Онлайн чтение книги Крылатые семена
Глава XL

Динни не сразу узнал человека, который скользнул по веранде, неслышно ступая босыми ногами, и осторожно постучал в стену рядом с распахнутой настежь дверью в его комнату.

Ночь была безветренная, душная. Луна проливала неясный свет сквозь мглистую дымку, скрывавшую от глаз звезды; неподвижный воздух был пропитан пылью и испарениями с рудников. Темная, костлявая фигура, возникшая на пороге, казалась призрачной и зловещей, словно видение тяжелого кошмара или выходец с того света. Динни беспокойно зашевелился, весь еще во власти сна, и глаза его невольно снова устремились к двери.

Голос, достигший его слуха, звучал настойчиво и моляще.

— Калгурла конец, — хрипло говорил старик. — Идем скорей, Динни. Нужно взять, копать яму, хоронить. Чтоб собаки не нашли… Полиция не нашла…

— Что? Что такое? — Динни еще не совсем пробудился. Стараясь стряхнуть с себя оцепенение сна, он понял только, что в дверях стоит Бардок и толкует ему что-то насчет Калгурлы.

— Калгурла конец, — повторил Бардок. — Шел долго, долго, оставил в зарослях близко Большой Боулдер. Надо хоронить. Собаки, динго… Полиция придет. Найдут. Наши люди все больны, сильно больны. Скоро смерть, конец скоро.

Динни уже слышал, что среди кочевников свирепствует очень тяжелая форма инфлуэнцы. Стойбище у Рилл-Стейшн, по-видимому, особенно пострадало от этой эпидемии. Впрочем, от многочисленных представителей различных бродячих племен, нашедших себе здесь когда-то пристанище, теперь оставалось всего два-три старика, несколько женщин и кучка детей. Во время войны вся молодежь покинула стойбище и работала на оборонных объектах, а потом перебралась дальше на север, где было больше спроса на рабочие руки. Динни хорошо знал местные племена и не сомневался, что Бардок только в крайнем случае мог обратиться к нему за помощью. Вероятно, Бардок остановил на нем свой выбор потому, что он был одним из немногих белых, знавших племенные обычаи, да еще, быть может, потому, что он всегда отлично ладил с Калгурлой.

— Иду! — сказал Динни, натягивая штаны и зевая. — Сейчас, Бардок, поглядим, что можно сделать.

Бардок присел на веранде на корточках. Он дышал тяжело, с натугой, его трясло, словно в лихорадке. «Верно, у него самого инфлуэнца, — подумал Динни, — после такой прогулки он, небось, еле на ногах держится».

Из невнятного бормотания Бардока Динни понял, что Калгурла несколько дней назад ушла из стойбища. Бардок долго рыскал по зарослям и наконец нашел ее тело на дне высохшего ручья, за Боулдерским кряжем. Туземцы все так больны, что никто не может помочь Бардоку похоронить Калгурлу, а хозяин фермы куда-то уехал. Бардок хотел, чтобы Динни пошел с ним и помог.

Динни раздумывал, как быть: сумеет ли он пробраться сквозь кустарники на своей «Попрыгунье Джейн» или придется ковылять за Бардоком пешком? В это время в окошке у Салли мелькнул огонек, и она в капоте вышла на веранду.

— Что случилось? — встревоженно спросила она, переводя взгляд с Динни на Бардока, который при ее появлении с трудом поднялся на ноги. Заметив мрачное выражение его лица, Салли поняла, что произошло какое-то несчастье. — Ты болен, Бардок?

— Уайа! Нет! — пробормотал Бардок.

Динни подумал, что туземец никогда, конечно, в этом не признается. Он объяснил Салли, зачем пришел Бардок.

— Как видно, в стойбище не осталось ни одного человека, который держался бы на ногах. Все лежат в инфлуэнце. Так что мне придется помочь ему.

— Я поеду с вами, — тотчас заявила Салли. — Я же вижу — Бардок совсем болен. Вскипятите воду, Динни, и напоите его чаем, пока я буду одеваться.

Динни знал, что спорить с ней бесполезно. В трудную минуту миссис Салли всегда разговаривала таким тоном. К тому же, если она сядет за руль, это значительно упростит дело. Динни уже не раз замечал, что зрение у него начало сдавать. Сам он не взялся бы вести машину при таком мглистом лунном свете — это могло бы кончиться плохо и для него и для Бардока.

Динни заварил чай, налил Бардоку большую кружку, отрезал ломоть хлеба и намазал маслом; потом налил чаю себе и Салли.

— Мы поедем на «Попрыгунье», — сказала Салли, снова выходя на веранду. Она уже оделась для дороги; в руках у нее были два старых одеяла.

Салли выпила чашку чая и направилась к гаражу, где стоял старый автомобиль Динни; она включила зажигание, завела мотор, вывела машину задним ходом из сарая, наполнила бензином бак, подлила воды в радиатор, проверила шины.

— Нужно взять с собой лопаты и мотыгу, — напомнила она Динни, когда он вместе с Бардоком присоединился к ней. — И посмотрите, чтобы в мешке была вода.

Динни бросил лопаты и мотыгу в багажник, наполнил водой брезентовый мешок — предосторожность, без соблюдения которой ни один старожил не решится отъехать далеко от дома, — и занял место рядом с Салли. Бардок забился в угол на заднем сиденье.

Машина с грохотом пропетляла по улицам и закоулкам пригорода, выбралась на простор и взяла направление на край холма и темневшие вдали кустарники. Скорчившись на сиденье, Бардок невнятно бормотал что-то, словно разговаривая сам с собой, потом внезапно испускал громкое восклицание или принимался уныло причитать. Динни объяснил Салли, что Бардок не только оплакивает смерть Калгурлы; он вне себя от горя и тревоги от того, что вынужден ее так хоронить — ночью, без соблюдения племенных обрядов, без плакальщиков.

— Местные племена обычно роют очень неглубокие могилы, на два-три фута, не больше, — говорил Динни, и Салли поняла, что он хочет отвлечь ее внимание от заунывных причитаний Бардока. — Они укладывают покойника в эту могилу головой к востоку и плотно прикрывают сверху свежесрубленными ветками. Землей не засыпают, чтобы душа легко могла вырваться на волю и разыскать души предков, которые всегда находятся где-нибудь поблизости. Вокруг могилы полагается петь, плясать и причитать, отпугивая этим злых духов, которые стремятся завладеть душой умершего. Потом собаки из ближайших стойбищ, динго и вороны раскидают ветки и растащат кости. Но примерно через год племя возвратится обратно, чтобы завершить похоронный обряд. Разбросанные кости соберут, и над этими останками снова повторятся пляски, пение и причитания. Это празднество в честь того, что душа покойного достигла обители своих предков. Затем кости либо зароют глубоко в землю, либо увезут подальше и схоронят где-нибудь в укромном местечке — в пещере или в ущелье. Вот ведь что грызет сейчас Бардока. От его племени не осталось никого, кто мог бы воздать Калгурле последние почести.

— Бедная Калгурла, — вздохнула Салли. — Она, верно, знала, что ее ждет.

Каменистая дорога по ту сторону холма была вся в выбоинах и колдобинах. «Попрыгунья Джейн» со звоном и грохотом взбиралась на холм и скатывалась с противоположного склона, отчаянно подскакивая на задних колесах, — тормоза никак не могли умерить ее буйный нрав. Салли втихомолку благословляла судьбу за то, что дорога была ей знакома и она могла избежать некоторых особенно опасных колдобин и размывов, образованных ливнями. Так, с грехом пополам, протряслись они две-три мили; наконец Бардок попросил Салли остановиться. Он вышел из машины и указал на боковую тропу, убегавшую в заросли. Тропа была едва приметна, и у Салли упало сердце, когда она на нее свернула.

Она ехала теперь, как во сне, следуя по узкой, почти неразличимой глазом тропке, которая вилась между высоких, казавшихся призрачными деревьев, между канав и котлованов заброшенного золотоискательского участка. Ей уже не удавалось больше избегать рытвин и торчавших из земли корней деревьев, и «Попрыгунья Джейн» подпрыгивала так, что Салли чуть не вылетала из машины и руль вырывало у нее из рук. Когда машина благополучно миновала подпорки копра, возвышавшегося над заброшенной шахтой, Салли в изнеможении шепнула Динни на ухо:

— Черт подери, Динни, как вы думаете, далеко он нас еще потащит?

Они отъехали уже мили за две от золотоискательских разработок, когда Бардок внезапно окликнул Салли. Она остановила машину и с трудом поднялась с сиденья.

Они вышли из машины, и Бардок подвел их к руслу высохшего ручья, на дне которого они увидели тело Калгурлы. Над колючей чащей кустарника возвышалась небольшая группа молодых деревцев. Тонкие, стройные стволы их казались обрызганными серебристой пылью, а листва отбрасывала пепельные пятна тени, которые оживали и трепетали при каждом легком дыхании ветерка, долетавшем, словно вздох, из глубины зарослей.

— Калгурла, видимо, хотела, чтобы ее похоронили здесь, неподалеку от тех мест, где она родилась, — тихо сказала Салли.

— Э-эм, да, — пробормотал Бардок. — Шел долго, долго. Падал, вставал, падал, вставал. Принес ее сюда, закопать здесь.

Возле тела Калгурлы Салли увидела кучку потухших углей — остатки небольшого костра. Калгурла лежала с открытыми глазами, на голове у нее была все та же старая мужская шляпа, которую она носила спокон веку, из-под ветхой юбки торчали голые, прямые, как палки, ноги.

Динни прикрыл тело Калгурлы одеялом; другое он разостлал на земле, чтобы Салли могла присесть отдохнуть.

Бардок схватил мотыгу и всадил се в каменистый склон холма над высохшим ручьем.

— Ты хочешь, чтобы я похоронил ее так, как хоронят у вас, Бардок? — с надеждой спросил Динни. — Вырыл ей маленькую ямку? А потом придет твой народ и похоронит ее глубоко?

— Похорони, как хоронят у вас, — сказал Бардок. — Совсем похорони. Никто не придет. Не будет хоронить.

Вырыть глубокую могилу — это была нелегкая работа, но Динни понял: Бардок хочет быть уверен, что кости Калгурлы не растащат дикие звери, так как он знал, что уже никто больше не придет сюда воздать последние почести ее останкам.

Салли повесила мешок с водой на дерево и присела отдохнуть. Она смотрела на двух стариков, рывших могилу. Они горячо взялись за дело поначалу; тяжело дыша и покряхтывая, выворачивали они тяжелые глыбы смешанной с галькой земли. Потом, как видно, решили поменяться: Динни взял мотыгу, а Бардок — широкую старательскую лопату. Тонкая пыль курилась в воздухе вокруг двух согбенных фигур; слышны были только глухие ритмичные удары мотыги, вонзающиеся в сухой грунт, и шум выгребаемой лопатой земли и гальки.

Салли набрала хворосту и разожгла небольшой костер, чтобы светлее было работать. Колеблющееся пламя костра осветило тощее, обнаженное до пояса тело Бар-дока — темная кожа его блестела от пота — и квадратную приземистую фигуру Динни в запачканной землей белой рубахе и линялых синих штанах.

Душную ночь освежило дыхание ветра, прошелестевшего в верхушках деревьев. Повеяло холодком, и Салли поежилась — на ней было только легкое бумажное платье. От костра тянуло дымом, запахом тлеющего валежника, и мысли Салли унеслись к тем далеким дням возникновения приисков, когда она впервые встретилась с этой женщиной, которую сейчас хоронила. Ей припомнилось, как много страданий и невзгод пришлось им пережить вместе.

Обе они узнали величайшее горе, думала Салли. Обе потеряли всех своих детей, своих близких. Быть может, они жертвы «беспощадного рока», о котором так любил толковать Крис Кроу? Или просто и они заплатили свое по счету неотвратимых жизненных потерь? Салли думала о себе, и ей казалось, что она похожа на тот старый копер, торчащий над заброшенной шахтой на покинутом старательском участке, мимо которого они недавно проезжали. Никому не нужный и одинокий, стоит он там, залитый лунным светом, а время идет мимо него.

Свежий ветерок, шелестевший в кустах и колыхавший верхушки деревьев, развеял облачную дымку, и Салли увидела луну — грязновато-желтую, падающую за темный кряж, на склоне которого еще мерцали тусклые огоньки рудничных строений. Глухие удары толчейных станов, работающих без перерыва всю ночь, долетали до нее, напоминая о неутолимой жажде богатства и власти, которая из поколения в поколение держит прииски в своих тисках.

Это она привела к истреблению коренных австралийцев — исконных хозяев этой земли. И мертвая Калгурла, быть может, последняя представительница своего племени.

Салли снова увидела перед собой гордую и гневную фигуру туземки, смело вставшую между нею и мужчинами из племени своего мужа. Она не позволила им кинуть на произвол судьбы больную белую женщину, обузу на их трудном пути за дичью и водой. Калгурла напомнила своим соплеменникам их договор с Моррисом — ведь Моррис дал им пищу и обещал дать еще, если они доставят белую женщину к ее сородичам. Напомнила и о мести, которой он им грозил, если они не выполнят его просьбы. Салли знала, что жизнь ее тогда висела на волоске. Да и потом она еще долго находилась между жизнью и смертью, но Калгурла всегда была возле нее. Это она отгоняла от нее мух и москитов и поила ее прохладной водой из мешка, который оставил ей Моррис, когда ушел на поиски золота к Лейк-Дарлот.

Прошлое воскресло перед Салли. Как помогала ей Калгурла, когда она открыла свою столовую для старателей на Хэннанском прииске, как нянчила она ее детей! Но никогда эта гордая женщина не ставила себя в положение служанки, которую можно бранить, которой можно помыкать. Нет, она помогала Салли потому, что незримые, но крепкие узы связывали их друг с другом, и Салли это понимала. Она тоже чувствовала эту глубокую внутреннюю связь и взаимную симпатию, которая оставалась неизменной в течение долгих лет, хотя Салли и упрекала себя, что мало уделяет внимания Калгурле последние годы. В глазах большинства Калгурла была просто старая грязная туземка, которой случалось попадать в участок за появление на улице в нетрезвом виде и нарушение общественной тишины. Но у кого хватит духу осудить ее? — думала Салли. Какой мерой измерить глубину горя и отчаяния этой простой женщины из народа? Ведь ее народ истреблен, и весь привычный племенной уклад жизни разрушен.

Бардок принадлежал к племени, кочевавшему где-то дальше к северо-востоку, но, так же как и Калгурла, он — вместе с остатками распыленных, согнанных с земли родовых групп — прибился к стойбищу у Рилл-Стейшн. Среди других представителей распавшихся племен эти двое — Бардок и Калгурла — оказались наименее способными воспринять уклад жизни белого человека. Они оставались верны стародавним верованиям и обычаям и сторонились чужаков, отнявших у них землю, которая была основой их материального и морального благополучия. Другие могли раболепствовать и попрошайничать, выклянчивать объедки или щепоть табаку, могли сносить брань и даже побои, но только не Бардок и не Калгурла. Они стойко переносили все беды и держались замкнуто, угрюмо; чувство собственного достоинства ни разу не изменило им, и темные лица их оставались спокойны и непроницаемы. Если белые давали им что-нибудь, они не говорили «спасибо»; им казалось постыдным выражать фальшивую благодарность, которой ждали от них те, кто отдавал им излишек своей пищи или одежды. Ведь по исконным понятиям австралийских кочевников, все, что жизненно необходимо для человека, должно принадлежать всем.

Быть может, сейчас, приняв на себя погребение Калгурлы, Бардок тоже нарушает какое-нибудь племенное табу, думала Салли. Калгурла была матерью его жены, и, значит, по законам племени, женившись на Маритане, Бардок должен был избегать всякого общения с Калгурлой. Но Маритана давно умерла, и после ее смерти Бардок взял себе другую жену, которая родила ему сына. Салли припомнила, что она видела этого мальчика, когда возила Пэт и Пэм на стойбище. Бардок гордился им не меньше, чем Ральфом, красавцем гуртовщиком, который был сыном Маританы и Фриско, хотя Бардок и называл себя его отцом.

Мысли Салли перенеслись к Фриско. Их любовь была похожа на бурный грозовой закат, когда последний луч солнца внезапно воспламеняет сумрачные тучи, заволакивающие горизонт. Она вспыхнула и погасла, оставив в душе Салли тревожный след — чувство вины и стыда.

Слишком многое она должна была гнать от себя, на многое закрывать глаза, пока жила с Фриско. Ей припомнился Хэннанский прииск, где Фриско взял к себе в палатку Маритану, прижил с ней ребенка и бросил ее; убийство Маританы, обстоятельства которого были, несомненно, известны Фриско, как бы он ни божился, что совершенно к нему непричастен… Пэдди Кеван — вот кто повинен в этом преступлении, думала Салли, хотя он и не признался в нем, как признался в краже акций у Морриса.

В своем родном народе Маритана звалась Мари. Салли знала теперь, что в жилах этой стройной девушки с блестящими черными глазами, на которую, по словам Калгурлы, «упала тень белого человека», лишь наполовину текла кровь ее племени. Калгурла рассказала об этом Динни. И о том, как она впервые встретилась с белыми людьми, как они схватили ее и еще одну молодую женщину, Воллингару, и держали у себя в лагере, пока ей не удалось перерезать острым камнем сыромятные ремни, которыми они связали ее и подругу, и они бежали.

Когда Маритана умерла, Салли оплакала ее вместе с Калгурлой, а Калгурла оплакала с нею ее погибших сыновей. В затуманенных слезами глазах старухи, в ее заунывных причитаниях была такая неподдельная скорбь, что Салли знала — никто не мог так, как Калгурла, понять, какие муки пережила она, когда убили Лала, когда погиб Дик, когда умер Том.

Никто, кроме Мари, пожалуй. Да, Мари обладала необыкновенной способностью улавливать самые сложные и самые сокровенные переживания близких ей людей. Никто не знал ее души так, как Мари. Не раз Мари помогала ей понять самое себя. Мари знала все: как она была предана Моррису и как упорно хранила ему верность; как страстно любила Фриско и как мучителен был для нее разрыв с ним; как она ревновала его, как страдала ее гордость… И вот все они покинули ее: Моррис, Мари, Фриско — и Калгурла. Все, кто неразрывно был связан с ней узами дружбы и любви.

Думая о Пэт, Салли уже не испытывала прежней горечи. Но сердце ее разрывалось при мысли о Билле. Как рано оборвалась его жизнь, посвященная бескорыстному стремлению служить родине и народу! Сколько сил и надежд он унес с собой — вот что мучило ее, вечно бередило рану.

Нельзя довольствоваться мифом о «всеобщем благосостоянии», нужно приложить все силы к тому, чтобы добиться благосостояния для всех, требовал Билл. Его мечта об освобождении человечества была связана с идеей свободного содружества народов. Почему, спрашивала себя Салли, все богатства нашей земли и труд народа не служат народному благосостоянию? Надо, чтобы не ложью, а действительностью стала забота о здоровье и благополучии народа и ничто не препятствовало свободному развитию человека; пусть для таких простых людей, как она, откроется новый, радостный мир науки и искусства. Выращивая злаки или домашний скот, люди стремятся довести их до совершенства. Почему же не проявляется такая же забота о человеке?

На земле все стремится к совершенству. Разве не в этом движущее начало жизни? Веками длится борьба. Ведь из крошечного зародыша, заключенного в семени, развивается прекраснейший цветок и дает плод. Так можно ли отрицать, можно ли задушить идею человеческого прогресса? Нет, нельзя. Вот во что верил Билл и вот чему он учил других.

Салли припомнилось, как гордилась она Биллом и как тревожилась за него, когда он встал на борьбу за дело рабочих, за социализм и, словно новый Прометей, бросил вызов «колоссу на глиняных ногах».

Ей казалось, что она слышит его голос, веселый и бодрый, исполненный уверенности; так звучал он в стенах боулдерской ратуши в ту ветреную непогожую ночь, несколько лет назад.

Да, это так, сказала себе Салли, чувствуя прилив новых сил. Несгибаемая воля людей, которые из века в век борются против несправедливости и угнетения, — вот она, эта сила, и она сокрушит «колосса на глиняных ногах». В душе мужчин и женщин, посвятивших себя борьбе против всего темного и злого, что стоит на пути человечества, мешая его прогрессу, горит неугасимая мечта. Она освещает путь тем, кто отдал себя этой цели, и они не могут потерпеть поражения, как говорится в стихах, которые читал тогда на митинге Билл, — потому что эта мечта и эта светлая цель ведут в будущее.

Из всех ее старых друзей, которые когда-то в далекую пору открытия приисков так жизнерадостно и стойко боролись с судьбой, остался один Динни. Да и Динни начал уже сдавать. Стареет Динни, и, быть может, скоро пробьет его час, и он встретит смерть со своей обычной веселой усмешкой. Ведь Динни старше других старателей-пионеров. Что помогло ему пережить своих сверстников? Что придает ему эти силы, эту энергию, эту железную выдержку и упорство? Что поддерживает в нем этот юношеский дух? Быть может, жизнь была к нему не так беспощадна, она не дала ему испытать тех страстей и тех печалей, которые и сейчас сжигают ее сердце, думала Салли. Удары не сыпались на него один за другим. Но всякое ее горе он переживал, как свое, и делил с ней все ее тревоги и страдания.

Без Динни жизнь для нее станет совсем нестерпимой. Салли научилась очень дорожить этой дружбой — спокойной, мирной дружбой двух старых товарищей, уверенных друг в друге. Правда, Динни и посейчас стоит на своем и заставляет ее брать с него плату за стол — словно он такой же постоялец, как все. Он уверяет ее, что у него достаточно припасено деньжонок, чтобы не знать нужды на старости лет. Ему не придется больше искать золота или наниматься на черную работу. Впрочем, без дела Динни никогда не сидел: он постоянно помогал Салли по хозяйству или чинил что-нибудь — сломанную изгородь, прохудившийся водосточный желоб. И по-прежнему неутомимо вышагивал милю за милей, собирая взносы или распространяя газеты, чтобы помочь Эйли.

Да кто еще в его возрасте стал бы делать то, что он сейчас делает, — чуть ли не целую ночь напролет рыть могилу для старой австралийки. Внезапно Салли рассердилась — ее охватило беспокойство. Такая работа не по силам Динни. Вот уже несколько часов подряд он без устали ковыряет землю мотыгой или выгребает лопатой — работает, словно ему восемнадцать лет! А она-то, полоумная, чего смотрит! Он надорвется и совсем погубит себе сердце. Бог знает, что может случиться, если сейчас же не положить этому конец!

— Динни! — резко окликнула его Салли. — Пора кончать. Смотрите, скоро рассветет.

— Да мы… мы почти кончили, — отвечал Динни. Голос у него прерывался, он с трудом перевел дыхание.

Уже занялась заря, когда была готова яма — достаточно глубокая, чтобы схоронить в ней завернутое в одеяло тело старой женщины и — как требовал обычай — мешок с ее вещами. Динни и Бардок осторожно опустили тело в могилу. Салли отломила от куста несколько зеленых веточек и бросила их на труп Калгурлы. Динни и Бардок засыпали могилу землей.

Салли вернулась на свое место на склоне холма, где она просидела всю ночь. Динни подобрал с земли мотыгу и лопату и, пошатываясь, последовал за Салли. Морщась от боли, он опустился на землю, чтобы немного отдышаться, пока Бардок еще не собрался в обратный путь.

Бардок сидел на корточках перед могилой, громко стеная и причитая; казалось, он не мог оставить Калгурлу, не сказав ей последнего «прости», не испросив у нее прощения за то, что похоронил ее не так, как должно.

Салли и Динни понимали, что Бардок пережил тягчайшее испытание. Больной, бродил он по зарослям в поисках Калгурлы, терзаемый смертельным страхом перед тайнами ночи, перед злыми духами, которые таились повсюду — в тени колеблемого ветром эвкалипта, за белыми, словно мертвая кость, стволами сухих деревьев — и угрожали ему… А теперь к этому прибавился новый страх, ибо он нарушил закон племени, презрел древний обряд похорон.

Терзаемый отчаянием и страхом, Бардок, казалось, пытался теперь объяснить Калгурле, что он сделал для нее все, что мог. С испугом озирался он по сторонам, словно боясь увидеть витающую где-то здесь душу Калгурлы, разгневанную тем, что ее земной оболочке не воздали должных почестей. Женщины ее племени не пришли сюда, чтобы голосить и причитать над ее могилой, разрывая на себе одежду и царапая тело острыми камнями. Мужчины не потрясали копьями над головой и не выкрикивали яростных проклятий, дабы отпугнуть злых духов, быть может, подстерегающих душу Калгурлы на ее пути. Не было никого, кроме Бардока. И он размахивал руками и испускал дикие вопли, стремясь защитить старую женщину от страшных духов — гнарлу или вонду, — притаившихся в засаде.

— Бардок, верно, думает, что двое белых людей, которые наблюдают за ним, могут не понять, что он делает, — сказал Динни. — Поэтому он не так страшно пугает духов, как следовало бы, — сдерживает свою ярость. Он, наверно, боится показаться смешным людям чужой расы, незнакомым с их обычаями.

Бардок знал, что Салли и Динни не видят странных, призрачных форм, возникающих в воздухе вокруг него, не слышат их дьявольского смеха и визга. И хотя сам он бросал вызов злым духам и гнал их прочь со всей яростью, порождаемой страхом, однако голос его временами срывался на жалобную мольбу. Он хотел напомнить Калгурле, что она всегда была отважной женщиной, сильной и мудрой, постигшей все колдовские тайны своего народа, и потому может и сейчас постоять за себя, как делала это при жизни.

— О господи! — вздохнула Салли. — Надеюсь, это продлится не слишком долго.

Светлая полоса на горизонте, над темной стеной кряжа, разгоралась все ярче. Тусклый свет уже просочился в заросли, отчетливее обрисовав могильную насыпь и кусты терновника вокруг. Воздух был тих, и листва деревьев недвижна. Прогретая солнцем, спекшаяся земля снова начинала дышать теплом.

Раздался чуть слышный треск, Бардок вздрогнул и замер, глядя куда-то перед собой. Потом с воплем ужаса бросился в чащу.

— Взгляните, взгляните, Динни! — воскликнула Салли. — Это лопнула коробочка калгурлу! Видите, как посыпались семена!

Динни, прищурившись, вглядывался в темные заросли терновника позади могилы. Тугие, похожие на проволоку ветви калгурлу переплелись с ветвями терновника, и одна из тяжелых коробочек лопнула; легкие как пух шелковистые семена, плавно кружась, опускались на землю.

— Бардок испугался и убежал. Он, верно, подумал, что дух Калгурлы бродит здесь и задел коробочку, — сказала Салли.

Солнце пронизало кустарник золотыми копьями своих лучей, ударило в тяжелые, темно-зеленые коробочки, висящие среди сухих, мертвых с виду веток терновника. Коробочки лопались одна за другой, проливая на землю тонкий, как паутина, шелковистый пух семян. Салли набрала их целую пригоршню и увидела в каждом легком пушистом клубочке темно-коричневую сердцевину — семя.

— Летучие семена, — тихо проговорила Салли. — Крылатые семена… Они найдут для себя почву, которая взрастит их… даже на этой суровой планете.

Динни приподнялся и застонал. Лицо его исказилось от боли. Салли взглянула на него с тревогой.

— Вам плохо? — испуганно воскликнула она.

— Нет, нет, все в порядке, — пробормотал Динни. — Старый насос немного пошаливает, вот и все.

— О господи! — Салли перепугалась не на шутку. — Чем вам помочь?

— Да ничем! — Диини улыбнулся, стараясь развеять ее тревогу. — Сейчас все пройдет.

— Держитесь, Динни, — взмолилась Салли. — Не покидайте меня…

— До этого далеко, — прошептал Динни и прибавил, хотя каждое слово стоило ему труда: — Ничего, отлежусь немного и встану, как ни в чем не бывало.

Салли присела рядом с ним, и через несколько минут он повернулся к ней со вздохом облегчения.

— Ну вот и прошло! — сказал он. — Сущие пустяки. Это у меня бывает иногда — схватит и тут же отпустит. Я ведь живучий. И весь в вашем распоряжении, мэм, как уже не раз имел честь вам докладывать.

— О господи! — совершенно расстроенная, воскликнула Салли. — Только не вздумайте умереть раньше меня, Динни. Сколько уже тех, кто мне дорог, ушло от меня. Даже бедняжка Калгурла. И это тоже невозвратимая потеря.

Динни тихонько рассмеялся.

— Когда с того света пошлют по мою душу, у вас останется Эйли, Дафна и ребятишки, — сказал он.

— Это совсем другое дело, — оборвала его Салли, рассерженная тем, что Динни словно не понимает, насколько он ей необходим. — Мы с вами очень много пережили вместе. Я привыкла полагаться на вас. Не знаю даже, как бы я без вас вытянула, Динни, в иных случаях.

— Да, мы прошли вместе долгий путь, — задумчиво произнес Динни. — Так, верно, дойдем уж до конца.

— Ох, Динни, дорогой мой! — Слезы, блеснувшие у Салли на глазах, красноречивее слов говорили о ее чувствах. — Что бы я стала делать без вас!

— Полно, полно, мэм! — Динни сжал ее руку. Голос его звучал нежно и почтительно, как всегда, когда он обращался к ней. — Есть вещи, о которых можно не говорить, они понятны и без слов. Вы знаете, что самым большим счастьем моей жизни было видеть вас, находиться возле вас.

Глаза его блеснули смущенно и лукаво. Салли поймала его взгляд, и лицо ее осветила прежняя, хорошо знакомая ему, сияющая улыбка.

— Ну, а я и подавно не могла бы прожить без вас, без вашей дружбы… и прошу об этом не забывать, — сказала она с шутливым вызовом. — А теперь нам надо отправляться домой. Вам, друг мой, нужно первым долгом принять горячую ванну и лечь в постель.

Динни с трудом поднялся с земли и сморщился, потирая одеревеневшую спину. Салли подобрала лопаты и мотыгу. Она знала, как трудно Динни нагибаться. Он хотел взять их у нее, но она не дала.

И они покинули этот уединенный уголок, где солнце золотило хрупкие веточки и легкие прозрачные листья на верхушках калгурлу, а шелковистый пух семян опадал на кусты терновника и на свежую могилу.

Когда они взбирались по сыпучему склону к своей машине, Салли подхватила Динни под руку. На полпути они остановились, чтобы передохнуть, и стояли, поддерживая друг друга, давая улечься неистовому стуку своих усталых сердец. Огонь плотских желаний давно погас в их крови. Но они чувствовали свое единство, свою взаимную привязанность и преданность.

Разворачивая машину, чтобы пуститься в обратный путь, Салли не без ужаса подумала о том, что ждало их, если бы они решили вернуться в город до рассвета. Ночью она остановила машину на самом краю обрыва. А когда они проезжали места старых разработок, она сама была изумлена тем, что ей удалось благополучно миновать все эти ямы и рытвины при тусклом свете одной фары и неверном сиянии подернутой дымкой луны. Даже днем дорога была едва приметна среди пожухших от засухи акаций и кустов терновника. Нужно обладать изрядной фантазией, чтобы вообразить себе, что тут вообще есть дорога, ворчала Салли. А потом «Попрыгунья Джейн» внезапно выкатилась на равнину, сплошь засыпанную обломками черного железняка, и принялась выплясывать какой-то дикий танец.

— Вы показали класс, проехав тут ночью, мэм, — сказал Динни.

— Сама не знаю, как мы не сломали себе шею, — покачала головой Салли.

Когда машина миновала старые отвалы и заброшенные шахты, над которыми, словно нарисованные на бледно-голубом небе, торчали вышки копров, Салли сказала:

— А знаете, Динни, этой ночью мне стало как-то очень жалко себя. Мне кажется, я вроде этого старого, никому не нужного копра над давно покинутой шахтой.

— Черт возьми, старые шахты дают иной раз немало доброго золота, — хмыкнул Динни.

Салли не отводила глаз от дороги, но по губам ее скользнула улыбка.

— По-видимому, это надо понять так, что и я еще на что-нибудь пригожусь?

— Еще бы! — ухмыльнулся Динни и, лукаво покосившись на Салли, добавил: — Кстати, вы знаете, как бывало говорили ребята? «У нашей Дикой кассии самые красивые ножки на приисках!»

— Динни! — Салли расхохоталась, пораженная необычайной дерзостью своего друга и задорным блеском его глаз.

Оба еще продолжали смеяться, когда машина, обогнув тяжелый массив Боулдерского кряжа и миновав преграждавшие ей путь высокие холмы рудничных отвалов, выбралась на дорогу. Отвалы были багряно-красные, серые, грязно-желтые и тускло-розовые; они тянулись голой, бесплодной грядой — островерхие, словно горные пики, — а между ними лепились ветхие навесы и постройки из побеленной жести. Надшахтные строения, высокие трубы обогатительных фабрик и целый лес копров четко вырисовывались на бледном небосклоне, а внизу, в долине, насколько хватал взор, раскинулся людской муравейник приисковых городов.

Внезапно «Попрыгунья Джейн» фыркнула, поддала задом, словно норовистая лошадь, и, сделав еще несколько судорожных рывков, стала. Салли уже давно заметила, что едет на спущенной шине, но ей не раз приходилось проделывать это и раньше, и она надеялась как-нибудь дотянуть до дому. Запасная камера у нее была, но сегодня ей очень не хотелось утруждать Динни возней с покрышкой. К тому же Салли была уверена, что дело не только в камере. Никакая сила в мире не могла, казалось, вдохнуть новую жизнь в дряхлый мотор машины.

— Да, капризная особа, ничего не скажешь, — буркнул Динни. — Вчера поработала на славу, а сегодня подложила нам свинью.

— Придется оставить ее здесь и идти домой пешком, — решила в конце концов Салли. — Слава богу, отсюда уже недалеко.

Они взобрались по усеянной галькой тропинке на вершину холма и остановились, глядя в долину. Ветхие трамваи с грохотом неслись по узким рельсовым путям по направлению к шахтам; туда же устремлялись и велосипедисты; их обгоняли неказистые старомодные автобусы, извергавшие из своего нутра темный людской поток, который растекался по красной земле по направлению к рудничным зданиям. Шум трудового дня еще только нарастал, но сквозь жужжание пробудившегося к жизни гигантского улья уже пробивались исступленные взвизгивания гудков, грохот руды в толчейных станах и торопливый, жадный стук пестов.

Над дорогой от движения поднималась пыль и висела в воздухе красной дымкой. Жаркое марево стояло над ржавыми и побеленными крышами ветхих лачуг — рабочей окраиной Калгурли и Боулдера. Солнце уже слепило и жгло, заливая все своим нестерпимым блеском.

Как часто, глядя на эту привычную картину, Салли тешила себя надеждой, что когда-нибудь она увидит здесь, на Золотой Миле, признаки новой, более счастливой жизни. Усталая, подавленная, она сказала с горечью:

— Сколько страданий, сколько труда, и в конце концов — почти ничего не изменилось. Все те же нищие толпы валят на рудники. Под землей с каждым годом учащаются катастрофы. Силикоз стал бичом горняков. Недаром заговорили даже о специальном алюминиевом лечении. Цена на золото и так неслыханно высока, а владельцы рудников еще требуют от государства субсидий и отмены твердой цены. Даже если кое-кто из рудокопов и получает сносную плату, так ведь большинство-то рабочих еле сводит концы с концами. А пища и одежда дорожают с каждым днем. Словом, жизнь на приисках как была собачья, так и осталась.

— Нет, тут вы не совсем правы, мэм, — задумчиво проговорил Динни. — Кое-что все-таки изменилось к лучшему. Теперь уже хозяева не могут так распоряжаться, как раньше. Рудокопы добились рабочего контроля вентиляции в шахтах, сокращения рабочего дня. На рудниках построили амбулаторию, больным и увечным рудокопам оказывают медицинскую помощь. Вы думаете, хозяева пошли на это по доброй воле? Нет, рабочие боролись за свои права, боролись организованно и сумели кое-чего добиться.

— Да ведь сама-то система осталась та же, — возразила Салли. — По-прежнему кучка людей прикарманивает все золото в стране и ради своей наживы бессовестно и нагло играет жизнью людей, обрушивая на их головы кризисы и войны.

— Нет, нет, не верьте, что ничего не изменилось, мэм! — воскликнул Динни. — Сейчас глаза открылись даже у тех, кто года два назад еще не понимал. Многие у нас на приисках осознали наконец, в чем главное зло нашей системы, и видят, что долго так продолжаться не может. Вы бы удивились, если бы узнали, как часто я слышу теперь: «Том Гауг был прав. Он дело говорил». И про Билла вспоминают: «У этого парня голова хорошо варила. Он нам правильно разъяснял, чего добиваются фашисты и как мы должны отстаивать свои права, чтобы никто не смел на них посягать».

— Они так говорят? — оживилась Салли. — Они, правда, так говорят, Динни?

— Провалиться мне на этом месте! — заверил ее Динни. — И думается, что мы тоже помогли посеять семена новой жизни, когда отстояли права старателей на россыпи или когда организовали большую стачку в защиту профсоюзов.

На мгновение перед взором Салли снова возникло видение: тяжелые темно-коричневые семена, одетые серебристым пухом, медленно падают с сухих колючих веток терновника и ложатся на голую, выжженную солнцем землю. Тихая радость, смутное предчувствие счастья, пронизала все ее существо.

— Я верю, что вы правы, Динни! — воскликнула она. — Семена, которые мы посеяли, взрастут и дадут плоды, даже если упадут на сухую, каменистую почву.

— Конечно, они взрастут, — довольно улыбнулся Динни. — А наше дело — позаботиться, чтобы все об этом помнили.

Они спустились вниз по склону холма и зашагали по каменистой, не раз уже хоженной дороге, твердо веря, что никому не удастся сломить ту силу, которая объединяла их и вела вперед.