Онлайн чтение книги Накануне
Глава 13. Патриотический балаган

Команда сто восемьдесят первого прибыла на святочное балаганное гулянье в Народный "имени его величества" дом только в предпоследний день рождественских праздников: полк у окружного начальства на штрафном счету два уже было в казармах "политически неблагонадежных" случая, что и отмечено сокращением и задержкою отпусков на рождественские праздники.

Святки, впрочем, в нынешнем году были вообще невеселые. В прежние, довоенные, годы гулянье шло на Марсовом поле, сходились большие тысячи народу, балаганы считались десятками. Малафеев и Лейферт воздвигали целые деревянные театры огромной вместимости. Но по военному, смутному времени совет министров признал небезопасным допускать такое скопление простого народа на открытом и притом бесплатном пространстве: балаганы были разрешены лишь в парке Народного дома, на Петербургской стороне; вход платный, по билетам, что уже одно само по себе, при всеобщем оскудении обеспечивало отбор «гуляющих»: не у каждого найдется хотя бы пятак на входной билет.

Для балаганного представления заказана была специальная пьеса, долженствующая поднять воинский дух, «Севастополь». Тема — особо отвечающая моменту, ибо и тогда, как теперь, Россия несла поражение.

"Сто восемьдесят первые" столпились у балагана перед картинами, которыми размалевана была огромная его стена. Синее море в волнах, из волн торчат мачты затопленных кораблей, Малахов курган — плетеные туры, земляные мешки, солдаты в бескозырках, широкие белые ремни через грудь, коленопреклоненные, — и над ними сиянии икона божьей матери троеручицы.

Иван, ефрейтор, подтолкнул локтем Адамуса, смешливо:

— Смотри-кась, и в Севастополе, выходит, божественные явления были. Нынче поп после обедни оповещал: божия матерь — не сказал только, о скольких руках — обозным лейб-гвардии Конного полка являлась. В сиянии тоже, как эта самая.

Адамус не ответил. Он смотрел на следующее полотно — на адмирала с подзорной трубкой в руке. Бомбы, круглые черные, рвутся у самых ног, из окопов кругом лезут на него со штыками французы в синих мундирах, ярко-красных штанах, англичане в синих и красных мундирах, турки в фесках с кисточками, страшно усатые, а он стоит неколебимо, распялив ноги. Подписано выкрутасами: адмирал Корнилов.

— Скажи на милость! И тогда Корнилов воевал? Нашего корпусу командир — тоже Корнилов значится. Бравый генерал. Родня, что ли? В таком разе надо посмотреть слазать. Пошли, землячки?

Иван оглянулся. Солдат незнакомый, из фронтовых, видать. Пойти, что ли, в самом деле? Чего так толочься по снегу, на морозе. Кругом — ни ларьков, ни силомеров, ни стрелковых палаток с кривоствольными малокалиберками для призовой стрельбы по мишенькам… Жидкие нынче праздники.

Кто-то из команды возразил, однако:

— Погодим. Такой разговор идет, я слыхал, будто царь нынче в Народном самолично будет. Народу, так сказать, явится. Забьемся в балаган, а главного не увидим.

— Царь? — повторил Иван. — Брешут. Разве мыслимое дело, чтобы царь сюда.

— Офицеры говорили, — перебил солдат. — Сам слышал; стояли тут… трое… И полиции, смотри, сколько нагнано. Будет, я тебе говорю.

— Да ну тебя! — досадливо сказал Иван. — На черта, в самом деле, мерзнуть. Пошли.

Билеты по пятаку ("гражданским" по гривеннику) на стоячие места, на самом верхотурье. Лестницы для входа, высоченные, деревянные, с двух сторон балагана, выводили на площадку под самой крышей. Когда солдаты подошли, обе лестницы забиты были уже народом до отказа. На площадке, где в упор сходились две, с противоположных сторон подымавшиеся людские волны, шла отчаянная, до крика, давка. Иван посмотрел и даже присвистнул.

— Так тут же не продавишься.

— Не продавишься? — осклабился фронтовик. — То есть это как, чтобы мы да не продавились… А ну, разом!

"Сто восемьдесят первые" привалились плечами в спины стоявших впереди. Сзади подперли подбежавшие гурьбой «крестовики» — серошинельные, на картузах медный крест, раструбами, по раструбам выбиты буквы: "За веру, царя и отечество" — ополченская дружина с острова Голодая. Бородатые дяди — в ополченцы только пожилых берут, — но, ничего, кряжистый народ.

— Разом, братцы… Ура-а!

Спереди взвыли «головные», сжатые меж встречных людских стен. Волна с той стороны медленно покатилась обратно: солдаты жали, подымая могучим напором лестничную толпу со «своей» стороны — дальше, дальше вверх, со ступени на ступень, продвигаясь к площадке, к воротам входным, в балаган.

— Сколько, дьявол, снегу натоптано… Хорошо, не струганы доски! Все ж нога цепляет.

Стоп! С той стороны, очевидное дело, прибыло народу, да и сбитые ожесточились, наверно. Шутка ли: отшибло от самых ворот — мало-мало не к самому низу. Хлестнул встречный напор. Солдат осадило — сразу ступенек на десять.

— Нет… шалишь, браток! Молода, в Саксонии не была. Бородачи, ухнем!

Ухнули. Снова под ногами затрещали вниз убегающие ступени… Уже и площадка близко… Жми!..

— Го-го… Гляди, никак кувырком пошли.

— Ворота!

Ворота, — с площадки вход на последние, самые верхние места, распахнулись действительно: очередное представление кончилось, впуск на следующее…

— Ги-и-и!

Вдавились, рассыпались по гулкому, пустому загону, по наклонному, накатом, полу, бегом наперегонки, к барьеру — отгородке от нижних мест, двадцатикопеечных. Стать не успели толком, как сзади набежали уже, дыша, перебоями еще не отошедшего от борьбы, от давки, дыхания, люди в тулупах и чуйках. Навалились, прижали грудями к деревянной перегородке, не сдвинуться.

За барьером, опять вниз наклоном, вдоль скамеек такая же шла давка. "Вторые места" — ненумерованные тоже, только сидячие: зазеваешься — на хорошее место не сядешь. Солдаты весело улюлюкали, глядя, как мечется, прыгает, переваливается через скамейки мещанский, по виду судя, люд, пробираясь к передним сиденьям.

Уже визгом визжали скрипки, в мерзлых руках скрипачей, бухал турецкий большой барабан, скрежетали тарелки, медным простуженным голосом подпевала труба. Стучали ногами, музыке в такт, музыканты, иззябшие до кости, хотя сидели они в шубейках, в пальто, в телогреях, иные повязаны даже теплым платком по ушам. Стучали и зрители, — жестоко, без всякого такта, — потому что в балагане и вправду люто-студено: студеней, чем даже на улице. Во "вторых местах", по проходу, бегом пробежал шустрый мальчик к барьеру "третьего места", вынул из-за пазухи пачку бумажек.

— Вот афиша, кому афиша… В первых местах, полтинничным, не даем, во вторых — за пятак, в третьих — и вовсе даром.

— Даром? — ополченец, седобородый, выпростал с трудом соседями зажатую руку. — А ну, давай. Только ж темно, ни лысого беса не разберешь.

— Дома прочтешь… ежели тебе с очками… А тут и читать незачем: представленье глазами увидишь. Бери — давай дальше.

Ополченец принял пачку — и тотчас, из рук в руки, забелели по всему ряду и назад, выше по толпе листки.

— Стой! Это чего ж тут напечатано? "Про-ле-та-рии всех стран…"

Но мальчишка уже юркнул вниз, меж рядов мелькнула в дверях выходных мятая рваная шапчонка.

Иван двинул плечом, принял от ополченца листок. В балагане темно огня здесь из пожарной осторожности не полагается, свету только и есть, что из стенных щелей, — однако, напрягши глаз, прочитал Иван четкий, по верхнему краю напечатанный заголовок:

"Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия".

"Товарищи!

Петля, которую правящие классы набросили на шею народов Европы, делается все туже. Погибли миллионы человеческих жизней, искалечены и вырваны лучшие молодые силы народа…"

— О войне, — прошептал Адамус. — Посмотри сразу в конец — может, там какое решение прописано.

Иван обернул листок. В последних строках черным, толстым, даже в потеми видно, шрифтом напечатано:

"Долой царскую монархию! Война войне! Да здравствует Временное Революционное Правительство! Да здравствует Демократическая Республика! Да здравствует Международный Социализм!

Петербургский Комитет РСДРП (большевиков)".

— Вот тебе и решение, — ухмыльнулся Иван и спрятал листок за пазуху. Музыка заиграла громче, дернулся и пошел под бархат разрисованный малиновый занавес.