Онлайн чтение книги Накануне
Глава 28. Четвертая рота

Генерал принял рапорт, крикнул еще раз: "Молодцы, братцы!" — и уехал в сторону Адмиралтейства курц-галопом.

— Вольно!

Солдаты рассыпались кучками, закурили. От крайнего фланга, у самой панели, отделился солдат, дошел до угла набережной — точно разминая ноги походкой и быстро завернул на Михайловскую. Остановился, прислушался, проверяя, не заметил ли кто, нет ли оклика, и, пригибаясь головой и плечами, как на перебежке под вражьим огнем, побежал вдоль улицы. За подъездом гостиницы оглянулся, свернул влево, мимо театра, в проулок, вышел на канал, подтянулся, вскинул ружье уставным приемом на плечо и замаршировал тщательно, как на смотру, к видневшимся вдали зданиям конюшенного ведомства.

Дневальный у ворот кивнул, пропустил, не спрашивая: по шагу видно служебно идет солдат. Притом — павловец, свой же, только не той роты, что расквартирована временно здесь, в царских конюшнях. В собственных Павловского полка казармах, что на Марсовом поле, переполнение: батальон особенно усиленного состава, по военно-запасному штату, шесть тысяч человек. Четвертой роте пришлось отвести отдельное помещение.

По двору кучками, торопясь, шли к манежу солдаты. Кто-то окликнул.

— Ау! Ивасенко? К батальонному пакет, что ли? Во-он туда, во флигель, только что прошел.

— Здорово, Машков, — отозвался пришедший. — Это у вас что же за сбор?

— Да вроде как на сходку… Писарь, видишь ты, проболтался: в канцелярии ротной бумага получена, чтоб, как только рабочие бунт кончат, без промедления роту на фронт… А мы ж все — эвакуированные для городской караульной службы, нам в окопы обратно не полагается… Ну, ребята, ясное дело, растревожились. Опять же — события… Ты с чем к нам?

Ивасенко, не отвечая, пошел к манежу. Ворота настежь, гудят солдатские голоса: народу — тысяча будет, не менее. Растерянный стоял в сторонке, к выходу поближе, фельдфебель. Ивасенко окликнул его насмешливо:

— Господин фельдфебель, что ж это у вас митинг не по форме? Надо председателя выбрать.

— Митинг! — огрызнулся фельдфебель. — Еще чего! Где ты митинги у солдат видал? Устав знаешь?

Ивасенко рассмеялся.

— Ты б еще на псалтырь кивнул! Какое в уставе о солдате понятие: не выпячивай брюха да не относи зада. А митинги я на фронте, в Риге, видал, в 249-м когда служил, до переводу.

— Не ври! — оборвал фельдфебель. — Будут на фронте такое терпеть.

— На фронте? — Ивасенко нарочно повысил голос, и тотчас на слово «фронт» потянулись к нему ближайшие солдатские кучки. — Там, безусловно, снарядами кроют и жрать нечего, но в смысле солдатского обращения с здешним не сравнить, как свободно. Начальство там в струне ходит. Знает: ежели что, в первом же бою — пуля в спину.

Солдаты кругом захохотали. Фельдфебель возмущенно подтянул портупею шашки.

— Непотребно выражаешься… За такие слова, знаешь, чего будет.

— А ну, чего? — вызывающе сказал Ивасенко. — Расскажи, я послушаю.

— Буду я с тобой волыниться! — фельдфебель повел плечами с особым достоинством и медленно повернулся к выходу. В воротах он обернулся и добавил многозначительно: — С тобой другие поговорят.

Солдаты вкруг Ивасенко примолкли. Они хмуро смотрели вслед фельдфебелю.

— Донесет, — вполголоса сказал кто-то. — Действительно: очень уж вольно ты говоришь.

— Заговоришь! — отрывисто сказал Ивасенко. — Это что же за жизнь… Мало того, что морду бьют, еще и в народ стрелять заставляют… Утром нынче за Знаменской чего волынцы наделали. Убитых, говорят, подводами возили.

Кругом недалеко стало тихо.

— Ну, то волынцы, — потупясь, казал один из ближних. — Наши павловцы стрелять не станут.

Ивасенко будто только этого и ждал. Он крикнул на весь манеж:

— Не станут? Стреляют уже… наши! У Гостинного двора семнадцать человек положили, раненые не в счет. При мне генерал приезжал, особую благодарность говорил, царским именем.

— Наши стреляют?!

Манеж всколыхнулся. Ивасенко подсадили на ящик. Со двора бежали еще и еще солдаты — дошел, наверно, и туда вскрик.

— Говори, Ивасенко!

Ивасенко начал. В руках и в голосе дрожь, и от того, что так дрожью дрожал, зыбясь над тысячною толпой, рослый, черноусый, бравый солдат, жутью стали наливаться глаза.

— Братцы… товарищи… Как и сказать, не знаю. Стояли мы в наряде на Невском, у Думы, под каланчой. Заставой. Смотрим, народ идет, мирно вполне, даже песни никакой не пели. Однако раз приказ есть — к той стороне, к дворцу, не пропускать — мы безусловно остановили.

Чтоб не напирали, винтовки по команде к прицелу вскинули попугать… А поручик как рявкнет: "Пли!.." С внезапу — до стрельбы ж три сигнала рожок должен дать — с внезапу, я говорю, палец сам нажал… разве его застановишь, когда… команда… Рвануло… рраз! Гляжу, падают… Вот он, палец! Что мне с ним, теперь, проклятым, делать… Тесаком срубить — и то… разве снимешь? Как я теперь Каином буду по свету ходить? Это что ж с нами делают, братцы!

Тяжелая на манеж налегла тишина. С Ивасенко рядом на ящик взгромоздился тяжелый, бородатый, в распахнутой шинели солдат.

— Буде! Натешились! Выходи, ребята.

Рота высыпала во двор. Перекликаясь, стали разбираться по взводам. Без оружия, как были. Ивасенко тревожно окликнул бородатого.

— Винтовки… винтовки бери!

— Тю! — отозвался солдат. — У нас винтовок на всю роту полторы сотни: только в парады выдают. Дежурный взвод Мартьянов поднял, вон-а!.. А больше нет.

— Стройся!

Шорохом прошло по солдатским шеренгам:

— Командир идет.

Вывернулся, неведомо откуда, фельдфебель. Рысцой пробежал вперед, пристроился на свое место, с фланга.

Полковник подходил неторопливой, будто походкой в развальцу. И лицо равнодушное, каменное. Но сжаты не по-обычному плечи, руки глубоко засунуты в карманы шинели.

Фельдфебель вытянулся, кося глазом:

— Рота… смирно!

В рядах переглянулись, но все же кой-где подравнялись шеренги. Полковник оглянул роту, шевельнул губы недоброй, нарочитой улыбкой.

— Бойченко! — (Фельдфебель окончательно вытянулся в струну). — Куда вы собрались вести людей? В баню? Попариться?

— Так точно! — Бойченко выкатил, усердьем, глаза, напряженно ловя еще не понятную ему командирскую мысль.

— С крови та баня! — донесся из задних рядов глухой, крепнущий злобою голос. — Братскую кровь льют.

Полковник распрямил плечи. Улыбка сошла с губ.

— Братскую? Бунтовщики, краснофлажная сволочь, престолу и родине изменники, — тебе, что, братья? Так и немец тебе братом окажется!

Прямо против полковника, в первой шеренге дежурного, с винтовками вышедшего взвода, — унтер-офицер с бритым резким лицом, ответил (голос на весь плац):

— У немцев солдат, как у нас: рабочий и мужик. Какой у нас с немецкими мужиками и рабочими может быть спор: что они, что мы одинаково: на бар работаем.

— Так-так… — протянул батальонный. — Речистый ты, оказывается, как я посмотрю, Мартьянов. Как по-нынешнему говорится: оратор. И народ крепко любишь, видать: за это тебе похвала и честь, от меня первого. Только с мысли верной тебя кто-то сбил: если ты народу радеешь, в первую очередь должен бы роте разъяснить, что за самовольный выход полагается военно-полевой суд; половину на расстрел, половину на фронт, на передовые позиции, в самое опасное место; семьи, по отобрании имущества, — в ссылку. Только лютый враг мог такое присоветовать вам — эвакуированным, то есть по гроб жизни освобожденным от боевой опасности.

— А приказ? — крикнул из рядов неуверенный голос. — В канцелярии приказ об отправке лежит, знаем!

— Приказ? — изумленно поднял брови полковник. — Это вам какой же… оратор… эдакую подлейшую ложь? Никуда и никогда рота не тронется. Не только что на фронт, но и на улицы: из казармы ни шагу. Честным словом удостоверяю, и вот, крестным знамением. — Полковник перекрестился широким крестом, не снимая папахи. — На обман взял вас немецкий шпион, подосланный, не иначе. Под расстрел обманом подвести честных солдат: нас тут горсть, притом безоружных, а в Питере двести тысяч верного царского гарнизона. Своих немцев хотел выручить: Вильгельму ж конец приходит, бьют его союзники насмерть, не сегодня-завтра мир, всем, за родину честно стоявшим, великие от государя императора будут награды. А вам… Казни такому мерзавцу мало!

Мартьянов шевельнул винтовкой. На штык взять полковника?.. Но солдатские лица вдоль по шеренге насуплены и растеряны, глаза в землю. Мир. Награды. По двести штыков против каждого. И оружия, действительно, нет.

Сразу надо было. А теперь — похоже, что поздно.

Поздно. Полковник улыбнулся, покивал благодушно.

— Ну, господь с вами: грех да беда на ком не живут. Замутили вам было головы, вижу. Да к честному никакая вражья, изменническая зараза не пристанет. Я вас, слава богу, не первый день знаю: честные вы, отечеству истинно преданные ребята. Накатило — прошло! Так и быть, взыскивать ни с кого не буду. В казарме сейчас отец Георгий молебен служить будет по случаю победы над немцами: кстати и свое прегрешение замолите. Налево кругом, марш!

И сам двинулся первый, с левой ноги, по-строевому. Четко отбил поворот фельдфебель, в шеренгах — минутная дрогнула как будто заминка, но тотчас мотнулись в одном, в другом ряду, обертываясь на месте, папахи, перемешались лица с затылками, затопотал шаг, с десяти на сто, на двести, на четыреста ног. Колонна двинулась, подравниваясь на ходу, к дверям казарменного помещения. Фельдфебель на фланге вышагивал, радостно вынося в такт ноге руку, приговаривая ласковым, поощрительным баском:

— Ать, два! Ать, два!

От дальнего флигеля гурьбою спешили, оправляя револьверные кобуры, офицеры. Перед ними трусил в епитрахили, с крестом и евангелием в золотом, кованом переплете, волосатый и чернявый поп.

Последним повернулся дежурный винтовочный взвод. Молча, друг на друга не глядя. Не все, однако, пошли: часть сбилась в кучу. Примкнувший к задней шеренге, когда стали строиться, Ивасенко подошел к Мартьянову.

— Ты чего ж это… сдал?

Мартьянов ответил угрюмо:

— Все равно не вышло б дело. Не тот в ребятах заряд… Казарма — она казарма и есть…

— Ну и что? — обидчиво откликнулся голос. — Мы разве против народу? А только на рожон переть действительно смыслу нет. Зазря шею сломаешь…

— Зазря! Развесил уши! — гневно крикнул Ивасенко. Мартьянов, поджав губы, молчал. — Он же обманет, полковник твой.

— Обманет — тогда и разговор будет: все равно пропадать, — ответил солдат. — А я так думаю: расчету ему обманывать нет.

Кучка вкруг Мартьянова понемногу редела: один за другим отходили солдаты, особо осторожно как-то неся винтовки, словно боясь брякнуть, особо осторожно ступая по снегу. Кто-то за мартьяновской спиной цокнул языком сожалительно:

— Что ж теперь будет? Заберут тебя, Мартьянов, как пить дать.

— Ну, это брось! — оборвал другой. — Не выдадим!

— Выдашь! — резко сказал Ивасенко. — Уж раз дошло, что стадом назад, молебен петь, — теперь до последнего докатится рота.

Мартьянов вскинул винтовку на плечо.

— А ну, кто со мной? Я в помещение назад не пойду. Пусть лучше в бою убьют, чем на задворках где расстреляют.

Солдаты кругом дрогнули, переглянулись.

— Куда? Пропадешь пропадом… Нас тут действительно, если считать, горсть. Что мы супротив всего гарнизону. На каждого по десять тысяч придется… Так, брат, и богатыри не воевали…

— А рабочие? — оборвал Мартьянов. — Рабочие у тебя не в счет.

— Рабочие что! С голыми руками ходят.

— То-то и есть! — загорячился Мартьянов. — С голыми руками — и то идут. А у нас подсумки полные: боевой комплект патронов начальство выдало, не поскупилось. За кого рабочие встали? За себя, что ль, одних? За всех, и за нас, за весь народ. Так что ж это: безоружные в бой, на смерть пойдут, а мы с оружием за стенкой ждать будем?.. Неволить я, между прочим, никого не неволю. А за себя пойду!

Он двинулся к воротам. Еще трое отделились от кучки, пошли к казарме. Ивасенко махнул рукой остальным.

— Баста языком трепать. Двум смертям не бывать, а одной — не минуешь. Марш!

Дневальный у ворот посторонился, пропуская тянувшихся гуськом солдат.

— В наряд, что ли?

— В наряд, — кивнул Мартьянов, подсчитывая глазами вышедших следом за ним. Семнадцать… трое, кажется, еще догоняют… С ним, стало быть, всего всех двадцать один.

Надо принимать команду.

— Стройся. На плечо! Шагом — арш!

— К Гостиному, к своим. Может, послушают, а, Ивасенко?

Ивасенко не ответил. Маленькая колонна, заходя левым плечом, обогнула Конюшенный корпус, перешла мостик, второй и по набережной канала зашагала к Невскому.