Онлайн чтение книги Пенденнис
Глава LXIV. Искушение

Как могло случиться, что Артур, обычно поверявший Уорингтону свои тайны с полной откровенностью, не рассказал ему о маленьком эпизоде, имевшем место на даче близ Танбридж-Уэлза? Он, не жалея слов, описывал встречу со своим бывшим наставником Сморком, его жену, его англо-норманскую церковь, и как он перекинулся от Клеиема к Риму; но на вопрос о Бланш отвечал уклончиво, общими фразами: сказал, что она мила и не глупа, что при должном руководстве из нее может получиться не такая уж плохая жена, но что он пока не намерен жениться, что дни романтики для него миновали, что он вполне доволен своей теперешней жизнью и прочее в этом духе.

А между тем на адрес Лемб-Корт, Темпл, приходили время от времени письма в изящных атласных конвертиках, надписанные бисерным почерком и запечатанные одной из тех прелестных печаток с инициалами, по которой Уорингтон, — если бы у него была охота разглядывать письма своего друга и если бы на печати можно было что-нибудь разобрать — мог бы убедиться, что Артур переписывается с некоей девицей по имени "Б, А." На эти прелестные послания мистер Пен отвечал весьма бойко и галантно: шутками, столичными новостями, остротами и даже премиленькими стихами — в ответ на рифмованные миниатюры музы "Mes larmes". Со словом "Сильфида", как известно, рифмуется "эгида", "обида" и "для вида", и, конечно, столь находчивый человек, как наш Пен, не преминул этим воспользоваться и ловко перепевал эти ноты на все лады. Более того. Мы подозреваем, что любовные стихи мистера Пенденниса, имевшие такой успех, когда леди Вайолет Либас поместила их в своем очаровательном альманахе "Лепестки роз", а знаменитый художник Пинкни иллюстрировал портретами наших аристократок, — были написаны именно в эту пору и сначала отосланы по почте Бланш, а затем уже появились в печати, послужив, так сказать, бумажной оберткой к акварельному букету Пинкни.

— Стихи — это, конечно, очень мило, — сказал старший Пенденнис, застав как-то Артура в клубе, где он, в ожидании обеда, строчил одно из таких сердечных излияний. — И письма сами по себе не грех, если на то есть разрешение мамаши, а почему бы старым друзьям и соседям не состоять в переписке; но смотри, мой мальчик, не свяжи себя раньше времени. Мало ли, что еще может случиться? Пиши так, чтобы ни словом себя не скомпрометировать. Я за всю жизнь не написал ни одного неосторожного письма, а у меня, черт возьми, есть некоторый опыт с женщинами.

И достойный майор, который к старости делался с племянником все более откровенен и болтлив, привел целый ряд поучительных примеров того, как повредила такая неосторожность многим мужчинам из высшего общества, — как молодой Спуни, допустив слишком пылкие выражения в стихотворном письме к вдове Нэйлор, навлек на себя неприятное объяснение с братом вдовы, полковником Флинтом, и вынужден был жениться на женщине вдвое себя старше; как Луиза Солтер изловила наконец сэра Джона Бэрда, а Хопвуд, гвардейский офицер, предъявил письма, полученные им ранее от этой девицы, и Бэрд дал отбой, а позже женился на мисс Стикни из Лайм-Реджис, и так далее. Майор, если и не был особенно начитан, зато умел наблюдать и свои мудрые изречения всегда мог подкрепить множеством примеров, почерпнутых из долголетнего и внимательного чтения объемистой книги жизни.

Примерам Пен посмеялся, а на доводы майора ответил, слегка покраснев, что запомнит их и будет осторожен. Возможно, он потому и покраснел, что помнил о них, что был осторожен, что в письмах к мисс Бланш бессознательно или, может быть, из честности воздерживался от признаний, которые могли бы его скомпрометировать.

— Вы разве не помните, сэр, какой урок я получил в истории с леди Мирабель… то есть, мисс Фодерингэй? Второй раз я так не попадусь, — сказал Артур с притворным смирением и чистосердечием. И старый Пенденнис от души поздравил себя и порадовался, что его племянник набрался ума-разума и с успехом делает светскую карьеру.

Если бы Пен посоветовался с Уорингтоном, он, несомненно, услышал бы совсем иное мнение — что безрассудные письма мальчика были лучше, чем ловкие комплименты и скользкие любезности мужчины; что, добиваясь любимой женщины, только негодяй или трус действует с оглядкой, скрывается и хитрит и обеспечивает себе путь отступления; но с Уорингтоном Пен об этом не говорил, отлично сознавая свою вину и не сомневаясь в том, какой приговор вынес бы ему Джордж.

С отъезда полковника Алтамонта прошел всего какой-нибудь месяц (сэр Фрэнсис Клеверинг, выполняя свой уговор с майором Пенденнисом, уехал тем временем в деревню), когда удары судьбы градом посыпались на единственного оставшегося в городе компаньона маленькой фирмы из Подворья Шепхерда. Когда Стронг, расставаясь с Алтамонтом, отказался взять деньги, которые тот ему предложил взаймы от чистого сердца и полного кошелька, он принес этим жертву своей совести и деликатности, — жертву, о которой впоследствии не раз пожалел: он чувствовал — может быть, впервые в жизни, — что проявил в этом случае излишнюю щепетильность. В самом деле, почему неимущему не принять помощь, когда ее предлагают от души? Почему жаждущему не напиться из кувшина, протянутого дружеской рукой, пусть даже не совсем чистой? Стронга мучила совесть — зачем он отказался взять то, что Алтамонт нажил честным путем и предложил так великодушно? И теперь, когда было поздно, он с грустью думал, что лучше бы деньги Алтамонта перешли в его карман, чем достаться содержателям игорных притонов в Бадене или Эмсе, где его благородие неминуемо растратит все, что выиграл на дерби. Среди торговцев, вексельных маклеров и прочих, с кем вел дела Стронг, прошел слух, что он разругался с баронетом, и подпись его потеряла всякую цену. Торговцы, до тех пор слепо ему доверявшие, — ибо кто мог устоять против веселой, открытой физиономии Стронга и его обходительной манеры, — теперь с какой-то гнусной подозрительностью и единодушием засыпали его счетами. В дверь квартиры беспрерывно кто-нибудь стучал, и на лестнице дежурили, дожидаясь аудиенции, портные, сапожники, рестораторы, — либо собственной персоной, либо представленные своими подручными. Вскоре к ним прибавились личности менее шумные, но куда более хитрые и опасные: молодые клерки от юристов, которые прятались по углам Подворья, шептались с клерком мистера Кэмпиона в его конторе, а в глубине своих унылых карманов держали повестки, предписывающие Эдварду Стронгу явиться в такой-то день в начале будущей сессии в суд ее величества королевы и отвечать… и прочее и прочее.

От этого нашествия кредиторов бедный Стронг, оставшись без единой гинеи, мог укрыться лишь в той крепости, которой, как известно, служит англичанину его дом; там он и отсиживался, заперев дверь и предпринимая вылазки только по вечерам. Тщетно враги с проклятьями стучались в ворота цитадели- шевалье, только поглядывал на них сквозь занавеску, которой он затянул щель почтового ящика, и злорадно наблюдал, с какими лицами разъяренные клерки и разгневанные заимодавцы бросались в атаку на его дверь и отступали. Но поскольку они не могли дежурить там сутками и ночевать на лестнице, у шевалье выдавались иногда короткие передышки.

Да и нельзя сказать, чтобы Стронг выдерживал эту денежную осаду совсем один: он успел заручиться кое-какими союзниками. Друзья по его указаниям сообщались с ним целой системой условных сигналов; они спасали гарнизон от голодной смерти, поднося в крепость необходимый провиант, и, посещая Стронга в его убежище, не давали ему пасть духом и пойти на позорную капитуляцию. Среди самых верных союзников Нэда были Хакстер и мисс Фанни Болтон: когда по двору рыскали вражеские лазутчики, сестренкам Фанни ведено было издавать особый крик на манер тирольского "йодель", которому их нарочно для этого обучили; когда Фанни и Хакстер приходили навестить Стронга, они выпевали ту же мелодию у его двери, и тогда она тотчас распахивалась, на пороге появлялся улыбающийся гарнизон, провиант и жбан пива вносили в крепость, и осажденный проводил приятный вечер в обществе своих верных друзей. Некоторые люди просто не вынесли бы такого постоянного напряжения, но Стронг, как мы знаем, был храбрый человек, понюхавший пороху и не терявшийся в час опасности.

В это трудное время наш полководец обеспечил себе и нечто, еще более необходимое, чем союзники, а именно — путь отступления. На страницах этой повести уже упоминалось, что господа Костиган и Бауз проживали стена об стену с капитаном и что одно из их окон приходилось недалеко от окна кухни, расположенной в верхнем этаже квартиры Стронга. Желоб и водосточная труба у них были общие, и Стронг, поглядывая однажды в кухонное окно, смекнул, что с легкостью может, пройдя по трубе, подтянуться на подоконник соседа. Он тогда же, смеясь, рассказал о своем открытии Алтамонту, и оба решили утаить это обстоятельство от капитана Костигана — иначе он, спасаясь от своих многочисленных кредиторов, то и дело будет соскальзывать по трубе к ним в квартиру.

Теперь же, когда настали черные дни, Стронг сам использовал этот путь спасения: однажды под вечер он неожиданно предстал перед Баузом и Костиганом и, весело ухмыляясь, объяснил, что на лестнице его поджидают враги и он решил таким вот образом от них улизнуть. И пока адъютанты мистера Марка поджидали Стронга на площадке дома э 3, он спустился по лестнице дома э 4, пообедал в "Альбионе", побывал в театре, а в полночь воротился домой к великому изумлению Фанни и миссис Болтон, которые не видели, чтобы он выходил из своего подъезда, и только руками разводили, недоумевая, как он миновал часовых.

Несколько недель шевалье выдерживал эту осаду, проявляя стойкость, на которую был способен лишь такой старый и храбрый солдат: человека заурядного мужества подобные невзгоды и лишения непременно сломили бы; и больше всего Стронга обижало и бесило дьявольское безразличие и подлая неблагодарность Клеверинга, — он слал баронету письмо за письмом, а тот не отвечал ему ни слова, не перевел ни пенса, хотя, по словам Стронга, пятифунтовый билет был бы для него в то время целым состоянием.

Однако храброму шевалье не суждено было погибнуть: он сильно приуныл под бременем своих затруднений, но тут подоспела долгожданная помощь.

— Да, кабы не этот добрый человек, — говорил Стронг, — а вы добрый человек, Алтамонт, вы молодчина, я теперь по гроб жизни буду за вас стоять, честное слово… кабы не он, Нэду Стронгу была бы крышка, Пенденнис. Шла уже пятая неделя моего заточения… не мог же я без конца лазить по этой трубе, рискуя сломать себе шею, и выходить на прогулки через окно бедняги Коса, и я уже совсем пал духом, сэр, ей-богу, уже подумывал, не покончить ли с собой, еще неделя — я так бы и сделал — и вдруг — вы только вообразите — Алтамонт! Как с неба свалился.

— Ну, не так чтобы с неба, Нэд, — сказал Алтамонт. — Я приехал из Баден-Бадена, и мне там дьявольски везло целый месяц, вот и все.

— Словом, у Марка он вексель выкупил, а 6 остальными, которые на меня наседали, расплатился, вот он какой молодец, сэр! — с жаром сказал Стронг.

— Я буду счастлив поставить всем присутствующим бутылку кларета, а за первой и еще, сколько присутствующие пожелают, — произнес Алтамонт, покраснев от смущения. — Эй, человек, две кварты самого лучшего, да поживей! Будем пить за всех по очереди, и дай бог, чтобы каждого доброго малого, такого как Стронг, выручал в беде какой-нибудь другой добрый малый. Вот мой тост, мистер Пенденнис, хоть мне и не нравится ваша фамилия.

— В самом деле? А почему? — спросил Артур.

Тут Стронг под столом наступил полковнику на ногу, и тот в некотором возбуждении налил себе еще стакан, кивнул Пену, выпил до дна и сказал, что молодой-то Пенденнис джентльмен, и этого достаточно, и все они тут джентльмены.

Встреча между этими "всеми тут джентльменами" произошла в Ричмонде, куда Пен поехал обедать и за столиком в ресторане увидел шевалье и его приятеля. Оба, уже подогретые вином, были необычайно веселы и разговорчивы; и Стронг, превосходный рассказчик, с большой живостью и юмором поведал историю осады и всех своих вылазок и других приключений, очень наглядно и интересно изобразив переговоры приставов за дверью, мелодичные сигналы Фанни, нелепые восклицания Костигана при внезапном появлении шевалье в окне и наконец — приезд своего избавителя Алтамонта.

— Моя-то заслуга не велика, — сказал Алтамонт. — Вы же знаете, когда кончается рейс, матрос тратит деньги. Если уж кого благодарить, так тех молодчиков в Баден-Бадене, которые держат рулетку. Я там выиграл хороший куш, и намерен повторить, верно, Стронг? Я его забираю с собой. У меня система. Я его богачом сделаю, верное слово. Хотите — и вас богачом сделаю, и кого угодно, черт побери. Но первым делом, помяните мое слово, я озолочу эту малышку Фанни. Черт побери, угадайте, что она сделала, сэр? У ней было два фунта, и она, будь я проклят, дала их взаймы Нэду Стронгу! Верно, Нэд? Выпьем за ее здоровье!

— От всей души, — сказал Артур и с искренним удовольствием осушил стакан.

Затем мистер Алтамонт стал весьма многословно и пространно излагать свою систему. Он сказал, что она безошибочна, если только играть хладнокровно; что он узнал о ней от одного человека в Бадене, который, правда, проигрался, но только потому, что у него не хватило капиталу: еще один поворот колеса — и он бы все отыграл; что этот человек, и с ним еще несколько задумали сложиться и испытать эту систему; и что сам он решил вложить в нее все свои деньги до последнего шиллинга и в Англию приехал нарочно за деньгами и за капитаном Стронгом; что Стронг будет играть за него, потому что на Стронга с его выдержкой он может положиться больше, чем на себя и больше, чем на Блаундел-Блаундела и того итальянца, что вошел в их компанию. Так, допивая бутылку, полковник расписывал Пену свои планы, а Пен с интересом слушал излияния его дерзкого и беззаконного добродушия.

— Я на днях встретил этого чудака Алтамонта, — сообщил Пен своему дядюшке дня два спустя.

— Какой это Алтамонт? Сын лорда Уэстпорта? — спросил майор.

— Да нет же! — рассмеялся племянник. — Тот тип, который как-то пьяный ввалился к Клеверингам, когда мы там обедали. Он сказал, что фамилия Пенденнис ему не нравится, хотя я, видимо, добрый малый, — вот какой чести я удостоился.

— Никого по фамилии Алтамонт я не знаю, даю тебе честное слово, — невозмутимо произнес майор. — А что до этого твоего знакомого, то чем меньше ты будешь иметь с ним дело, тем лучше.

Артур опять засмеялся.

— Он уезжает из Англии — решил нажить состояние игрой, по особой системе. С ним в компании мой милейший однокашник Блаундел, а Стронга он берет с собой адъютантом. Интересно, что связывает шевалье с Клеверингом?

— Сдается мне — но заметь, Пен, это только мои домыслы, — что в прошлом Клеверинга было что-то, что дает этим господам, и еще кое-кому некоторую власть над ним и если такая тайна существует, а нам, конечно, нет до этого дела, — так это, мой милый, должно быть для каждого уроком: жить надобно честно, чтобы никто ничего не мог о тебе сказать дурного.

— По-моему, дядюшка, вы сами знаете какой-то секрет для воздействия на Клеверинга, а то с чего бы он уступил мне свое место в парламенте?

— Клеверинг считает, что он для парламента не пригоден, — отвечал майор. — И он совершенно прав. Так что ему мешает заменить себя тобою или еще кем-либо? Ты думаешь, правительство или оппозиция постеснялись бы принять от него это место? А зачем тебе, черт возьми, быть более щепетильным, нежели первые люди в стране — самые уважаемые, самые родовитые и высокопоставленные?

Подобные ответы были у майора наготове на все возражения Пена, и Пен принимал их, не столько потому, что им верил, сколько потому, что хотел верить. За кем из нас нет поступков, совершенных не потому что "все так делают", а потому, что нам так захотелось? И это означает, увы, не то, что все поступают правильно, а то, что и мы и другие немногого стоим.

В следующий свой приезд в Танбридж мистер Пен не преминул позабавить мисс Бланш услышанным в Ричмонде рассказом о пленении Стронга и как доблестно Алтамонт пришел ему на помощь. А пересказав эту историю в обычной своей сатирической манере, он с чувством упомянул о великодушном поступке малютки Фанни, так восхитившем полковника.

Фанни возбуждала в мисс Бланш легкую ревность и сильное любопытство. Можно предположить, что среди прочих пустяков, которые наш герой поверял мисс Амори во время их чудесных поездок по деревенским дорогам и, упоительных вечерних прогулок, он не обошел и предмета, столь интересного для него самого и способного заинтересовать его собеседницу, как любовь и последующее исцеление бедной маленькой Ариадны из Подворья Шепхерда. Нужно отдать ему справедливость — собственную, роль в этой драме он описал с подобающей скромностью, поскольку мораль, которую он желал вывести из своего рассказа, сводилась, в соответствии с его тогдашним ироническим настроением, к тому, что женщины забывают свою первую любовь так же легко, как мужчины (ибо прелестная Бланш в их интимных беседах не переставала подтрунивать над Пеном по поводу его злосчастного юношеского увлечения актрисой), и, когда номер первый уходит со сцены, без особенного труда переносят свое внимание на номер второй. И бедная Фанни была принесена в жертву как пример, подтверждающий эту теорию. Какие муки она вытерпела и заглушила, какую изведала горькую боль безнадежной любви, сколько времени потребовалось, чтобы залечить раны нежного кровоточащего сердечка, — этого мистер Пен не знал, а быть может, не хотел знать: будучи скромен, он сомневался в своей способности покорять сердца и одновременно внушал себе, что не произвел опасных опустошений именно в этом сердце, хотя собственный опыт и собственные доводы его в том убеждали; ведь если мисс Фанни, по его словам, была теперь влюблена в своего хирургического поклонника, не блиставшего ни красотой, ни манерами, ни остроумием, а только пылкого и преданного, — разве не ясно, что первый приступ любовного недуга был у ней очень силен и что она жестоко страдала из-за человека, несомненно, обладавшего теми внешними качествами, каких был лишен мистер Хакстер?

— Противное, невыносимое создание! — сказала мисс Бланш. — По-моему, вы в ярости оттого, что Фанни посмела вас забыть, а к мистеру Хакстеру попросту ревнуете.

Возможно, мисс Амори была права, — невольный румянец, вспыхнувший на щеках Пенденниса (одна из тех пощечин, которыми то и дело награждает человека его тщеславие), доказал ему, как бесит его мысль, что его место занял такой соперник. Такое ничтожество! Без единой привлекательной черты! Ох, мистер Пенденнис (впрочем, к столь интересному молодому человеку, как вы, это замечание не относится), если б Природа не позаботилась наделить и мужской и женский пол способностью видеть друг в друге несуществующие достоинства — легковерно находить красоту в ослиных ушах, ум в ослиной голове и музыку в ослином реве, — на земле совершалось бы куда меньше браков, нежели мы наблюдаем, куда меньше, чем их требуется для должного размножения и продолжения славного рода, к которому все мы принадлежим!

— Будь то ревность или нет, — сказал Пен, — а я, Бланш, этого не отрицаю, я бы желал для Фанни лучшей доли. Я не люблю рассказов с таким прозаическим концом, не люблю, прочитав повесть о любви красивой девушки, находить на последней странице такую фигуру, как Хакстер. Неужели же, о прекрасная леди, вся жизнь — компромисс и любовная битва всегда кончается позорной капитуляцией? Неужели Амур, за которым моя бедная маленькая Психея гналась в потемках, — бог ее души, бог с румянцем на щеках и радужными крыльями — непременно должен обернуться Хакстером, пропахшим табаком и горчичниками? Мне бы хотелось — хотя в жизни такого не видишь, — чтобы люди были как Дженни и Джессами в сказках, или Милорд и леди Клементина в великосветских романах, чтобы они под звон свадебных колоколов, так сказать с благословения церкви, навсегда становились прекрасными, добрыми и счастливыми.

— Значит, вы, monsieur le misanthrope [54]Господин мизантроп (франц.)., не надеетесь стать добрым и счастливым? Значит, вы не довольны своей участью — и ваш брак будет компромиссом? — спросила муза с очаровательной гримаской. — Значит, ваша Психея — противная, вульгарная девчонка? Гадкий насмешник, терпеть вас не могу! Вы играете юными сердцами, а потом отшвыриваете их от себя. Вы просите любви и втаптываете ее в грязь. Вы меня до слез довели, Артур, и… нет, не надо… не хочу я этих утешений… и права была Фанни, что отступилась от такого бессердечного человека.

— Этого я тоже не отрицаю, — сказал Пен, угрюмо взглянув на Бланш и не пытаясь повторить той попытки к утешению, что исторгла у нее нежные слова "не надо". — Вероятно, у меня нет того, что зовется сердцем; но ведь я и не утверждаю обратного. Я попытал счастья в восемнадцать лет: зажег светильник и отправился на поиски Амура. И какую же я нашел любовь? Пошлую комедиантку. Я обманулся, как все… почти все; только лучше уж обмануться до брака, чем после.

— Merci du choix, monsieur [55]Благодарю за такой выбор (франц.)., - сказала Сильфида и сделала реверанс.

— Полноте, милая Бланш, — сказал Пен своим печально-насмешливым голосом и взял ее за руку, — я, по крайней мере, не унижаюсь до лести.

— Даже напротив.

— И не плету вам дурацких небылиц, как иные пошляки. Зачем нам с вами, при нашей опытности, притворяться влюбленными и разыгрывать страсть? Мисс Бланш Амори не представляется мне несравненной красавицей, или величайшей поэтессой, или первоклассной музыкантшей, так же как вы не кажетесь мне самой высокой женщиной на свете — вроде той великанши, чей портрет мы видели вчера, когда проезжали ярмарку. Но, не делая из вас героиню, я и вашего покорного слугу не предлагаю вам как героя. Впрочем, по-моему, вы… ну, скажем, вполне достаточно хороши собой.

— Мерси, — сказала мисс Бланш и снова сделала реверанс.

— По-моему, вы прелестно поете. Вы, безусловно, умны. Я надеюсь и верю, что вы добры и окажетесь уживчивы.

— И если я вдобавок принесу вам известную сумму денег и место в парламенте, вы готовы милостиво остановить на мне свой выбор? Que d'honneur! [56]Какая честь! (франц.). Мы когда-то называли вас принцем Фэрокским. Как мне лестно думать, что я буду возведена на престол и принесу это место в парламенте в виде бакшиша султану! Я рада, что я умна, что моя игра и пение вам по вкусу. Своими песнями я буду услаждать досуг моего господина.

— А если в дом заберутся разбойники, — неумолимо подхватил Пен, — сорок страшных разбойников в виде тайных забот, враги в засаде, страсти, вооруженные до зубов, — моя Морджана будет танцевать вокруг меня с бубном и убивать всех этих негодяев и разбойников своей улыбкой. Ведь правда? — Но, судя по лицу Пена, он не очень-то в это верил. — Ах, Бланш, — продолжал он, помолчав, — не сердитесь на меня; не обижайтесь, если я говорю вам правду. Разве вы не заметили, что я всякий раз ловлю вас на слове? Вы говорите, что будете танцевать для меня, как рабыня. Я говорю — танцуйте. Вы говорите, что я беру вас с тем, что вы мне принесете. Я говорю — да, с тем, что вы мне принесете. В нашей жизни столько неизбежного лицемерия и лести — стоит ли добавлять к ним еще лишнюю, ненужную ложь и притворство? Если я предлагаю вам себя, считая, что мы вполне можем быть счастливы вместе и что с вашей помощью я могу добиться для нас обоих хорошего места в обществе и достаточно известного имени, зачем просить меня изображать восторги и разыгрывать пылкую страсть, в которую ни вы, ни я не верим? Вы хотите, чтобы я за вами ухаживал в наряде принца, взятом со склада маскарадных костюмов, чтобы я сыпал комплиментами, как сэр Чарльз Грандисон? Хотите, чтобы я посвящал вам стихи, как в те времена, когда… когда мы были детьми? Извольте, это я могу, а потом я их продам Бэкону и Бангэю. Прикажете кормить мою принцессу конфетками?

— Mais j'adore les bonbons, moi [57]Но я обожаю конфеты (франц.)., - сказала Сильфида, жалобно скривив губки.

— Могу накупить их у Фортнума и Мэсона на целую гинею. Будут моей крошке конфетки, будет вкусненькое, — сказал Пен с горькой усмешкой. — Да полно вам, Бланш, милая, ну не плачьте! Ну же, перестаньте, я не могу это видеть. — И он приступил к утешениям, каких требовали обстоятельства и слезы, слезы неподдельной обиды, брызгавшие из глаз рассерженного автора "Mes larmes".

Злой и насмешливый тон Пенденниса не на шутку испугал девушку.

— Не нужно… не нужно мне ваших утешений… Со мной никогда так не говорил ни один из моих… моих… никто! — беспомощно всхлипнула она.

— Никто? — вскричал Пен и громко захохотал, а Бланш залилась краской такой яркой и подлинной, какая редко появлялась на ее щеках.

— Ах, Артур, vous etes un homme terrible! [58]Вы ужасный человек! (франц.). Она была растеряна, испугана, подавлена — эта светская кокетка, уже десять лет игравшая в любовь, — но было в таком унижении и что-то приятное.

— Скажите мне, Артур, — заговорила она после новой паузы в этой странной беседе влюбленных, — почему сэр Фрэнсис Клеверинг решил отказаться от своего места в парламенте?

— И почему в мою пользу? — спросил Артур, в свою очередь, краснея.

— Вечно вы меня поддеваете. Если быть членом парламента хорошо, почему сэр Фрэнсис уходит?

— Это мой дядюшка его уговорил. Он убежден, что вас обделили. И, как я понимаю, во время ваших… ваших семейных споров, когда леди Клеверинг гак великодушно заплатила его долги, ему было поставлено условие, что вы… то есть, что я… честное слово, не знаю, почему он уходит из парламента, — закончил Пен с деланным смехом. — Вот видите, Бланш, мы с вами — двое благонравных деток, и этот брак для нас устроили наши мамаши и дядюшки, так что нам остается только слушаться старших.

Воротившись в Лондон, Пен послал Бланш коробку конфет, обернув каждую конфету галантными французскими виршами, а кроме того — несколько собственных стихотворений в равной мере искренних и безыскусственных; и не удивительно, что о своих беседах с мисс Амори, беседах столь тонкого свойства и столь сугубо секретных по своему содержанию, он предпочел не рассказывать Уорингтону.

И если Артур Пенденнис, сын вдовы, подобно многим людям и лучше и хуже его, замыслил отступничество и собрался продать себя… мы знаем, кому, — он хотя бы не притворялся, что верит в новое божество, ради которого отрекся от прежнего. А если бы каждый мужчина и каждая женщина в нашем королевстве, которые продались за деньги или положение в обществе, как то намеревался сделать мистер Пенденнис, купили по экземпляру его жизнеописания, — какие горы книг распродали бы господа Брэдбери и Эванс!