Онлайн чтение книги Крылатые семена
Глава XV

Салли сама сидела за рулем старенькой Динниной машины, когда, захватив с собой Пэт и Пэм, они с Динни отправились на прогулку к стойбищу кочевников у Рилл-Стейшн.

День был воскресный, но Билл не мог с ними поехать: ему предстояло идти на митинг рудокопов. Фриско тоже отказался, сославшись на важную деловую встречу. Салли подумала, что он, очевидно, не хочет ставить ее в неловкое положение: ведь в лагере будет Ральф. Да и присутствие Калгурлы всегда смущало его.

У сэра Патрика, по словам девушек, начался приступ подагры, и они оставили его в наимрачнейшем расположении духа. Он рассчитывал, что они будут ухаживать за ним, и никак не мог взять в толк, зачем это Пэм понадобилось ехать на Рилл-Стейшн — что за странное желание рисовать «вонючих дикарей»? Девушки, разумеется, утаили от него, с кем они отправляются в поездку.

— Предупреждаю, когда бабушка ведет машину, надо ко всему быть готовым, — предостерег их Билл. — Она сама говорит, что сидит за рулем с таким чувством, будто объезжает норовистого жеребца, и вопрос стоит так: либо она его доконает, либо он ее.

Сидя на заднем сиденье Динниной трясучки, Пэт и Пэм на собственном опыте убедились в справедливости этих слов. Им никогда еще не приходилось испытывать ничего подобного. Миссис Салли бесстрашно вела «Попрыгунью Джейн» по ухабистой дороге — машина ныряла и подпрыгивала на выбоинах, натыкалась на пни и перелетала через них, грозя в любую минуту рассыпаться на куски. Мотор на подъемах ревел, задыхался и чихал, вода в радиаторе грозила закипеть, тормоза отчаянно визжали на спусках.

Время от времени Динни кричала через плечо: «Все в порядке?» или: «Вы живы?» И девушки, с трудом удерживаясь на своих местах от тряски, отвечали: «З-замечательно! Лучше быть не может!»

— Нам было так страшно, что мы даже не решались рта раскрыть, — призналась потом Пэт Биллу. — Как это миссис Салли одолела на этой развалине целых пятьдесят миль да потом обратно — понять не могу!

Очутившись на лесной дороге, вьющейся среди кустарников, вся компания вынуждена была выйти из машины и пешком пробираться к руслу высохшей реки, где, по словам Динни, расположились кочевники. Динни долго всматривался в заросли акации и терновника, среди которых четко вырисовывались на фоне голубого неба высокие стройные стволы черного дерева и ослепительно белые стволы эвкалиптов, испещренные крупными розовыми пятнами.

— Вот они! — воскликнул он, разглядев очертания шалаша и несколько темных человеческих фигур. Бронзовый цвет кожи и линялые грязные лохмотья, в которые были одеты кочевники, не позволяли сразу разглядеть их среди закопченных дымом древесных стволов и серо-зеленого кустарника акации.

— Эй, ты! — окликнул кого-то Динни. Пока он разговаривал с подошедшим к нему человеком, Салли с девушками из предосторожности отошли подальше.

Салли была уверена, что кочевники уже предупреждены об их посещении; стоит им заподозрить, что белые, приехавшие с ней и с Динни, имеют какое-то отношение к полиции или что они намерены расспрашивать про кочующих с ордой девочек-метисок, и страх возьмет в них верх над любопытством — в мгновение ока они сорвутся с места и исчезнут в дикой лесной чаще.

Подошедший к Динни человек оказался Ральфом, и Салли еще раз порадовалась тому, что Фриско, под предлогом делового свидания, отказался с ними ехать. Почти ничто в наружности Ральфа не указывало на его происхождение; он выглядел скорее коренным австралийцем, чем человеком смешанной крови, хотя одет был лучше остальных, кроме, пожалуй, второго гуртовщика, Дунгарди, тоже работавшего на ферме у Брауна, да еще Чарли, следопыта, служившего в полиции. Брюки цвета хаки, застиранные и вытертые до того, что они стали желтыми, как буйволова кожа, чистые рубашки, широкополые фетровые шляпы и сапоги со шпорами придавали гуртовщикам вид настоящих франтов по сравнению с остальными кочевниками, которые следом за Ральфом подошли к Динни и расселись полукругом прямо на красной земле.

Ральф на местном наречии распорядился отыскать Калгурлу и передать ей, что Динни Квин и миссис Салли желают поговорить с нею. Две или три женщины тотчас же исчезли в кустах.

По краю усыпанной гравием круглой поляны, в тени зарослей, было разбросано с десяток вурли — шалашей из сучьев и листьев. Они походили на кучи сухой листвы, кое-где прикрытые кусками мешковины; перед ними чернели горки золы от костров. Из шалашей высыпали собаки, женщины, дети. Кругом царило оживление, женщины звонко смеялись, окликая друг друга, болтали.

Калгурла вышла откуда-то из-за шалашей, по-прежнему в грязных лохмотьях, но уже не такая прямая и стройная, как бывало. Ее седеющие волосы прикрывала мужская шляпа — казалось, она годами не снимала ее с головы, во всяком случае, на памяти Салли очень редко.

Калгурла хмуро покосилась на зеленые брюки девушек, стоявших рядом с Салли. Старуха не в восторге от такого вторжения, подумала та. Калгурла не доверяла белым людям и к каждому новому человеку относилась с опаской.

И все же Динни вызвал ее на разговор, отпустив шутку, которая всех очень развеселила.

— Эге, Калгурла, — сказал он, — ну и живот же у тебя вырос! Решила завести джи-джи?[7]Джи-джи — младенец (местн.).

— Джи-джи! Вздор болтаешь, — ответила Калгурла, и улыбка промелькнула на ее хмуром смуглом лице.

Старуха опустилась на землю возле Динни и перевела на Салли взгляд, говоривший о затаенном страдании.

— Нутро болит, — пробормотала она, словно оправдываясь.

— Скажи Ральфу, Чтобы он зашел ко мне, когда будет в Боулдере, я дам ему лекарство, — сказала Салли.

— Угу! — Калгурла оглядела своих соплеменников, стоявших и сидевших на корточках подле нее.

— Вот этот, — движением подбородка она указала на мужчину в грязных синих штанах, кутавшегося в обтрепанное старое пальто, хотя солнце сильно припекало; на макушке у него лихо торчал котелок, из-под которого ниспадали на плечи длинные патлы с засохшими на них комьями грязи. — Это надири.[8]Надири — знахарь (местн.). Попрыгает на животе — и человек здоровый.

— Он из спинифексов, — пояснил Ральф. — Пришел к нам далекой дорогой, из Улди.

— Настоящий дикарь — очевидно, откуда-нибудь с гор Мак-Доннелла, — шепнула Пэт Динни. — Мне, по правде сказать, он не нравится — наверно, нарушил закон своего племени, а может, скрывается от полиции.

Сердитый взгляд спинифекса сверкнул из-под длинных грязных волос, и он пронзительно крикнул что-то Ральфу. Спинифекс прохаживался взад и вперед с видом человека, облеченного неограниченной властью, и был явно встревожен появлением непрошеных гостей.

Высокий старик могучего телосложения, весь голый, лишь с повязкой вокруг бедер да красной шерстяной тряпкой, стягивавшей его курчавые темные волосы, открывая высокий лоб, поднялся с земли и пристально поглядел на спинифекса. Старик не произнес ни слова, но спинифекс проворчал что-то и юркнул в толпу женщин.

— Бардок, мой отец, — отрекомендовал его Ральф, явно гордясь стариком, который держался с таким достоинством.

Пэм уже вытащила свой блокнот, и ее карандаш залетал по белой бумаге. Несколько женщин неслышно подошли и стали сзади, громко выражая свое изумление при виде того, как быстро возникает в альбоме фигура Бардока. Заметив, что его рисуют, старик опять уселся на корточки.

— Эти люди не из одного с тобой племени, Калгурла? — спросил Динни.

— Уайа, нет, — ответила Калгурла.

— Вонгаи разбрелись по всей стране и перемешались между собой, — сказал Ральф. — Вот этот из Норсмана, — Ральф указал на сморщенного старика в засаленной пестрой вязаной шапочке, голубой фланелевой куртке, какие носят подростки, и потертых шерстяных штанах. — А тот — с Лейвертоновых холмов.

Уроженец Лейвертона — сильный, рослый парень с широким расплющенным носом и более темной, чем у других, кожей, — поняв, что речь идет о нем, просиял улыбкой.

— Он только один почти совсем черный, — тихонько сказала Пэт. — Все остальные — бронзовые.

— Послушай, Калгурла, — не унимался Динни. — Как назывались те вонгаи, которые давно-давно кочевали вокруг Кулгарди и Калгурли? Еще до того, как пришел белый человек, до того, как нашли золото…

Калгурла покачала головой, словно не желая ни вспоминать те времена, ни говорить о них.

— Ну, расскажи же, — упрашивал ее Динни. — Ведь ты помнишь своего отца, Калгурла. Как звали его народ?

Динни вынул из кармана кисет с табаком — глаза Калгурлы жадно впились в него. Она вытащила трубку из-под своей грязной куртки, и Динни набил ее. Мужчины постарше столпились вокруг, горя желанием получить свою порцию табаку. Динни передал кисет Бардоку, и он пошел по рукам, пока совсем не опустел. Пэт достала из кармана брюк золотой портсигар и высыпала сигареты, которые тут же разобрали Ральф, Дунгарди, а за ними и остальные. Сигарет не хватило на всех, и, видя, что такое угощение раскрывает перед ними сердца, Пэт окликнула Пэм; та тоже вынула золотой портсигар и раздала его содержимое окружившим ее женщинам.

Ральф что-то недовольно сказал Калгурле, взял сухую ветку и, присев на корточки, начертил на песке круг. Внутри его он нарисовал несколько пересекающихся линий — границы расселения племен: ялиндарра, юлбарра, какарра, вилура — север, юг, восток, запад. Затем он разделил круг на секторы: на северо-востоке — кили, на юго-востоке — муррини, дальше на восток — йилбарра, на северо-западе — ваулу, на юго-западе — яберу. Калгурла не соглашалась с Ральфом и начала с ним спорить. Единственно, что мог вывести Динни из их пререканий, это что вонгаи из племени ялиндарра пришли с севера, а вонгаи из племени какарра — с юга.

— Калгурла говорит, что слово «вонгаи» из языка племени эджудина, — пояснил Ральф. — Теперь племена перемешались, разбрелись, и все мы называем себя вонгаи или вонгудда. Это одно и то же, только на разных наречиях.

— Но ведь мы хотим знать, как назывались тогда племена, Ральф, — возразил Динни. — Помнится, один человек из Норсмана говорил, что он из племени мульба.

— Кабул, — пробормотала Калгурла и начала что-то объяснять Ральфу на своем наречии.

— Калгурла говорит, она из племени кабул, ее племя кочевало вокруг Кулгарди и Калгурли, — перевел Ральф. — Дуиди, ее муж, пошел на север с одним из первых старателей, и она тоже пошла с ним. Они долго жили с племенем ялиндарра. Потом там была большая война. Дуиди умер. И Калгурла вернулась к своему племени.

Откуда-то, жужжа, как рассерженный шмель, снова появился спинифекс. Он был явно встревожен приездом белых и их расспросами о названиях племен. Он разогнал женщин, окружавших Пэм, а на остальных прикрикнул, чтобы они не позволяли девушке рисовать себя.

— Усатый Джонни говорит, это плохо, когда белая женщина забирает у тебя тень, — со смехом объявил Ральф.

— У австралийских кочевников существует такое поверье: если кто фотографирует или рисует их — значит он забирает у них тень, и человек после этого умирает, — объяснила Салли, заметив недоумение Пэт. — Молодежь, вроде Ральфа, этим уже не запугаешь, а старики все еще боятся.

— Моя жена Люси, — сказал Ральф, указывая взглядом на молодую женщину, подошедшую и ставшую с ним рядом. Ее распущенные волнистые волосы, очень светлые да еще выгоревшие на солнце, казались неудачно выкрашенными. На солнце они отливали золотом. Однако, по словам Динни, это была чистокровная австралийка. Динни доводилось встречать и других австралиек с такими же волосами, и это были вовсе не метиски.

Люси — очень стройная в своем бледно-голубом ситцевом платье — фыркнула и спряталась за спину Ральфа. Она держала за руку мальчика, совсем голенького, если не считать изодранной рубашонки, едва доходившей ему до пупка.

— Мой сын, — с гордостью и любовью заявил Ральф.

В эту минуту от толпы отделилась худенькая девочка, очень грязная и оборванная.

— А это Вероника, — сказал он. — Она сильно болеет. Вся в болячках.

При взгляде на это заброшенное маленькое создание с большими голодными глазами у Салли заныло сердце. Она догадалась, что у девочки венерическая болезнь. Надо как-то спасти бедного ребенка. Но Салли знала, что кочевники решительно воспротивятся всякой попытке увезти Веронику из лагеря. Девочка, конечно, уже обещана в жены кому-то из мужчин.

Старуха с воспаленным морщинистым лицом и красными глазами подбежала к Веронике и увела ее прочь.

— Надири сказал, что это болезнь белых, — пояснил Ральф. — Старая Гининга боится, что придет полиция и заберет девочку.

Салли оделила детей леденцами, яблоками и апельсинами и дала несколько пачек печенья и две банки джема Калгурле — она знала, что старуха поделится с остальными.

Тем временем Пэм успела познакомиться кое с кем из женщин.

— Это Мэри Хохотушка, — сообщила она и рассмеялась, глядя на дебелую молодую женщину в красном платье, очень чистенькую и круглоглазую. — Она работает на ферме у миссис Браун. А это Канэгира. Бедняга — ее прозвали Сломанный Нос!

Нос Канэгиры, застенчивой широкоскулой женщины, действительно был сломан — над ее большим перекошенным ртом торчал какой-то обрубок. Видно, еще в детстве кто-то нанес ей сильный удар по лицу. Карие глаза Канэгиры смотрели так печально, словно она ни на минуту не забывала о своем уродстве. Ее рваное голубое платье было все в грязи.

— Это жены Коббера, — пояснил Ральф. (Коббер был второй гуртовщик.) — Они всегда дерутся. Коббер больше любит Сломанный Нос.

Мэри прыснула, а у застенчивой Канэгиры рот еще больше скривился в улыбке — казалось, они смеялись над чем-то, известным только им одним.

В отдалении показалась высокая круглолицая, уже не молодая женщина. Из-под ее измятого платья в цветочках торчали худые черные ноги. Она повязывала на ходу голубой фартук поверх выступающего живота и весело улыбалась.

— Постыдись, Мэри, — крикнула она, — у тебя нижнюю юбку видно!

Мэри Хохотушка без всякого стеснения задрала подол своего красного платья и подоткнула повыше грязное тряпье под ним.

— Никак это Налка! — воскликнула Салли. — Помнишь, как ты приезжала ко мне в Хэннан вместе с Маританой.

— Угу, — кивнула Налка, и лицо ее помрачнело.

Салли поняла, что допустила ошибку, упомянув о Маритане. Лица вокруг нее стали суровыми, с них исчезла улыбка: люди исподтишка обменивались взглядами, угрюмо переступали с ноги на ногу. Туземцы никогда не говорят о своих покойниках, а имя Маританы напомнило им о ее трагедии и о том, что тайна смерти этой женщины так и осталась нераскрытой. Салли готова была побить себя за то, что упомянула о ней.

— Ты ведь жила тогда при миссии, — весело, как ни в чем не бывало, продолжала Салли, обращаясь к Налке. — Миссис Браун говорила мне, что ты работаешь на ферме: готовишь, говорят, замечательно и стираешь, как никто.

Налка заулыбалась, лицо ее сразу просветлело.

— Куда там, совсем обленились старые кости, — с довольным видом заявила она. — Сижу на одном месте, хожу немного туда-сюда. Хорошо здесь, много еды, много цветов. Дочка моя — Сэйди — в миссии, совсем большая стала, пишет письма.

Из висевшего у нее на поясе мешочка Налка достала клочок грязной бумаги. Сама она не умела ни читать, ни писать, но очень гордилась успехами дочери.

— Расскажи им, — кивнула она в сторону Пэт и Пэм, — что моя дочь Сэйди пишет в письме.

Салли прочитала вслух письмо, написанное четкими круглыми буквами.

«Дорогая мама, — говорилось в нем, — надеюсь, ты в добром здоровье. Мне здесь очень хорошо. Целый день мы молимся богу. Надеюсь, ты тоже молишься и воздаешь хвалу господу. Надеюсь также, ты не пьешь пиво и не ходишь в кино. Это большой грех. Я так счастлива, что Иисус хранит меня. Твоя любящая дочь Сэйди».

Письмо произвело на всех большое впечатление, а Налка так и сияла; она поспешно отобрала его у Салли и спрятала в свой мешочек. Но Мэри вдруг залилась веселым журчащим смехом.

— Слыхали, Налка не пьет бешеной воды, — прыснунула она. — Нет? А кто же напивается и дерется с Гинингой? Не она? А потом лежит целый день в холодке и хр-р, хр-р. — Мэри изобразила, как храпит и сопит во сне пьяная Налка.

Обозлившись, Налка закричала и замахала руками на насмешницу, но тут и остальные женщины стали потешаться над Налкой — надо же сбить с нее спесь, чтобы она не слишком важничала перед гостями!

Калгурла громко прикрикнула на них, и Налка сразу умолкла; смех оборвался.

— Они не согласились бы спеть нам? — спросила Пэт, которой не терпелось послушать, как поют кочевники.

Но тут всеми почему-то овладела робость. Женщины, смущенно хихикая, сбились в тесный кружок, мужчины потупились — никому, как видно, не хотелось угождать гостям.

— Да вы что? — воскликнул Динни. — Боитесь этой молодой леди, что ли?

Ральф опустился на землю рядом с женой и сыном. Мерно ударяя двумя дощечками друг о друга, он тихо затянул песню. Салли догадалась, что он, должно быть, у них «йемна» — певец-импровизатор, а также предводитель «тулгу» — так на местном наречии назывался национальный танец «корроббори». Пэт подошла ближе послушать его.

— О чем ты поешь? — спросила она.

— О дереве вилга. — Ральф указал на тонкое, стройное дерево, растущее неподалеку. — Слушай:

— Это значит — охотятся, — добавил Ральф и улыбнулся.

Ральф умолк и потупился: нужное слово никак не шло на ум.

Старик с подстриженной бородой и маленькими гноящимися глазками подошел поближе и уселся под деревом. Куртка и штаны у него были измазаны в красновато-коричневой земле. За стариком к дереву потянулись и другие. Они сидели на корточках и даже на таком близком расстоянии казались неотъемлемой частью пейзажа: их выцветшая, перепачканная в пыли и грязи одежда сливалась с листвой молодого черного дерева и с побуревшей зеленью кустарников.

Старик ударил дощечкой о дощечку и запел:

И он повторил этот куплет; остальные подтягивали, не нарушая своеобразного ритма песни. Она оборвалась на драматическом возгласе, и все рассмеялись.

— Человек в горах рубит дерево, — перевел Ральф. — Он смотрит на юг и видит: собирается гроза. «Кирн-дел, кирн-дел» — это стучит топор. «Йарра» — это воет ветер и дождь хлещет по деревьям так, что они дрожат.

Пэм сделала беглый набросок с шалаша Ральфа, перед которым была натянута веревка. На ней развевались две рубашки, какие-то розовые тряпки и крохотные детские штанишки. Люси в свое время тоже работала при миссии, сообщил Ральф. Она привыкла стирать белье как следует и специально ходит на ферму за водой.

— Каждый день стирает, чтобы малый у нас чистый был, — хвастал Ральф. — Просила привезти душистого мыла и талька из Боулдера, когда хозяин посылал меня туда с лесом. Люси умеет петь, как в миссии. Спой, Люси, «Иду за Иисусом».

Люси запела тихо и мелодично с той особой заунывностью и в том особом и неподражаемом ритме, которые свойственны напевам австралийских племен:

В эту минуту из зарослей вышли три женщины и направились к стойбищу. Все — мужчины, женщины, собаки — бросились им навстречу. Они возвращались с охоты. У одной из женщин, пожилой и сухопарой, с пучком седых волос на подбородке, висел за спиной большеногий петух. Старуха бросила его на землю. Связанный петух трепыхался и бил крыльями.

Он был не больше фазана, его оперение, окрашенное в светло-желтые, коричневые и черные тона, поражало своей красотой. Птица вытягивала длинную шею с плосковатой, как у змеи, головой и посматривала по сторонам, словно ища спасения; в желтых, затянутых серой пленкой глазах притаился испуг.

Бородатая старуха перебила ему ноги метким броском остро отточенной палки и сейчас была очень довольна собой.

— Мы отдали ее Чарли, — сказал Ральф. — Он один, ему нужна женщина.

Чарли, красивый молодой следопыт, служивший в полиции, а сейчас приехавший отдохнуть среди своих, казалось, был вполне доволен такой невестой.

— Хорошая женщина, — одобрительно отозвался он.

— А это Нелли, — сказал Ральф, указывая на ее спутницу в сером ситцевом платье. И платье и лицо у нее были грязные, глаза тусклые, губы поджаты.

— Ого-го! — радостно воскликнул Ральф при виде рдеющих румянцем диких груш, которые вытряхнула из своего мешка Нелли.

Калгурла протянула руку и взяла грушу.

— Калгурлу, — сказала она.

— Вот откуда происходит название Калгурли, — заметил Динни. — Эти груши растут на ползучем дереве с твердыми, как проволока, ветвями. В свое время таких деревьев было очень много по склонам Боулдерского кряжа. Они буйно разрастаются после грозы; тогда на них появляются желтые цветы, а потом вот такие груши. Они очень сладкие, когда созреют. Местные жители пекут их в горячей золе, и тогда они становятся мягкими и вкусными. Австралийцы готовы отправиться за ними в какую угодно даль. Потому-то их кочующие орды так часто и появляются около Боулдера. Это твои места, Калгурла, не так ли? Там, где росла калгурлу?

— Угу, — пробормотала старуха.

Калгурла считает эти груши священными, пояснил Динни внимательно слушавшей его Пэт. Она верит, что грушу создал дух ее предков, который вошел в плоть ее матери еще до того, как она, Калгурла, появилась на свет. Там, где растет калгурлу, — ее родина. А когда она умрет, дух ее вернется туда, чтобы соединиться с духом ее соплеменников, — ведь их роднит общий тотем — груша-калгурлу.

Динни понимал, что Калгурла ни за что не станет рассказывать обо всем этом перед белыми людьми или перед остальными кочевниками, выходцами из других племен — беглецами, отступившими от обычаев своего народа и собравшимися сюда со всей страны. Молодежь смеется над старыми обычаями и не соблюдает их, объяснила Калгурла, хотя эта же молодежь очень боится надири из земли спинифексов. Да и сама Калгурла явно побаивалась горящих глаз и бешеного нрава этого человека. Но молодежь, сказала она Динни, идет по следам белых людей, а не за своим народом.

Старик, только что окончивший песню о лесорубе, продолжал что-то напевать себе под нос, подбрасывая ветки в костер.

— Он говорит: костер готов, и сердце его поет, как птица-колокольчик, — ведь у нас на обед петух! — перевел Ральф.

Все становище провожало гостей к автомобилю — мужчины и женщины и даже собаки; настоящий цыганский табор, смеясь и болтая, двигался за ними следом. Все заохали и заахали, когда Салли взобралась на свое место за рулем. Затем уселись и Динни с девушками, и «Попрыгунья Джейн», рыча и вздрагивая, рванулась вперед. Раздались испуганные возгласы, крики восторга. Салли дала задний ход, и машина, ныряя и подпрыгивая на ухабах, повернула на дорогу.

То натыкаясь на корни деревьев, то проваливаясь в вымытые обильными дождями колдобины, машина успела уже отъехать довольно далеко, а гул взволнованной толпы все еще доносился до слуха Салли и ее спутников. Крики туземцев, приглушенные расстоянием, напоминали голоса птиц, протяжные, с внезапными переходами от высоких нот к низким, то смеющиеся, то рыдающие.

— Надо бы заглянуть к Браунам, это очень близко, — сказала Салли, как только машина благополучно выбралась на шоссе.

— Что верно, то верно: Боб Браун никогда не простит нам, если узнает, что мы были в стойбище и не проведали их со старухой, — согласился Динни.

— Может быть, доехать до Булонга, пусть девушки посмотрят, во что может превратиться рудничный поселок, — предложила Салли. — А на обратном пути завернем к Браунам.

— Давайте, давайте! — закричали Пэт и Пэм. Они рады были малейшей возможности продлить эту интересную поездку.

Салли прибавила газу, и «Попрыгунья Джейн» заковыляла по направлению к чаще огромных эвкалиптов и кустарников, зеленым поясом окружавших некогда процветавший рудничный поселок. Сейчас от него осталась лишь лачуга из гофрированного железа, ряд старых перечных деревьев, вытянувшихся вдоль того места, где проходила главная улица, да шахта Королева Маргарита на склоне холма, а на каменистых равнинах вокруг — выемки и отвалы.

Салли остановила машину у подножия холма. Решили позавтракать; Динни развел костер и вскипятил чайник. Пэт и Пэм с завидным аппетитом набросились на толстые ломти черного хлеба с беконом и пирог. Они пришли в восторг от лимонного торта, испеченного Салли, — право же, им никогда еще не приходилось пробовать ничего вкуснее! А чай, который Динни по-особому взболтал в закоптевшем на костре котелке, чтобы осели чаинки, как делают жители зарослей, был просто «экстра». Салли улыбалась, радуясь, что пикник понравился девушкам и что они получили удовольствие от этого дня, проведенного вместе с нею и с Динни.

Позавтракав, они убрали остатки пиршества в машину и с грохотом двинулись в путь — к заброшенному поселку.

— Просто не верится, что тут когда-то был город с тремя тысячами жителей. А какие нарядные здесь были магазины — и целых семь пивных! — мрачно заметил Динни. — Но как только Марго закрыли, так и город точно растаял.

Салли остановила машину около единственной уцелевшей лачуги. Из нее неторопливо вышел высокий бодрый старик.

— Никак это Питер Коэн собственной персоной! — воскликнул Динни. — Мистер Коэн и его брат были видными людьми в Булонге во времена его расцвета, — пояснил он, представляя Коэна женщинам, — у них были и свои магазины и пивные. А сколько денег они ухлопали в рудник, и все напрасно!

— Что было, то быльем поросло, чего там вспоминать, — произнес Коэн с ярко выраженным ирландским акцентом. — Только, по-моему, Булонг еще покажет себя, Динни. Поговаривают, что на Марго снова начнут изыскательские работы. На прошлой неделе один старатель добыл двенадцать унций в старой шахте — и всего в трех футах от поверхности.

Никого из знакомых нет тут, рядом? — спросил Динни.

— Как же, есть — наш старый мэр. Он обосновался вон там, немного дальше, — сказал Коэн.

— Черт возьми, надо будет перекинуться с ним словечком! — воскликнул Динни.

Мистер Коэн предложил дамам выпить по чашке чаю и изъявил готовность вскипятить для них воду. Но Динни сказал, что они только что позавтракали, им надо ехать дальше, они еще хотят заглянуть по пути на Рилл-Стейшн…

— Мистер Браун, отец Боба, был в свое время мэром Булонга, — сказал Динни, когда они отъехали и машина покатила по едва заметной дороге, усыпанной черным железняком вместо гравия. — Он славный старикан, долго был учителем, а потом взял себе участок земли, построил домик, занялся разведением скота и поставил на ноги кучу детей. Уже и города-то нет, а мистер Браун для здешних старожилов — по-прежнему мэр.

В домишке из гофрированного железа, стоявшем среди высоких редких деревьев на холме, усыпанном черным железняком, завязалась долгая беседа.

В комнатах было чисто и опрятно, хотя все было положительно забито книгами и газетами. На полках, сделанных из ящиков для фруктов, стояли и лежали книги, а на них пачки газет. Стол украшал кувшин с белыми маргаритками. Мэр показал Пэт и Пэм бутылочки с крупинками золота, найденного в зарослях или намытого при опробовании породы.

Мэр тоже был уверен, что Булонг еще покажет себя, когда на Марго по-настоящему возобновятся работы.

Напротив, через дорогу, виднелась покривившаяся хижина какого-то старателя, а перед ней — горшок с красными лилиями, горевшими, как огонь, на фоне зеленого ставня.

Динни пошел поговорить с хозяином хижины и вскоре возвратился, посмеиваясь.

— Можно подумать, что они священные или невесть какое диво, эти его лилии, — сказал он. — Ни о чем другом говорить не может. Как он их достал да как за ними ухаживал, как оберегал во время засухи. Эти лилии — все его богатство. Да ему ничего больше и не надо.

— И неудивительно, — прошептала Пэм.

Их было всего две хибарки на многие мили вокруг, и в этом опаленном солнцем краю, на земле, усеянной черным железняком, красные лилии казались чудом красоты.

— Ну, нам пора, — немного погодя сказал Динни. — Не хотите ли проехаться с нами на ферму, мистер мэр?

Старик заколебался.

— Но мне не на кого оставить собаку, — возразил он.

— А мы и ее возьмем с собой, если Пэт и Пэм не возражают.

— Она сядет в ногах, и я буду держать ее, — обрадовался мэр.

— Конечно, мы потеснимся! — с готовностью сказали девушки. Они подвинулись, и старик вместе с собакой влез в машину.

Овцеводческая станция, точно затерянная деревушка, стояла среди густого леса. Расчищенные среди зарослей выгоны с побуревшей на солнце травой казались коричневыми островками, а выбеленные известью строения из гофрированного железа, словно грибы, возвышались над красной землей. Когда «Джейн» поравнялась с ними, путники увидели, что домишки совсем ветхие, с осыпающейся известкой. Деревянные веранды у них покосились и рассохлись. Две ветряные мельницы царапали небо своими крыльями. Они стояли у запруды, до половины наполненной грязной водой; рядом пышно зеленел огород и росло несколько подстриженных фруктовых деревьев — апельсинных, лимонных и фиговых.

— Да, это не похоже на большие овцеводческие станции на Севере или на Юго-Западе, — заметил Динни. — В наших краях разводить овец и рогатый скот — нелегкое дело: почти каждое лето засуха и, значит, нехватка кормов и воды. Ума не приложу, как только Боб Браун справляется со всем этим. Правда, работает он не жалея сил, да и жена не отстает от него. И всегда веселая, как птичка. Она вырастила здесь шестерых детей, а ведь жизнь у нее одинокая, трудная; бывает, что месяцами не видит ни одной белой женщины.

Как только «Джейн» въехала во двор фермы, мистер и миссис Браун вышли навстречу гостям.

— Вот уж не думала, не гадала, — с сердечной улыбкой приветствовала их миссис Браун.

— Уж будто! — осклабился Динни. — А мы полагали, что вонгаи известят вас о нашем прибытии.

— Они и известили, — кивнул Боб Браун, и на его добродушном лице заиграла ответная улыбка. — Половина орды прибежала к нам сообщить, что Динни Квин и миссис Салли разъезжают по округе в своем старом автомобиле, а он у них плюется, как годовалый верблюжонок. «Уж и красивые же у них там девушки, на заднем сиденье, — сказали они нам. — Одна все рисует картинки». — Браун сделал несколько быстрых взмахов рукой, изображая карандаш, летающий по бумаге. — «А другая все спрашивает, спрашивает без конца. Чарли сказал, что они дочери Пэдди Кевана».

— Мы не дочери Пэдди Кевана, — разом возмутились Пэт и Пэм.

— Пэт и Пэм Гэджин, — представил девушек Динни. — Уж можете не сомневаться, вонгаи все на свете знают.

— Заходите, заходите в дом, — настойчиво приглашала миссис Браун. — Вы, конечно, у нас ночуете?

Солнце уже висело низко над горизонтом, и Салли с беспокойством поглядывала на запад. Ей отнюдь не улыбалось вести расхлябанную машину в темноте по неровной дороге; зрение у нее было далеко не прежнее, а фары еле светили и могли в любую минуту отказать.

— Нам, право, через несколько минут пора в путь, — нерешительно проговорила она.

— А мы не могли бы остаться? — в один голос воскликнули Пэт и Пэм.

Салли понимала, что это посещение уединенной, скромной скотоводческой станции в новинку для девушек, и ей не хотелось их огорчать.

— У нас тут есть телефон. Вы можете позвонить домой, — уговаривала их миссис Браун. — Нельзя же так сразу взять и уехать.

— Ну ладно, — уступила Салли, — мы, пожалуй, могли бы и остаться, если это не доставит вам чрезмерных хлопот.

— Хлопот? — залилась веселым смехом миссис Браун. — Да я так рада видеть вас, миссис Гауг, для меня такое удовольствие побеседовать с вами! Здесь все только и говорят, что о скоте да о золоте. Идемте, я покажу вам ваши комнаты, а потом будем пить чай.

Надворные строения у Браунов, как и на большинстве скотоводческих станций, затерянных в лесной глуши, были расположены в виде буквы «П»: по одну сторону — кухня, столовая и гостиная, по другую — жилые комнаты, а кладовая и хозяйственные постройки — в глубине. Вдоль деревянной веранды тянулось столько просторных, скудно обставленных спален, что гости могли свободно разместиться в них: Пэт и Пэм в одной комнате, миссис Салли в другой, а Динни — в комнатке, специально отведенной для гостей-мужчин.

Быстро умывшись, Пэт и Пэм причесали волосы, напудрились, подкрасили губы и вышли на веранду полюбоваться местностью; за лужайкой, расчищенной перед домом, расстилались бесконечные, как море, заросли кустарников.

Какими уединенными и далекими от суетливой жизни приисковых городов были эти белые домики, открытые всем ветрам и непогодам, эта усадьба в лесной чащобе! Чувство одиночества и отрешенности охватило девушек. Какая здесь тишина, какой покой! Эти необозримые пространства, эта безмятежность, разлитая в воздухе, навевали благоговейное чувство. Закат окрасил небо сияющим багрянцем и, постепенно бледнея, ложился нежно-розовым отсветом на гряду плывущих облаков. Золотистый туман вставал над землей, окутывая легкой пеленою верхушки далеких деревьев. Дым от костров в стойбище кочевников наполнял воздух запахом сандалового дерева, хотя, по всей вероятности, там просто жгли акацию. Издали доносились их голоса, словно крики птиц — певучие, протяжно-заунывные.

Девушки, прижавшись друг к другу, тихонько охали от восторга. Этот край вызывал в них неизъяснимое волнение, — словно поднялась завеса, скрывающая заповедные тайны и все величие природы.

— Ах, вот вы где! — воскликнула миссис Браун, выглянув на веранду. — Идемте, надо же хоть немного перекусить. Я уверена, что вам до смерти хочется чаю!

Девушки уже знали, что тут в обычае пить чай.

— О да, — поспешили они согласиться.

Стол был накрыт в глубине длинной кухни, и все расселись вокруг, чтобы отведать салата и холодного мяса, приготовленных миссис Браун. Она налила гостям чаю из объемистого эмалированного чайника, а миссис Салли нарезала хлеб и передала по кругу чайные чашки. Посередине стола стояли блюда с пирожками, масленка, полная масла, и вазочка с вареньем.

Ужинали неторопливо, все были в отличном настроении. Мистер Браун и Динни обменивались новостями; нашлось о чем поговорить и миссис Салли с миссис Браун. Дети шумели, старались ввернуть словечко в общий разговор или взять лишний пирожок, пока не видят родители. Мэр пустился в воспоминания, а Пэт пыталась завязать беседу с красивым молодым гуртовщиком, который вскоре подсел к столу.

После ужина хозяйка отправилась мыть посуду, а мужчины остались за столом покурить и поболтать. Пэт не в силах была отказать себе в удовольствии послушать их беседу, Пэм пошла помогать миссис Браун, а Салли отправилась звонить по телефону соседям, чтобы они передали Дэлли ее просьбу накормить завтраком Фриско и постояльцев.

— Можете не сомневаться, — говорил Динни, — Марго еще покажет себя. Там все время находили богатые включения. Когда у нас с Крисом был участок в долине, мы считали, что там до хорошего золота еще и не добрались.

— Совершенно верно, — подтвердил мэр. — А когда рудокопам случалось напасть на богатое залегание, они решали, что тоже могут считать себя акционерами, — набивали золотом котелки, и айда по домам. Вот идет как-то вечером один бывалый старатель с котелком, полным золота, а навстречу ему — управляющий. Остановились перекинуться словцом.

«Хотите чаю?» — спрашивает старик, — ему показалось, что управляющий уж больно подозрительно поглядывает на его котелок.

«Нет, спасибо», — ответил управляющий. У него не было ни малейшего желания пить коричневую бурду, которую варят себе старатели. Тогда наш старатель повернулся и пошел себе дальше.

— Это было в добрые старые времена, — рассмеялся Динни. — Сейчас мудрено унести даже кусочек золота.

— Как скотина, Джек? — спросил мистер Браун гуртовщика.

Все эти дни гуртовщик сгонял скот, чтобы завтра на заре двинуться с целым стадом на рынок в Калгурли.

— В порядке, — отвечал гуртовщик. — Вот только большой вол с белой плешиной что-то захромал.

— Можете не беспокоиться, по такой плоской, открытой местности гнать скот — плевое дело, — заметил мэр. — Это не то что на Севере, где сплошь горы да леса, верно, Джек?

— Что и говорить, — гуртовщик, улыбнувшись, вытянул длинные ноги. — Не хотел бы я попасть в такую передрягу, как недавно, когда мы гнали скот по Кэннинскому тракту.

— Расскажите, пожалуйста, как это было, — попросила Пэт.

Лениво улыбаясь, гуртовщик перевел взгляд на девушку. Женщины были большой редкостью в бродячей жизни Джека, и его забавляла мысль о том, каким он будет пользоваться вниманием, когда появится в Боулдере или Калгурли в своей рубашке с открытым воротом, в широкополой фетровой шляпе, в плотно облегающих штанах для верховой езды, с позвякивающими шпорами. Кинофильмы и рассказы о жителях дикого Запада создали им большую популярность. И сейчас его горящие глаза, словно вобравшие в себя лучи яркого полуденного солнца, при свете которого он высматривал в кустарнике отбившихся от стада коров, выражали готовность отбить Пэт от любого женского стада, хотя он и старался держаться с независимым видом человека, не склонного доверять посторонним.

— Что ж тут рассказывать, — небрежным тоном начал он. — Мы гнали сотни четыре голов с Биллибунской станции. Нас была целая компания: Косой Чарли, его жена Руби — она, я вам скажу, в нашем деле ни одному мужчине не уступит, — двое туземцев да старый Джек Барр. Он был у нас за повара. Скотина попалась беспокойная, точно рой ос, а первая же ночь выдалась темная-претемная, хоть глаз выколи. Коровы и разбежались. Часа два мы выискивали их по зарослям. С трудом пригнали обратно — почти всех. На следующую ночь повторилось все сначала: какой-то чернокожий метнул в них копье, и они помчались кто куда. Чернокожие — это прямо несчастье для гуртовщика. Года два-три назад они убили двух погонщиков и нагнали на скот такого страху, что без труда увели весь гурт и обеспечили себя мясом на многие месяцы. Это им так понравилось, что с тех пор они нарочно пугают скотину… В ту ночь мы потеряли двух лошадей и один из наших погиб.

— Если быки начнут беситься, их уже не остановишь, — заметил Браун.

— На третью ночь, — продолжал свой рассказ Джек Росс, — Косой Чарли и Руби отправились в дозор и только что обменялись лошадьми со мной и Бинди, как проклятый скот опять взбесился. Руби пустилась вдогонку, и с грехом пополам мы собрали стадо — Чарли, Руби и я. Чарли тогда совсем выбился из сил, даже с лошади свалился. Ну, конечно, пользы от него тогда уже не было никакой, пока не выспится. Мы по очереди отсыпались днем. На следующую ночь стадо могло преспокойно удрать на край света — я прилег, перед тем как идти в дозор, и уснул как убитый. Вскакиваю, смотрю: Руби со стариком Джеком объезжают стадо, посвистывая как ни в чем не бывало, а эта проклятая скотина стоит, не шелохнется… В Вилуну мы пригнали только половину гурта. Такого со мной еще никогда не бывало.

— Что и говорить, по той дороге нелегко перегонять скот, — сочувственно заметил Динни. — Недавно у двух погонщиков разбежалось все стадо. Скотина как кинулась в обратную сторону, только ее и видели. А был другой случай, когда кочевники убили двух гуртовщиков; те впервые перегоняли скот по этой дороге и угодили прямо на копья к чернокожим.

Так, в разговорах о скоте, о золоте, о кочевниках — о том, что составляет повседневную жизнь этого края, и прошел вечер. У Пэт и Пэм было такое ощущение, словно они — участники спектакля, где действие происходит на скотоводческой станции — в кухне с грубо выстроганными половицами, со стенами из гофрированного железа, выбеленными известкой, пропитавшейся красной пылью. Слабый отблеск угасающего огня в большом очаге освещал комнату. На столе шипела карбидная лампа, озаряя белесым светом огрубевшие лица мужчин, заскорузлые от работы руки миссис Браун, ее белое платье, кнут и ружье погонщика, висящие на стене, полки кухонного шкафчика, заставленные посудой. Собака мэра безостановочно шныряла между печкой и распахнутой настежь дверью, в которую, словно в раму, был вписан квадрат темно-синего ночного неба и двор, омытый луной.

Какой удивительной казалась такая жизнь Пэт и Пэм — эта предельная простота, эта жестокая, ни на минуту не ослабевающая борьба за существование, требующая напряжения каждого нерва и мускула, этот непрестанный, повседневный труд на протяжении долгого лета, когда солнце выпивает последние соки из всего живого, а засуха превращает землю в кладбище надежд. И все же эти люди живут и борются, не сгибаясь под тяжестью невзгод: душевная доброта, чувство юмора и врожденная гордость помогают им преодолевать все лишения и беды.

Перед тем как идти спать, девушки задержались на веранде, глядя на белые крыши строений, на деревья, уходящие в бесконечную лунную даль, на небо теплого голубовато-серого, как заросли акации, тона, исполненное призрачного, колдовского очарования. Все было тихо, все молчало вокруг, лишь звезды мерцали в знойном мраке.

— Точно в сказке, — негромко сказала Пэт.

— Или на дне океана, — прошептала Пэм. — И какая тоска без Шона!

— А я как будто обрела здесь себя, — вполголоса призналась Пэт. — Никогда еще я не была так счастлива. — Она вздрогнула, не в силах справиться с охватившим ее волнением. — Кто-то бродит по моей могиле, — сквозь слезы произнесла она и вдруг рассмеялась. — Человек не должен говорить, что он счастлив, — это, кажется, приносит несчастье. Ну ладно, пойдем вздремнем, как говорит Билл. Бог мой, если Пэдди узнает, что мы путешествуем с Динни и с миссис Салли, он с ума сойдет!