Онлайн чтение книги Накануне
Глава 16. Наташа

Из своих, медицинского института? Не так просто, если да же Наташу, по гимназии одноклассницу, давнишнюю подругу, два года вместе в одной комнате живут, — и ту не удалось до сих пор ввести в работу.

Но как введешь, когда у человека совсем о другом мысли? Наташа милая девушка, душевная, но о жизни у ней совсем наивные какие-то понятия и других она не хочет. В первый же раз, когда Марина заговорила с ней о политике, о революции, прикрыла уши ладонями: доктору с политикой дела иметь нельзя. Для доктора все люди должны быть одинаковыми, его призвание — облегчать страдания людям, а страдают от болезни, от физической боли все одинаково — черносотенец и революционер, самый злой и самый добрый. Доктор должен лечить только. И никаких «врагов» у него не должно быть. Разве может доктор стрелять с баррикады? Не может!

— Должен!

Наташа чуть не расплакалась.

— Я тебя, Марина, ужасно люблю. Но если ты так считаешь, я уж не знаю даже… И какой же ты тогда врач!

Поспорили. И потом Марина пробовала не раз, но под конец отступила. Ведь нельзя ж, в самом деле, «уговаривать» человека стать революционером. В нашу революцию — единственную настоящую, честную, беспощадно до конца право имеет пойти только тот, у кого и сознание, и чувство, что он не может не пойти, что для него другой жизни нет. Марина положилась на жизнь: жизнь сама приведет. Ведь кругом делается такое, что честному человеку, живому, нельзя не стать революционером.

Но месяцы шли — Наташа не видела. Аудитория, лаборатория, анатомичка, книги. Зачеты. А с декабря еще и этот студент-санитар, красивый, но неприятный, — Андрей. Роман по всей форме. Сейчас, впрочем, едва ли не оборвался этот роман: Наташа никогда не говорит об Андрее, и в комнате, возвращаясь, Марина ни разу не заставала его. И Наташа хмурая-хмурая, видно, что на сердце у нее саднит. Надо бы поговорить по душам, да как найдешь время, если домой удается попасть — да и то не всегда — только позднею ночью. Институт, амбулатория, партийной работы прибавляется со дня на день: женский день — 23 февраля — надвигается, а поднять на демонстрацию женщин (они хотя и жены рабочих, но живут только хозяйством, от кухни, от корыта приходится отрывать) — совсем нелегкое дело. Надо собирать, говорить. Вернешься усталая, где тут еще опять разговаривать. Да и голова совсем, совсем не тем занята, даже дико как-то заговорить сейчас об ухаживании, о романе, о чисто-чисто любовном… Заговоришь — еще хуже выйдет, пожалуй, еще хуже разбередишь вместо помощи…

22-го, в канун демонстрации, Марина вернулась раньше обычного: назавтра надо быть свежей и крепкой. Решила хоть сколько-нибудь выспаться. И, может быть, потому, что ожидание завтрашнего бодрило как-то особо, особою, радостной бодростью, — такой несчастной, заброшенной, жалкой показалась ей сидевшая у окна, в кресле, без книги даже, а так, бессильно свесивши руки, словно больная, Наташа, что Марина невольно положила ей подойдя, докторским движением, руку на сердце.

— Саднит?

Наташа кивнула.

— Вы что… разошлись?

Наташа кивнула опять. И сказала, опустивши ресницы:

— Я и сама не понимаю… В ту самую ночь… ну, распутинскую, я ж тебе говорила… что-то нас развело… Именно тогда еще… над полыньей… Какие-то от нее поднявшиеся, смутные, но неодолимые мысли. Я все думаю, думаю… Почему… не знаю, как лучше сказать: ненужными, что ли… а может быть, и вовсе чужими стали друг другу. Сразу… А ведь была… любовь.

— Любовь? — Марина покачала головою. — Нет. Любовь не может так оборваться. Значит, это не любовь была, Наташа, милая. И значит лучше, что так случилось…

— Но почему так случилось? Меня мучит, что я понять не могу, почему? Скажи, как по-твоему?

— По-моему? — пожала плечами Марина. — Как я скажу, когда я не видала и не знаю… Наверно… вспомни! — он что-нибудь сказал или сделал такое, что в нем какая-то новая для тебя открылась черта — и черта непереносная, — ты его по-другому в тот миг, и по-верному, поняла…

— Может быть, — безразличным голосом сказала Наташа, не глядя. — Я на следующий день написала, чтоб он больше не приходил. И не нужно, чтоб приходил. А все-таки без него мне трудно, трудно невыносимо… Ведь я теперь совсем, совсем осталась одна. Одна на всем свете.

— Наташа! — вспыхнула Марина.

Наташа вскинула голову.

— Ну да, конечно. Ты же ушла от меня. Да, да, я знаю: я отсталая, по-твоему. У меня, по-твоему, нелепые взгляды. Ты в гимназии еще смеялась: "кисейная барышня". Пусть… Ну, я такая, да. И ничего со мной нельзя сделать. Но все-таки я живой человек. И не могу так — без теплой руки… Ты сама знаешь, чем ты была для меня. А теперь бросила, ушла. Даже не разговариваешь больше. Совсем ты — с другими… Я даже не знаю, с кем…

Марина взяла голову Наташи двумя руками.

— С кем? Если хочешь… я тебе покажу. Хочешь завтра вместе пойдем на демонстрацию… Завтра ведь женский день — день борьбы за женское равноправие.

Она улыбнулась через силу. Не то… Но что с собой сделаешь, когда и жаль человека, а не говорится с ним от сердца всего, по-душевному…

— Пойдем. Это даже твоим взглядам не противоречит… Женское равноправие… А насчет меня… Может быть, действительно я чем-то перед тобой виновата… только не тем, о чем ты говоришь, нет. И у меня ощущение такое, что не я тебя, а ты меня бросила… Честное слово, Наташа.