран; меня об этом уведомили, и я спустилась вниз.

Так как в этот день после обеда ко мне должны были прийти поболтать несколько воспитанниц монастыря, я немного приоделась, несмотря на свое горе.

Эти маленькие заботы о внешности продолжаются независимо от нашей воли, не требуя от нас никаких особенных усилий; мы украшаем себя бессознательно. Я была глубоко несчастна, но что из этого? Женская суетность не хочет вникать в наши сердечные огорчения: она существует сама по себе и восполняет тот ущерб, какой наносят нам горести и печали; в конце концов — нельзя же потерять все сразу!

Итак, я вхожу в приемную и вижу человека лет пятидесяти, не более, приятной и аристократической наружности, очень хорошо, но скромно одетого и с удивительно благородным и открытым выражением лица.

Мы по привычке бываем вежливы со всеми, но при встрече с людьми, располагающими к себе с первого взгляда, наша вежливость еще удваивается. С теми мы лишь учтивы, с этими приветливы, это делается само собой, незаметно для нас: именно так было со мной, едва я увидела пожилого военного. Он отвечал мне тем же, ничуть не скрывая удовольствия от знакомства со мною.

Я молчала и ждала, чтобы он заговорил первый.

— Мадемуазель,— начал он, раскланявшись и протянув мне письмецо от матушки,— госпожа де Миран просила передать вам эту записку; она хотела послать к вам кого-нибудь из слуг, но я взамен предложил себя.

— Вы оказываете мне много чести, сударь,— ответила я, пробежав глазами записку.— Хорошо, сударь,— добавила я затем,— передайте госпоже де Миран, что я буду готова к часу; а вас я тысячу раз благодарю за вашу любезность.

— Это я, наоборот, должен благодарить госпожу де Миран за то, что она разрешила мне посетить вас,— ответил он,— но время терпит, мадемуазель, дамы заедут за вами еще не скоро, могу ли я надеяться, что вы позволите мне воспользоваться счастливым случаем и просить вас уделить мне четверть часа? Я должен побеседовать с вами. Я давнишний друг госпожи де Миран и всей их семьи; сегодня мы вместе с вами будем обедать у госпожи Дорсен, так что вы можете заранее считать меня своим знакомым: через два часа мы уже не будем совсем чужими друг для друга.

— Я к вашим услугам, сударь,— сказала я, очень удивившись такому вступлению,— говорите, я вас слушаю.

— Я не намерен испытывать ваше терпение, мадемуазель — продолжал он — объясню в двух словах о чем идет речь. Меня знают за человека порядочного, прямодушного и общительного. С тех пор как я услышал о вас, я сразу почувствовал к вам уважение и восхищение,— это чистая правда. Мне многое известно: я уже знаю, что господин де Вальвиль, на свою беду, оказался человеком непостоянным. Я совершенно независим, располагаю годовым доходом в двадцать пять тысяч ливров и предлагаю вам, мадемуазель, это состояние; оно — ваше, если вы пожелаете и если согласится госпожа де Миран, с которой вы, вероятно, захотите посоветоваться.

Более всего меня поразили решительность и быстрота, с какой было сделано это предложение, а также искренний тон говорившего.

Я еще не видела человека, столь достойного доверия, как этот военный; сама душа его обращалась к моей и требовала такого же прямого и искреннего ответа, каким был вопрос. Поэтому, оставив всякие церемонии, я последовала его примеру и без лишних слов и изъявлений благодарности сказала:

— Сударь, известна ли вам история моей жизни?

— Да, мадемуазель,— ответил он,— она мне известна, и потому я здесь; ваша жизнь говорит о том, что вы стоите больше всех дам, каких я встречаю в свете, и именно ваша история так располагает меня к вам.

— Вы удивляете меня, сударь,— сказала я,— у вас совсем особый взгляд на вещи; не смею его хвалить, потому что он слишком мне на пользу. Но вы ведь, сколько я могу судить, происходите из именитого семейства?

— Да, мадемуазель,— отвечал он,— я забыл упомянуть об этом; да оно, по-моему, и не важно. Думаю, на ваше внимание может претендовать скорее человек чести, чем человек знатного рода. Льщу себя мыслью, что я человек порядочный и честный, насколько это вообще возможно; вот я и подумал, что это качество и в придачу к нему достаток, которым я располагаю, смогут склонить вас принять мое предложение.

— Вы оказываете мне великую честь, сударь,— ответила я,— великодушие ваше беспредельно; но не сочтите за обиду, если я спрошу еще раз: хорошо ли вы обдумали этот шаг? У меня ничего нет; я не знаю даже, кому обязана своим появлением на свет, и с колыбели живу за счет благодеяний добрых людей; случались минуты, когда у меня не было иного выхода, как взывать к благотворительности, это и оттолкнуло господина де Вальвиля, несмотря на то, что он питал ко мне известную склонность. Подумайте об этом, сударь.

— Право, мадемуазель, тем хуже для Вальвиля,— ответил офицер,— навряд ли он в будущем станет гордиться своим поступком. Со мной у вас не может произойти ничего подобного: господин де Вальвиль был влюблен в вас, меня же привели сюда совсем иные чувства. Я слышал, что вы очень красивы; но мы не можем подпасть под обаяние красоты, которой не видели, о которой знаем только понаслышке. Следовательно, к вам пришел не влюбленный; вам предлагают не любовь, а нечто лучшее. Ведь что такое влюбленный? Это человек, чье сердце отдано во власть любви! Но разве вы созданы для того, чтобы стать игрушкой этой безрассудной, изменчивой страсти? Нет, мадемуазель, нет! Можно влюбиться, увидя вас, можно полюбить вас всем сердцем,— это в порядке вещей; этого едва ли можно избежать; я и сам чувствую, что уже влюблен, и готов в этом сознаться. Но я уже был очарован вами задолго до того, как влюбился; мне достаточно было знать о бесценных качествах вашей души; так что красота ваша — всего лишь приятная добавка; она не мешает, напротив, я рад, что вы так хороши,— избыток счастья не может ничего испортить. Я хочу только сказать, что любовь к вам мне внушена не вашей красотой, а моим собственным здравым смыслом. Разум, а не страсть велит мне отдать вам свое сердце. Поэтому и привязанность моя не может зависеть от нечаянного взрыва чувств, а рассудок не станет прикидывать размеры вашего приданого, ибо моего состояния хватит на нас обоих; а если у вас нет родни, то я не вижу в ней никакой надобности. Что мне до того, из какой вы семьи? Пусть вы наследница королевского рода — разве это прибавило бы что-нибудь к вашим личным достоинствам? Разве души наши имеют родню? Разве все они не одного происхождения? Так вот: мне нужна только ваша душа, только ее достоинства и добродетели,— а в этом вы богаче меня. Если вы согласитесь, мадемуазель, стать моей женой, не я, а вы окажете мне великую честь. К тому же, если даже я влюблюсь в вас, сам я вашей любви просить не стану. Вам нет и двадцати, мне почти пятьдесят, и было бы глупо требовать: любите меня. Но что до вашей дружбы и уважения — на это мне хотелось бы рассчитывать; надеюсь, я заслужу и то и другое: это зависит только от меня; вы умны и великодушны, не может быть, чтобы я не добился этой цели. Вот, мадемуазель, все что я хотел вам сказать; теперь слово за вами.

— Сударь,— отвечала я,— если бы я приняла в расчет только честь, какую вы оказываете мне в эту тяжелую минуту, и высокое мнение, какое я составила о вас, я бы тотчас же приняла ваше предложение; но прошу вас дать мне неделю, чтобы как следует обдумать все последствия этого шага и для себя и для вас. Для вас, потому что вы собираетесь жениться на особе, которая бедна и безвестна; для себя — по той же причине: это очень важно для нас обоих; заклинаю вас обдумать за эту неделю еще раз ваше предложение и взвесить его серьезнейшим образом. Сейчас вы цените меня, говорите вы, и этого пока достаточно, это заменяет вам все остальное; однако не следует забывать, что я еще не жена ваша. Но едва мы обвенчаемся, найдутся люди, которые начнут порицать вас, будут смеяться над моим происхождением и бедностью. Останетесь ли вы равнодушны к этим толкам? Не пожалеете ли о том, что не породнились с каким-нибудь почтенным семейством и не приумножили свое состояние жениным приданым? Вот о чем необходимо помнить; я же, со своей стороны, должна крепко подумать о том, что станется со мною, если вы раскаетесь в своем слишком поспешном решении. Но даже если бы эти препятствия вовсе не останавливали меня, я бы могла лишь выразить вам свою благодарность, но ничего не стала бы решать без согласия госпожи де Миран. Я ее дочь, и даже больше, ибо я обязана этой честью лишь ее доброму сердцу, а не природе. Только ее доброе сердце дало мне все, что я имею, и потому мое сердце во всем следует ее воле; вы не можете не согласиться со мною. Я сообщу ей, сударь, о вашем великодушном предложении, не называя вашего имени, если вам это угодно.

— О, мадемуазель,— ответил он,— поступайте, как считаете нужным,— я совсем не собираюсь держать в тайне свои намерения и рад похвалиться, что женюсь на вас; смею утверждать, что все разумные люди одобрят мой выбор, и честь моя никоим образом не пострадает, даже если вы не дадите своего согласия; это не нанесет мне никакого ущерба, а только будет означать, что я не достоин вас. Но пора уходить; через час, не позже, за вами заедут, а вы еще не одеты к обеду; итак, я покидаю вас до встречи у госпожи Дорсен. Прощайте, мадемуазель, я подумаю над тем, что вы сказали, раз вам это угодно и только во исполнение вашего приказа; за себя я не беспокоюсь — я не передумаю, так что дело за вами; ровно через неделю, в этот же час, я буду опять в приемной, чтобы узнать ваш ответ и мнение госпожи де Миран; возможно оно будет благоприятно для меня.

В ответ я не сказала ему ничего и только поклонилась, стараясь выразить этим поклоном всю свою благодарность и расположение. Затем он удалился.

Я вернулась к себе в комнату и поспешила заняться своим туалетом. Потом за мной приехали обе дамы, я села с ними в карету, и мы отправились обедать к госпоже Дорсен; вернулась я довольно поздно, не успев рассказать госпоже де Миран о предложении, сделанном мне офицером.

— Матушка, скоро ли я вас теперь увижу? — спросила я.

— Завтра после обеда,— сказала она, целуя меня, и на этом мы расстались.

Вечером я успела перекинуться лишь несколькими словами с моей любимой монахиней и попросила ее зайти утром ко мне в комнату. Я хотела рассказать ей о визите офицера и поделиться одной мыслью, пришедшей мне в голову за несколько дней до того и очень занимавшей меня.

Она пришла, как мы условились; я начала со вчерашнего разговора с офицером и с его сватовства, достойного всяческого внимания. Но все это меркло рядом с мыслью, о которой я только что упомянула: о намерении покинуть свет и, по примеру моей собеседницы, обрести покой в стенах монастыря.

— Как, постричься в монахини? — воскликнула она.

— Да,— отвечала я,— моя жизнь слишком подвержена всяким неожиданностям; это пугает меня. Измена Вальвиля отвратила меня от мирской суеты. Провидение дает мне случай укрыться от превратностей, подстерегающих меня на каждом шагу (я имела в виду поступление в монастырь); здесь я, по крайней мере, обрету покой и никому не буду в тягость.

— Другая на моем месте,— сказала она,— сразу бы одобрила вашу мысль; но прежде чем дать вам совет, я хотела бы рассказать вам кое-что о собственной жизни; у меня есть еще час свободного времени. Вы многое поймете, а если все же не откажетесь от своего намерения, то будете хотя бы знать, на что идете.

И она приступила к рассказу, который изложен в следующей части.