Онлайн чтение книги Крылатые семена
Глава XXXI

«Шпарю домой во весь дух!»

Телеграмма Билла привела Салли в неописуемое волнение. Уже несколько месяцев о ее внуке не было ни слуху ни духу. В сущности, с тех пор как его батальон был эвакуирован из Северной Африки, от него не приходило никаких вестей. Билл никогда не писал о том, куда их отправляют. Затем австралийские части были эвакуированы из Греции прежде даже, чем Салли догадалась, что Билл мог быть там. Вне себя от страха и тревоги они с Эйли просматривали списки убитых, раненых и пропавших без вести.

В этих списках им встречались имена других юношей призванных в армию с приисков, и они понимали что, батальон Билла понес тяжелые потери. Но больше им ничего узнать не удалось. Их преследовала мысль, что Билла уже нет в живых, хотя они и продолжали твердить друг другу, что он, быть может, ранен или взят в плен. И вдруг пришла эта ликующая весть и сразу рассеяла все их страхи. Салли чуть с ума не сошла от радости. К тому же телеграмма была отправлена из Перта — значит, Билла можно было ждать домой с минуты на минуту.

Динни довольно ухмылялся, читая и перечитывая телеграмму. Как это похоже на мальчика — он, конечно, не упустил случая напомнить им старую приисковую шутку.

Как-то раз Карр Бойд, один из пионеров-старателей, большой любитель рассказывать всевозможные невероятные истории, расписывал, вернувшись в город, свое очередное приключение, от которого, по его расчетам, у слушателей должны были встать волосы дыбом, и вдруг до его ушей долетел вкрадчивый вопрос одной дамы:

— Скажите, мистер Бойд, а если бы перед вами неожиданно вырос разъяренный туземец с нулла-нулла в одной руке и копьем в другой, что бы вы сделали?

— Припустился бы домой… и шпарил бы во весь дух, — ответил Карр Бойд, проглотив более энергичное выражение, дабы не оскорбить слуха дамы.

Салли вывела из гаража «Попрыгунью Джейн» и поспешила к Эйли с радостной вестью. Потом вместе с Динни она отправилась на вокзал узнать насчет прибытия поездов. Приедет Билл с экспрессом, который ежедневно прибывал с побережья, или с одним из воинских эшелонов, то и дело пересекавших Калгурли на своем пути в восточные штаты, — они не знали. Железнодорожные чиновники не давали никаких справок относительно движения воинских поездов, но Динни поговорил с носильщиком и выведал у него, что ожидаются два состава. Когда они прибудут, носильщик не знал, но посоветовал Динни не ждать их на вокзале.

— Воинские эшелоны подают теперь на запасный путь в стороне от Калгурли, — сказал он. — Подальше от винных лавчонок и пивных.

Когда экспресс с грохотом подкатил к платформе, они стояли за решеткой у выхода на перрон, внимательно вглядываясь в каждого пассажира в военной форме, но почти ничего не видели от волнения. Пассажиры один за другим проходили мимо и исчезали вдали. Билла среди них не было.

— Ну, может быть, приедет с воинским, — сказал носильщик, их новый знакомый. — Я вот тоже поджидаю сына домой с шестой дивизией.

Динни уговорил Салли зайти в ресторан выпить чаю, прежде чем отправляться дальше, в Паркстон. Но Салли была как на иголках — она боялась, что «Попрыгунья Джейн» выкинет с ними какую-нибудь штуку: если заглохнет мотор или лопнет покрышка, они опоздают к прибытию эшелона.

Долгие томительные часы просидели они в машине, под палящим солнцем. Они задыхались от жары; на всем полустанке не было где укрыться — ни одного из тех стройных узколистых деревьев, которые отбрасывают спасительные клочки тени на спекшуюся от зноя красную землю. Солнце слепило глаза, отражаясь от крыш бараков, сооруженных вокруг полустанка для обслуживания проходящих эшелонов. Люди в защитного цвета куртках, а некоторые просто голые по пояс сновали возле бараков, готовясь, как видно, к прибытию поезда; они были слишком поглощены делом, чтобы обратить внимание на двух стариков, остановивших невдалеке от платформы свой видавший виды автомобиль. А Салли и Динни, боясь, как бы их не прогнали с полустанка, воздерживались от вопросов.

Но вот наконец мимо них прогромыхал военный состав и остановился. Сотни солдат в полном походном снаряжении, в потрепанных, выцветших куртках и кое-как нахлобученных на голову шляпах с обвисшими полями высыпали из вагонов. В том, что это экспедиционные войска, не могло быть никаких сомнений. Ошеломленная, взволнованная до глубины души, Салли вглядывалась в этих людей, но их было не отличить одного от другого. Почти любой мог оказаться Биллом. Все они выглядели на одно лицо — худые, с глубоко запавшими глазами, сухой, обветренной кожей и жесткой складкой у рта… Впрочем, недостатка в шутках, смехе и брани не было, когда, рассыпавшись по голому пространству сухой красной земли и оглядев открывшийся их взору суровый пейзаж приисков, они, к великому своему разочарованию, убедились, что поблизости не видно ни спасительного кабачка, ни пивной.

«Да как же тут разыщешь Билла — среди всех этих людей, которых уравняла война?» — в отчаянии спрашивала себя Салли. «Быть может, он так изменился, что его и не узнать теперь!» Они с Динни стояли поодаль, смотрели во все глаза и напряженно ждали, надеясь, что Билл сам заметит их. «А может быть, им удастся все же отличить его фигуру, черты лица, узнать по легкой, небрежной походке и широкой улыбке — как можно его не узнать!» Платформа почти опустела, когда Динни решил заговорить с одним солдатом, который плелся позади всех.

— Да, это шестая дивизия — вернее, то, что от нее осталось. Были ли они в боях в Ливии и в Греции? Да, черт возьми, были, были. Знает ли он парня по имени Билл Гауг? Нет, что-то не припомнит такого.

— Эй, Тед, — крикнул он другому солдату. — Ты не знаешь, у нас есть такой — Билл Гауг?

— «Неунывающий Билли»? — переспросил тот. — Конечно, есть. Ему не повезло во время отступления, но на Крите он был уже вместе с нами. Я видел его вчера. Он, верно, где-нибудь здесь. А может, во втором эшелоне.

Второй эшелон прибыл только под вечер, и с ним приехал Билл. Динни первый заметил молодого солдата, который устало брел по платформе, согнувшись под тяжестью вещевого мешка и винтовки. Что-то знакомое почудилось Динни в этой фигуре. Он крикнул:

— Эй, Билл!

Солдат поднял голову, и Динни увидел широкую улыбку Билла. А Салли уже обхватила внука руками; казалось — еще секунда, и она его задушит. Суетясь вокруг них, Динни восклицал:

— Рад тебя видеть, мальчик! Рад тебя видеть!

— И я рад, что вернулся домой, Динни, — сказал Билл каким-то напряженным, не своим голосом. — Как я мечтал об этом, — добавил он и невесело рассмеялся. — Может, и сейчас мне это только снится?

— Ты дома, дома, радость моя! — вся сияя, говорила Салли. — Тебе сейчас нужно только хорошенько поесть и отоспаться с недельку.

Динни подобрал с земли винтовку Билла и его вещевой мешок и зашагал вперед, гордясь своей поклажей, словно это он сам только что вернулся с передовой.

— Да, поспать не мешает, — согласился Билл.

Он уселся рядом с Салли на переднем сиденье, вытянув ноги, а Динни устроился позади. Когда они отъезжали от полустанка, на небе уже горела медно-золотая полоса заката. По мере того как она выцветала, коричневые тени сгущались на красной земле, а кустарники в отдалении превращались в пурпурные и черные пятна. Купол неба стал прозрачно-янтарным, с розоватыми тающими облачками, которые ветер стягивал к Калгурли. Салли подумала, что никогда еще улицы не казались ей такими грязными, такими неприглядными. Над ржавыми крышами и белыми оштукатуренными стенами домов воздух был еще мглистым от зноя и пыли, хотя закат уже накинул на город свою золотистую дымку. Даже перечные деревья, стоявшие вдоль широких улиц, и куррайонги, которые обычно сохраняют свой свежий зеленый наряд до самой осени, казались в последних, догорающих лучах солнца увядшими и запыленными.

Но Билл поглядывал по сторонам и улыбался каким-то своим, затаенным мыслям.

— Самый прекрасный город на свете! — сказал он.

Салли смеялась, она была счастлива. Она понимала то, чего он не высказал словами: видеть этот родной город было таким же чудом для Билла, как для нее — чувствовать своего дорогого мальчика снова рядом с собой. Ведь временами она уже почти теряла надежду увидеться с ним, и вот он здесь — говорит с ней и смотрит на нее, и глаза его так похожи на глаза Дика, что ее первенец как бы воскресает перед ней в своем сыне. Она то и дело взглядывала на него, чтобы убедиться, что это действительно Билл, что его тело и душа остались нетронутыми, хотя испытания, через которые он прошел, и наложили на него свой отпечаток. Она не хотела расспрашивать его сейчас об этих испытаниях или о том, почему она так долго не имела от него вестей. Еще будет время потолковать обо всем. Она чутьем угадывала, что Биллу не хочется ни думать, ни говорить о войне. Сейчас важно только одно — мальчик жив, он вернулся.

Когда они добрались домой, Билл прежде всего захотел принять душ и сменить белье. Он так долго стоял под душем, что Салли постучала к нему в дверь и спросила со смехом, там ли он еще, не смыло ли его водой. Когда он, наконец, появился — с мокрыми волосами и в пижаме Динни, — у нее уже были готовы для него бифштекс и яичница.

Динни поспешил сообщить Эйли о возвращении Билла, и все они уже были тут — и Эйли, и Лал, и Надя, и Дафна, и маленький Томми. Они целовали Билла, душили его в объятиях. Все были так взволнованы, что говорили наперебой, и никто ничего не понимал. Салли прежде всего заставила Билла хорошенько поесть, а потом он сидел с ними на веранде и болтал о приисковых новостях с таким видом, словно уезжал из дому всего на недельку. Порой, однако, он внезапно вскакивал и принимался беспокойно расхаживать из угла в угол, и все понимали, что в эту минуту он ничего не видит и не слышит. Он беспрестанно курил. Динни то и дело открывал свою жестянку с табаком и свертывал для него самокрутки. Теперь в Калгурли иной раз ни за какие деньги не раздобудешь табаку, пояснил Динни, и тут же пообещал перевернуть весь город вверх дном, но завтра же достать для Билла сигарет.

— На Крите каждый окурок был на вес золота, и мы делились друг с другом, — сказал Билл.

Младшее поколение взирало на Билла с благоговейным страхом. Он стал таким суровым, нервным, почти чужим… На его худом, обветренном лице залегли резкие морщины, а волосы стали похожи на сухую, выбеленную солнцем траву. Хотя глаза его улыбались, Салли знала, что он старается заглушить в себе ужас и боль каких-то ни на минуту не покидавших его воспоминаний. В тот же вечер Билл сообщил им, что приехал домой ненадолго. Через две недели он должен явиться в свою часть. По-видимому, на этот раз остатки их дивизии отправят на Новую Гвинею или на острова.

Салли сразу разволновалась и подняла крик, понося на чем свет начальство Билла за то, что оно не дает мальчику как следует отдохнуть и оправиться. Она понимала, конечно, что войска нужны на Новой Гвинее и что эта стратегическая позиция к северо-востоку от австралийского побережья чрезвычайно важна для обороны страны. Но мысль о том, что Билл снова уедет на передовую, была для нее невыносима.

— Я уже в достаточной мере стал солдатом, чтобы понимать, где мое место, — сказал ей Билл. — Предстоит решающая битва за Австралию, и она потребует от нас всего — всех наших сил. Шестую и седьмую дивизии не отозвали бы, если бы положение не было так серьезно. И я буду драться до тех пор, пока враг не перестанет угрожать моей родине.

— Ты прав, ты прав, мое солнышко, — причитала Салли; любовь и печаль раздирали ей душу. — Но ты не можешь сражаться, пока не оправишься, не окрепнешь.

— Я здоров. Здоров, как бык, — заверил ее Билл. — Просто устал немного.

Эта огромная усталость и какая-то отчужденность Билла больше всего и удручали Салли в первые дни после его возвращения. Он мог часами сидеть, молчать и думать о чем-то своем. От его былой бьющей через край жизнерадостности не осталось и следа. Только кривая усмешка да эти искорки, порой вспыхивавшие в глазах, напоминали Салли веселого юношу-подростка, самого любимого ее внука.

— Конечно, падение Сингапура заставило всех нас встряхнуться, Билл, — говорил ему Динни. — Когда япошки захватили Яву, это уже никого не удивило. Налеты на Дарвин и Брум были куда серьезней, чем то, что писали газеты. Приезжали люди с Севера и рассказывали. Теперь мы уже знаем, что японские бомбардировщики произвели массированный налет на Дарвин и просто-напросто стерли его с лица земли… Были налеты на Кэрнс, и на Таунсвилл, и на Ньюкасл, и на Сидней, и на наше западное побережье. Поговаривают, что японские самолеты залетали даже вплоть до Вилуны, но бомбить пока не бомбили.

— Да, я знаю. — Лоб Билла прорезала глубокая складка. — На фронте такие вести передаются из уст в уста. Мы слышали, что решено эвакуировать западное и северо-восточное побережье вплоть до Брисбена, если японцы высадятся на Западе.

— Ну, теперь все уже пошло по-другому, — горячо сказал Динни. — С тех пор как у власти стали лейбористы, в планах нашей обороны произошел коренной перелом. Даже политические противники Джона Кэртена говорят, что он сделал большое дело, перестроив оборону и объединив на защиту родины весь народ. Каких-нибудь два месяца назад казалось, что япошки не сегодня-завтра ступят на нашу землю. Охрану на побережье несли одни только старики, да и на тех не хватало винтовок. Появилась даже целая профашистская шайка, которая внушала всем, что оказывать сопротивление бесполезно, что лучше сдаться без боя, избежать ненужного кровопролития. Но Кэртен заявил: «Мы будем драться за каждый город, за каждое селение. Каждый поселок будет превращен в крепость и каждая канава—в окоп». И народ стал делать ручные гранаты из консервных жестянок и складывать их у себя в гараже или на заднем дворе. Мы с миссис Салли тоже решили не отставать от других. Вот, друг мой, как оно было. Рабочие готовились выступить на защиту города и пустить в ход все, вплоть до кулаков. И так везде, по всей Австралии. Но как подумаешь, что цвет нашей молодежи — наших солдат и моряков — отправили за океан, оставив нас на съедение япошкам, так просто злость берет.

— Не забывай, что мы отправились туда, чтобы покончить с Гитлером, — заметил Билл.

— Я и не забываю, — отрезал Динни. — Я помню и о том, что Англия сама висела на ниточке, пока проклятые фашисты не напали на Советский Союз. В конце концов, мы ведь часть империи — не так ли? И каждому известно, что означает антикоминтерновский пакт. Фриско говорит, что, когда японцы напали на Пирл-Харбор и Сингапур, у нас здесь не было ни одного сколько-нибудь стоящего военного самолета. Наши летчики на островах вступали в бой с японцами на старых «локхид-гудсонах» и «уиррауэйзах». Что могли они поделать против сверхскоростных японских бомбардировщиков и истребителей? Но ведь это отчаянные храбрецы, скажу я тебе, и они поднимались в воздух на своих захудалых «уиррауэйзах», и, конечно, япошки били их, как мух. Потом уж нам прислали несколько английских «спитфайров» и «бьюфортсов». Оказывается, Кэртен принял меры: он потребовал от Америки помощи живой силой и боеприпасами и заставил верховное командование вернуть нам часть наших войск. А потом к нам пожаловал Макартур, и все от радости так и скачут. Теперь-то мы сами строим новые дороги и новые аэродромы, открываем новые военные заводы. Все годные к военной службе мужчины и женщины получили повестки. Преследование коммунистов прекратилось. Они все до единого призваны в армию, и авторитет их, надо сказать, никогда еще не был так высок. Каждый ведь понимает, что только стойкое сопротивление, которое оказала Красная Армия фашистам, спасло Англию от гитлеровского вторжения.

— Да уж, насчет этого сомневаться не приходится, — усмехнулся Билл. — И, конечно, Кэртен и Эватт сделали полезное дело. Черт возьми, это снова вдохнуло жизнь в наших солдат и в Северной Африке и в Сирии, когда они узнали, что лейбористское правительство отстаивает перед союзниками интересы Австралии. Заявление Эватта о том, что Австралия стала союзницей Советской России, было для нас настоящим торжеством. Порадовало нас и требование «крепкого, нерушимого союза между Великобританией, СССР и Америкой». Кажется, незадолго до событий у Пирл-Харбора Эватт заявил англичанам, что правительство Австралии не согласно продолжать политику умиротворения Японии за счет интересов Китая или Советского Союза, и потребовал, чтобы Австралии, наравне с Англией, было предоставлено право голоса на всех совещаниях, которые могут быть созваны для разрешения тех или иных военных и политических вопросов, касающихся Тихоокеанского бассейна.

— Правильно, — подхватил Динни. — Но когда Кэртен в своей речи, произнесенной еще до падения Сингапура, заявил, что Австралия скорее может ожидать существенной помощи от Америки, чем от Англии, «если война захватит Тихий океан», — это вызвало большой шум. По мнению некоторых джентльменов из оппозиции, подобное заявление носило подрывной, прямо-таки изменнический характер! А между тем Джон Кэртен бился за Австралию. Постой! Я сейчас притащу вырезки и прочту тебе его выступление.

Динни проковылял в дом и вернулся с толстой тетрадью, в которую он годами наклеивал газетные вырезки. Оседлав очками нос, он принялся читать речь Кэртена вслух, смакуя каждое слово, и Билл не стал ему мешать, хотя он сам читал когда-то эту речь кучке угрюмых, жадно слушавших его солдат в далеком, затерянном среди пустыни военном лагере. Снова звучали знакомые слова:

«Ни одна нация в мире не имеет права передоверить защиту своих интересов другой нации, даже если эта другая нация и берется все за нее решать…»

«Я хочу, чтобы это было вам ясно… Австралия обращается к Америке, не испытывая ни малейших угрызений совести, хотя исконные узы дружбы и связывают ее с Англией… Мы знаем, что Австралия может погибнуть, в то время как Англия будет еще держаться… И мы полны решимости не дать ей погибнуть. Мы должны принять все меры к тому, чтобы разработать такой план действий, основанный на сотрудничестве с Америкой, который возродил бы в нашей стране веру в свои силы и дал бы нам возможность продержаться до тех пор, пока война не примет другой оборот».

— А вот тут дальше Кэртен говорит американцам, — Динни перелистал несколько страниц в своей тетради, — что «битву за Америку можно выиграть или проиграть, в зависимости от исхода битвы за Австралию».

— Да, это был искусный дипломатический ход, — заметил Билл. — И это вернуло нас домой.

Биллу нравилось беседовать с Динни обо всем, что произошло на приисках в его отсутствие; о том, что делается на рудниках и в золотодобывающей промышленности вообще, о мерах противовоздушной обороны, о шпиономании, о черном рынке и о том, как население приняло брошенный Кэртеном лозунг: «Кто не хочет погибнуть, тот должен работать или сражаться». И Динни, когда он не был занят своими обязанностями по отряду гражданской обороны или в свободную минуту после всевозможных работ, которые он добровольно выполнял при военном госпитале, охотно рассказывал Биллу обо всем, мешая факты со сплетнями.

Два-три дня Билл бесцельно слонялся по дому, не выражая ни малейшего желания выглянуть наружу, повидаться с людьми, избегая каких бы то ни было расспросов. Салли чувствовала, что пережитое не оставляет его ни на минуту. Она слышала, как он вскрикивает во сне или хрипло, невнятно бормочет что-то.

Как-то утром над самой кровлей их дома с ревом пронесся самолет, и Билл невольно взглянул вверх; лицо его побледнело.

— Черт знает что! — смущенно воскликнул он. — Я уж хотел было плюхнуться на землю — авось, пронесет!

Тэсси и Сэм Маллет приходили каждый вечер, обуреваемые желанием послушать рассказы молодого Гауга, приехавшего на побывку с фронта. Но Салли предупредила их, что его нельзя расспрашивать, и они сидели, прикусив язык, пока Дэлли бубнил что-то насчет нехватки пива и табака, а Динни без конца расписывал свою работу в госпитале, дабы Биллу, чего доброго, не показалось, что от него ожидают рассказов о том, о чем ему вовсе неохота говорить.

Но Билл, разумеется, знал, чего ждут от него Динни и его приятели. И вот, мало-помалу, он стал рассказывать им о переходах через пустыню, о разведках боем, о битве за Бардию. Салли казалось невероятным, что он мог уцелеть в этих отчаянных штыковых атаках, под яростными бомбардировками с воздуха. Арабские деревни и развалины белоснежных итальянских городов, коварные пески пустынь, высохшие русла ручьев, обломки разбитых кораблей, затонувших в синих водах Адриатики, — все эти картины проходили перед взором Салли, когда она внимала Биллу, и ей казалось, что она слышит гул неприятельских самолетов, частый сухой треск зениток, свист и оглушительные разрывы бомб.

Старики были до глубины души потрясены рассказами Билла, а Салли плакала втихомолку, забившись в темный угол веранды. Потом Билл рассказал им об отступлении австралийских частей из Греции и о том, как удалось ему спастись, когда они оставляли Крит.

— Нас прозвали «Шестая боевая», после того как мы взяли Бардию и вышибли в Ливии из итальянцев дух, — с горечью сказал Билл. — Когда я был в госпитале в Александрии, мне довелось прочесть статью одного английского военного корреспондента. Он писал: «Залогом победы англичан был героический, беспримерный прорыв австралийцев». Да, в этой битве за Бардию мы поддержали традиции анзаков,[15]Анзаки — солдаты австралийского и новозеландского корпуса. воевавших в Галлиполи. Но в Греции нам здорово надавали по шее. Нас гнали, гнали, пока не загнали в горы. Они были белые от снега, и вершина Олимпа плавала в облаках. После песков пустыни страна, через которую мы проходили, казалась необычайно зеленой и удивительно красивой. Фруктовые деревья в цвету, виноградники, оливковые рощи и живописные деревушки, укрывшиеся среди этой зелени… Однако тащить орудия по горным тропам — нелегкая задача. Мы получили приказ задержать наступление немцев. Но они сосредоточили на этом участке огромные силы. Одна бронетанковая дивизия прорвалась через греческий сектор к юго-востоку, а другая — к северу от монастыря. Нас теснили со всех сторон, когда пришел приказ отходить с боями, прикрывая отступление наших войск к побережью.

Английская танковая бригада была смята и разбита наголову у монастыря, но части маори[16]Маори — коренные жители Новой Зеландия. шесть раз отражали атаки немецкой пехоты в ущелье Пиниос, бросаясь прямо на пулеметные гнезда с криком, от которого кровь стыла в жилах. А в одном месте семьсот австралийцев двое суток сдерживали натиск двадцатипятитысячной немецкой армии. Австралийский батальон долго держался против двух немецких дивизий, но у фрицев были танки и орудия, и это в конце концов помогло им прорваться.

Когда мое отделение пробивалось вперед под проливным дождем, в полном мраке, я получил свою порцию свинца и подумал, что тут мне и крышка; должно быть, я тогда свернул с дороги, не желая быть обузой для ребят. До побережья было еще далеко.

Утром я очнулся и увидел дорогу, заваленную грудами тел и взорванными танками. Я отполз в сторону и залег в кустах. Весь день у меня над головой проносились немецкие самолеты и вокруг рвались бомбы — казалось, фрицы хотели взорвать всю окрестность. Пехота, танки и броневики сплошным потоком двигались по дороге. Ночью меня подобрал какой-то крестьянин-грек и волоком оттащил к себе в хижину. Женщины перевязали мне рану. У меня была пустячная царапина на голове, но я был оглушен и потерял много крови. Тамошние крестьяне — бедняки, каких свет не видал. Они кормили меня хлебом и поили вином, пока я не стал на ноги. Тогда старик пошел со мной на берег. У него был родственник рыбак, и тот взялся переправить меня в своей лодке к берегам Крита. Да, черт возьми, эти греческие крестьяне были добры к нам — ведь они рисковали жизнью, пряча у себя австралийского солдата.

Никто не проронил ни слова, и Билл, словно желая сгладить гнетущее впечатление, произведенное на слушателей его рассказом, заговорил с деланной веселостью:

— Когда ребята вдруг увидели меня, они решили, что я явился с того света. На мне был только спасательный пояс, когда я приплыл к берегу, и у какого-то рыбака я выпросил старые штаны. Этот рыбак сказал мне, что селение занято нацистами, а наши части удерживают позицию позади селения. Я пробирался к своим, пользуясь каждым придорожным кустиком, как вдруг началось такое, что не приведи господь! Пули так и свистели вокруг. Оказывается, я нарвался прямо на наше сторожевое охранение, и они, конечно, церемониться не стали. Решили, что я шпион.

Билл рассмеялся, но даже Тэсси не вторил ему. Динни и Тупая Кирка сделали все же неудачную попытку поддержать Билла, однако их сдавленный смех прозвучал не очень убедительно.

А Сэм Маллет пробормотал:

— Ты такого порассказал, Билл, что нам и не снилось. Читать-то мы, конечно, про все это читали, а как-то ясно себе не представляешь… И подумать только, что проклятая война еще идет и везде и всюду творится то же самое — вся эта неразбериха, и кровь, и геройство, о котором большинство даже не подозревает.

— Да, война идет, — сказал Билл серьезно, — и будет идти до тех пор, пока мы не побьем фашистов. То, что случилось в Греции и в других странах Европы, где нацистам удался их блицкриг, может случиться и у нас… хотя нам здесь угрожают японцы, а не немцы. Тактика-то у них одна. Но у нас найдутся люди, которые скорее погибнут, чем покорятся им. Нам было трудно, потому что не хватало танков, орудий. Теперь их поставляют янки. А в Европе русские скоро сметут с лица земли гитлеровские полчища.

— Ты веришь в это, Билл?

— А как ты думаешь? — Билл вскочил, потянулся, и улыбка осветила его лицо, словно он уж видел перед собою счастливое, светлое будущее. — Конечно, верю! Ведь потому-то и терпишь все, как бы трудно ни приходилось.