Онлайн чтение книги Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

Вчера вы получили девятую часть моего жизнеописания, а сегодня я посылаю вам десятую; уж куда быстрей! Однако я предвижу, что вы не станете хвалить меня за прилежание, да и сама я, честно говоря, не спешу хвалить себя. До сих пор я была так ленива, что вряд ли можно надеяться на внезапное исцеление от этого порока. Это больше похоже на мимолетную прихоть, чем на устойчивую добродетель, ведь так? Я уверена, что такова ваша мысль. Терпение! Вы ко мне несправедливы, сударыня, хотя пока еще не обязаны это знать. Уж это мое дело — убедить вас в противном, чтобы вы изменили свое суждение и воздали мне должное. Итак, к делу; моя приятельница, монахиня, продолжает свой рассказ; вечером она опять пришла ко мне в комнату, где я ждала ее.

— Вы, вероятно, помните,— так она начала,— что я осталась жить у госпожи Дюрсан. Относилась она ко мне так, как только можно относиться к любимой дочери. И теперь уж маркиза, моя матушка, имела все основания горячо меня полюбить, поскольку угодить ей я могла лишь одним: избавив ее от всяких забот обо мне и дав возможность забыть о моем существовании.

И она забыла о нем столь основательно, что целых четыре года мы не получали от нее никаких известий. Я жила в замке у госпожи Дюрсан всего пять или шесть лет, до дня ее кончины. Эти годы прошли спокойно и однообразно, и на них едва ли стоит долго останавливаться.

Я уже говорила, что меня прозвали «красавица Тервир»; ведь в провинции всегда бывает дама или девица которая является, так сказать, гордостью родных мест.

В наших краях такой достопримечательностью считалась именно я, и, хотя слава моя не выходила за пределы округи, я покорила немало сердец; правда, эти провинциальные поклонники не останавливали на себе моего внимания, но все же они приносили честь моей красоте, и это было мне лестно и приятно.

Однако я не чванилась перед своими подругами — спесь была несвойственна мне; может быть, они и сердились за то, что уступали мне лицом, однако же не могли пожаловаться на мой нрав и на манеру держать себя; я никогда не уязвляла их самолюбия своим торжеством; напротив, я делала все, чтобы не замечать знаков оказываемого мне предпочтения, я проходила мимо них, я их вовсе не видела, все были уверены, что я их не вижу; я даже страдала за моих подруг, которые понимали, что я нравлюсь больше, чем они, и в то же время радовалась, что они это понимают; ребяческое тщеславие, о котором я не забыла и поныне; но так как я одна знала об этих суетных чувствах, а подруги мои полагали, что я не сознаю своего превосходства, они с ним примирялись; таким путем мне удавалось смягчить их досаду, и мы жили в дружбе и согласии.

В общем, все меня любили. «Она прелестнее всех,— говорили обо мне,— и одна во всей провинции не подозревает об этом». Госпожа Дюрсан ничего, кроме похвал, обо мне не слышала, и я могла верить в искренность этих добрых слов, судя по тому, как приветливо и ласково меня повсюду принимали.

Правда, нрав у меня был от природы кроткий и ничто так не удручало бы меня, как неприязнь окружающих.

Госпожу Дюрсан я любила всем сердцем; она это знала и с радостью слышала расточаемые мне похвалы, ибо они подтверждали, что привязанность ее ко мне не напрасна. Зато она и любила меня с каждым днем сильней.

Все это время она была в добром здоровье; но преклонный возраст давал себя знать; мало-помалу силы ее иссякали. Всегда подвижная и бодрая, госпожа Дюрсан вдруг как-то отяжелела, стала жаловаться на слабеющее зрение и всякие немощи. Мы с ней почти не выходили из замка; ей все время нездоровилось, и наконец она почувствовала себя настолько плохо, что составила завещание, ничего не сказав мне об этом.

В тот вечер я уже с час как ушла к себе в комнату и в одиночестве предавалась грустным и тревожным мыслям, в которые погрузило меня состояние больной.

Я так привязалась к ней, так дорожила ее любовью, что у меня ум мутился при одной мысли, что она может умереть.

Все последнее время я была сама не своя, но, чтобы не тревожить ее, всеми силами старалась сохранять спокойствие и даже притворялась веселой.

Но в такие минуты смех звучит так неестественно, так трудно изображать радость, которой не чувствуешь! Госпожу Дюрсан не столь уж легко было обмануть. Она нежно улыбалась мне, как бы благодаря за мои усилия.

Итак, она написала завещание, пока я сидела у себя. Когда я вошла к ней, на моем лице видны были следы слез.

— Что с тобой, племянница? — спросила она при виде меня.— У тебя глаза красные!

— Не знаю,— ответила я,— может быть, оттого, что я немного вздремнула.

— Нет,— сказала она, покачав головой,— не похоже чтобы ты спала; ты просто плакала.

— Плакала? О чем мне, тетушка, плакать! — воскликнула я как можно более непринужденно.

— О том, что я стара и больна,— сказала она с улыбкой.

— Как так больны? У вас крепкий организм. Неужели легкое недомогание, которое скоро пройдет, может так напугать меня? — воскликнула я; если бы я не остановилась в ту же секунду, мой задрожавший голос выдал бы меня

— Сегодня мне лучше, дитя мое, но мы не вечны, а я уж достаточно прожила на свете,— сказала она, запечатывая какой-то пакет.

— Кому вы пишете, сударыня? — сказала я, ничего не ответив на ее слова.

— Никому,— ответила она — Тут записаны мои распоряжения; они касаются тебя. Сына у меня больше нет. Уже двадцать лет я ничего не знаю о нем; вероятно, он умер; а если и нет, все равно. Не подумай, что я все еще сержусь на него; если он жив, я прошу господа благословить его и направить на истинный путь. Но фамильная честь, вера в бога и правила нравственности, которые он нарушил, не позволяют мне сделать его моим наследником.

Я хотела прервать ее, чтобы смягчить ее сердце, так ужасно ожесточившееся против несчастного сына. Но она не слушала.

— Молчи,— сказала она,— решение мое принято, и если я неумолима, то не по злобе; простить его значило бы проявить не доброту, а преступное и глупое потворство, противное законам божеским и человеческим. Поступок Дюрсана отвратителен; это негодяй, поправший все святыни. А ты хочешь, чтобы я оставила его безнаказанным, в ущерб твоему сыну, если у тебя будет сын! Я могла бы простить моего сына, если бы он, подобно твоему отцу понесшему слишком жестокую кару, женился уже не говорю на дворянке, но просто на девушке из хорошей или только порядочной, пусть бедной семьи, я не посмотрела бы на бедность, я бы сжалилась над ним, и теперь он не нуждался бы в моем милосердии; но взять жену из самых грязных подонков, из семьи, презираемой даже простым народом! Нет! Я не могу без ужаса думать об этом! Однако вернемся к нашему разговору.

Есть у меня еще один наследник: твой дядя Тервир который уже и без того достаточно богат — кстати, за твой счет. Говорят, он воспользовался несчастьем твоего отца и даже не подумал помочь ему или хотя бы пожалеть. Он был бы рад поживиться и на несчастье моего сына, и на моих слезах, поэтому я знать его не хочу. Он пользуется богатством твоих предков и не считает нужным позаботиться о тебе. Полагаю, что и на свою мать ты тоже не можешь рассчитывать. Ты заслуживаешь лучшей участи, чем та, что ждет тебя; пусть же мое наследство пойдет на пользу моей любимой племяннице, которая тоже меня любит, боится меня потерять и будет обо мне сожалеть. И я знаю: хотя ты будешь моей законной наследницей, но сын мой, если он жив и терпит нужду, найдет у тебя сострадание. Твоя благодарность ко мне — вот его якорь спасения. Все это, дитя мое, и содержится в бумаге, вложенной в этот пакет; я понимаю, что больше нельзя медлить с изъявлением воли, согласно которой ты получишь все мое состояние.

Вместо ответа я залилась слезами. Этот разговор о ее близкой смерти так расстроил и ужаснул меня, что я не могла выговорить ни слова; мне казалось, что она умрет сию минуту, что она прощается со мной навсегда, и жизнь ее никогда еще не была так дорога мне.

Она поняла причину моего страха и слез. Я опустилась на стул. Она встала, подошла ко мне и взяла меня за руку.

— Ты любишь меня больше, чем мое наследство, не правда ли, дитя? Но не пугайся так. Я просто хочу своевременно принять необходимые меры.

— Нет, сударыня,— сказала я, собрав все свои силы,— ваш сын не умер, надеюсь, вы еще увидите его.

В этот миг в зале послышался шум: приехали две дамы из соседнего замка навестить госпожу Дюрсан; я поспешила удалиться, чтобы они не видели моих заплаканных глаз.

Но через четверть часа мне пришлось все-таки выйти к ним. Они приехали пригласить госпожу Дюрсан на рыбную ловлю, которую затевали на следующий день в своем поместье.

Так как она не могла ехать из-за своей болезни, дамы попросили ее отпустить с ними меня и изъявили желание переговорить со мной сейчас же.

Госпожа Дюрсан обещала, что отпустит меня, и послала за мной горничную.

Обе гостьи, совсем еще молодые дамы, нравились мне больше, чем другие женщины нашей округи; одна была уже замужем, другая — девица, и обе платили мне таким же расположением. Мы не виделись с ними уже дней десять или двенадцать. Я говорила вам, что волнения последних дней сильно отразились на мне; они нашли, что у меня подавленный вид, и даже спросили, не больна ли я.

— Нет, нисколько,— возразила я,— просто в последнее время я плохо сплю; но это пройдет.

Госпожа Дюрсан внимательно и нежно на меня посмотрела, и я поняла ее взгляд — она угадала причину моей бессонницы.

— Эти дамы зовут нас завтра к себе на рыбную ловлю,— сказала она,— но мне нездоровится; ты поедешь одна, Тервир.

— Как вам угодно,— ответила я, твердо решив про себя, что под каким-нибудь предлогом завтра откажусь ехать, чтобы не оставлять госпожу Дюрсан одну.

На другой день, когда госпожа Дюрсан еще спала, я послала слугу к соседкам с извещением, что сильная мигрень удерживает меня в постели и приехать к ним я не смогу.

Госпожа Дюрсан, проснувшись, увидела с удивлением, что горничная, которая должна была меня сопровождать, все еще дома; на вопрос своей госпожи та ответила, что я не поехала из-за приступа мигрени.

Между тем я встала и пошла в комнату к тетушке, но на полпути встретилась с ней самой: несмотря на крайнюю слабость, она с помощью лакея все-таки пошла проведать меня.

— Как, ты уже на ногах? — сказала она, остановившись.— А что твоя мигрень?

— Это была не мигрень, тетушка, я ошиблась,— ответила я.— Просто сильная головная боль; она уже проходит. Мне только жаль, что я не сообщила вам об этом пораньше.

— Оставь, пожалуйста,— сказала она,— ты просто обманщица и заслуживаешь, чтобы я сейчас же отправила тебя в гости; но пойдем ко мне, раз уж ты осталась дома.

— Уверяю вас,— сказала я с самым невинным видом,— я бы с удовольствием поехала, если бы не головная боль.

— А я уверяю тебя,— возразила она,— что теперь буду ездить всюду, куда меня будут приглашать, потому что ты у меня глупенькая.

— Разумеется, вы будете всюду ездить,— подхватила я,— естественно. Не вечно же вам хворать.

Разговаривая так, мы добрались до ее спальни. Множество других подобных мелочей показывали ей мою любовь и заботу и так расположили ее ко мне, что она полюбила меня, как самая нежная мать.

В скором времени старшая из двух горничных госпожи Дюрсан, старая дева, которая прослужила у нее двадцать пять лет и пользовалась полным доверием своей госпожи, заболела тяжелой лихорадкой, которая за какие-нибудь шесть дней свела ее в могилу.

Госпожа Дюрсан была потрясена; и то сказать, в столь преклонном возрасте нельзя понести более тяжелую утрату.

Ведь вы теряете единственного в своем роде друга, с которым вы неразлучны, которому не надо нравиться, с которым вы, напротив, отдыхаете от усилий быть кому-то приятной; он для вас, так сказать, ничто, а между тем нет на свете другого, кто был бы вам так нужен; с ним вы можете позволить себе быть противной, придирчивой и капризной, если того требует ваше расположение духа; в его присутствии ваши унизительные старческие немощи пусть тягостны, но не постыдны; словом, это друг, коего даже не считают другом и которого вы начинаете по-настоящему ценить лишь тогда, когда его больше нет; вы чувствуете, что не можете без него жить. Вот какой удар обрушился на госпожу Дюрсан, которой было уже почти восемьдесят лет.

Как я вам уже сказала, она впала из-за этой утраты в глубокое уныние, удвоившее мою тревогу.

Между тем нужно было найти горничную взамен умершей. Знакомые присылали к нам в замок одну за другой разных женщин, но ни одна не подошла. Я сама старалась найти кого-нибудь, приводила их к госпоже Дюрсан — все безуспешно.

Прошел целый месяц. Все это время я ежедневно давала ей тысячу случаев убедиться в моей нежности и преданности.

Но вот однажды, когда она отдыхала, я пошла прогуляться с книгой в руках по окрестности замка и вдруг услышала какой-то шум в конце длинной аллеи, ведущей к нашему дому. Я свернула туда, чтобы выяснить причину шума, и увидела, что сторож и один из его помощников бранят какого-то молодого человека, даже замахиваются на него и хотят вырвать у него из рук ружье.

Меня неприятно поразило их грубое и заносчивое обращение с незнакомцем, а также их угрожающие жесты; я ускорила шаг и закричала им издали, чтобы они остановились.

Чем ближе я подходила, тем сильнее сердилась, потому что могла лучше разглядеть этого молодого человека. Его внешность никого не могла бы оставить равнодушным; лицо, осанка и весь его облик поразили меня, несмотря на его поношенную и совсем простую одежду.

— Что вы делаете? — подбегая, крикнула я грубиянам.

Между тем молодой человек при моем приближении почтительно снял шляпу, и, пока сторож говорил, он бросал на меня умоляющие и смиренные взгляды.

— Оставьте в покое этого господина,— сказала я, с удовольствием исправляя грубость сторожа, назвавшего незнакомца «парнем»,— и уходите: он, вероятно, приезжий и не знает, где разрешено охотиться.

— Я только проходил мимо, вот этой дорогой, мадемуазель,— сказал он, поклонившись мне,— а ваши слуги подумали, что я охочусь на земле их хозяйки; они неправильно поступают, отнимая ружье у человека, которого не знают; хоть положение мое сейчас весьма плачевное, смею вас уверить, я по рождению не должен терпеть оскорбления от слуг, тем более что напали они на меня по недоразумению.

Услышав это, сторож и его помощники заспорили, стараясь убедить меня, что незнакомец не заслуживает пощады; они продолжали поносить его, но я с негодованием приказала им замолчать.

Если в первый момент наши сторожа показались мне просто грубиянами, то теперь я считала их наглецами, и все это сделали несколько слов, произнесенных молодым человеком.

— Довольно! — повелительно сказала я сторожу.— Прекратите спор! Впрочем, не отходите далеко.

Затем, обратившись к незнакомцу, я спросила:

— У вас отняли дичь?

— Нет, мадемуазель,— сказал он,— и я не знаю, как благодарить вас за заступничество в столь неприятном столкновении. Я действительно охотился, но вы меня простите, когда узнаете, что меня к этому принудило. Мне необходимо было настрелять дичи для одного почтенного человека, у которого немало именитой родни среди здешнего дворянства; он давно покинул родные края и только позавчера вернулся на родину вместе с моей матерью. Одним словом, мадемуазель, я говорю о моем отце. Он болен, вернее, ему нездоровится, и я оставил его в соседней деревне в доме крестьянина, приютившего нас; вы легко догадаетесь, что он лишен там необходимого ухода и пищу ему подают не такую, как бы следовало, а тратить большие деньги на себя он не может; я отправился в город (всего в полулье отсюда), чтобы продать одну вещицу; на всякий случай я взял с собой ружье, надеясь дорогой поохотиться и принести отцу чего-нибудь повкуснее той пищи, которую ему подают.

Как видите, Марианна, в его рассказе было много такого, что могло бы унизить его честь, а между тем тон его внушал одно лишь уважение и сочувствие и помогал мне не смешивать этого человека с его несчастной судьбой. Бедность так не шла ко всему его облику!

— Мне жаль,— сказала я,— что я пришла слишком поздно и не смогла предотвратить эту неприятную сцену. Вы можете охотиться на этих землях сколько угодно; я распоряжусь, чтобы вам не чинили никаких препятствий. Продолжайте свое дело, сударь, здесь водится много дичи, и вы без труда раздобудете все, что нужно для вашего больного. Но можно ли узнать, какую вещицу вы собираетесь продать?

— Увы, мадемуазель,— сказал он,— это сущая безделица, стоимостью не более двухсот франков, но отцу больше не нужно, чтобы пока прожить,— а там, как мы надеемся, дела его устроятся; вот она,— сказал он, протягивая мне вещицу.

— Если вы можете прийти сюда завтра утром,— сказала я, взяв кольцо и разглядывая его,— я помогу вам продать эту вещицу; я предложу ее хозяйке замка; это моя тетушка, она очень щедра и добра сердцем, а я объясню ей, для чего вам нужны деньги. Надеюсь, она избавит вас от необходимости нести кольцо в город, где не так легко будет найти покупателя.

С этими словами я протянула ему кольцо, но он попросил, чтобы я его оставила у себя.

— Зачем вы возвращаете мне кольцо, мадемуазель, раз вы хотите показать его вашей тетушке? — сказал он.— Завтра я приду узнать ее решение, пусть она сперва разглядит его. Позвольте, мадемуазель, оставить кольцо у вас.

Такая доверчивость немного удивила меня, но понравилась; я даже слегка покраснела, сама не знаю почему, однако же отказалась оставить у себя кольцо и настоятельно просила, чтобы он взял его обратно.

— Да нет, мадемуазель,— повторил он и поклонился, чтобы уйти,— лучше вам сразу взять его, чтобы сегодня же показать вашей тетушке.

И, не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел.

Я смотрела ему вслед, и жалела его, и всей душой желала ему удачи; мне приятно было смотреть, как он идет по аллее,— и все это я приписывала состраданию.

Сторож и его подручный ждали шагах в тридцати (как я приказала), и я подошла к ним.

— Если завтра вам опять встретится этот молодой человек,— сказала я им,— помните, я от имени госпожи Дюрсан разрешаю ему охотиться; я попрошу тетушку, чтобы она не позволяла вам его обижать.

После этого я вернулась в дом, не переставая думать об этом молодом человеке, о его благовоспитанности, о приятных манерах и красоте — даже кольцо, которое он мне оставил, тоже занимало место в моих мыслях, и я не могла смотреть на него без смутного волнения.

Я сразу пошла к госпоже Дюрсан, которая уже проснулась, и рассказала ей о своей встрече с незнакомцем и об отданном от ее имени приказании.

Она одобрила мои распоряжения. Молодой и красивый охотник (я не скупилась на похвалы его внешности), к тому же благовоспитанный, скромный юноша, который с таким рвением охотится, чтобы поддержать здоровье своего отца, не мог не вызвать участия у госпожи Дюрсан, обладавшей добрым сердцем. Весь мой рассказ заключал одни похвалы и вполне его оправдывал.

— Да, дитя мое, ты права,— сказала она,— и я на твоем месте сделала бы то же. Думаю, что твой поступок заслуживает одобрения. (На деле он был вовсе не так похвален, как она думала и как мне самой казалось; «похвальный» было не совсем подходящее слово.)

Так или иначе, видя с ее стороны сочувствие, я преисполнилась надежды на успех в деле с кольцом и тут же вынула и показала его тетушке, в полной уверенности, что, узнав цену, она сейчас же даст эти деньги.

Но я ошиблась: побуждения моей тетушки были не совсем таковы, как мои. Госпожа Дюрсан была добра и участлива, но это не мешало ей судить хладнокровно, она вовсе не считала себя обязанной покупать кольцо, которое было ей совсем не нужно.

— О чем ты думала? — сказала она мне.— Зачем взялась продать это кольцо? Что мне с ним делать? Подарить тебе? Но ведь я уже дарила тебе кольца, и куда более красивые (это была правда). Нет, дорогая, возьми его обратно,— добавила она как-то грустно,— не хочу его видеть; оно напоминает одно кольцо, какое было у меня давным-давно; очень похоже. Я его подарила сыну, когда он завершил свое образование.

Я тотчас же взяла у нее кольцо, завернула в бумажку, из которой вынула его, и обещала тетушке, что больше она этой вещицы не увидит.

— Постой,— сказала она,— лучше ты предложи молодому человеку немного денег, скажи, что это взаймы и что он вернет их, когда продаст вещицу. Вот тебе десять экю; отдаст он или нет,— не важно. Я их просто дарю, но этого говорить не следует.

— Конечно, не скажу,— ответила я, взяв деньги.

Сумма эта не совсем соответствовала порыву великодушия, овладевшего мной; но если к ней прибавить еще немного денег, то она почти достигнет размера, какой я определила своим внутренним чутьем. Деньги у меня были; госпожа Дюрсан хотела, чтобы я всегда располагала некоторой суммой на случай, если мне придется принять участие в карточной игре.

Главная трудность заключалась в том, чтобы завтра предложить молодому человеку деньги так, чтобы не заставить его краснеть за бедность его близких и чтобы он не принял тетушкин дар за милостыню.

Я много думала над этим, думала перед сном, думала уже в постели, подготавливала фразы, какие скажу ему. Я ждала завтрашнего дня без нетерпения, но ни на минуту не забывая о том, что мне предстоит.

Наконец день наступил. Едва я проснулась, первой моей мыслью было, что вот он наступил.

Мы сидели с госпожой Дюрсан после обеда на террасе и беседовали, когда мне пришли доложить, что какой-то молодой человек спрашивает меня; он ждет в зале.

— Должно быть, это твой вчерашний охотник,— сказала госпожа Дюрсан,— верни ему кольцо и постарайся задержать его немного; я пройду к себе через залу и взгляну на него.

Я поднялась, полная смутного волнения; сама я думала, что волнуюсь из-за того, что должна отдать ему кольцо и предложить деньги, которые я приготовила, увеличив их сумму вдвое за счет своих сбережений.

Я вышла к посетителю с таким выражением лица, какое бывает у нас, когда не удается помочь человеку, как мы хотели бы; ему же, видимо, показалось, что он явился в неурочный час; это следовало из его слов.

— Мне очень неприятно, мадемуазель, что я причинил вам столько хлопот; боюсь, я к тому же неудачно выбрал время для посещения,— сказал он, кланяясь с присущей ему изысканной грацией (во всяком случае, мне он казался очень изящным).

— Нет, сударь,— ответила я,— вы пришли вовремя, я вас ждала; но, к сожалению, кольцо еще у меня, и я не смогла убедить тетушку купить его. У нее много всяких драгоценностей, и она не знает, как его использовать. Но тетушка хотела бы быть полезной людям, заслуживающим уважения; она с вами не знакома, но я сказала ей, что батюшка ваш остановился в соседней деревне, что он приехал по важному делу, а кольцо предназначалось для продажи, чтобы употребить вырученные деньги на насущные нужды ваших родителей. Я так хорошо отзывалась о вас и так горячо убеждала, что вы заслуживаете ее участия, что тетушка сочла уместным оказать вам внимание, каким рада была бы воспользоваться, если бы очутилась в таком же затруднении. Она хочет предложить вам деньги взаймы, а вы их вернете, когда обстоятельства ваших родителей изменятся или когда вам удастся продать кольцо. У меня приготовлены для вас двадцать экю, вот они.

— Боже мой, мадемуазель,— сказал он, мягко улыбаясь и глядя на меня с благодарностью,— вы отдаете мне кольцо и предлагаете деньги, хотя не знаете, кто мы, не спрашиваете моего имени и не берете расписки!

— Совершенно верно, сударь,— ответила я.— С первого взгляда это может показаться неосторожным, я согласна; но вы, без сомнения, человек чести, по лицу вашему видно, что вы происходите из хорошей семьи, и я убеждена, что мы ничем не рискуем. Да и к чему послужили бы имя и расписка, если бы вы оказались не тем, чем кажетесь? А брильянт я возвращаю вам, сударь, чтобы вы могли его продать и из вырученных денег отдать долг. Но не торопитесь с этим; кольцо стоит, по-видимому, больше двухсот франков. Надо выждать время и продать его без убытка.

С этими словами я вернула ему кольцо.

— Не знаю, мадемуазель, за что вас больше благодарить,— сказал он, принимая кольцо.— За желание ли оказать нам услугу или за усилия скрыть это, чтобы не обидеть нас. Кто же дает в долг незнакомым людям? Прибавить к этому нечего; и отец мой, и мать будут не менее, чем я, признательны вам за доброту. Но я пришел, чтобы сказать вам, мадемуазель, что наши затруднения кончились; вчера мы нашли одну добрую знакомую, которая ссудила нам потребную сумму денег.

В это время в залу вошла госпожа Дюрсан, и я не успела ответить. Мой гость, очевидно, понял, что это моя тетушка, и отвесил ей глубокий поклон.

Она внимательно посмотрела на него и ответила на его поклон с учтивостью, какой я даже не ожидала; очевидно, госпоже Дюрсан тоже понравилось его благородное и открытое лицо, невольно требовавшее к себе уважения.

Больше того, она остановилась и сказал мне:

— Это тот господин, что доверил вам кольцо, которое вы мне показывали, племянница?

— Да, сударыня,— ответила я.— Но об этом уже нет речи: больше нет надобности продавать его.

— Тем лучше,— сказала тетушка,— здесь было бы нелегко найти покупателя. Но если я не смогла вам помочь в этом деле,— добавила она, обращаясь к посетителю,— то не могу ли быть полезной в чем-нибудь другом? По словам племянницы, родители ваши совсем недавно прибыли в наши места, прибыли по делу, и я была бы рада оказать им услугу.

Я чуть не расцеловала мою тетушку, так я была ей благодарна за эти слова. Но молодой человек слегка покраснел и, как мне показалось, смутился. И не удивительно: он понял, что я рассказала тетушке о его бедности и она полюбопытствовала взглянуть, каков он из себя; а людям неприятно, когда их жалеют.

Тем не менее он ответил по-прежнему вежливо и почтительно:

— Я передам моим родителям ваше любезное предложение помощи. И ради них я прошу вас, сударыня, и впредь не менять своих добрых намерений на сей счет!

Едва он заговорил, как госпожа Дюрсан вдруг замерла, как бы чем-то пораженная. После минутного молчания она спросила:

— Ваш батюшка все еще хворает?

— Сегодня ему немного лучше, сударыня,— ответил он.

— А какого рода у него здесь дела? — спросила она еще.

— Сугубо семейные,— ответил он немного робко,— отец сам расскажет о них, когда будет иметь честь увидеть вас, но по некоторым причинам он не может посетить вас в ближайшие дни.

— Так его знают здесь? — спросила она.

— Нет, сударыня, но у нас тут есть родственники,— ответил он.

— Как бы то ни было,— сказала госпожа Дюрсан, беря меня под руку, чтобы опереться,— у меня здесь много друзей, и повторяю, я могу быть вам полезной.

Она направилась к выходу, увлекая меня за собой против моей воли: мне казалось, что я еще не все сказала молодому человеку, и он, со своей стороны, тоже не ожидал, что я так скоро уйду. Я видела по его глазам, что ему было жаль расставаться со мной, и я хотела дать ему понять, что он может в случае надобности прийти еще раз.

— Я с тобой согласна,— сказала госпожа Дюрсан, когда мы вышли,— этот молодой человек очень недурен собой, и, как видно, он не из простолюдинов. А голос его меня даже взволновал: мне показалось, я слышу голос моего сына. Что он тебе говорил перед тем, как я вошла?

— Что его отец нашел тут свою старую знакомую,— ответила я,— и та выручила их из денежных затруднений, а он от души благодарит вас за предложенную помощь.

— Молодой человек что-то говорил о своих семейных делах,— заметила она,— сказать по правде, сильно опасаюсь, что отец его когда-то дрался на дуэли или что-то в этом роде, и поэтому он прячется; о, если так, ему будет нелегко уладить свои дела.

Кто-то вошел, и наш разговор прервался; я оставила госпожу Дюрсан и ушла в свою комнату, чтобы побыть одной. Я долго сидела в задумчивости, сама того не замечая. Десять экю, приготовленные для незнакомца, я хотела было отдать тетушке, но она оставила их мне. «Он вернется, непременно вернется, я сохраню эти деньги; быть может, они ему все-таки понадобятся». Я думала так и в простоте душевной хвалила себя самое за столь благородные побуждения. Ведь приятно чувствовать, что у тебя доброе сердце.

Наутро я была уверена, что увижу его еще до конца дня, и после обеда все время ждала, что вот сейчас войдет слуга и доложит, что меня спрашивают. Но наступил вечер, он не пришел, и мое доброе сердце, по какой-то непонятной причине, стало менее добрым и несколько остыло.

На другой день опять ничего. Несмотря на холодок в сердце, я все время носила при себе деньги, предназначенные для него. «Ну что ж! Ничего не поделаешь! — думала я про себя.— Придется положить их обратно в шкатулку». Видимо, мое доброе сердце хотело отомстить, а я об этом и сама не подозревала.

Наконец, на третий день одна пожилая дама, близкая подруга госпожи Дюрсан, приехала с визитом к ней после обеда. Я из любезности пошла проводить ее до кареты, оставленной в аллее... Когда мы вышли из замка, она сказала мне:

— Давайте пройдемся немного.

И она повернула к небольшой рощице, обрамлявшей с обеих сторон замок. Сквозь нее и была прорублена аллея ведущая к дому.

— Нас тут ждут,— продолжала она,— эти люди не решились следовать за мной в замок, а теперь вы их увидите.

Я засмеялась.

— А могу ли я довериться вам, сударыня,— сказала я,— может быть, меня собираются похитить?

— О, не бойтесь этого,— ответила она так же шутливо,— я вас далеко не уведу.

И действительно, не успели мы войти в рощу, как я увидела, что к нам с глубокими поклонами приближаются трое. Один был мне знаком: я узнала давешнего молодого человека. Рядом с ним стояла стройная женщина, лет тридцати восьми или сорока, когда-то, должно быть, очень красивая и еще сохранившая следы былой красоты, но ее бледное, усталое лицо говорило о постоянной, с годами укоренившейся печали; а была она в стареньком скромном платье, которое, видимо, берегла много лет, надевая его лишь в торжественных случаях.

Третьим был человек сорока трех или сорока четырех лет, болезненного вида, плохо одетый, и о достоинстве его говорила лишь шпага, висевшая у него на боку.

Он первый подошел ко мне с приветствием; я ответила на его поклон, еще не понимая, что все это значит.

— Сударь,— сказала я молодому человеку,— объясните мне, пожалуйста, кого я имею честь видеть.

— Вы видите перед собой, мадемуазель,— ответил он,— моих отца и мать; или, чтобы вы лучше поняли, господина и госпожу Дюрсан.

— Вот что, дитя мое,— сказала мне дама, приведшая меня в рощу.— Перед вами ваш кузен, сын вашей тетушки, отказавшей вам все свое состояние, как она сама мне сказала. Прошу извинить меня; я знаю вашу добрую душу и понимаю, что оказала вам плохую услугу, устроив эту встречу.

Не успела она договорить, как дама, именовавшая себя госпожой Дюрсан, вдруг упала передо мной на колени.

— Я, я виновна в несчастьях моего мужа; умоляю вас на коленях, сжальтесь над ним и над его сыном! — воскликнула она, схватив мою руку и орошая ее слезами.

Пока она говорила, отец и сын, с умоляющим видом и полными слез глазами, ожидали моего решения.

— Что вы делаете, сударыня! — вскричала я, обнимая ее; я была глубоко потрясена зрелищем этой скорби целой семьи, которая ждала моего приговора и, трепеща, молила меня сжалиться над ее участью.— Что вы делаете? Встаньте! Я ваш друг; зачем вы унижаетесь? Неужели вы думаете, что я способна присвоить себе чужое имущество? Раз вы живы, оно мне уже не принадлежит. Я с трудом приняла этот дар, и мне в тысячу раз приятнее отказаться от него, чем пользоваться им.

Я протянула руку одновременно отцу и сыну; Дюрсан-старший порывисто схватил ее и прильнул к ней губами; сын сделал то же, но застенчиво и нежно, и я невольно покраснела при этом, несмотря на то что была взволнована столь трогательной сценой.

Наконец, его мать, которую я все еще держала в своих объятиях, поднялась с колен. Я обняла господина Дюрсана-старшего, который что-то бессвязно говорил, принимался благодарить меня и, не закончив одной фразы, начинал другую.

Я взглянула на сына. Стало быть, он приходится мне родственником, и я могла бы совершенно естественно выразить ему свою дружбу так же, как его отцу; но я не решалась. Этот родственник был не совсем обыкновенный, и родственная нежность была бы с ним неуместна. Между нами протянулись такие нити, которые мешали мне чувствовать себя совсем свободно; он, видимо, испытывал такое же чувство.

Но почему все-таки я должна быть с ним сдержаннее, чем с другими? Что могут подумать? Я взяла себя в руки и обняла его с волнением, которое он разделял.

— Прежде всего я хотела бы знать, что я должна делать? — обратилась я к господину и госпоже Дюрсан.— Тетушка очень любит меня, и вы можете смело полагаться на эти ее добрые чувства ко мне, а я сделаю все, чтобы повлиять на нее в вашу пользу. Повторяю еще раз, завещание не в счет. И я объявлю об этом тетушке по первому вашему знаку. Прежде чем вам представиться ей, надо принять кое-какие меры,— сказала я, обращаясь к Дюрсану-отцу.

— Как вы считаете,— спросила дама, приятельница тетушки,— не нужно ли мне сперва поговорить с ней? Следовало бы подготовить ее к тому, что ее сын здесь?

— Нет,— сказала я, подумав,— в этом вопросе она непреклонна. Боюсь, так мы не добьемся успеха.

— Увы, мадемуазель,— сказал Дюрсан-старший,— неужели матушка не простит умирающего? Я уже давно потерял здоровье, не для себя я прошу ее о милосердии, а для жены и сына, коих я оставляю в крайней нужде.

— Не говорите о нужде,— ответила я,— изгоните из головы даже мысль об этом, вы меня обижаете. Я вам сказала и повторяю еще раз: мне не нужно то, что принадлежит вам, я заявлю о своем отказе, с этой минуты ваша судьба уже не зависит от примирения с матерью; конечно, мы будем всеми силами стремиться к этому, если только после моего отказа она не составит новое завещание в пользу кого-нибудь другого, что маловероятно. Но мне пришла в голову одна мысль. Вашей матери нужна горничная; без хорошей, преданной горничной ей не обойтись. Она потеряла недавно свою камеристку, вы, вероятно, ее помните: ее звали Лефевр. Воспользуемся этим обстоятельством и постараемся устроить к ней госпожу Дюрсан, вашу супругу. Вы, сударыня,— обратилась я к приятельнице тетушки,— дадите вашу рекомендацию, поручитесь за ее порядочность и смело расскажете о всех ее достоинствах, как принято в подобных случаях. Ваша протеже располагает к себе, мягкое и приятное выражение лица говорит в ее пользу, а ее поведение подтвердит справедливость ваших похвал. Это лучший способ для достижения нашей цели. Я уверена, что госпожа Дюрсан-младшая завоюет сердце моей тетушки. Да, я уверена, что тетушка ее полюбит и будет благодарна вам. Может быть, в первый же день, довольная тем, что она нашла нечто лучшее, чем потеряла, она сама облегчит нам следующий шаг, и мы сможем признаться в своей маленькой и, в сущности, невинной хитрости; это смягчит ее сердце и сломит сопротивление. Ничего нет постыдного в том, чтобы прислуживать разгневанной свекрови, которая не знает вас, если это делается только для того, чтобы успокоить ее гнев.

Мои доводы всех убедили, не было конца изъявлениям радости и благодарности; в моем предложении, по их словам, столько смелости, благожелательности и желания помочь, что им не хватает слов, чтобы выразить мне свои чувства.

— Завтра же утром,— заявила тетушкина приятельница,— я поведу госпожу Дюрсан-младшую к ее свекрови: кстати, она только что опять спрашивала, не знаю ли я какую-нибудь разумную и порядочную особу, которая могла бы заменить покойную Лефевр. Я даже обещала ей поискать, и я вас нанимаю,— сказала она, со смехом обращаясь к госпоже Дюрсан.

Та была в восторге от моей выдумки и тут же заявила, что уже считает себя горничной госпожи Дюрсан-старшей.

В это время далеко, в аллее, мы услышали голоса слуг; мы подумали, что тетушка встревожилась за меня и послала людей узнать, где я пропадаю; опасаясь, что они заметят незнакомых посетителей, мы решили расстаться. План действий был принят, оставалось привести его в исполнение, смотря по обстоятельствам. Главное, начать и в дальнейшем совещаться каждый день.

Мы с госпожой Дорфренвиль (так звали даму, приведшую меня в рощу) пошли в одну сторону, а Дюрсан с женой и сыном направились через лесок в дальний конец аллеи, чтобы дождаться там кареты этой дамы и вместе с ней поехать в ее замок; она приютила их, как своих давних друзей, разоренных неудачной тяжбой, которых якобы пригласила провести у нее несколько месяцев.

— Как долго ты провожала госпожу Дорфренвиль! — сказала мне тетушка, когда я вернулась.

— Да, было еще не поздно,— ответила я,— и ей захотелось погулять в роще.

Тетушка этим удовлетворилась.

В десять часов утра на следующий день госпожа Дорфренвиль была уже в нашем замке. Я вошла вместе с ней к госпоже Дюрсан.

— Ну, наконец у вас будет горничная,— начала она без лишних слов,— и горничная первоклассная. Я сама охотно взяла бы ее вместо своей, и надо вас любить так, как люблю вас я, чтобы уступить такую слугу вам. Это очень расторопная, умелая, преданная и честная женщина — все эти качества можно прочесть на ее лице. Лучшей горничной, пожалуй, не найти. Вчера, вернувшись домой, я застала ее у себя; она живет в двадцати лье отсюда.

— А у кого она раньше служила? — спросила тетушка. — Почему хозяйка отпустила такую замечательную служанку? Или эта дама умерла?

— Вы угадали,— сказала госпожа Дорфренвиль, предвидевшая вопрос и не считавшая для себя предосудительным дать правдоподобное объяснение.— Она уволилась из этого дома после смерти своей госпожи. Госпожа была очень ею довольна, часто ее хвалила; камеристка прожила у нее пятнадцать или шестнадцать лет. Кроме того, я знаю, кто она, знаю ее семью; очень порядочные люди; словом, я за нее ручаюсь. Она пришла ко мне с намерением остаться, говорит, не хотела наниматься к другим, пока не переговорит со мною; но я, в общем, довольна своей горничной, а вы нуждаетесь в верном человеке — и я решила уступить ее вам, а вернее, подарить, потому что это действительно хороший подарок.

Эта чувствительная история возымела свое действие на госпожу Дюрсан: иначе невозможно было излечить ее от отвращения ко всяким услугам, кроме тех, которых — увы! — ее лишила судьба.

— Когда же вы ее пришлете, сударыня? — спросила она.

— А сию минуту,— ответила госпожа Дорфренвиль,— идти недалеко: я оставила ее на террасе у вас в саду. Как она ни хороша, а не следует хвалить прислугу в лицо. Я знаю ей цену лучше, чем она сама, и пусть так оно и будет, а то она зазнается; от этого она лучше не станет,— добавила дама, смеясь,— напротив, может стать только хуже. Итак, вы предупреждены, теперь прикажите кому-нибудь из ваших людей позвать ее.

— Нет, нет,— вмешалась я,— я пойду за ней сама.

И я вышла, чтобы привести госпожу Дюрсан-младшую.

Я понимала, что она волнуется и что для начала необходимо ее подбодрить.

— Пойдемте, сударыня,— сказала я ей,— вас ждет моя тетушка; она принимает вас в ваш дом, думая, что принимает в свой.

— Ах, мадемуазель, я вся дрожу и боюсь показаться ей в таком волнении,— ответила она, и действительно, голос ее дрожал и мог бы произвести на тетушку странное впечатление, если бы я ввела ее сразу.

— Отчего же вы волнуетесь? — старалась я ее успокоить.— Сначала вы увидите добрейшую женщину, которая скоро привяжется к вам и через какие-нибудь две недели будет плакать от нежности, прижимая вас к груди, когда узнает, кем вы ей приходитесь. Не бойтесь ничего, войдите смело, ничего плохого не случится. Госпожа Дорфренвиль вас не выдаст, и мне тоже вы вполне можете довериться.

— О, боже мой, вам, мадемуазель? — воскликнула она.— Право, вы меня даже в краску вогнали! Кому еще в целом мире я могла бы так довериться, как вам? Пойдемте мадемуазель, я следую за вами; весь мой страх рассеялся.

Мы вместе вошли в комнату, которая приводила ее в такой трепет. Однако, несмотря на обретенную уверенность, она поклонилась так застенчиво, что робость ее могла бы показаться чрезмерной; но при ее приветливой и скромной внешности и приятном лице эта застенчивость только красила ее.

Я, со своей стороны, одобрительно улыбнулась, чтобы усилить хорошее впечатление, произведенное ею на тетушку, ибо та взглядом спрашивала мое мнение.

— Мадемуазель Брюнон,— сказала госпожа Дорфренвиль нашей новой горничной,— вы остаетесь здесь; госпожа Дюрсан берет вас, и я не могла бы лучше доказать свое дружеское к вам отношение, как порекомендовав в этот дом: я пообещала госпоже Дюрсан, что она будет довольна вами, надеюсь, вы не обманете ее и моих ожиданий.

— Могу поручиться только, что буду служить усердно и всячески стараться угодить вам, сударыня,— отвечала мнимая Брюнон.

И надо признаться, слова эти были произнесены самым приятным тоном. Я больше не удивлялась тому, что Дюрсан-сын так полюбил ее, еще и сейчас она вполне могла бы внушить нежные чувства.

Госпожа Дюрсан-старшая сразу же почувствовала к ней расположение.

— Мне кажется,— сказала она госпоже Дорфренвиль,— что я не ошибусь, если заранее поблагодарю вас: Брюнон мне очень понравилась; она производит самое благоприятное впечатление и я была бы обманута в своих надеждах, если бы мне пришлось расстаться с ней раньше, чем я умру Я не говорю о плате за ваши услуги, Брюнон, можете в этом положиться на меня; говорят, я буду довольна вами, но, надеюсь, и вы будете довольны мной. Ваши вещи с вами? Вы будете спать в комнате рядом с моей, сейчас какая-нибудь из служанок проводит вас туда.

— Нет, нет, тетушка,— вмешалась я, когда она уже собиралась позвонить,— я сама провожу Брюнон, не надо никого звать. Мне нужно на минутку зайти к себе и по дороге я покажу ей ее комнату

— Она оставила у меня два сундучка,— сказала госпожа Дорфренвиль,— я сейчас же пришлю их сюда.

— Будьте так добры,— сказала моя тетушка.— Ну так идите, Брюнон, дело решено, вы остаетесь у меня; надеюсь, вам будет здесь неплохо.

— Я за себя не беспокоюсь,— сказала Брюнон, как всегда, тихим голосом.

Она последовала за мной, а когда мы выходили, то слышали, как тетушка говорила госпоже Дорфренвиль: «Эта женщина в молодости была, наверно, ангельски хороша».

Я посмотрела на Брюнон и рассмеялась:

— Многообещающие слова, не правда ли? Ее сын наполовину оправдан!

— Да, мадемуазель,— сказала она, крепко пожимая мне руку,— начало хорошее; видно, господь благословил путь, который вы мне указали.

Мы пробыли вдвоем в ее комнате несколько минут; действительно, я вышла вслед за ней только для того, чтобы дать ей указания насчет множества мелких услуг, которыми можно было угодить тетушке. Благодарности ее не было предела, она поминутно восклицала, что отныне она в вечном долгу передо мной. Нельзя было чувствовать долг благодарности глубже и выражать его красноречивей.

Домочадцы между тем поминутно то входили, то выходили; нам не следовало у них на глазах вести слишком длительный разговор наедине; поэтому я ушла, дав ей на прощание еще множество наставлений и посоветовав не мешкая приступить к делу. Она была понятлива, все схватывала на лету; я продолжала во всем ей помогать, чтобы ей легче было исполнять многочисленные хоть и мелкие, но ответственные обязанности. Она обладала даром быть предупредительной без раболепства, и тетушка через неделю была от нее без ума.

— Если так пойдет и дальше,— говорила госпожа Дюрсан, когда мы оставались с ней наедине,— я хорошо вознагражу ее; надеюсь, ты, племянница, не будешь против этого возражать?

— Ах, напротив, тетушка, я даже прошу вас об этом,— отвечала я.— У вас слишком доброе и великодушное сердце, чтобы не оценить такую преданность. Видно, что она полюбила вас и от всей души старается вам услужить.

— Ты права,— говорила тетушка,— я замечаю то же самое. Одно меня удивляет: почему эта девушка не вышла замуж? При такой наружности она вполне могла пленить какого-нибудь богатого молодого человека, и даже высокого ранга; такой девушке нетрудно вскружить голову кому угодно и, может быть, причинить тьму огорчений его семье.

— Да, вы правы,— согласилась я,— но для этого молоденькой Брюнон надо было жить в городе. Вероятно, подобную девушку встретил и мой кузен Дюрсан, на свою беду,— добавила я с самым невинным видом,— а в деревне любая красотка, как бы она ни была хороша, живет точно замурованная и ни для кого не опасна.

На это моя тетушка только пожала плечами и ничего не сказала.

Дюрсан-сын время от времени появлялся вместе с отцом. Их привозила госпожа Дорфренвиль и высаживала в начале аллеи; оттуда они заходили в рощицу, и я проводила с ними несколько минут; в последний раз отец показался мне таким больным, у него было такое бледное, отекшее лицо и глаза такие безжизненные, что я невольно подумала, хватит ли у него сил вернуться к себе, и действительно, я не ошиблась.

— Теперь дело не во мне, милая кузина,— сказал он,— я знаю, что дни мои сочтены; уже год, как я болею, а в последние три месяца у меня началась водянка; ее вовремя не заметили, а теперь уже поздно. Госпожа Дорфренвиль пригласила ко мне врача; в ее доме я окружен самыми нежными заботами, но кажется, остановить болезнь невозможно. Сегодня я заставил себя прийти сюда, чтобы в последний раз просить вас не оставлять мою несчастную семью.

— Если мои заверения не могут вас успокоить,— сказала я,— не моя вина. Не будем говорить о смерти; хотя вы больны и ослабли, но ваше здоровье поправится, когда вы окрепнете духом. Раскройте свое сердце навстречу радости. Моя тетушка так благоволит к госпоже Дюрсан, что не откажет вам в прощении, когда мы во всем признаемся. Этот день уже недалек, может быть, завтра, а может быть, и сегодня вечером мы объяснимся, подходящий случай может представиться в любую минуту. Поэтому не тревожьтесь, самое тяжелое позади. Я пойду, мне нельзя отлучаться надолго, но я пришлю к вам госпожу Дюрсан, она подтвердит справедливость моих слов и скажет, как вы дороги мне, все трое.

«Все трое». Слова эти вырвались у меня непроизвольно, и я покраснела — покраснела потому, что юный Дюрсан был тут же. Пожалуй, я не выразилась бы так о двух первых, если бы он не был третьим.

Молодой Дюрсан, стоявший подле своего отца в глубокой печали, при этих слова склонился к моей руке и поцеловал ее; в его порыве чувствовалось нечто большее, чем простая благодарность, которая была всего лишь предлогом, но мне не следовало это замечать.

Все же я встала в смущении и отняла свою руку. Отец тоже хотел из учтивости встать, чтобы проститься со мной но то ли он был слишком взволнован нашим разговором, то ли устал от прогулки, но с ним вдруг случился сильный приступ удушья, и ему пришлось сесть на прежнее место Вид у него был такой, будто он умирает.

Жена его, вышедшая к нам из замка, бросилась на крики сына, которых, к счастью, никто, кроме нее, не слышал. Я вся дрожала и, едва стоя на ногах от страха, поднесла к лицу больного флакон с нюхательной солью; наконец удушье немного отпустило его, и когда госпожа Дюрсан подбежала, ему уже стало лучше, но нечего было и думать, что он сможет пройти пешком до кареты госпожи Дорфренвиль и перенести дорожную тряску, рассчитывать на это не приходилось, и он сам сказал, что у него не хватит сил.

Его жена и сын, оба бледные как смерть, растерянно смотрели на меня и спрашивали: «Что делать?» Тогда я решилась.

— Раздумывать не о чем,— ответила я,— остается одно: поместить господина Дюрсана в замке, пока тетушка занята с госпожой Дорфренвиль; я позову людей, чтобы его перенесли на руках.

— В замок! — воскликнула его жена.— О мадемуазель, тогда мы пропали.

— Нет, нет, не беспокойтесь ни о чем,— сказала я,— я беру это на себя.

Мне было ясно, что в любом случае мое решение сулит нам благоприятный исход.

Больной, вернее — умирающий Дюрсан, которого нужда и болезни изменили до неузнаваемости, не будет отвергнут матерью, когда она увидит его в таком состоянии — это уже не тот сын, которого она решила никогда не прощать.

Словом, я побежала в дом, позвала двоих слуг, и те, поддерживая больного с двух сторон, отвели его в небольшое помещение в нижнем этаже, которое я приказала отпереть. Мой кузен был так слаб, что по дороге пришлось несколько раз останавливаться, чтобы дать ему передохнуть. Я велела уложить его в постель, не сомневаясь, что долго он не протянет.

В тот день почти вся тетушкина челядь куда-то разбрелась. При нас было всего трое или четверо слуг, и в их присутствии госпожа Дюрсан-младшая, по моему совету, сдерживала свою печаль; ведь они могли догадаться лишь о том, что молодой человек — сын больного, но это не выдавало им нашей тайны, и мне вдруг пришла в голову новая мысль.

Состояние господина Дюрсана было безнадежно; он с трудом выговаривал слова. Необходимо было причастить его и соборовать, не теряя времени,— он сам об этом просил. Но как призвать в дом священника без ведома тетушки? К тому же я боялась, что он умрет, так и не простившись со своей матерью; взяв все это в соображение, я решила прежде всего уведомить тетушку о том, что в ее доме приютили умирающего больного.

— Брюнон,— сказала я госпоже Дюрсан,— вы останетесь подле больного. Вы все (это относилось к слугам) можете быть свободны; а вы, сударь (так я обратилась к молодому Дюрсану), будьте добры последовать за мною. Мы идем к моей тетушке.

Он пошел за мной со слезами на глазах, а я по дороге предупредила его, о чем будет разговор. Когда мы вошли, госпожа Дорфренвиль откланивалась.

Обе дамы немного удивились, увидев что я вхожу к ним с молодым человеком.

— Отец этого господина,— сказала я тетушке,— болен; он сейчас в одной из комнат нижнего этажа, я велела уложить его в постель; он хотел благодарить вас за предложенную вами помощь в его деле и для этого пришел сюда со своим сыном. Но серьезная болезнь, которой он страдает уже несколько месяцев, и далекая прогулка истомили его силы настолько, что мы давеча испугались, как бы он не скончался прямо во дворе вашего замка. Я гуляла в саду, когда мне об этом доложили. Я велела открыть нижние комнаты и уложить больного. С ним осталась Брюнон, она дежурит у постели. По-моему, больной так слаб, что навряд ли переживет эту ночь.

— О, боже,— тотчас же воскликнула госпожа Дорфренвиль, обращаясь к Дюрсану-младшему,— неужели вашему батюшке так худо? (Она поняла, что, по моему примеру, не следует называть больного по имени.) Ах, дорогая, как это ужасно!

— Вы знаете этого господина?—спросила госпожа Дюрсан.

— Конечно, знаю и его, и всю его семью: он по материнской линии в родстве с лучшими семьями нашей округи. Он прибыл ко мне несколько дней тому назад, с ним жена и сын; сейчас я вам объясню, кто они; я предложила им поселиться у меня и стараюсь помочь им довести до конца это несчастное дело, из-за которого они приехали. Скажу вам правду, молодой человек, лицо вашего батюшки в первую минуту даже испугало меня. У него водянка, сударыня; к тому же он в горе; прошу вас, сударыня, будьте к нему сострадательны, он нуждается в вашем милосердии; с вашей стороны оно было бы как нельзя более уместно и законно. А теперь я, с вашего позволения, покину вас; надо же посмотреть, что с ним.

— И отлично,— ответила моя тетушка,— пойдемте к нему вместе, сударыня. Племянница, дай мне руку.

Но мне казалось, что еще не пришло время для их свидания; судьба могла доставить нам более подходящий случай, еще более трогательную минуту. Словом, я считала, что не следует торопиться, когда имеешь дело с такой здравомыслящей и твердой в своих решениях женщиной, как моя тетушка; излишняя поспешность могла навести ее на подозрение, что все это подстроено; в нашей затее она увидела бы одну лишь интригу, а болезнь сына показалась бы ей недостойной комедией, чтобы разжалобить ее. Если же отложить свидание на сутки или хотя бы на несколько часов, то все может измениться, и никакие подозрения у нее не возникнут.

Я послала за врачом и священником, так как не сомневалась, что господина Дюрсана не откажутся причастить. По моему замыслу, мать и сын должны были вновь обрести друг друга во время этой торжественной и леденящей душу церемонии. Словом, для большей уверенности лучше было подождать. Поэтому я остановила тетушку.

— Нет,— сказала я,— теперь вам нет надобности спускаться; я позабочусь о том, чтобы для друга госпожи Дорфренвиль было сделано все возможное; ведь вам трудно двигаться, подождите немного, тетушка, я узнаю и расскажу вам о его состоянии. Если врач найдет, что больного надо исповедовать и причастить, тогда вы к нему сойдете.

Госпожа Дорфренвиль, которая во всем поддерживала меня, согласилась со мной. Дюрсан-сын присоединился к нам и тоже просил ее подождать. Таким образом, она отпустила нас, сказав несколько слов утешения молодому человеку; тот поцеловал ей руку почтительно и нежно, что ее, видимо, растрогало.

Мы застали нашу мнимую Брюнон всю в слезах; я не ошиблась в своих предчувствиях: больной с таким трудом дышал, что все лицо его было в поту. Врач, явившийся вместе со священником, сказал, что ему осталось жить несколько часов.

Мы вышли в другую комнату и вернулись обратно после исповеди. Священник, который принес все, что надобно для соборования, во исполнение воли умирающего, попросил госпожу Дюрсан прийти навестить его раньше, чем он причастится святых тайн.

— А сказал он вам свое имя? — спросила я.— Он не просил вас сообщить тетушке его имя, прежде чем она его увидит?

— Нет, мадемуазель,— ответил кюре,— мне поручено только умолять ее спуститься.

Тут я услышала слабый голос больного; он звал меня; мы подошли.

— Дорогая моя кузина,— несколько раз повторил он,— пойдите, пожалуйста, наверх вместе со священником и с госпожой Дорфренвиль. Заклинаю вас, поддержите просьбу, с коей он обратится от моего имени к вашей тетушке.

— Хорошо, дорогой кузен,— сказала я,— мы непременно так и сделаем; пусть и жена ваша, которая завоевала расположение тетушки, пойдет с нами, а сын останется подле вас.

Мне действительно пришло на ум, что жене надо обязательно сопровождать нас.

Тетушка, как я предвидела, будет очень удивлена, когда мы придем к ней все вместе. Я помнила, что, поговорив в первый раз с молодым человеком, она была поражена его голосом, столь похожим на голос ее сына, а его кольцо напомнило ей колечко, когда-то подаренное ею Дюрсану.

И кто знает, думала я, не вспомнит ли она эти две подробности, и не придет ли сама к мысли, что больной, который так умоляет ее прийти, и есть ее сын?

В таком случае, не откажется ли она от свидания с ним? С другой стороны, если даже и так, она не сможет думать о несчастном без жалости и сострадания, и тогда милая ее сердцу Брюнон, бросившись в слезах перед ней на колени, окончательно сломит твердость этого неуступчивого сердца.

Мои опасения не оправдались, тетушка ни о чем подобном и не подумала, но все же присутствие Брюнон принесло некоторую пользу.

Когда мы вошли, госпожа Дюрсан читала книгу. Она была хорошо знакома со священником, коего мы привели, и часто давала ему деньги на бедных.

— Ах, это вы, сударь,— сказала она.— У вас ко мне какая-нибудь новая просьба? Или вас вызвали к больному что лежит в нижнем этаже?

— Я пришел к вам, сударыня, по его просьбе,— ответил он, бросив на нее значительный взгляд,— он желал бы видеть вас перед смертью, поблагодарить за гостеприимство, а также сообщить о некоем деле, для вас небезынтересном.

— Небезынтересном для меня? — переспросила она.— Что он может знать о моих делах?

— Он говорит, что у вас есть сын, с которым он долго жил бок о бок; вот об этом сыне он и хочет с вами говорить.

— О моем сыне! — воскликнула она.— Ах, сударь, лучше пусть мне о нем не напоминают; скажите этому господину, что я очень сочувствую ему, и если господь призовет его к себе, я обещаю его жене и сыну всякую помощь, какую смогу оказать им. Супруги его я еще не видела, и если она не знает, в каком состоянии ее муж, скажите только, где ее найти: я пошлю за ней карету; но если больной хочет благодарить меня, то самое лучшее — избавить меня от всяких сведений о несчастном, называющем меня матерью, а если мне уже так обязательно это знать, пусть передаст через вас, сударь.

Мы решили, что нам рано вмешиваться, и предоставили священнику отвечать.

— Может быть, это тайна, предназначенная только для вас, сударыня, и вы сами будете недовольны, если она станет достоянием посторонних,— сказал священник.— Примите во внимание, сударыня, что человек, пославший меня за вами, при смерти, что хочет он говорить только с вами — и это отнюдь не прихоть,— и было бы жестоко отказаться выслушать его.

— Нет, сударь,— ответила она,— если он обещал моему сыну говорить со мной, меня это ни к чему не обязывает. Я сохраняю за собой право отказать в его просьбе В чем бы ни заключалась тайна, о которой вы говорите, сударь, я согласна доверить ее вам. Я готова поделиться с вами этой тайной. Пусть это неосторожно я никого не буду винить, кроме самой себя.

— Ах, тетушка,— вмешалась я,— постарайтесь победить свое отвращение! Незнакомец предвидел ваш отказ и умолял госпожу Дорфренвиль и меня присоединиться к просьбе господина кюре.

— Да, сударыня,— подхватила госпожа Дорфренвиль,— я тоже обещала ему привести вас; он уверял, что вы никогда не простите себе если не согласитесь прийти к нему.

— Боже, в какие тиски я попала! — воскликнула госпожа Дюрсан.— Целых пятнадцать минут я выдерживаю ваши атаки. Что же такое он хочет сообщить мне? А вы, Брюнон,— заметила она, бросив взгляд на свою невестку, по лицу которой текли слезы,— вы-то о чем плачете?

— Она узнала больного,— ответила я за нее,— и ей тяжело смотреть, как он умирает.

— Как, и ты его знаешь? — изумилась тетушка

— Да, сударыня,— сказала Брюнон,— у него есть родные, к которым я всю жизнь буду питать самые нежные и почтительные чувства; я назвала бы их, если бы этот человек сам не пожелал остаться неизвестным.

— Я вовсе не стремлюсь узнать то, что он хочет скрыть,— заметила моя тетушка,— но раз ты знаешь его и говоришь, что он долго жил бок о бок с Дюрсаном, может быть, тебе привелось видеть их вместе?

— Да, сударыня, так оно и есть,— сказала она,— я знала не только господина Дюрсана, но и его сына, когда он был еще совсем малюткой.

— Его сына! — воскликнула та и стиснула руки.— Так у него есть дети?

— Кажется, только один сын,— ответила Брюнон.

— Боже, и зачем он только родился? — воскликнула тетушка.— Как он будет жить? И что из него получится? Господи, и для чего мне все это знать? Брюнон, ты растерзала мне сердце; но продолжай, продолжай, не скрывай ничего; может быть, ты знаешь больше, чем говоришь! Где теперь его отец? Как он жил, когда ты встречалась с ним? Что он делал?

— Он был несчастен, сударыня,— отвечала Брюнон, печально опустив голову.

— Несчастен, говоришь ты? Он сам того хотел. Но продолжай, Брюнон. Он вдовец?

— Нет, сударыня,— ответила она со смущением,— я видела их всех троих; ваш гнев смягчился бы, если бы вы тоже их видели.

— Ну довольно, не говори мне больше ничего,— сказала тетушка, вздохнув.— Какая участь, боже мой! Какая женитьба! Так она была с ним, эта женщина, которая завладела моим несчастным сыном и опозорила его!

Брюнон вдруг покраснела, у всех у нас сжалось сердце; но она быстро овладела собой и снова обрела кроткий и спокойный вид, не лишенный даже известной гордости.

— Я уверена, что вы признали бы ее достойной уважения, если бы могли простить ей бедность и низкое происхождение,— ответила она,— это женщина достойная, сударыня. Все, кто ее знает, подтвердят мои слова. Правда, этого недостаточно, чтобы стать госпожой Дюрсан, но мне было бы слишком горько за себя, если бы за это одно можно было презирать человека.

— Ах, что ты говоришь, Брюнон? — удивилась тетушка.— Я была бы рада, если бы она походила на тебя!

Тут я заметила, что Брюнон вся задрожала и посмотрела на меня, как бы спрашивая моего совета, но, пока я раздумывала, тетушка встала, чтобы вместе с нами спуститься к больному, и все это случилось так быстро, что благоприятный миг был упущен,— когда Брюнон взглянула на меня, было уже поздно, и я решила, что лучше пока молчать.

Бывают положения, когда надо уловить какое-то единственное мгновение, но мы его пропустили, и я это ясно почувствовала.

Итак, мы все сошли вниз, не смея произнести ни слова. Сердце мое сильно билось. То, что мы задумали, вдруг предстало передо мной в новом свете; я стала беспокоиться за тетушку: не окажется ли слишком жестоким это испытание? Но отступать было уже поздно, я сама сделала все, чтобы достичь той развязки, которой теперь испугалась; на нее должен обрушиться удар, и подготовлен этот удар мною. Впрочем, иначе было нельзя; не собрав, так сказать, воедино многих сильных потрясений, я не могла рассчитывать на успех.

Наконец мы подошли к комнате больного. Тетушка вздыхала, переступая ее порог. Она опиралась на мою руку; с другой стороны ее поддерживала Брюнон, на которую страшно было смотреть — так она побледнела. У меня самой подгибались колени. Госпожа Дорфренвиль молча следовала за нами, встревоженная и подавленная. Священник вошел первый. Полог кровати был задернут только наполовину.

Священник подошел к умирающему; тот полулежал на подушках; ему помогли приподняться, чтобы легче было дышать. Сын его плакал, стоя у изголовья, и немного посторонился, когда мы вошли. Наступал вечер, уже темнело, к тому же кровать стояла в самом темном углу комнаты.

— Сударь,— сказал священник, приблизившись к умирающему,— я привел госпожу Дюрсан, которую вы желали видеть, прежде чем предстать перед господом. Вот она.

Сын с трудом поднял свою худую дрожащую руку, чтобы обнажить перед матерью голову, но она поспешила остановить его.

— Нет, сударь, не беспокойтесь, прошу вас; вы сейчас в таком состоянии, что от вас нельзя требовать соблюдения всех правил учтивости,— сказала она, не успев еще разглядеть его.

Мы усадили ее в кресло, стоявшее у изголовья, и встали возле нее.

— Вы желаете поговорить со мной, сударь? Может быть, нам лучше остаться наедине? То, что вы сообщите, тайна? — спрашивала она, все еще стараясь не столько разглядеть его, сколько расслышать.

Больной в ответ только вздохнул; она положила руку на кровать, он накрыл ее своей рукой, потом, к великому удивлению тетушки, поднес ее руку к губам; его поцелуи смешались со сдавленными, едва слышными рыданиями; он был очень слаб, и дыхание его то и дело прерывалось.

Госпожа Дюрсан взволновалась; материнское сердце предчувствовало истину: она всмотрелась в него внимательно и испуганно.

— Что вы делаете? — вскрикнула она более громким, чем обычно, голосом.— Кто вы такой, сударь?

— Ваша жертва, матушка,— сказал он едва слышно; жизнь покидала его.

— Вы мой сын! Ах, несчастный Дюрсан! Я узнала тебя и, кажется, сейчас умру от горя,— сказала она, откинувшись в кресле. Она была очень бледна и как бы в беспамятстве.

Тетушка не потеряла сознания. Ей стало худо, но это не был обморок. Наши крики и помощь, оказанная ей, вскоре привели ее в чувство.

— Ах, боже мой, Тервир! Какому ужасному испытанию ты меня подвергла! — сказала она, несколько раз вздохнув.

— Увы, тетушка,— воскликнула я,— могла ли я лишить вас радости простить умирающего сына! А разве этот молодой человек не имеет права занять место в вашем сердце? Разве он не достоин вашей любви? Вправе ли мы лишить его вашей нежности? — добавила я, указывая на Дюрсана-младшего, который тут же упал к ногам своей бабушки; та, уже сдаваясь, безвольно протянула ему руку, а он целовал ее, плача от радости, и все мы плакали вместе с ним; госпожа Дюрсан, все еще под личиной Брюнон, священник, госпожа Дорфренвиль и я — все мы разделяли волнение и нежность старой матери и этими слезами благодарили ее за то, что она позволила своему сердцу смягчиться.

Но это было не все. Нам предстояло примирить ее с Брюнон; та все еще стояла на коленях позади сына и, несмотря на мои знаки, не решалась подойти к тетушке, боясь повредить мужу и сыну и снова стать препятствием для их благополучия.

И в самом деле, до этой минуты наша задача была пробудить нежность в душе разгневанной матери; но теперь предстояло победить ненависть и презрение к чужой женщине; правда, старушка уже любила эту женщину, но не зная ни кто она, ни каково ее настоящее имя.

Между тем тетушка все смотрела с умилением на молодого Дюрсана, не отнимая у него руки.

— Встань, дитя мое,— наконец сказала она ему,— тебя-то мне не за что упрекать. Увы, как я могу противиться тебе, если простила твоего отца.

Внук нежно успокаивал свою бабушку, а из наших глаз текли слезы умиления.

— Сын мой,— сказала наконец моя тетушка, обращаясь к больному,— неужели нет возможности вылечить вас? Нельзя терять ни минуты; в городе есть врачи, надо скорее послать за помощью.

— Дорогая тетушка,— сказала я тогда,— вы забыли еще одну особу, которая дорога вашим детям, небезразлична всем нам и просит разрешения предстать перед вами.

— Я поняла,— ответила госпожа Дюрсан,— что же, я прощаю ее! Но я уже стара, мне недолго осталось жить, избавьте меня от этой встречи.

— Поздно, тетушка,— сказала я тогда,— вы видели ее вы ее знаете, спросите у Брюнон.

— Я ее знаю? — воскликнула тетушка.— Брюнон говорит, что я ее видела? Где же она?

— У ваших ног,— сказал Дюрсан-младший.

Его мать бросилась к ногам своей свекрови.

Моя тетушка, потрясенная новой неожиданностью, несколько мгновений молчала, но потом протянула руку к своей невестке.

— Идите ко мне, Брюнон,— сказала она и поцеловала ее,— я вознагражу вас за службу. Мне сказали, что я знаю ее, а я добавлю — и люблю.

Брюнон, которую я буду теперь называть госпожой Дюрсан, так была тронута добротой моей тетушки, что совсем растерялась. Она целовала сына, без конца говорила ласковые слова госпоже Дорфренвиль и мне, обнимала мужа, подвела к нему сына, просила больного собраться с силами и не умирать. Он, уже почти бездыханный, тоже целовал ее, звал к себе мать, которая в свою очередь целовала своего сына и вздыхала, глядя на него.

Но с каждой минутой ему делалось все хуже и хуже; он сознавал это и просил священника поторопиться. Однако после всех пережитых волнений больному нужно было душою подготовиться к таинству, и все мы сочли уместным выйти, пока священник исполняет свои обязанности.

Тетушка, со своей стороны, была не в силах вынести столько волнений; она совсем ослабела и просила отвести ее в спальню.

— Я совершенно подавлена и едва жива,— сказала она госпоже Дюрсан,— у меня нет сил оставаться здесь; помогите мне подняться к себе, Брюнон (иначе она не называла свою невестку).

Мы проводили ее наверх. Она была так измучена, что я посоветовала ей сразу лечь в постель. Она согласилась.

Я думала позвонить и вызвать кого-нибудь из служанок, но госпожа Дюрсан-младшая остановила меня.

— Вы забыли, что Брюнон здесь,— сказала она и стала сама раздевать мою тетушку.

— Поступайте, как хотите, дочь моя,— сказала ей тетушка, боясь, что отказ ее может быть истолкован как остаток прежней неприязни. Затем она отослала нас всех к больному, а с ней осталась одна служанка.

Тетушка думала, что будет отдыхать не больше двух или трех часов, а затем вернется к сыну, но ей не суждено было снова его увидеть.

Как только она легла, ее обычное недомогание так усилилось, что она не в состоянии была встать с постели, а в десять часов вечера сын ее скончался.

Тетушка догадалась о его смерти по шуму на лестнице — мы с госпожой Дорфренвиль то поднимались, то спускались,— а также по тому, что госпожа Дюрсан-младшая и ее сын больше не появились наверху.

— Ко мне не заходят ни молодой Дюрсан, ни его мать,— сказала она мне, когда прошло уже не меньше четверти часа после смерти ее сына.— Не скрывай от меня ничего. У меня больше нет сына?

Я ничего не ответила, только заплакала.

— Все в руках господа,— продолжала она, не пролив ни единой слезы; ее спокойствие испугало меня, оно показалось мне зловещим; и действительно, то был признак оцепенения, охватившего ее от избытка горя.

Я не ошиблась. Тетушке с каждым днем становилось хуже и хуже; не было никакой возможности вывести ее из меланхолии. У нее началась лихорадка, не оставлявшая ее до конца.

Не буду вам описывать горе госпожи Дюрсан и ее сына. Вдова вызывала во мне жалость, так она была убита. Завещание, по которому ее муж был лишен права наследования, все еще оставалось в силе; вероятно, она боялась, что свекровь умрет, так и не исправив его; если бы это случилось, то не по моей вине, я несколько раз напоминала об этом тетушке, но она откладывала со дня на день.

Госпожа Дорфренвиль, прожившая у нас несколько дней, тоже говорила с больной о завещании; утром в день ее отъезда мы в последний раз начали этот разговор.

— Принеси мне, племянница, ключик,— велела тетушка,— который спрятан там-то; отопри этот шкаф и принеси запечатанный пакет, он лежит сверху.

Я сделала все, как она сказала, и принесла ей пакет.

— А теперь оставьте меня на полчаса,— сказала она нам; мы удалились.

Все это произошло между нами тремя; госпожи Дюрсан и ее сына при этом не было; но тетушка послала за ними когда мы с госпожой Дорфренвиль вернулись.

Она, видно, только что кончила писать, на постели была еще чернильница и бумага. В руке она держала пакет, который я ей принесла.

— Вот,— сказала она госпоже Дюрсан,— завещание в пользу моей племянницы; это распоряжение я думала уничтожить, когда появился мой сын; племянница уже четыре дня торопит меня переделать его, и я нарочно вручаю вам прежнее, чтобы вы видели, что я ей оставляла все свое состояние.

Сказав это, она протянула завещание госпоже Дюрсан. Второй, запечатанный пакет она отдала госпоже Дорфренвиль.

— Вот второе завещание — его я вручаю госпоже Дорфренвиль, хотя не сомневаюсь, что вы по доброй воле исполните все упомянутые в нем пункты,— продолжала она, обращаясь к госпоже Дюрсан,— я все же считаю нужным подтвердить их еще раз устно, чтобы вы знали, что пожелания эти исходят из моего сердца и продиктованы моим нежным расположением, и вы ничем так не выкажете мне своей благодарности и так не почтите моей памяти, как точным исполнением выраженной здесь воли. Этот пакет я отдаю в руки госпожи Дорфренвиль; помните, что я люблю вас, что мне приятно даровать вам благополучие и что добрым моим отношением к вам вы обязаны моей племяннице.

Она смолкла, потом сказала, что хочет отдохнуть; госпожа Дорфренвиль поцеловала ее и уехала в одиннадцать часов. Шесть дней спустя моей тетушки не стало.

Вы легко поймете, как велико было мое горе. Госпожа Дюрсан старалась, как могла, утешить меня, но я плохо понимала успокоительные слова; хотя госпожа Дюрсан и сама была огорчена, но не в такой степени, казалось мне, как бы следовало. Ее слезы не были горькими; слишком легко они лились, и поэтому она не могла меня успокоить, несмотря на все старания.

Ее сыну это удавалось лучше, его печаль была более искренна. Отца он жалел всем сердцем, а о бабушке говорил с нежной благодарностью, не радуясь, подобно своей матери, их будущему благосостоянию.

И потом, я видела что он от души сочувствует моему горю. В этом я не сомневалась, и поэтому, может быть, он и в остальном был мне ближе.

Как бы то ни было, через два дня после похорон в замок приехала госпожа Дорфренвиль с запечатанным пакетом, переданным ей моей тетушкой; пакет был вскрыт в присутствии свидетелей, с соблюдением всех положенных формальностей.

Моя тетушка восстанавливала внука во всех правах наследования, утраченных его отцом после женитьбы; но она признавала его полностью своим наследником только при одном условии: что он на мне женится; в случае же, если он женится на другой или же я откажусь от брака с ним, он обязан выделить мне третью часть завещанного ею имущества, в чем бы оно ни состояло.

Кроме того, вопрос о нашем браке должен быть решен в течение года после вскрытия завещания, а до этого времени мне должны выплачивать пенсию в размере тысячи экю вплоть до нашего бракосочетания или до моего вступления в права наследования одной трети имущества.

— Все эти оговорки ни к чему,— с живостью заметил Дюрсан-сын, когда читали этот пункт,— мы будем во всем заодно с моей кузиной.

Я опустила глаза и покраснела от смущения и удовольствия, но ничего не сказала; признаюсь, отказаться от брака с ним и получить треть имущества — такая перспектива совсем меня не радовала.

— Не торопитесь, сын мой; пусть сначала закончат чтение,— довольно резко оборвала его госпожа Дюрсан, что было отмечено и мною, и госпожой Дорфренвиль.

— Мне было бы стыдно промолчать,— сказал он мягко.

Чтение продолжалось.

Резкий тон госпожи Дюрсан объяснялся, вероятно, тем, что у меня не было никакого состояния, и хотя наследство ее сына уменьшалось на целую треть, если он отказывался от брака со мной, она считала, что он может сделать более выгодную партию и даже найти жену среди высшей знати.

Во всяком случае, встретившись через несколько дней с госпожой Дорфренвиль, она не утерпела и сказала ей, что я имею все основания оплакивать тетушку, которая была так щедра ко мне.

— Что вы хотите сказать словом «щедра»? — спросила, возмутившись, госпожа Дорфренвиль.— Вам бы следовало знать, что, будь на то воля мадемуазель Тервир, она могла бы получить от своей тетушки гораздо больше! Не забудьте, что вы бы вообще ничего не получили, если бы не бескорыстие и находчивость этой барышни. Не считайте ее бесприданницей, сударыня; женившись на ней, ваш сын женится на наследнице всего состояния, какое он имеет. Он и сам так думает, а если бы вы думали иначе, это было бы неблагодарностью, на которую вы, надеюсь, не способны.

— Что до их брака,— сказала госпожа Дюрсан с улыбкой,— мой сын еще так молод, что может несколько лет повременить с женитьбой.

— Как вам будет угодно,— ответила госпожа Дорфренвиль, не удостоив ее дальнейшего разговора; рассталась она с госпожой Дюрсан довольно холодно, что послужило для госпожи Дюрсан предлогом, чтобы больше с ней не встречаться и избавить себя от ее упреков.

Все мы плохо знали эту женщину. Она не только старалась отложить наш брак на неопределенное будущее, но и советовалась с разными сутягами о том, как бы признать недействительным последний пункт завещания моей тетушки; об этом рассказали госпоже Дорфренвиль, а она уведомила меня о столь недостойных происках.

Сам Дюрсан знал, что задумала его мать, но не смел открыть мне глаза; он был в отчаянии; я в то время не могла жаловаться на него: он любил меня всем сердцем, и я тоже не скрывала, что люблю его; и чем неблагосклонней ко мне делалась госпожа Дюрсан, тем дороже становился мне ее сын, сердце мое словно хотело наградить его за то, что он непохож на свою мать.

Но эта неблагодарная женщина имела огромное влияние на своего сына. Он не решался дать ей должный отпор на это у него не хватало духа. Чтобы положить конец его возражениям, ей достаточно было сказать: «Ты меня огорчаешь», и он сразу умолкал.

Происки госпожи Дюрсан не ограничились попытками оспаривать у меня треть тетушкиного наследства: она приняла решение удалить меня из замка, в надежде, что ее сын, отвыкнув от меня, постепенно забудет свою любовь и не станет мешать ее планам. И вот что она придумала.

Я уже говорила, что между нею и госпожой Дорфренвиль произошел разрыв, вернее, охлаждение и она решила обвинить в этом меня.

— Мадемуазель,— сказала она мне,— госпожа Дорфренвиль все еще дружит с вами, но перестала дружить со мной, как это случилось?

— Я спрашиваю об этом у вас, сударыня,— отвечала я,— вы лучше меня знаете, что между вами произошло.

— Лучше вас? — спросила она с иронией.— Вы шутите. Если бы не вы, она бы легко поняла, что брак моего сына с вами дело не такое уж срочное.

— Для меня, во всяком случае, не срочное,— заметила я,— но, по ее мнению, вам бы не следовало с ним медлить, если я согласна.

— Что это, мадемуазель, вы уже говорите дерзости? Вы попрекаете меня услугой, которую оказали? Это не предвещает ничего доброго для моего сына,— сказала она и вышла.

— Брюнон была со мною много любезней! — крикнула я ей вдогонку; и с этой минуты мы почти перестали с нею разговаривать; мне приходилось терпеть каждый день столько обид и колкостей, что через три месяца после смерти тетушки я приняла решение покинуть замок, несмотря на отчаяние сына, который заболел от огорчения и поссорился с матерью; а я не могла ни увидеть его, ни уведомить о дне своего отбытия, ибо госпожа Дюрсан ссылалась на то, что не понимает причины моего отъезда и что сын ее по болезни не в состоянии выйти проститься со мной, тем более что этот отъезд — какая-то странная причуда.

Ее коварные приемы так возмутили меня, что мне было противно спорить, но, чтобы показать ей, сколь мало я ее уважаю, я перед отъездом сказала:

— Я прожила у вас три месяца и считаю уместным заплатить за свое содержание.

— Напротив: это я должна вам выплатить пенсию за три месяца, как следует по завещанию, я сию же минуту расквитаюсь с этим долгом,— сказала она, улыбаясь моим словам и утешаясь тем, что я уезжаю.

— Нет,— сказала я гордо,— оставьте себе ваши деньги; мне они сейчас не нужны.

С этими словами я села в портшез, который прислала за мной госпожа Дорфренвиль.

Не буду описывать вам гнев госпожи Дорфренвиль, когда она узнала, какие обиды я терпела в замке. Уже два раза после смерти тетушки я писала в Париж своей матери, но не получала ответа; я несколько лет не имела о ней никаких известий, и это меня огорчало.

Чего могла я ждать от будущего? Впереди все было неясно; что станется со мной, если госпоже Дюрсан удастся изменить завещание тетушки в свою пользу? Поселиться совсем у госпожи Дорфренвиль? Об этом не могло быть и речи; оставалось только одно: ждать помощи от матери. Одна пожилая дама, приятельница госпожи Дорфренвиль, собиралась ехать в Париж; и я решила воспользоваться этим случаем и отправиться вместе с ней; так я и сделала. Через две или три недели после того, как я рассталась с госпожой Дюрсан, она прислала причитавшуюся мне пенсию, и я могла уехать. Сын ее все еще хворал; я оставила для него письмо у госпожи Дорфренвиль, которая обещала передать его по назначению.