Онлайн чтение книги Жизнеописание Сайфа сына царя Зу Язана
Арабский героико-романтический эпос о Сайфе сыне царя Зу Язана

За многие века формирования этот жанр претерпел значительную эволюцию, вобрав в себя и древнейшие эпические сказания, и волшебные сказки, и разнообразные исторические и псевдоисторические рассказы, почерпнутые из преданий, зафиксированных в средневековых исторических и географических сочинениях, антологиях и других книжных источниках. При этом исторические предания фантазия рассказчиков расцвечивала бесчисленными дополнительными эпизодами, описаниями сражений, красочными диалогами, в результате чего краткие повествования разрастались до размеров многотомных эпопей.

Первоначальные основы таких анонимных романов-эпопей почти во всех странах Востока создавались уже в VIII—XII вв., но до наших дней доходят, как правило, их более поздние версии, обросшие наслоениями, впитавшие в себя самые разнообразные элементы. Однако многовековая обработка чтецов-декламаторов, редакторов и переписчиков сплавила их в более или менее единое целое.

При всем различии в исторической судьбе и в культурных традициях стран Востока народные литературы всюду складывались в сходных условиях однотипной средневековой городской культуры. В отличие от европейского рыцарского романа, пришедшего на смену древнему героическому эпосу, и обязанного своим возникновением, как правило, придворной среде, сложившийся в городах мусульманского Востока эпико-романтический жанр и изначально и на всем протяжении своего развития носит выраженный народный характер. Стойкие пережитки языческих верований сочетаются в этих сочинениях с ортодоксальным мусульманским учением, характерные для горожан этические представления и идеалы – с куртуазной моралью, сюжеты и мотивы народных сказок и городских новелл – с раннефеодальным эпосом. Поэтому народные романы в странах Востока (как и другие жанры народной литературы – дидактическая, бытовая и фантастическая новелла, описание путешествий и т. д.), в отличие от «народной книги» в Европе, реально противостояли строго формализованной придворной панегирической поэзии и «ученой» прозе образованных сословий, восхищая слушателей, а позднее и читателей разнообразием сюжетов, занимательностью разработанной и безграничной фантазией фабулы, новым, свободным воспроизведением и использованием общих для широкого региона сказочных мотивов.

Поскольку средневековье в странах Востока затянулось до XIX, а кое-где и до XX в., традиции народной литературы не прерывались до самого последнего времени, в ряде стран они живы и поныне. Поэтому в отличие от Европы, где влияние «народной книги» на формирование романа и новеллы нового времени относительно невелико, в арабских странах новые жанры складывались под самым непосредственным воздействием народной литературы, ощутимым и в творчестве многих современных прозаиков.

Характер и построение восточных народных романов во многом определены как сложной историей их создания, так и формой функционирования. Обычно декламатор в течение многих часов, а иногда с перерывами на протяжении нескольких дней зачитывал роман, перемежая чтение исполнением стихов-песен (поэтических вставок) под аккомпанемент музыкальных инструментов. Иногда в помощь ему приглашали певцов или певиц. Для такого чтения-действа исполнитель нуждался в заранее подготовленном и «отредактированном» тексте. Этот текст составлялся либо самим чтецом, либо особым сочинителем-редактором, имя которого в большинстве случаев оставалось неизвестным. Иногда рукопись романа предназначалась для продажи какому-либо любознательному горояганину и специально для него редактировалась и переписывалась. Таким образом, в отличие от фольклорных произведений сочинения народной литературы имели «письменную санкцию». И хотя основу народных романов обычно составляли те же произведения фольклора, многочисленные переписчики, исполнители и редакторы вносили в них так много изменений, модифицируя фабулу, перестраивая композицию, вводя новые сюжетные компоненты, порой четко выражая свое отношение к описываемым событиям, что, в конечном счете, народные романы можно считать особым жанром средневековой словесности. Естественно, что при таком многостадийном формировании и множественном авторстве каждое сочинение существовало в разных вариантах, и до нас дошло, как правило, по нескольку редакций каждого романа.

* * *

Арабский средневековый народный роман обычно строится в форме «жизнеописания» (сира). Это рассказ о легендарном герое или историческом персонаже, чьи героические подвиги прославлены в преданиях. Обработка и письменная фиксация устных сказаний, на основании которых складывались народные романы, длилась столетия. Первоначально, по-видимому, декламаторы арабской поэзии (рави) собирали такие предания и включали их в поэтические антологии в качестве комментария. Из того же источника широко черпали материал также авторы «Жизнеописания Мухаммеда» и хадисов (преданий о деяниях и речах пророка), повествующих об арабских завоеваниях хроник, биографических словарей и обобщающих исторических сочинений. Широко использовался также и библейский материал. «Коран и хадисы, – писал известный французский арабист Блашер, – помогли арабам сохранить многие „международные“ легенды и иудео-христианские предания»[1] R. Blachиre. Regaпds sur la littйrature narrative en arabe au 1-er siиcle de l'Hйgire (VII-е s. de J. S.),– «Semitica», VI, Paris, 1956, стр. 85.. Уже после арабских завоеваний и образования арабо-мусульманской империи (халифата) из поколения в поколение передавались сказания о межплеменных войнах доисламской Аравии и о борьбе североаравийских (мударистских) племен с южно-аравийскими (кахтанитскими), которые впоследствии переплелись с легендами и волшебными сказками иранского, греко-византийского, индийского, вавилонского и древнеегипетского происхождения, образуя неисчерпаемый сюжетный фонд арабских рассказчиков.

До наших дней сохранилось более двух десятков арабских народных романов. Представлены они в основном рукописями, изданы лишь немногие, причем, как правило, без предварительной текстологической критики. Средневековые арабские филологи-пуристы относились к таким произведениям пренебрежительно, считая их грубыми и примитивными, предназначенными для необразованного простонародья, а стало быть – не заслуживающими внимания знатоков и любителей словесности. В какой-то мере эта традиционная оценка проникла и в европейское востоковедение, которое обратило внимание на народные романы лишь во второй половине XIX в., и то почти исключительно на одно произведение этого жанра – «Роман об Антаре»[2]См. вступительную статью И. M. Фильштинского в книге «Жизнь и подвиги Антары», пер. И. М. Фильштинского и Б. Я. Шидфар, М., 1988, стр. 5—31.. Однако уже в первые десятилетия XX в. в Европе интерес к арабским народным романам возрастает, круг их исследователей расширяется, и, несмотря на отсутствие текстологически грамотных изданий, отдельные отрывки из них переводятся на европейские языки, а некоторые романы даже удостаиваются специальных исследований – статей и монографий.[3]Сведения об исследованиях XIX в., посвященных народным романам, собраны у Шовена, см.: V. Chauvin. Bibliographie des ouvrages arabes ou relatifs aux Arabes, publiйs dans l'Europe chrйtienne de 1810 а 1885, vol. III, Liиge – Leipzig, 1898, стр. 138, 139. Работы более позднего периода частично названы Брокельманом, см.: С. Brockelmann. Geschichtc der arabischen Litteratur, I—II, Weimar – Berlin, 1898—1902; SBd I—III, Leiden, 1937—1942 (см. указатель). Дополняет названные обзоры свод Пирсона (включает статьи из периодики и сборников): Л D. Pearson. Index Islamicus

Хотя детальное исследование отдельных романов еще не осуществлено, однако собранные материалы дают достаточное основание для некоторых прелиминарных выводов о типологии этого жанра. Если в основу классификации романов положить генетический принцип, то без труда можно установить наличие двух основных типов народного романа: наиболее архаического, восходящего к древним историческим преданиям, и позднейшего, возникшего на основе событий средневековой истории, зафиксированных в различных исторических повествованиях. К первому типу тяготеют «Роман об Антаре», «Роман об Абу Зайде, или Повесть о племени бану хилал». Образчиком романа второго тину можно считать «Жизнеописание аз-Захира Байбарса».[4]1906—1955. Cambridge, 1956, стр. 751—752; егоже. Index Islamicus, Suppl 1956—1960. Cambridge, 1962, стр. 247; 2nd Suppl. 1961—1965, Cambridge, 1967, стр. 262—263; 3rd Suppl. 1966—1970, 1972, стр. 314—315; 4th Suppl., pt I, 1971—1972, 1973, стр. 74. Большой раздел о народных романах содержится в книге А. Е. Крымского «История новой арабской литературы» (М., 1971). Народных романов касается также И. Ю. Крачковский в статье «Исторический роман в современной литературе», – Собрание сочинений, т. III, стр. 20—25. Роману об Антаре посвящены работы венгерского востоковеда Хеллера: В. Heller. Der arabische Antarroman. Ein Beilrag zur vergleichenden Literaturgeschichte, Hannover, 1925; B. Heller. Die Bedeutung des arabischen Antar-Romans fur die vorgleichende Literaturkunde, Leipzig, 1931; роману о племени баиу хилал – работы чешского арабиста С. Пантучека: S. Pantucek. Das Epos uber den Westzug der Banu Hilal, Prague, 1970; роман об Умаре аи-Ну'ма-не исследовал немецкий арабист Парет: R. Paret. Der Ritter-Roman von Umar an-Nu'man und seine Stellung zur Sammlung von Tausen-dundeine Naзht. Tubingen, 1927; роману о Зат аль-Химма посвящены исследования французского арабиста Канара: M. Canard. Delhcm-ma, epopee arabe des guerres arabo-byzantines, – «Byzantion», X, 1935, стр. 283—300; M. Canard. Delhemma. Sajjid Baltal et Omar al-No'mann, – «Byzantion», XII, 1937, стр. 183—188; M. Canard. Les Principaux personnages du roman de Chevalerie arabe Dat al-Himma wa-1-Battal, – «Arabica», VIII, f. 2, 1961, стр. 158—173. Недавно вышла еще одна работа об этом романе: U. Steinbach. Kulturgeschicht-liche Untersuchungen zu einem arabischen Volksroman, Wiesbaden, 1972. Стоит отметить также следующие работы: M. Hartmann. Die Beni Hilal-geschichten, – «Zeitschrift fur africanische und ozeanische Sprachen», IV, Berlin, 1898, стр. 289—315; R. Goossens. Autour de Digйnis Akritas. La Geste d'Omar dans les Mille et Une Nuits, – «Byzantion», VII, 1932, стр. 303—316; R. Goossens. Elйments iraniens et folkloriques dans le conte d'Omar en-No'man, – «Byzantion», IX, 1934, стр. 420—428; H. Grйgoire und R. Goossens. Byzantinisches Epos und arabischer Ritterroman, – «Zeitschrift der Deutschcn mor-genlandischen Gesellschajt», XIII, 1934, стр. 213—232; H. Wangelin. Das arabische Volksbuch Von Koenig az-Zaliir Baibars, Stuttgart, 1936; H. Рйгиs. Le Roman dans la littйrature arabe des origines а la fin du Moyen Age, – «Annales de l'Institut d'йtudes orientales», XVI, Alger, 1958, стр. 5—40.

В чистом виде первый тип романа встречается довольно редко, обычно к старинным преданиям восходит лишь основа романа, его древнейший стержень, в то время как большинство эпизодов привносится позднее на основе событий средневековой истории. В средние века еще не было ощутимого разрыва между литературой и фольклором и очень часто фольклорные произведения и их литературные обработки сосуществовали. Связь фольклора с литературой обусловливалась единством принципов художественного изображения, что, естественно, облегчало их взаимопроникновение. Фольклор включался в разнообразные исторические и географические сочинения, внося в них элементы вымысла, делая их сухое повествование занимательным, «фабульным». Поскольку романы «смешанного» типа начали складываться еще в первые века ислама, а окончательное завершение получили лишь в период позднего средневековья, они, естественно, испытали влияние не только устных исторических преданий и фольклора, но и книжной историографии (которая, в свою очередь, широко черпала материал из преданий, но перерабатывала его в соответствии со средневековой методологией исторического повествования). Доля и роль фольклора в этих романах на псевдоисторические и псевдогеографические сюжеты различна, и далеко не всегда представляется возможным установить их связь с какими-либо литературными источниками. Однако независимо от степени достоверности событий, положенных в основу того или иного романа, многочисленные «авторы» и «редакторы» в соответствии с принципами эпического повествования вносили в него описания героических деяний, вкладывали в уста героев речи и диалоги, разъясняли мотивы, побуждающие героев совершать те или иные действия, описывали их чувства и переживания или давали некоторые необходимые комментарии к происходящему.

Поскольку средневековый человек не всегда проводил резкую грань между правдой и вымыслом, и осудил бы рассказчика, умышленно сочинявшего небылицы, почти во всех народных романах называется имя автора, который если сам и не был свидетелем происходящих событий, то, во всяком случае, получил о них сведения из надежных источников или от заслуживающих доверия лиц. Таким образом, народные романы, подобно хадисам, надо было подкрепить своего рода «иснадом». Иногда в качество автора в романе называется известное лицо (так, в «Романе об Антаре» автором объявляется известный средневековый филолог аль-Ас-маи), а иногда – малоизвестное (как в «Романе о Сайфе», где автором назван некий Абу-ль-Маали), но сам факт его существования должен внушить слушателям или читателям мысль, что рассказчик не «выдумщик», но опирается на надежный источник. Какую роль реально играл названный в тексте автор в создании того или иного романа, сказать трудно. Он мог быть редактором-компилятором сочинения в целом или создателем какой-либо его части, а скорее всего просто одним из исполнителей, чье имя сохранилось в рукописи.

* * *

«Роман о Сайфе», несомненно, один из лучших образцов арабской народной литературы. Наряду с Антарой и Абу Зайдом Саиф – наиболее популярный герой, и его история еще в XIX в. занимала почетное место в репертуаре чтецов-декламаторов[5] Е. W. Lane. The Manners and Customs of the Modern Egyptians, London, 1923, стр. 420.. Тем не менее, в научной литературе «Роману о Сайфе» «не повезло», и единственным исследованном о нем поныпе остается небольшая книга Парета, в основном состоящая из пересказа содержания романа с небольшим историческим и географическим комментарием[6] R. Paret. Sirat Saif ibn Dhi Jasan, Ein arabischer Volksroman, Hannover, 1924.. Крымский в своей «Истории новой арабской литературы» уделил роману несколько страниц и довольно высоко оценил его значение[7] A. E. Крымский. История новой арабской литературы, стр. 73—76.. На европейские языки роман целиком никогда не переводился, какая-то его часть была издана в Стамбуле на французском языке[8]Там же, стр. 74., но перевод этот, к сожалению, оказался нам недоступен. А между тем богатством и разнообразием содержания, занимательностью фабулы и искусством изложения этот роман вполне может конкурировать не только с лучшими произведениями этого жанра, но и с образцами средневековой прозы, вошедшими во всемирно известное собрание сказок и новелл «1001 ночь».

Содержащиеся в тексте географические реалии позволяют с полным основанием утверждать, что родиной романа был Египет. Частое и правильное упоминание географических пунктов Египта весьма резко контрастирует в нем с совершенно фантастическими представлениями о других областях мусульманского мира. В романе встречаются упоминания городов и Верхнего Египта (Сайд) и Дельты[9]Дельта – северная часть Египта.: Асуана, Маифалута, Асны, Даманхура, Фуа, Фараскура, Александрии, Розетты, Дамиетты, Саманнуда, Маллави, Ахнаса, Хелуана, Абусира, Гизы. В пределах Каира упоминаются древнейшая часть города (Булак), остров Рода с «ниломером», каирская «горная» крепость, квартал Румайла и т. д. Из средневекового египетского фольклора, возможно, были позаимствованы идеи о том, как возникли египетские города: оказывается, первоначально Сайф с войском пребывал в каирской крепости, но позднее по «просьбе подданных» построил рядом с крепостью город и назвал его в честь своего сына Мисром[10]Миср – арабское название Египта.. Таким же путем возникли и другие города Египта (Даманхур, Гиза, Булак, Ихмим и т. д.), выстроенные по приказу Сайфа и получившие имена его сыновей и приближенных. В романе нашли отражение также некоторые реалии древнейшей эпохи; несомненно, например, что многие картины навеяны памятниками древнеегипетского искусства, поражавшими воображение средневековых египтян и вселявшими в них различные фантастические представления об истории страны. Так, в романе говорится о городе Нут (действительно существовавшем в древнем Египте), где обитал колдун, провозгласивший себя богом. Охраняют город заколдованные каменные львы, – возможно, такой образ возник в сознании средневековых египтян при виде сфинксов.

Связь повествования с египетской, точнее, каирской почвой подтверждается также упоминанием Рамсеса и древнеегипетских верований (например, поклонение божеству в виде барана с позолоченными рогами). Конечно, в упоминаниях этих древние обычаи зачастую искажены до неузнаваемости, но иначе и быть не могло.

Географические пункты за пределами Египта упоминаются гораздо реже, местоположение их указывается неточно. Правда, сын Сайфа Дамар переживает ряд приключений в Дамаске: в эпоху создания романа Сирия была в политическом и экономическом отношении тесно связана с Египтом, и знакомство с ней египтянина было делом обычным. Значительно хуже рассказчики осведомлены об отдаленных по отношению к мамлюкскому Египту восточных областях мусульманского мира – Ираке и Иране. В тексте упоминаются Тебриз, Исфахан, Хорасан и Багдад, но их местоположение никак не фиксируется. Еще более слабое знакомство обнаруживают авторы романа с Аравией, в которой, кроме Мекки и Медины, Санаа и Адена, не названы никакие реальные, поддающиеся идентификации пункты. Полнейшим вымыслом представляются все свидетельства об Индии, Китае, Эфиопии и «стране Румов».

Не менее фантастический характер имеют наименования городов и крепостей, которые завоевывает Сайф. Частично они заимствованы из фольклора, частично явились плодом воображения рассказчиков. Таковы столица эфиопского царя Сайфа Арада – Город дворцов и Семи крепостей, Железный город царя Афраха, Звездная крепость в Стране чернокожих Садуна, заколдованный Алмазный остров царя Касима, Мраморный город, Камфарная страна, Долина света и т. д. Красный город, основанный Сайфом в «эфиопских землях» и захваченный его злобной матушкой Камарией, напоминает Медный город в Йемене из известной южноаравийской легенды, а острова Вак аль-Вак часто упоминаются в арабской средневековой географической литературе.[11] G. Ferrand. Le Wakwak est-il le Japon? – «Journal Asiatique», CCXX, Paris, 1932, стр. 193—243.

Значительно большую трудность представляет установление времени создания романа. В качестве героя в нем выведена реальная историческая фигура – химьяритский[12]Химьяриты – народ, живший в древности в Йемене. царь Сайф сын Зу Язана, сыгравший известную роль в истории Южной Аравии во времена изгнания эфиопов, господствовавших в стране с 525 г. Согласно сведениям арабского историка ат-Табари (838—923), эфиопы в 525 г. овладели Южной Аравией и с этого времени Йеменом правили посаженные ими наместники. Борьбу с завоевателями начал один из химьяритских вождей – Мадикариб, выходец из старинного химьяритского царского рода. Дело Мадикариба продолжил его сын Сайф. В годы своего наместничества Сайф боролся не только с эфиопами, но и пытался подчинить своему влиянию племена Северной и Центральной Аравии.[13]Подробный анализ арабских источников, в которых сообщается о борьбе химьяритов с Эфиопией и о жизни Сайфа, см.: А. Г. Луидии. Южная Аравия в VI веке, – «Палестинский сборник», вып. 8 (71), 1961, стр. 84—90.

Доисламская история Южной Аравии и войны йеменцев с эфиопами сохранялись в памяти южноаравийских племен и после возникновения ислама. Это можно объяснить не только живучестью бедуинских племенных традиций, но и тем, что борьба с эфиопами оставалась «актуальной» темой, ибо на протяжении многих столетий они считались опасными врагами мусульман, стремившимися проникнуть в Аравию и мусульманские области Африки. Особенно часто к борьбе аравитян с эфиопами возвращалась народная память в Египте, которому в мамлюкскую эпоху приходилось не раз вступать в конфликт с Эфиопией и вести борьбу за влияние в Судане и Сомали. Поэтому предания о событиях арабо-эфиопской войны «обрастали» дополнительными легендами, в которых образ Сайфа всячески героизировался. Главный противник Сайфа в романе – язычник и огнепоклонник Сайф Арад – также фигура не вымышленная. Правитель с этим именем (но не огнепоклонник, а христианин) реально существовал в Эфиопии (1344—1372) и вел постоянную борьбу со своими мусульманскими подданными в восточных областях царства, основанного еще его отцом Амда Сионом (1314—1344).

Поводы для конфликтов между Египтом и Эфиопией были самые различные. Например, во времена правления в Эфиопии Сайфа Арада мамлюкский правитель Египта Салих[14]Салих – легендарный пророк племени Самуд, по преданию, уничтоженного Аллахом за неповиновение. в отместку за преследование мусульман в Эфиопии и набеги эфиопов на Верхний Египет наложил на александрийского патриарха Абба Маркоса в 1352 г. высокий налог, а когда патриарх отказался платить, заключил его в темницу. В ответ на это Сайф Арад схватил египетских купцов, находившихся в то время в Эфиопии, и под угрозой казни стал обращать их в христианство. Не удовольствовавшись этим, он отправил специальный конный отряд, который должен был воспрепятствовать проникновению в Эфиопию египетских торговых караванов, что нанесло большой ущерб египетской торговле и вызвало в Египте недовольство. Новый мамлюкский правитель аи-Насир (1354—1361) освободил патриарха, а пришедший к власти в 1382 г. основатель мамлюкско-чоркесской династии Баркук отправил в Эфиопию специальное посольство с мирными предложениями. Однако уже в дороге участники посольства узнали, что Сайф Арад умер. Пришедший к власти эфиопский правитель Давит (1382—1411) принял послов и в ответ отправил к Варкуку своих послов с богатыми дарами.[15] Е. A. W. Budge. A History of Ethiophia, Nubia and Abyssinia (according to the Hierogliphic Inscriptions of Egypt and Nubia and the Ethiopian Chronicles), t. II, New York, 1970, стр. 298—299; /. Doresse. L'Empire du Prкtre-Jean, Paris, 1957, t. II, стр. 100—103; Я. Basset. Йtudes sur l'histoire d'Ethiopie, pt 1. Chronique йthiopienno d'aprиs un manuscrit de la Bibliothиque National de Paris, – «Journal Asiatique», eept, ser., XVIII.

В рассматриваемом нами романе произошла своего рода контаминация: доисламский герой Сайф и эфиопский царь XIV в. Сайф Арад были перенесены народной фантазией в некую условную эпоху, в которой сочетались в фантастической форме черты доисламской Аравии и египетского средневековья (в мамлюкский период).

Таковы некоторые исходные данные для определения времени создания романа. Хотя описанные в «Романе о Сайфе» события формально отнесены сочинителями к доисламскому периоду, на самом деле произведение это возникло значительно позднее. «Роман о Сайфе», естественно, не мог появиться ранее второй половины XIV в., т. е. до времени правления в Эфиопии одного из его центральных персонажей. Не мог он возникнуть и вскоре после смерти Сайфа Арада, когда свежая память о событиях, связанных с его именем, еще делала невозможной столь фантастическую их интерпретацию. Таким образом, роман (или какие-то его первоначальные части) можно датировать не ранее XV—XVI вв. В отдельных чертах романа, как будет показано ниже, в фантастической форме отражены особенности государственного устройства мамлюкского Египта, а встречающиеся в романе термины турецкого происхождения (янычары, ага и т. д.) лишь свидетельствуют, что последние дошедшие до нас его редакции относятся ко Времени турецкого господства, т. с. появились не ранее XVI—XVII вв.

Излагая события недавнего прошлого, автор позднейшей редакции романа старается стилизовать их под древность, но делает это довольно неумело: помимо его воли в романе то и дело всплывают реалии позднего средневековья. Однако кроме таких невольных анахронизмов, проникших в текст вследствие недостаточной осведомленности автора о доисламской эпохе, в романе можно встретить и «сознательные анахронизмы», когда рассказчик, не находя других слов, оперирует понятными слушателям терминами и реалиями (в названиях придворных и военных чипов – везир, хаджиб[16]Хаджиб – первоначально хранитель завесы при входе в покои правителя, позднее – высокий придворный чин, иногда равный по значению министру., военных терминах, в изображении придворных нравов и т. д.).

С бытовыми и социально-историческими особенностями жизни доисламской Аравии сочинители романа знакомы слабо. Правда, один из героев романа, Садун, прибывший вместе с Сайфом в город царя Афраха, следуя обычаю кочевников, отказывается ночевать во дворце и требует, чтобы ему раскинули шатер, но подобные «бедуинские реминисценции» носят бутафорски-маскарадный характер и мало связаны с реальной жизнью бедуинов-кочевников. Поразительно мало осведомлены сочинители и в истории древней Аравии, и в проникших в Коран библейских преданиях. Содержащееся в романе утверждение, будто везир царя Зу Язана Ясриб[17]Ясриб – древнее название Медины – одного из священных городов мусульман, куда бежал в 622 г. основатель ислама Мухаммад. В «Жизнеописании Сайфа» Ясриб – имя легендарного везира царя Зу Язана, который якобы основал город, названный его именем, – характерное для эпического творчества стремление истолковать топонимику при помощи мифических героев. с разрешения своего повелителя строит в цветущей долине город и называет его своим именем, возможно, представляет собой слабый отголосок того известного факта, что жившие в Медине племена аус и хазрадж происходили из Южной Аравии. Лишь отдаленную связь с библейско-кораническими преданиями о Ное и его сыновьях можно усмотреть в постоянно повторяющихся в романе ссылках на так называемое проклятие Ноя, которое библейский старец якобы адресовал своему сыну Хаму, чем и обрек его чернокожих потомков на рабское подчинение белым.

Гораздо точнее воспроизведены в романе многочисленные реалии из жизни Египта в период мамлюкского господства. Так, цари обычно окружены многочисленными военачальниками и помощниками – наибами[18]Наиб – у средневековых арабов наместник, управляющий областью или городом по поручению (или во время отсутствия) царя. и хаджибами. После окончательной победы над Сайфом Арадом Сайф ибн Зу Язап производит раздел добычи в соответствии с шариатскими правилами – треть берет себе, треть делит между военачальниками и треть распределяет среди воинов. Жрецы и колдуны города Каймар, как и подобает чиновникам, получают за свою службу «владения, земли и жалованье». Однако мамлюкские порядки – единственно хорошо знакомые рассказчикам – не вызывают их сочувствия. Так, в романе сообщается, как однажды к эфиопскому царю Сайфу Араду явился бывший хаджиб Зу Язана из Красного города и пожаловался на злую правительницу Камарию, которая призывала к себе на службу суданцев, арабов и эфиопов, слуг и рабов и создавала из них сильное войско. «И мы… собирали для нее деньги и добро с городов и селений, – жаловался хаджиб, – а она тратила на войско больше, чем на своих приближенных, и говорила своим воинам: „Эта страна принадлежит вам“. А нас она заставляла повиноваться своим приверженцам и превратила в простых подданных, а ведь раньше мы были сановниками государства! Она сделала своих рабов везирами и хаджибами…». В этом описании легко узнать Египет периода мамлюкского господства.

Во всей социальной картине мира, какой она рисуется в романе, со всеобщей взаимозависимостью и взаимоподчинением героев, без труда можно разглядеть иерархическую структуру мамлюкского Египта. Как и средневековое мусульманское общество, описываемые в романе царства-государства представляют собой пирамиду, у вершины которой находится царь со своими везирами, эмирами и военачальниками, а у подножия – горожане, мечтающие лишь о том, чтобы их царь был добр и справедлив. Жизнь каждого зависит от произвола вышестоящего и от неконтролируемых магических сил, причем этим силам подвластны как люди, так и джинны[19]Джинн – в арабской демонологии духи, как добрые, так и злые, состоящие из огня и воздуха и внешне подобные человеку. Джинны постоянно упоминаются в доисламской поэзии, в Коране и в фольклоре.. Интересная деталь внесена в роман, видимо, уже в период османского владычества: подземелье, куда был брошен Сайф во время одного из своих многочисленных приключений, было покрыто свинцовой кровлей, чем напоминало страшную стамбульскую тюрьму – семибашенный замок под свинцовой крышей, в котором узники очень быстро умирали.

Одним из сюжетных стержней «Романа о Сайфе» служит сказание об изменении течения Нила, якобы повернутого в сторону египетских земель. Нил во все времена служил для Египта источником жизни, обеспечивая плодородие прибрежных земель, резко контрастировавших с бесплодной пустыней, которая простиралась за границей разлива вод. Поэтому египтяне с древнейших времен слагали предания о Ниле, отголоском которых и была легенда о таинственной «Книге Нила». Обладатель этой книги, обретающий власть над течением реки и способный повернуть его по своей воле, как это сделал Сайф, – это своеобразный «культурный герой», принесший плодородие египетским землям, благоденствие стране, закрепивший господство египтян над соседними африканскими странами. Не случайно в романе говорится, что тот, кто владеет «Книгой Нила», становится «властелином всех земель эфиопов и суданцев, а цари этих земель – его рабами и слугами, платящими ему дань». Рассказчика и в этом случае не смущает очевидный анахронизм, как бы отрицающий возможность существования в Египте оседлых земледельческих поселений «до того». Тем не менее, ощущая некоторую историческую несуразность в повествовании, рассказчики в конце романа задним числом «исправляют» дело, сообщая, что в древнейшие времена, еще до «всемирного потопа», Нил протекал через Египет, но позднее река обмелела, русло ее занесло песком и она перестала орошать поля.

Вопреки достаточно широким и зрелым представлениям арабских средневековых географов в романе утверждается, будто у истоков Нила существует водоем, из которого берут начало Евфрат и Нил, а также реки Амударья и Сырдарья. Само возникновение русла Нила предстает в романе как дело рук Черного джинна, а разделение Нила на рукава в Дельте – как результат происков живущего в этом месте колдуна Сайсабана. Так в причудливой, сказочно-мифологической форме роман отразил представления необразованных египетских горожан о прошлом страны.

Гораздо более конкретно – хоть и в самой общей форме – отражены события, связанные с распространением ислама и искоренением язычества. Исламизацией мотивируется и завершается большинство происходящих в романе событий. Сайф постоянно именуется «покорителем неверных и губителем злокозненных язычников». Даже отправляясь на поиски любимой жены Муньят ан-Нуфус, он громогласно заявляет, что идет на священную войну. Все победы Сайфа и его сыновей завершаются насильственным обращением в ислам побежденных правителей и их подданных, даже войны с христианской Эфиопией изображены как борьба с неверными огнепоклонниками. При этом обращенные включаются в орбиту царской милости, а упорствующие в «невежестве» безжалостно уничтожаются.

Весь мир, как человеческий, так и сверхъестественный, делится на хороших людей – мусульман и плохих – язычников и огнепоклонников, а также на хороших и плохих джиннов и марид[20]Марид – в арабской демонологии дух, добрый или злой. ов – в соответствии с тем, признают они Аллаха или нет. Тот, кто в ходе повествования принимает ислам и начинает помогать герою в его делах, становится хорошим, какова бы ни была его «предыстория». Нежелание принять ислам – самое убедительное свидетельство «злокозненной» натуры. В «невежестве» упорствуют лишь самые отвратительные персонажи – Камария, Синяя Звезда и др. Правда, и сам Сайф первые годы жизни проводит в «неведении божественного закона» и лишь впоследствии, под влиянием мудрого шейха Джияда, принимает ислам, но зато потом становится ревностным защитником своей новой религии. Здесь мы опять сталкиваемся с одной из неувязок, столь характерных для романа. Ведь герой живет до возникновения и распространения ислама, основанного Мухаммедом лишь в VII в.! Но авторов романа проблема «воспоминаний о будущем», как видно, совсем не тяготит: они лишь слегка видоизменяют мусульманский «символ веры», подставив вместо имени еще не родившегося Мухаммеда имя Ибрахима[21]Ибрахим – библейский Авраам. Мусульмане также считают его пророком и называют «собеседником божьим», так как, согласно библейскому преданию, он беседовал с богом. (библейский Авраам), которого в соответствии с Кораном величают «другом Аллаха». После «исторического» обращения Сайфа о мусульманстве говорится просто как об «истинной вере», знакомой и понятной как автору, так и читателю, с ее обычными намазами, омовением, предстоятелем на молитве и прочими атрибутами.

Единый и всемогущий Аллах заранее определил судьбы героев романа и постоянно вмешивается в земные дела на стороне «правоверных» персонажей, обеспечивая им избавление от опасностей и победу. Когда Камария заносит кинжал над головой новорожденного сына, которому предназначены великие свершения, рука ее по воле всевышнего немедленно отсыхает. Когда царь Заколдованного замка приказывает бросить Сайфа в море, палачу является ночью пророк Хидр[22]Хидр – мусульманский пророк и волшебник, популярная фигура арабского фольклора. и немедленно обращает его в ислам, после чего палачу приходится спасать Сайфа. Пророк Хидр обращает в ислам и персидского царя Шах аз-Замана в городе Тебризе, чтобы он вместе с войском отправился на помощь Сайфу против грозных амазонок. Подобным эпизодам в романе нет числа. Попав в беду, достаточно попросить Аллаха о помощи или просто воскликнуть: «Аллах велик!» – и чудесное спасение тотчас совершится. При этом знаменательно, что ссылки на нравственные предписания ислама (например, «Аллах запретил убийства») встречаются в тексте чрезвычайно редко. Этический критерий прост и ясен: дозволено и хорошо все, что совершается во имя распространения истинной веры. Эта заповеданная Сайфу и его сподвижникам великая миссия оправдывает любую жестокость и коварство.

Язычество в романе не только декларативно отвергается, но и всячески дискредитируется. Поклонение «Книге Нила» или культ барана в Долине великанов изображены предельно нелепыми и неэстетичными: мочой барана царь умывает лицо, а бараний помет, по представлениям великанов, предназначен избавлять от дурного запаха изо рта. Шама бесстрашно бьет бога-барана и кормится приготовленной для него пищей, а позднее Сайф закалывает и съедает самого барана, наглядно демонстрируя бессилие «божества» и ложность языческих верований.

Однако вместе с тем языческая основа еще очень сильна в сознании и героев романа, и его создателей. Волю Аллаха вершат бесчисленные колдуны и ведуны, тайны судьбы открыты «только мудрой Акиле и Аллаху». Творец всего живого ставится, таким образом, в один ряд с волшебными силами, а его могущество трактуется в духе народных поверий, уходящих корнями в доисламское язычество.

В целом «Роман о Сайфе» – яркий памятник примитивно-мистического религиозного сознания, в котором само представление о едином, грозном и всеведущем божестве еще остается по сути своей языческим.

* * *

В отличие от восходящих к древним преданиям народных романов-эпопей, в которых доминирует эпико-героическая основа (ср. «Роман об Антаре»), в более поздних произведениях этого жанра эпико-героический субстрат в значительной степени утрачивает свою первозданную поэтическую силу, а в большой части повествования и вовсе вытесняется сказочно-романтическими и любовно-авантюрными элементами. Так и в «Романе о Сайфе» общая эпическая канва мостами расшита «героическими» образами и мотивами (особенно в ранних, наиболее архаических частях), местами играет роль условного обрамления сказочно-авантюрной фабулы, а кое-где и вовсе вытесняется ею. Такие переходы от древней культуры к средневековой можно проследить на многих аспектах романа: от эпико-героического к сказочному и авантюрному, от бедуинской этики и эстетики к мусульманской морали, и к типичным для средневекового горожанина представлениям об идеале.

Многостадийная история создания и множественное авторство сделали «Роман о Сайфе» своеобразным памятником изменяющихся форм жизни, религиозного сознания, народных представлений и психологии и образного мышления средневекового арабского общества.

С этой точки зрения весьма интересен образ главного героя. Сайф сын царя Зу Язана, занимающий «промежуточное» место между древним богатырем и феодальным князем, наделен почти всеми традиционными чертами эпического героя. Прежде всего, он личность исключительная и по происхождению: в романе говорится, что свою родословную – по рождению и по внешнему облику – он ведет непосредственно от Сима, сына библейского «царя Ноя». Его «избранность» обнаруживается сразу, как только он появляется на свет. Новорожденный Сайф отмечен особой приметой, свидетельствующей о его великом предназначении: «на щеке его имеется родинка, округлая, как полная луна». Брошенный жестокой матерью в пустыне, он был вскормлен сперва газелью, а потом царицей джиннов. Уже в семь лет юный герой обнаруживает богатырский характер: он не пожелал сесть на смирную кобылицу, но предпочел чистокровного «темного как ночь вороного жеребца, который рыл копытами землю», схватил копье и меч и, выехав на городскую площадь, стал состязаться с самыми опытными воинами и, разумеется, всех побеждать. В дальнейшем «красотой, добродетелью и воинским искусством» он превзошел «всех людей своего времени», так что о доблести его «слагали стихи».

Поведение юного Сайфа представляется небезупречным, если посмотреть на него с точки зрения средневековой мусульманской морали, но зато оно соответствовало представлениям древних аравитян о том, каким должен быть истинный бедуинский богатырь. В молодые годы, когда Сайф жил при дворе царя Афраха, он «обижал и старого и малого, и бедняка и богатого эмира». Любопытно, что в романе подобные действия Сайфа вовсе не осуждаются, рассказчик даже восхищается ими как проявлением богатырского молодечества. Такая же разбойничья этика была свойственна и отцу Сайфа – Зу Язану, который, желая овладеть землями царя Баальбека, сперва вызвал его на единоборство, а после победы «захватил его богатства и владения и перебил его воинов».

Однако по мере развития действия Сайф порой ведет себя наподобие европейских рыцарей. Он спасает женщин, находящихся в заточении у злого марида, освобождает пленников, захваченных Садуном, без устали повторяет разные «возвышенные» слова вроде: «благородный рыцарь, когда он на коне, не нападает на пешего» или: «мы, арабы, исполняем то, что обещаем, и милуем того, кого побеждаем» и т. д.

Как и полагается эпическому герою, Сайф на протяжении романа непрестанно сражается с полчищами врагов, уничтожая их тысячами, причем в описаниях его подвигов рассказчик не пренебрегает никакими гиперболами.

Подобно другим эпическим героям, Сайф, выезжая на поединок, всячески поносит врага и хвастается своей родословной и былыми подвигами. При этом в его речах переплетается «богатырская похвальба» древнеарабского традиционного жанра с выражением чувств средневекового воина-мусульманина. Так, вступая в бой с войском огнепоклонников, Сайф восклицает: «Аллах велик! По воле своей он посылает победу, а злокозненных ввергает в гибель. О собаки, радуйтесь тому, что следы ваши исчезнут с лица земли, ликуйте, ведь сейчас настал ваш последний час. Вам не спастись от меня, я царь земли Йемен из рода Тубба племени славных химьяритов Сайф сын царя Зу Язана, губитель неверных язычников».

В жизнеописании Сайфа наличествуют все основные эпические мотивы и ситуации. Он совершает подвиги, добывая выкуп за невесту, достает заколдованное в древние времена оружие, которое в соответствии с эпической традицией получает из рук почтенного старца – сына пророка Сима – и с помощью праведного мусульманского шейха. Присутствует в романе и мотив побратимства. Как и полагается, братанию предшествует поединок между будущими назваными братьями, причем главный герой Сайф лишь с трудом побеждает своего врага. Строго по эпической схеме строятся, например, взаимоотношения Сайфа с Садуном-чернокожим, владельцем Звездной крепости. Оказывается, прежде Садун был страшным разбойником, он «нападал на караваны, грабил их и убивал мужчин и женщин». Царь Афрах требует у Сайфа голову Садуна в качестве выкупа за невесту Шаму, Сайф отправляется в его крепость и вызывает Садуна на единоборство. Сайф трижды побеждает врага, после чего противники братаются, Садун принимает пелам и освобождает своих пленников. Таким образом, поединок с будущим названым братом носит затяжной характер, что должно подчеркнуть способность героя преодолевать в сражении большие трудности и вместе с тем доказать право поверженного противника как выдающегося воина на братание с героем. Сайф братается также с Абу Таджем, Маймуном, Дамапхуром, Сабиком и др. Важную роль в истории Сайфа играют эпические враги – его мать Камария, советники царя Сайфа Арада – Сакрадион и Сакрадис, сам царь Арад и др.

Однако в отличие от героя классического эпоса, который во всем полагался лишь на свои силы, Сайф больше уповает на помощь Аллаха. Воинские доблести героя играют решающую роль лишь в немногих эпизодах романа, большинству своих побед и подвигов он обязан волшебному оружею или вмешательству сверхъестественных сил (волшебству Акилы, колдовству Буриуха, своей молочной сестре царевне джиннов Акисе, джинну Айруду и другим фантастическим силам и существам). Бесчисленные опасности и трудности, которыми усыпан путь Сайфа, также большей частью преодолеваются не столько его богатырской мощью и отвагой, сколько благодаря помощи духов или волшебников или чудесному стечению обстоятельств, которые предопределены самим Аллахом, неустанно опекающим своего избранника. Главные заступники Сайфа – его молочная сестра царевна джиннов Акиса и вездесущий Аллах. Сайф так и говорит: «В беде мне может помочь только всевышний Аллах и моя сестра Акиса». В этом «программном» заявлении отразились два мировоззрения – патриархально-первобытное, с его верой в прочность родовых связей и родственную взаимовыручку, и конфессиональное, с упованием на Аллаха – господина мира, – столь характерное для средневековой мусульманской среды.

Как и все эпические герои, Сайф неразумен и нетерпелив. Одна из основных черт его характера, повышенная любознательность, является причиной многих пережитых героем злоключений. В своем стремлении испытать неизведанное и увидеть все собственными глазами, «даже если ему придется испить чашу гибели», Сайф наивно бескорыстен и готов кинуться навстречу любой опасности. Нарушая данное Акисе обещание, он проникает в мавзолей, где хранится Книга Нила. Несмотря на многократные предупреждения и строгий запрет доброго колдуна Ихмима, помогающего ему овладеть мечом Сима, Сайф, сгорая от любопытства, снимает покрывало с лица сына пророка. Забыв все предостережения, он пробирается в удивительные Сады колдунов, дабы потом «рассказать всем о виденном», и т. д. Не случайно постоянная помощница во всех делах Сайфа, его молочная сестра Акиса, жалуется, что она «вечно сгорает от страха и беспокойства» за брата.

Традиционное неразумие эпического героя в характере Сайфа естественно переходит в ту самую авантюрность, которая вершит судьбы людей и движет фабулу сказок «1001 ночи». В этом смысле показательно, что Сайф несколько раз на протяжении романа, чтобы объяснить, как он оказался в той или иной стране, выдает себя за купца-мореплавателя и рассказывает «синдбадообразную» историю.

Как полагается эпическому герою, Сайф доверчив, и потому беззащитен против козней коварных врагов (в частности, своей матери). И рассказчик, и различные персонажи романа постоянно твердят о простодушии и чистосердечии героя. Однако Сайфу нельзя отказать также в известной хитрости и изобретательности, скорее свойственных средневековому горожанину, нежели эпическому герою. Не желая уступать вожделениям великанши, он мгновенно придумывает отговорку, ссылаясь на обычай (несуществующий), по которому муж не должен входить к жене в первую брачную ночь, и, воспользовавшись отсрочкой, бежит из брачного покоя. Когда от него требуют выкуп за жену-великаншу в виде десяти голов мусульман, он не отвергает оскорбительного требования, как это надлежало бы мусульманину, а лишь напоминает, что в городе нет мусульман, которых можно было бы принести в жертву. С большим коварством Сайф использует Черного джинна, обещая ему в жены свою сестру Акису, если тот пророет русло Нила, а когда Черный джинн завершает свое дело, убивает его во время свадебного пира. При помощи хитрой уловки он выманивает шапку-невидимку у семи братьев, которые получили ее в наследство «от самого Платона» и спорят, кому из них надлежит владеть сокровищем.

Сайф наделен многими добродетелями средневекового горожанина, несовместимыми с психологией бедуина. Он отказывается похитить Шаму, ибо хочет жениться на ней «только по закону». Никакие козни Камарии, семь раз пытавшейся погубить сына, не могут заставить Сайфа поднять руку на мать. При этом рассказчик присовокупляет, что Сайф «был добр и великодушен, ибо был царем и сыном царя и не обращал внимания на людские козни, а уповал лишь на Аллаха». В Сайфе находит воплощение вековая мечта городских простолюдинов о добром и справедливом, щедром и благочестивом царе, живущем строго по мусульманским законам.

Таким образом, характер Сайфа, имея общий (довольно условный) героико-эпический контур, часто изменяется в соответствии с идеалами и представлениями позднейших создателей и слушателей романа.

В самом начале повествования сообщается, что Сайфу предназначена особая миссия: он тот, «кто воздвигнет города и заставит реку Нил течь из страны эфиопов в наши края и земли», т. е, миссия культурного героя, даже, возможно, основоположника египетской цивилизации. «Культурный герой – главная фигура в фольклоре доклассового общества, которая становится центром циклизации различных сюжетов как мифологического, так и сказочного характера… Культурный герой сознательно или случайно становится творцом современного мироустройства. Специальная сфера деятельности культурного героя – добывание необходимых человеку огня, злаков, орудий труда… света солнца, луны и звезд… и пресной воды… При этом культурный герой большей частью добывает необходимые блага готовыми, или отнимает их у первоначального хранителя… Сказания о культурных героях, оторвавшись от генеалогической основы, легко подвергаются переработке в религиозном духе».[23] Е. М. Мелетинский. Происхождение героического эпоса, М., 1963, стр. 25—29.

По-видимому, именно так трансформировался сюжет «Романа о Сайфе», ибо мотив Нила скорее обрамляет повествование и как бы вытесняется иной миссией Сайфа – мусульманского воина, «покорителя неверных и губителя злокозненных язычников», который огнем и мечом, а изредка и добрым словом обращает в ислам великое множество царей, подвластных им народов, волшебников, колдунов и даже джиннов.

На широком полотне романа выведено множество персонажей, подавляющее большинство которых – традиционные фигуры-стереотипы: эпические богатыри, цари и мудрецы, сказочные правители и везиры, волшебники, красавицы, джинны и т. д.; бурно развивающаяся фабула романа выдвигает те или иные фигуры в поле зрения читателя, но при этом рассказчик как бы пользуется готовыми трафаретами, снабжая их однозначными стереотипными характеристиками и не утруждая ни себя, ни читателя поисками индивидуальности или своеобразия. Лишь некоторые «избранные» персонажи романа описаны живо и ярко и представляют собой некий типовой характер. Таковы «коварная» Камария, «мудрая» Акила, жены Сайфа – Тама, Гиза, Муньят ап-Нуфус, его молочная сестра «из рода джиннов» Акиса. В их обрисовке уже намечается интерес к духовной жизни (наиболее интересен психологический рисунок Акисы).

Огромную роль в романе играют многочисленные мудрецы, волшебники, «ведуны и колдуны», как добрые, так и злые. В их образах нетрудно проследить трансформацию языческих жрецов-колдунов в мусульманских праведников-мудрецов или коварных царских советников (Сакрадион, Сакрадис).

Для эпоса характерен образ мудрого советника, который в отличие от богатыря знает будущее и прошлое и при помощи волшебства может установить, что происходит. Своей мудростью и осмотрительностью он призван сдерживать молодого и отважного эпического героя, чьи вспыльчивость и безрассудство могут быть губительными для общего дела. В «Романе о Сайфе» образ такого мудреца «рассредоточен» среди ряда персонажей. Это, прежде всего, Ясриб – везир Зу Язапа, вычитавший в священных книгах имя будущего пророка Мухаммеда, и уверовавший в него. Он основывает город, получающий его имя, обращает Зу Язапа в истинную веру.

Практически именно Ясриб ведет дела государства, пока его капризный и тщеславный властелин носится с разными сумасбродными идеями. Ясриб вынужден умерять порывы Зу Язапа, однако, когда тот выражает желание завоевать Сирию, дабы «быть единственным в мире могущественным властелином», везир не противится этому, так как считает поход полезным для распространения ислама. Так «отредактирована» в религиозном духе одна из наиболее древних частей романа.

Эпические мудрецы при Сайфе – одновременно сказочные волшебники. Это отшельник шейх Джияд, обращающий Сайфа в ислам, рассказывающий ему о его происхождении и предназначении и помогающий ему добывать Книгу Нила; «поклоняющийся Аллаху» отшельник Абд ас-Самад, который помогает Акисе освободить Сайфа из подземелья; волшебник Ихмим, чья миссия заключается в том, чтобы передать Сайфу меч Сима; пророк Хидр, управляющий действиями добрых волшебников. В самых положительных тонах обрисован и волшебник Вурнух, «глава всех колдунов», первоначально огнепоклонник, который принимает ислам и начинает помогать Сайфу в его делах. Магическая сила колдуна-язычника от его обращения в «истинную веру» тотчас возрастает. Подобное «обращение» переживают ни во что не верующий волшебник Сансабан и другие.

Особую роль при Сайфе исполняет премудрая Акила, колдунья. Хитрая и умудренная опытом, она служит Сайфу, поскольку ей открылась его миссия, предначертанная Аллахом, достать Книгу Нила и повернуть Нил в Египет, а ведь, как говорится в романе, «против воли Аллаха не пойдешь». Есть у нее и другая, корыстная цель – выдать за Сайфа дочь Таму. Акила не слишком щепетильна: помогая Сайфу, она предает своего повелителя, царя Камеруна, весьма ловко обманывая и его, и колдунов поплоше. Вообще мудрая Акила уж совсем мало похожа на благочестивого наставника героя из эпоса, она скорее напоминает хитрого и изобретательного средневекового придворного.

Добрым волшебникам противостоят злые, ненавидящий ислам и всячески пытающиеся погубить Сайфа, о великом предназначении которого они хорошо осведомлены благодаря гаданиям и знамениям. Это, прежде всего, советники эфиопского царя Сайфа Арада и его вассала Афраха, гнусные злодеи – братья Сакрадион и Сакрадис. Изображая их, автор (авторы) предельно сгущает краски. Напомним, что злой советник правителя – традиционный отрицательный персонаж арабской городской прозы. Сакрадион и Сакрадис плетут интриги против Сайфа, направляют против него целый сонм колдунов и волшебников, дают советы врагам Сайфа и даже его злодейке-матери. Вполне вероятно, что греческое звучание их имен явилось отголоском войн мусульман с Византией. Сакрадион и Сакрадис пытались погубить еще отца Сайфа – Зу Язана, но везир эфиопского царя, благочестивый мудрец из Хиджаза[24]Хиджаз – область на западе Аравийского полуострова, в которой расположены города Мекка и Медина – колыбель ислама., вовремя предостерег его. Рассказчик постоянно награждает Сакрадиона и Сакрадиса эпитетом «проклятые» и не только заставляет их позорно бежать с поля боя, но при этом еще вкладывает в их уста постыдное утверждение, что «лучше пережить позор, чем лишиться жизни». Интересно отметить, что действия «проклятых» Сакрадиона и Сакрадиса мало чем отличаются от действий «мудрой» Акилы и некоторых других помощников Сайфа, которые также не гнушаются весьма коварными средствами для достижения своих целей. По существу, Сакрадион и Сакрадис всегда правы в прогнозах и опасениях и действуют в интересах своего правителя, так же как советники Сайфа ибн Зу Язана – в его интересах. Вся разница между «проклятыми» и «мудрыми» сводится к тому, на кого они работают: если на Сайфа – то «мудрые», если на его врагов – то «проклятые». Никакого нравственного критерия тут нет.

Столь же однозначно описан главный враг Сайфа, эфиопский царь Сайф Арад – язычник, поклоняющийся планете Зухаль[25]Зухаль – планета Сатурн; по народным представлениям, отразившимся в романе, одна из звезд. Поклонение небесным светилам отвергалось исламом как идолопоклонство.. Рассказчик награждает его всяческими недостатками: «он жесток и упрям, как дьявол», «он из тех, кто не даст никому попользоваться своим огнем», «вид его ужасает и устрашает», он хитер и коварен. Замыслив погубить еще отца Сайфа, царя Зу Язана, Арад посылает к нему Камарию. Зу Язан и правда погибает, но наследником его становится Сайф – предмет ненависти собственной матери. Когда Камария рассказала Сайфу Араду, как ей удалось заманить Сайфа в пустыню и погубить, тот, радостно улыбаясь, восклицает: «Ты хорошо сделала, такие, как ты, нужны в моем царстве, я вскормил тебя не зря!»

Не вызывают особой симпатии и другие выведенные в романе властелины: ни Камарун – царь города Каймар, пи повелительница Города девушек, ни царь великанов, ни Касим Жестокий, ни другие. Все они деспотичны, мстительны, коварны и наделены многими пороками. Даже принявший ислам Абу Тадж покушается на жену своего побратима Сайфа. В этих характеристиках чувствуется критический глаз горожанина, противопоставляющего «злым царям» своего героя – справедливого и добродетельного правителя.

Наиболее интересна из отрицательных персонажей романа мать Сайфа, злодейка Камария. Многократно в традиционных выражениях говорится о ее удивительной красоте, контрастирующей с ее темной и жестокой душой: «Эта проклятая была столь же прекрасна, сколь коварна». Движимая тщеславием, властолюбием и ненавистью к опасному сопернику, претендуя на трон и царство, Камария жаждет погубить родного сына и для достижения этой цели готова на любые злодеяния. Наряду с хитростью одно из ее излюбленных орудий – лицемерие. Она притворно принимает ислам и, изображая благочестие и покорность, выманивает у Сайфа волшебный талисман, которому подвластен джинн Айруд, и не раз вводит в заблуждение своего доверчивого сына. В обуреваемой ненавистью, мстительной, бесконечно изобретательной в своих кознях, но по-своему отважной Камарии есть своего рода демоническое величие. Не обладая ни богатырской силой воинов, ни таинственной властью волшебников, ни сверхъестественными возможностями джиннов, Камария тем не менее самый опасный враг Сайфа.

Вражда матери к сыну – ситуация предельно трагическая – не только является причиной значительной части злоключений героя, но и порождает в его душе ту нравственную коллизию, которая как бы обезоруживает его против козней Камарии (на чем, кстати сказать, проницательная Камария очень умело играет) и делает ее более сильным врагом, чем все его противники «из людей и джиннов». В борьбе справедливого гнева с сыновней преданностью и заповеданным законом – обычаем почитания матери, которые неизменно побеждают в душе героя, особенно ярко проявляются главные черты Сайфа – доверчивость, чистосердечие, доброта (порой даже чувствительность). Семикратно прощая свою коварную мать, он проявляет такое же неразумие в великодушии, как в других своих добродетелях – в отваге, любознательности и т. д., чем вызывает одновременно и возмущение и восхищение своих приближенных. Поэтому так драматична сцена гибели Камарии, в которой Акиса с помощью Тамы и при сочувствии всех приближенных Сайфа не просто карает коварную негодяйку, причинившую герою много страданий, но противоборствует самому герою, который сопротивляется казни матери преданной сыновней душой, а потом горько оплакивает ее смерть.

Особую группу образов составляет «гарем» Сайфа – его многочисленные жены. Их внешний облик описывается стереотипно. Все они красавицы, все «поражают стройностью стана», «затмевают луну и солнце» и т. д., отличить их друг от друга по этим описаниям невозможно. Однако по типам они весьма различны. Из эпоса в роман проникает дева-воительница – отважная и стойкая помощница героя. Такова в начале романа Шама, дочь воспитавшего Сайфа царя Афраха, ради которой он совершает в соответствии с эпической традицией великие подвиги. Шама «в обличье воина» отправляется вместо с Сайфом за головой Садуна, предварительно сама испытав силы героя в поединке. Линия первой жены Сайфа – традиционно эпическая, и, может быть, поэтому ее образ один из центральных в романе обрисован весьма условно и расплывчато. В иных эпизодах Шама вдруг «меняет амплуа» и предстает «девицей-красавицей», неспособной противостоять воле отца, который хочет выдать ее замуж сначала за марида Мухтатифа, а потом за царя Арада Громогласного.

Воительницей вступает в роман и Тама – дочь мудрой Акилы. Знаменательно, что ее знакомство с Сайфом начинается с поединка, в котором она, переодевшись воином, как и Шама, испытывает силы героя. В отличие от Шамы образ Тамы очень цельный. Страстная, ревнивая и решительная, она всегда верна себе и причиняет герою немало тревог и бед, добиваясь участи, предначертанной ей судьбой (Таме еще до встречи с Сайфом известно от ее матери, мудрой Акилы, что она должна стать женой Сайфа) и обещанной героем. Она крадет у Сайфа шапку-невидимку, покушается на жизнь его любимой жены Муньят ан-Нуфус, убивает другую его жену, Нахид (при этом спасая героя от очередных козней его матери), и постоянно грозит покарать прочих своих соперниц. Не случайно именно Тама выбегает с обнаженным мечом на помощь Акисе в сцене казни Камарии.

Таме близка по типу Гиза, дочь одного из благодетелей и верных помощников Сайфа – мудрого Ихмима. Сайф впервые встречает ее в мужском одеянии в роли предводителя воинов. Как и Тама, Гиза с самого начала знает от своего отца, что ей суждено стать женой героя. Однако «воительницей» Гиза себя не проявляет, ей свойственно скорее коварство. Втайне влюбившись в Сайфа, мстительная и страстная, она, ревнуя жениха к другим его избранницам, трижды пытается погубить его, но проницательный Ихмим догадывается о коварных замыслах дочери и при помощи волшебства отвращает от Сайфа руку подосланных ею убийц.

Самая любимая жена Сайфа – сказочная красавица Муньят ан-Нуфус, Заветная Мечта, дочь повелителя заколдованного Алмазного острова, ради которой Сайф «готов забыть близких, соратников, друзой и родных». Сайф, пренебрегая всеми опасностями, похитил ее из волшебного сада, куда она прилетала вместе со своими подругами в волшебном наряде из птичьих перьев. Муньят ан-Нуфуо превосходит всех жен «красотой, стройностью стана, красноречием и изяществом». Когда жоны одна за другой пляшут на свадьбе Тамы, все дивятся их красоте и восхищаются их искусством, кроме Муньят ан-Нуфус, по мнению которой Умм аль-Хая, дочь предводителя Сабика, пляшет, «словно буйвол», а Гиза и Шама танцуют грубо. И хотя танец самой Муньят ан-Нуфус описан примерно в тех же выражениях, что и другие, но авторам явно хочется показать, что он какой-то иной, необычный и невиданный. Вообще Муньят ан-Нуфус выделена авторами из ряда других красавиц-жен. Когда Сайф, увидав ее, рассказывает об этой встрече и о поразившей его любви своей сестрице Акисе, та сразу заявляет ему, что Муньят ан-Нуфус «не про него», что ее Сайфу заполучить не удастся. Однако Сайф все же завладевает красавицей, но непокорная и свободолюбивая Муньят ан-Нуфус хитростью выманивает у Тамы свое волшебное платье из птичьих перьев и улетает на родину. Очень выразительна сцена ее бегства, когда она, взлетев над изумленными подругами, велит передать Сайфу, что «царских дочерей не похищают, да и жен он взял слишком много». Изящная и гордая, сказочная красавица – эстетический идеал рассказчика и мечта героя, в погоне за ней он отправляется в дальнюю страну, до которой сто лет пути, и выносит тяготы и опасности. Страсть к Муньят ан-Нуфус – единственное живо воспроизведенное в романе любовное чувство Сайфа, во всех остальных случаях о любви героя лишь сообщается в условно-традиционных формулах как о факторе фабулы. Даже Шаму, ради которой он совершает тяжкие подвиги, Сайф вспоминает чрезвычайно редко.

Особое место в галерее женских образов романа занимает молочная сестра Сайфа, дочь Белого царя Акиса – верная помощница героя. Она – дочь джиннов, помогает Сайфу на сказочный, а не на эпико-героический лад, постоянно являясь как deus ex machina и спасая его от опасностей, перенося с одного места на другое, показывая различные чудеса или забрасывая врагов Сайфа камнями и огненными искрами. Акиса частенько бранит брата за неразумие и даже ссорится с ним, но потом снова приходит ему на помощь в трудную минуту. При этом Акиса часто права: ей, представительнице мира духов, лучше известно происходящее в мире, чем человеку Сайфу. Не случайно именно она вопреки воле Сайфа убивает Камарию: только она может позволить себе такое неповиновение.

Акиса капризна и своевольна, ее чувства переменчивы, а поведение непоследовательно, она «нарушает приличие, не слушаясь брата», который просит ее выйти замуж за его слугу, джинна Айруда (чем очень возмущает Сайфа). Чтобы добиться этого брака, Сайфу приходится не только совершать множество подвигов (добывая свадебный наряд царицы Билькис[26]Билькис – царица Савская, по преданию влюбившаяся в царя Сулаймана и ставшая его женой., хранящийся в сокровищнице пророка Сулаймана), но в одержать над самой Акисой победу более сложного, «психологического» порядка. Образ Акисы менее ограничен рамками разработанных в эпической или сказочно-новеллистической традиции стереотипов, чем другие, и, может быть, поэтому это самый живой и естественный характер в романе. Вообще женщины романа с их страстями, коварством, капризами, кокетством, даже играми и танцами гораздо живее и реальнее значительно более схематичных и условных мужских образов. По-видимому, изображая женщин, рассказчик свободнее допускал в свое повествование непосредственные жизненные впечатления и бытовые картины, чем описывая мир «героев и храбрецов», царей, их сановников и вельмож, представление о котором задано более определенно и жестче обусловлено традицией.

Из краткого обзора основного типажа и образов романа видно, что в нем пышным цветом расцвела сказочная стихия, которая успешно соперничает с эпической основой, местами полностью ее вытесняя. Здесь можно встретить значительную часть распространенных на мусульманском Востоке сказочных и новеллистических сюжетов или их отголосков. Некоторые известны нам по «1001 ночи» и аналогичным собраниям, другие входят в полуфантастические описания путешествий типа «Чудес Индии» Бузурга ибн Шахрияра или фигурируют в качестве иллюстративно-развлекательного материала в историко-географических сочинениях тина «Золотых россыпей» аль-Масуди. Бесчисленные сказочные ифриты[27]Ифрит – в арабской демонологии дух, отличающийся особой злобностью и безобразной наружностью. и мариды, злобные великаны, с которыми сражается Сайф, передвигающиеся в кувшинах по воздуху добрые и злые колдуны, девушки в волшебных платьях из перьев, таинственные подземелья, летающие кони из дерева и яхонта, пластинки-талисманы, управляющие джиннами, шапка-невидимка, волшебная чаша, в которой по приказу владельца появляется любая трапеза, волшебный перстень, живая вода в источнике, таинственные заклинания, обращающие человека в ворона, – все эти постоянные аксессуары волшебных сказок в разнообразных комбинациях представлены в «Романе о Сайфе».

Интересно трансформируется в романе столь характерный для раннего героического эпоса мотив любимого коня. В отличие от Абджара, верного помощника героя в «Романе об Антаре», копь Сайфа не играет в развитии действия существенной роли – еще одно свидетельство того, что герой романа, хоть он и доисламский воин, уже почти утратил в воображении горожан какие бы то ни было бедуинские черты, а с ними и чисто мифологическое представление о звере как о чудесном помощнике человека. Однако во второй половине повествования, когда Сайф становится обладателем волшебного яхонтового коня, без которого он не сможет повернуть течение Нила, эпический мотив могучего помощника-коня снова возрождается в сказочном варианте.

В фантастических рассказах о городах и странах, населенными неграми, о чернокожих великанах-язычниках, продающих купцам из дальних стран «семицветных крабов», обладающих магической силой, о городе Каймар, жители которого поклоняются Книге Нила, о фантастических островах Вак аль-Вак и др. заметны следы широких торговых связей арабов-мусульман с немусульманскими народами Африки и Азии.

Многие мотивы и сюжеты навеяны знаменитым «Путешествием Синдбада-морехода». Сайф несколько раз попадает в кораблекрушения, и его выбрасывает то на необитаемый остров, где растут деревья с гигантскими орехами (кокосовые пальмы?) или с плодами в виде человеческих голов, то на острова с фантастическими обитателями-великанами или чудовищами-вурдалаками. Приходится ему переправляться через море и на спине огромного морского чудовища, «плывущего вслед за солнцем».

Однажды Сайф, чтобы объяснить своим преследователям – переодетой предводителем Гизе и ее воинам, – как оп попал в их края, рассказывает историю, очень близкую похождениям Синдбада. Он выдает себя за купца, корабль которого буря забросила к «магнитной горе», притянувшей металлические части судна. В результате корабль затонул, а Сайфа, по его словам, выбросило на остров, с которого его вынесла птица Рух[28]Птица Рух – в арабском фольклоре фантастическая гигантская птица.. Однако Гиза относится к его рассказу, как бы пародирующему известный фольклорный сюжет, иронически и доказывает его неправдоподобие с позиции «здравого смысла». Таким образом, в роман о Сайфе проникли не только сказочные сюжеты, бытовавшие в городах халифата, но и скептическое к ним отношение здравомыслящего горожанина. Известный фольклорный мотив о магнитной горе, притянувшей к себе железные части корабля и вызвавшей кораблекрушение, уходит корнями в древнегреческие предания, так же как и рассказ о Городе девушек-амазонок. Может быть, многочисленные развалины греческих поселений на побережье Средиземного моря явились источником рассказа о семи городах с многочисленными статуями и «сирийскими» надписями, которые основали «греческие чародеи».

Встречаются в романе и переосмысленные в сказочном духе библейские предания, проникшие в мусульманскую литературу в коранической интерпретации, обогащенной древней ближневосточной фольклорной традицией. К этой категории относятся рассказ о «предках» Сайфа – Ное и Симе, предание о «пророке» Сулаймане (библейский Соломон), заточившем Черного джинна в столб за дерзкое желание жениться на прекрасной Билькис (царице Савской), и т. д.

Из доисламского фольклора позаимствован рассказ о приключении Сайфа в Долине гулей – волков с человеческими головами, – встречающийся и в доисламской арабской поэзии. Сражаясь с царем-колдуном города Нут в Египте, Акила бросает в сторону противника горсть песка и произносит магическую формулу, после чего волшебник Нут гибнет, хрустальный купол города (давший, по мнению рассказчика, имя городу – Саманут, что означает Небеса Нута) обрушивается. Подобное магическое действо совершалось древнеарабскими прорицателями (кахинами), швырявшими песок во врагов, читая заклинания, чтобы обеспечить своему племени победу. Доисламский магический жест повторил и Мухаммед, когда во время сражения при Бадре бросил в сторону курайшитов[29]Курайш – арабское племя, к VI—VII вв. жившее в Хиджазе, главным образом в Мекке. горсть песка, после чего, согласно преданию, на его стороне стал действовать сонм ангелов, опрокинувших вражескую армию. Отзвуком популярных преданий можно считать и рассказ о похищении Сайфом платья Муньят ан-Нуфус во время купания в Саду колдунов.

Но более всего в романе ощущается влияние багдадской и каирской новеллистики, так богато представленной в соответствующих циклах «1001 ночи»[30]О важнейших циклах этого жанра см.: М. I. Gerhardi. The AU of Story-Telling, A Literary Study of the Thousand and One Nights, Leiden, 1963, стр. 115—375.. В духе багдадских фривольных новелл выдержаны рассказ о том, как Акила поднимает Сайфа в сундуке на стену города Каймар; пикантная сцена, в которой Камария, которая еще не знает, что перед нею – сын, предлагает Сайфу сражаться на поединке без одежды; рассказ о том, как Сайф, переодевшись в женское платье, проникает в темницу к Муньят ан-Нуфус, и многие другие приключения. В них, что характерно для багдадской новеллистики, не участвуют сверхъестественные силы, а колдуны или волшебники действуют вполне «земными» средствами, как изобретательные люди. Именно так ведет себя волшебница Акила, когда, пряча Сайфа в своем доме, обманывает колдунов города.

Иной характер носят те эпизоды романа, которые сложились под влиянием египетского фольклора. В них, как правило, джинны и другие феномены волшебного мира находятся в зависимости от колдовских талисманов, что составляет одну из типологических особенностей египетских новелл из «1001 ночи» (например, новеллы о Мааруфе-башмачнике). Именно в духе каирских новелл нарисован образ сына Красного царя, джинна Айруда, раба пластинки-талисмана, полученной Сайфом от его предка Сима. Айруд предан Сайфу, любит своего господина и ревностно служит ему. «Я служу… Сайфу – повелителю правоверных, ведущему священную войну и приносящему ислам в страны неверных язычников, – говорит он. – И даже если бы у него не было пластинки – моего талисмана, я все равно служил бы ему, потому что это не позор, а честь…»

Но вот благодаря доверчивости и легкомыслию Сайфа пластинкой овладевает Камария, которая, стремясь погубить сына, приказывает Айруду отнести его то в Долину гулей, то в Огненное ущелье, то отдать на растерзание врагам, и Айруд, скорбя и плача, а иногда и браня Сайфа за беспечность, выполняет все ее приказы, ибо иначе его «сожгут тайные имена и письмена», начертанные на пластинке. Правда, порой ему удается кое-как уклониться от того или иного поручения или косвенно помочь герою, сообщив о грозящей ему опасности Акисе. Вся ситуация и образ «чувствующего функционера» Айруда – реализованная метафора той модели поведения зависимого от повелителя чиновника или придворного, которая характерна для восточно-бюрократического стратифицированного общества. Поэтому при всей любви Айруда к Сайфу он помогает герою несравненно меньше, чем его сестра Акиса, свободная и в любви и в преданности, как и во всех своих поступках. В этом смысле символичен эпизод, когда Айруд по приказу Камарии бросает Сайфа на растерзание его врагам, а Акиса на лету подхватывает и уносит брата. Зависимый от волн владельца его талисмана, Айруд безынициативен и беспомощен, поэтому Сайфу приходится «собственноручно» устраивать его судьбу (брак с Акисой). Не случайно гордая Акиса предпочитает страстно влюбленному в нее Айруду своего доблестного брата.

В духе позднего романтического эпоса рисуется история любви Сайфа и Муньят ан-Нуфус, которая составляет особую, почти самостоятельную часть романа. С египетским фольклором связан также рассказ о крокодиле, проглотившем Книгу Нила и замурованном в столб, который становится знаменитым ниломером.

Роль сказочно-фольклорных элементов с развитием фабулы все более возрастает, вмешательство колдовских сил в действие становится все сильнее, а героико-эпические моменты оттесняются на задний план или вовсе исчезают. Вместо сражений войск или поединков прославленных героев конфликты во второй половине романа решаются противоборством волшебных сил. Красочные сцены сражений колдунов, описанные с большим размахом и фантазией, представляют собой интересный пример перехода героического эпоса в сказку. Эпические гиперболы здесь как бы оживают, мотивированные сверхъестественными возможностями сражающихся. Описания этих колдовских сражений выглядят гораздо более яркими, чем условные сцены-штампы богатырских поединков и битв. Очень любопытны в этом смысле слова, которые вкладывают авторы романа в уста Акилы. Вручая Сайфу волшебный пояс, она говорит: «Война с помощью волшебства кончается быстрее, чем стычка на копьях и мечах».

Непобедимый богатырь порой сам оказывается жертвой колдовских сил. Так, например, во время сражения Красной Звезды – мусульманки и Синей Звезды – язычницы, в котором с обеих сторон участвуют колдуны, волшебники и джинны, главный герой романа, колдовством превращенный в ворона, из действия исключен. Торжество сказочно-фантастического начала над эпико-героическим как бы знаменует победу городского народного творчества над традиционной, уходящей корнями в доисламское время культурой бедуинов-завоевателей.

* * *

«Роман о Сайфе» очень занимателен. Его разнообразная, изобилующая неожиданными поворотами и острыми ситуациями фабула, несмотря на обязательную в произведениях подобного жанра эпическую ретардацию (условные описания природы, традиционно-трафаретные сцены битв, многократное повторение в прямой речи уже известного ранее и т. д.), кажется динамичной и увлекательной даже современному читателю, в значительной мере утратившему вкус к сказочным авантюрам. В этом смысле «Роман о Сайфе» – образец прославленного мастерства арабских средневековых рассказчиков. Интересно также отметить, что динамика фабулы «Романа о Сайфе» находится в известном противоречии с концепцией предопределенности всего совершающегося в мире, проходящей через весь текст романа.

То, что предначертано по воле Аллаха, известно не только всемогущему богу, но и живущим на земле и действующим в романе мудрецам и ведунам, проникшим в тайны бытия. От них и читатель с самого начала узнает, что Сайфу суждено стать «властелином всех стран и краев», «губителем неверных язычников» и повернуть течение Нила в земли египетские. Все это случится после его брака с Шамой, «когда две родинки соединятся». Божественная воля определила и детали: Сайф должен овладеть Книгой Нила, должен выйти невредимым из тех семи бед, в которые ввергнет его Камария (по существу, гибель ему не грозит), должен жениться на Шаме и других достойных девицах. Иногда персонажи романа весьма казуистически пользуются идеей предопределения, чтобы оправдать свое неблаговидное поведение. Так, Акила предает своего правителя, царя Камеруна, оправдывая себя тем, что Сайфу предначертано судьбой овладеть Книгой Нила и жениться на Таме. Царю Камеруну, который, зная предсказание о чужестранце, пришедшем похитить Книгу Нила, изо всех сил старается уберечь это сокровище, она резонно замечает: «Но ведь Книга все равно пропадет!» Сайф, когда ему не хочется жениться (на Красной Звезде, например), уклоняется от брака, скромно ссылаясь на волю Аллаха, и т. д.

Казалось бы, такая заведомая предрешенность событий сводит на нет непосредственный интерес к развитию действия, т. е. занимательность. Что же движет фабулу в этом мире предопределенных судеб, что делает ее увлекательной? Таких «побудителей» фабулы несколько: прежде всего путь героя усеян неожиданными поворотами, связанными с удивительными событиями. Сколько раз на протяжении романа перед героем в трудную минуту совершенно неожиданно появляется мудрец или волшебник, ожидающий его здесь долгие годы, чтобы сообщить о предназначенной ему миссии и снабдить всеми сведениями и орудиями для ее осуществления! Кроме того, как всегда в эпосе и в сказке, фабулу подталкивает неиссякающее коварство врагов героя (Камарии, Сакрадиона и Сакрадиса и др.), а также ухищрения добивающихся его любви (Хамы, Гизы, Синей Звезды), капризы Акисы и т. д. Во многих эпизодах развитие фабулы определяется авантюрным характером героя, который каждый раз проявляет инициативу, разрушающую предначертанный ход событий, и терпит из-за этого неисчислимые бедствия и злоключения (что не мешает Сайфу часто оправдывать случившееся сакраментальной фразой: «Значит, так угодно было Аллаху»). Эта авантюрная инициатива героя в романе явно противоречит концепции предопределенности, вместе с тем она, вполне очевидно, импонировала и рассказчикам и слушателям хотя бы по контрасту с малодинамичными формами средневековой жизни.

* * *

Подобно другим произведениям народной литературы, «Роман о Сайфе» первоначально существовал в виде устного сказа, в нем постоянно встречаются пережитки «сказовой традиции». В тексте сохранились обращения к слушателям: «О благородные господа!» или фразы типа «Но мы расскажем обо всем этом в своем месте». Иногда переписчик (или редактор) считает своим долгом специально отметить участие сказителя в повествовании: «И говорит рассказчик, повествуя об этих удивительных событиях».

Несмотря на бесчисленные анахронизмы, рассказчик, несомненно, осознает, сколь велика дистанция, отделяющая его от излагаемых им событий. В романе сосуществуют различные временные плоскости: время, в которое совершаются события повествования, и время (или времена), когда авторы (они же исполнители) зачитывали его аудитории. Так, говоря о сверхъестественных силах древности, рассказчик считает необходимым дать специальную оговорку: «В те времена, – отмечает он, – люди разговаривали и дружили с джиннами, а джинны с людьми, и никто не боялся джиннов».

Устная сказовая традиция в значительной степени определяет построение фабулы и композицию романа. Сочинители или рассказчики с легкостью нарушают хронологическую последовательность событий и возвращаются к уже сказанному, чтобы включить новые персонажи. Пересказ ранее изложенных событий часто вкладывается в уста героев. Цель этого пересказа – введение в курс событий новых слушателей, которые не присутствовали при начале рассказа. Так, например, Акиса неоднократно при разных обстоятельствах просит Сайфа исполнить ее желание (жениться на Таме), и Сайф всякий раз спрашивает: «А какое это желание?» – как будто слышит об этом впервые.

В соответствии с традициями «обрамленной повести» роман изобилует вставными эпизодами, увязанными с главной линией не только стилистическими средствами, но и логически. Так, отправляясь на поиски Муньят ан-Нуфус к амазонкам, Сайф по дороге попадает на семь удивительных островов, где, как бы забыв о цели своего путешествия, любуется всевозможными чудесами и красотами – удивительными деревьями, птицами, сказочными бассейнами из меди. Подобные отступления вытекают из характера самого героя, любознательного и жадно хватающегося за возможность увидеть что-либо необычное и диковинное, и вместе с тем соответствуют законам жанра.

Разумеется, в огромном тексте есть много мелких «неувязок» и противоречий, некоторые детали по ходу рассказа забываются и повисают в воздухе. Например, часто исчезают или «не работают» добытые Сайфом волшебные предметы – мечи, перстни и пр. Но нельзя не отметить, что при всем многообразии сюжетных линий, сложно переплетающихся в фабуле романа, они, в конце концов, весьма гармонично увязываются в единое целое. Этот факт, несомненно, свидетельствует о какой-то завершающей редакции, придавшей роману его окончательную форму.

Вместе с тем в романе сохранилось много деталей, показывающих длительную эволюцию произведения. Выше мы уже останавливались на некоторых «мамлюкских» чертах, внесенных в роман. Если в первых главах еще встречается довольно много реалий бедуинского (или псевдобедуинского) быта, то в последующих частях романа вопреки логике «исторического» повествования появляются большие города, великолепные дворцы, описания пышных придворных празднеств. Аналогично тому, как доисламский южно-аравийский царь Сайф по ходу действия преображается в могущественного египетского правителя XIV в., детали аравийской доисламской жизни сменяются чертами придворного средневекового быта арабо-мусульманской империи.

Как и всякое произведение средневековой литературы, «Роман о Сайфе» строится на основе нормативной поэтики. Черпая из сложившегося фонда метафор, гипербол, эпитетов, сочинители должны были «расцвечивать» повествование привычными штампами-характеристиками. Положительный герой в романе всегда «непобедимый царь и неустрашимый лев». Воин «подобен горной вершине», или «скалистому утесу», или «испепеляющей молнии» и грозен, «как веление неотвратимой судьбы». Глаза героя «сверкают, как у пестрой змеи», он «поит врага из кубка смерти». Эмоции героя проявляются весьма бурно: от гнева или горя «свет меркнет в его глазах» или у него «мутится разум»! Во время сражения Сайф «кричит и рычит, подобно разгневанному льву» или «подобно взбесившемуся верблюду». Коня своего он «пускает навстречу врагу с быстротой сверкающей молнии или бушующего ветра».

Все описания сражений однотипны и также строятся из нормативных штампов: «Сайф бросился на врагов, подобно летящей с небес молнии, устрашая их своим боевым именем, ослепляя сверканием меча и рассыпая вокруг себя горе и гибель, унижение и смерть. Его острый меч пел грозную песню, услышав которую каждый воин думал о спасении своей жизни, а трус не знал, куда бежать. Головы летели, мечи звенели, кони сшибали седоков, кровь лилась, как потоки дождя с холмов, и битва разгоралась, становилась все ужаснее и страшнее».

Подобные же клише используются для характеристики воинов героя. При этом войска всегда «не меньше, чем песка в пустыне или камней на морском берегу». Все воины – также «доблестные герои» и «свирепые львы» – «не боятся смерти и не страшатся гибели». Атакуя врага, они грозят «разлучить его душу с телом» и «привести его к водопою гибели».

Однотипные характеристики-клише служат и для описания женской красоты. Взгляд (на героиню) «влечет за собой тысячу вздохов». На щеках ее «цветут созданные творцом розы», а глаза, «подобные глазам молодой газели, мечут острые стрелы взглядов, которые вонзаются прямо в сердце», точеная шея и мраморная грудь «покоряет отважных львов», она непременно черноока, «с тонким станом и тяжелыми бедрами».

Разумеется, герой не может устоять перед чарами подобной красавицы. Он «сгорает от страсти и страдает от любви», его «поражает любовный недуг, который не поддается никакому лечению и не подлежит исцелению».

Отрицательные персонажи романа также наделяются соответствующей повторяющейся характеристикой, но здесь в тексте встречается и снижение стиля, которое достигается введением бытовизмов и просторечий. Так, рисуя Амлаку-великаншу, жену Сайфа, рассказчик говорит: «Рот ее был похож на печь, в которой выпекают хлеб, он был словно городские ворота, а ровные зубы в нем – подобны лавкам на городском рынке»; готовясь ко сну, великанша «положила Сайфа себе на грудь, как будто поставила на скамью кувшин с водой». Как видим, изображая нетрадиционных героев, сочинитель позволяет себе употреблять «неканонические», бытовые сравнения.

Для арабской средневековой поэтики вообще и для языка народных романов в частности характерно широкое использование синонимических пар типа: «он умер и испил чашу смерти», «цари приказывают нам и повелевают нами», «теперь мы узнали правду и открыли истину», «они пускали в ход хитрость и коварство». Есть формулы, которые исполняют определенную стилистическую функцию. Например, фиксируя движение времени, рассказчик постоянно прибегает к клише типа: «Когда Аллах ниспослал утро и мир засиял в лучах зари», – это помогает разделить длинный текст на смысловые отрезки и создает определенный ритм.

Пейзажный фон романа также стереотипно-условен и предельно непластичен, он напоминает изображение природы в арабских книжных миниатюрах; повторяющиеся в тексте клишированные описания не дают никакого представления о реальном месте действия. «Войско очутилось в зеленой долине, где пели птицы и средь покрытых листвой деревьев струились ручьи, а на их берегах состязались в беге газели»; «Со всех сторон там виднелись зеленые сады и прозрачные пруды, полные сладкой воды, похожие на блестящий йеменский меч, извлеченный из ножен, или на змею, сбросившую старую кожу»; «На лугу росли развесистые деревья с гибкими ветвями, там протекали журчащие ручьи с прозрачной водой, а птицы на ветках пели и ворковали, создателя всех тварей прославляли».

В такой же условной манере изображаются в романе дворцы царей и вельмож. Все они похожи друг на друга и скорее отражают представление горожанина о жизни знатных людей, чем реальную действительность.

В значительной части роман состоит из коротких периодов рифмованной прозы, перемежающейся с многочисленными диалогами, как правило, также состоящими из коротких периодов. Переводчики пытались дать представление о структуре подлинника, частично воспроизводя в тексте рифмованные пассажи. В момент эмоционального напряжения (над павшим воином, перед боем, в минуту любовного томления) герои произносят подобающие случаю стихи в жанрах традиционной средневековой поэзии. В романе часто так и говорится: «И он произнес стихи, как это принято у арабов». Таким образом, прозаические и поэтические тексты чередуются, причем стихи составляют одно из естественных (хотя и подчиненных) звеньев, эмоционально окрашивающих все повествование. Однако нельзя не признать, что особой художественной ценности эти стихи не имеют – они не могут идти в сравнение с аналогичными произведениями поэтов-профессионалов. Это позволило нам при переводе сократить большую часть подобных вставок.

Предлагаемый читателю перевод романа о Сайфе (с частичным изложением) выполнен по четырехтомному каирскому изданию 1322/1904-05 г. При сокращении текста переводчики стремились наиболее полно передать основную сюжетную линию романа и сохранить особенно интересные в художественном и культурно-историческом отношении его части, опустив эпизоды периферийные.

И. М. Филыитинский