Онлайн чтение книги Право выбора
17

Теперь, когда я получил права машиниста экскаватора, можно было вздохнуть облегченно, строить планы на будущее. Бакаев с шутливой грустью говорил:

— Головокружительная карьера! Свыкся с тобой. А тут, извольте, Тимофей Сидорович, выкручиваться сами, повышать производительность труда. Дадут какого-нибудь чалдона в помощнички — хватишь горюшка! Куда ставят-то?

— Сменным машинистом на экскаватор Волынкина. Во вторую смену.

— В отвал! Тьфу… Хоть бы уж на вскрышку, а то в отвал…

— Работа пыльная, зато денежная, — вмешался Волынкин. — А вы, Тимофей Сидорович, не разочаровывайте парня. Где и показать себя, как не на нашем участке! Красота! Тишина, живем в сторонке, а пыли, пожалуй, меньше, чем у вас в забое.

— Знать, суждено, — с фатальной покорностью произнес Аркадий Андреевич Терюшин. — Всюду хорошо, где нас нет, а руда, она, брат…

Мне жаль было расставаться с бригадой. Сжился, сработался, со всеми, да и к забою своему привык. Иногда в забое появляется Катя, а теперь будем встречаться от случая к случаю, только в свободное время. Так ли уж я стремился стать машинистом? Но человек, попадая в коллектив, невольно проникается психологией, помыслами этого коллектива, он уже принадлежит не только самому себе. Что ж, поработаем в отвале!

В субботу мы никуда не пошли. Лежали на койках и курили. Приглашение Ивана Матвеевича «на чай» я не принял всерьез. По-видимому, Кочергин, вечно занятый делами, и сам забыл об этом приглашении. Да и не велика я персона, чтобы сам начальник рудника распивал со мной чаи. Я лежал и грустил о Кате. Мне так хотелось побыть с ней хоть немного… Последние дни я жил лишь надеждами на встречу с ней. Припоминал каждое слово, сказанное ею, и эти слова были полны глубокого таинственного смысла. Но почему она не хочет встречаться со мной? Может быть, я ей просто безразличен? А может быть, ей неловко водить дружбу с простым рабочим… Что скажут о ней другие? Предрассудки гнездятся в самом темном углу души человека. Заявись я на рудник в другой роли, хотя бы в роли того же Камчадала, возможно, все было бы по-иному. Но я пришел сюда не за любовью и не ради любви. Да, нужно с ней объясниться. Положение названого брата меня устраивает все меньше и меньше. Я люблю Катю и смело могу сознаться себе в этом. И все же между нами незаметная глазу стена.

В бараке появился Сашка Мигунев. Подошел к моей койке, сказал с почтением, которого раньше в нем не было заметно:

— Иван Матвеевич Кочергин послали за вами: к себе на квартиру приглашают. Без него, говорит, не возвращайся. Все начальство собралось. Вас дожидаются, к столу не приступают. В бильярд жарят уже целый час.

Стоило посмотреть на лицо Бакаева! Оно вытянулось, глаза округлились. Наконец он обрел дар речи:

— Я же говорил! Головокружительная карьера! В высчий свет приглашают. Ну и ну! Не доведет тебя все это до добра, попомни мое слово…

Впервые мне стало как-то неудобно перед товарищами. Я не знал, что делать. Отказаться — значит обидеть Ивана Матвеевича; пойти — значит утратить простоту отношений с товарищами. В здоровом рабочем коллективе не любят выскочек, презирают их. Ведь всего не объяснишь ребятам.

— Скажи товарищу Кочергину, что я плохо себя чувствую, приболел. Извиняется, мол…

— Катерина Иннокентьевна лично просили. Приведи, дескать, его. Знамо дело, упираться да важничать станет.

Значит, Катя у Кочергина! Может быть, она и подстроила все? Целый сонм мыслей пронесся в голове. Но разве мы не могли встретиться где-нибудь в другом месте? Ее «чуткости», в самом деле, можно позавидовать! Там собралась целая компания, как выразился Бакаев, «высчий свет», свой, давно сложившийся круг, и вдруг заявлюсь я, пусть даже по приглашению самого начальника рудника. Целый вечер быть «белой вороной»… Нет уж, извините!

— Я, Сашок, серьезно приболел. Вот Бакаев, да и остальные подтвердят. Перегрелся в кабине, должно быть.

— Чего уж там… — сердито пробурчал Бакаев. — Раз начальство кличет, иди. Нечего тут коники выкидывать! Може, по серьезному делу какому, а ты тут мигрень себе выдумываешь.

— Идите, — сказал Юрка, — потом нам все расскажете. Страшно интересно!

Я молча облачился в свой новый костюм, надел туфли, и мы с Мигуневым направились к дому Кочергина. Сашка шагал важно, выпятив грудь, словно зобатый голубь. Я радовался предстоящей встрече с Катей и в то же время был недоволен собой. Оказывается, не так просто пойти к начальству на чай! А если подумать, то что особенного?..

Вопреки ожиданиям, мой приход остался почти незамеченным. Мигунев явно врал, когда говорил, что здесь только и ждут меня, не садятся за стол. Сашка был исполнительным малым. Втолкнув меня в комнату, он сказал:

— Ну, я пошел. Я технический работник Дома культуры, а не мальчик на побегушках у начальства, чтобы за всякими фендриками на ночь глядя бегать!

Я улыбнулся при столь запоздалом проявлении чувства собственного достоинства и прошел в бильярдную. Игра приближалась к концу. Дементьев загнал в лузу последний шар и сказал Ивану Матвеевичу:

— Под стол не обязательно.

Кочергин смущенно передал кий мне:

— А ну-ка покажи этому супостату, где раки зимуют!

Иван Матвеевич был в своей неизменной косоворотке и холщовых брюках. В домашней обстановке он выглядел совсем несолидно: маленький плотный человек с доброй, чуть застенчивой улыбкой.

Я сразу же загнал два шара. Дементьев учуял серьезного противника, и снисходительное выражение с его массивного лица исчезло.

Бедный провинциал! Он лез из кожи, чтобы «высадить» меня, даже не подозревая, что все его маленькие уловки мне наперед известны. За мной был почти десятилетний опыт игры, игры азартной, из вечера в вечер. В Москве мне приходилось играть и со знаменитыми артистами, с теми, кого уже при жизни зовут классиками. Именно за бильярдным столом проводил я большую часть своего досуга.

Разумеется, я его «высадил» в два счета, и ему следовало лезть под стол. Но великодушие взяло верх, и я в свою очередь пощадил Дементьева.

— А вы, черт побери, с изюминкой! — сказал он. — Высший класс… И где только успели так поднатаскаться?

Я ничего не ответил. Нас позвали в гостиную — большую комнату с мягкой мебелью и люстрой из хрусталя. На стене висели гравюры, в углу лаково блестела полированная крышка рояля. Здесь было светло как днем. В клетке мелодично посвистывала какая-то странная пестрая птица с длинным изогнутым клювом.

Узнав, что я побил «непобедимого» Дементьева, Иван Матвеевич пришел в восторг и оповестил о моей победе всех собравшихся. У меня создалось такое впечатление, что даже сам Дементьев рад, что его наконец «побили».

— Начинаю восхищаться вами все больше и больше, — произнесла Катя вместо приветствия. — Рада, что пришли.

Она в самом деле была рада. Я заглянул в серые с синеватым отливом глаза и тихо продекламировал:

Она предостерегающе подняла бровь, улыбнулась и сказала:

— Идите лучше представьтесь Ульяне Никифоровне.

Жене Кочергина Ульяне Никифоровне, по моим подсчетам, было за сорок, но выглядела она почти ровесницей мне: стройная белокурая женщина в черном платье, лучистые глаза, несколько задумчивые, лицо белое, с тонкой кожей. На шее золотая цепочка с медальоном. Не так давно Ульяна Никифоровна закончила аспирантуру, ноот научной работы отказалась, приехала к мужу и сейчас ведала электрической подстанцией. Она показалась мне ослепительно красивой, далекой от всех нас. Я назвал себя. Ульяна Никифоровна внимательно оглядела меня, потом сказала:

— Вы тогда были совсем мальчиком. Помните, как мы с вами охотились на гусей? Мне до сих пор жаль того гуся… С тех пор я получила отвращение к охоте, а ведь считаюсь истой чалдонкой. Заходите к нам чаще.

Некогда у меня к этой женщине было чисто сыновнее чувство, а теперь я взглянул на нее совсем другими глазами. Она, по-видимому, уловила это и улыбнулась снисходительно.

Трифон Камчадал приветствовал меня как старого знакомого и сразу же завладел мной.

— Тут часто по субботам устраиваются «сиропники» (как я зову их из-за отсутствия спиртного), и я воленс-ноленс должен присутствовать, — сказал он. — Любопытная публика, но все утомительно умные. Среди них я чувствую себя закоренелым идиотом. Счастлив видеть вас. Теперь я не одинок.

— Я себя к закоренелым идиотам не причисляю.

Он спохватился:

— Вы неправильно поняли, — и, обиженный, отошел.

Компания собралась большая. Здесь были инженеры, техники, их жены и дочери. Во время ужина я сидел рядом с Катей. Заметив, что я чувствую себя стесненно, она незаметно пожала под столом мою руку: крепись, мол!

После ужина энергетик Рязанцев попросил хозяйку:

— Сыграйте что-нибудь, Ульяна Никифоровна. Этакое прозрачное, для души… Мы уже давно не слыхали вашей чудесной игры.

— Да, да, просим! — поддержали мужчины.

Ульяна Никифоровна не заставила себя долго упрашивать, подсела к роялю. Все притихли, притихла и пестрая птица, поглядывая на гостей круглым желтым глазом.

Я сидел, откинувшись на спинку кресла, и слушал «Лунную сонату» Бетховена. В открытые окна врывались запахи леса, мерные звуки хвойного прибоя. На сердце было тихо и спокойно,, не хотелось покидать этого мирного уголка. Теплое щемящее волнение переполняло меня и от мысли, что Катя рядом. Она сидела на маленьком табурете и задумчиво расправляла складки платья.

Музыка постепенно затихла. Хозяйка поднялась, шутливо под аплодисменты раскланялась, подошла к Дементьеву и с лукавой улыбкой произнесла:

— А теперь вы, Сергей Ефремович!

Я не понял: Ульяна Никифоровна, по всей видимости, решила подшутить над этим сумрачным человеком. Невозможно было даже мысленно представить Дементьева за роялем. Музицирующий медведь!.. Я усмехнулся, вообразив, как он усаживается, грузный, неповоротливый, на хрупкий стул и начинает колотить здоровенными ручищами по клавишам.

Дементьев что-то промычал, но поднялся и, к моему изумлению, уселся за рояль.

Мощная мелодия неприятно всколыхнула нервы. Пальцы легко, уверенно побежали по клавишам. Еще недавно безразличное лицо Дементьева преобразилось, сделалось жестоким и властным, оно дышало энергией и сигай. Что же это такое? Я не верил своим ушам. Он исполнял «Прелюд» Рахманинова. Вернее, он играл нечто напоминающее «Прелюд». Играл мастерски, почти с пренебрежением. Беспрестанно вплетал в игру новые и совершенно чуждые теме мелодии, «фантазировал». Эффект получался потрясающий. Звуки, как волны взбунтовавшегося моря, захлестнули меня. Но когда звуки почти замирали, мне казалось, что падает пушистый снежок.

Катя слушала сосредоточенно. Черты ее лица были спокойны и серьезны. Она никак не выражала своего отношения к игре. И лишь теперь я начинал отчетливо понимать, почему она любила этого человека. Да, Дементьев сейчас уже был не тот Дементьев. Крепко сжатые губы, непоколебимая воля и упрямство в складках рта. Я наблюдал за ним сбоку и видел его резко очерченный профиль, суровый, по-своему красивый.

Неожиданно Дементьев бросил играть. Заключительный аккорд опять ударил по нервам. Воцарилось неловкое, почти жуткое молчание.

— Браво… — негромко сказал энергетик.

Но его не поддержали. Все были хмуры и подавленны. Я не мог стряхнуть оцепенения. Вот уж воистину умеет человек портить всем настроение! И что за дикая фантазия взбрела ему в голову исполнять «Прелюд» в веселой компании.

Молодежь скоро забыла неприятный эпизод, затеяла танцы, а я все находился под впечатлением игры Дементьева. Ураган чувств — вот что такое это было!

«Старички» собрались в кабинете, и здесь завязался чисто профессиональный разговор. Мы с Катей оказались в кругу «старичков». Снова спорили о линейной и функциональной структуре управления. Но на этот раз Катя в разговор не ввязывалась.

— Дела, дела, все дела, — сказала Ульяна Никифоровна. — Эта функциональная структура уже в зубах навязла. Рассказали бы вы, Арсений Григорьевич, что-нибудь интересное, — обратилась она к энергетику. — Ну, хотя бы об антивеществе и антимире. Я никак не могу вникнуть в сущность теории вакуума Дирака.

Энергетик охотно принялся излагать сущность теории, все слушали с большим вниманием. Жена энергетика, молодая веселая женщина, прозванная за непоседливость «Пружинкой», сразу же, как только начался разговор о «скучных вещах», ускакала на танцы. Рязанцев оказался хорошим популяризатором. В этом кабинете сошлись люди, которых все последние достижения науки и техники волновали, — это были инженеры, все с высшим образованием, с большими духовными запросами, каждый считал себя в какой-то мере причастным к тому, что творится в мире.

Многое из объяснений Рязанцева мне было попросту недоступно, а они спорили, возражали, задавали вопросы. Атомная энергия, антивещество, свойства пространства и времени, ракеты, искусственные спутники, практическая проверка законов теории относительности — все вызывало жгучий интерес. Они говорили о величайших тайнах, которые когда-либо вставали перед человечеством, а я был бессилен понять хотя бы что-нибудь. Они были словно люди иной породы.

— Вот вы сказали, что антимир — часть вселенной, вращающейся где-то в глубинах космоса, и что этот антимир является зеркальным отображением нашего мира, — произнесла Катя. — Зеркальное отображение!.. Как в сказке Кэрролла «Алиса в Зазеркалье». Но мы никогда не проникнем в него физически, так как малейшее соприкосновение с антимиром приведет к уничтожению противоположно заряженных атомов и антиатомов.

— Да, это так.

— А может быть, этот антимир в самом деле является целиком зеркальным отражением нашего мира, ну, до последней частички. И возможно, там есть такая же Земля, вернее, Антиземля, так же шумит тайга. И самое страшное: вот сейчас в эту минуту, на ту же самую тему говорит некая Ятак, мое зеркальное отражение. Может быть, она так же любит, страдает и ненавидит, как я.

— У вашей Ятак все должно быть наоборот! — рассмеялся Рязанцев. — Фантазерка вы, Екатерина Иннокентьевна. Антимир — пока лишь отвлеченная идея. А все ваши домыслы — чистейший идеализм, если не хуже.

— А мне бы все-таки хотелось, чтобы существовала та Ятак, как две капли воды похожая на меня. Теперь я всегда буду мысленно беседовать с ней. Если у нее все наоборот, то я даже завидую ей. Счастливая!

Она задумалась, после чего спросила:

— Умненький Арсений Григорьевич, вы все знаете. Скажите, пожалуйста, а что там, за всеми этими галактиками, туманностями, мирами, антимирами? Неужели только звезды и звезды, без конца звезды? От этой бесконечности можно с ума сойти! Ведь должно же быть что-нибудь иное? Рассудок не хочет мириться с таким однообразием.

Рязанцев наморщил лоб:

— Человеческий разум бессилен ответить на этот вопрос. Даже теория относительности, или, вернее, теория тяготения, не может сказать ничего определенного. Ведь так далеко даже мысленно никто не осмелился заглянуть.

— Грош цена тогда вашей теории тяготения. Я хочу знать! — произнесла она почти капризно. — Тоже мне кладезь мудрости! А вы загляните! Не бойтесь, не бойтесь… Объяснили же вы, как понимать кривизну пространства! Если бы я так же легко разбиралась во всех этих теориях, то обязательно заглянула бы за предел человеческого знания.

— Ну хорошо, — сдался энергетик. — Странно, когда молодая хорошенькая женщина интересуется столь скучными вещами. И зачем вам все это?

— Нужно. Чисто женское любопытство.

Заинтересовался даже Иван Матвеевич:

— А ну-ка, выкладывай, старик, а то помрешь, да так и не узнаешь, что оно там. В жизни, может, и не пригодится, но все же как-то спокойнее, когда знаешь, что к чему.

Рязанцев принял глубокомысленный вид:

— Вы требуете невозможного. Я так мыслю: конкретные формы бытия материи относительны. Что мы можем сказать о наблюдаемой части вселенной? То, что она состоит в основном из плазмы. Так, наше Солнце, звезды и космические туманности — это плазма, четвертое состояние вещества. Три хорошо знакомых нам — твердое, жидкое, газообразное — являются исключением. Не будь этого приятного исключения, не было бы и нас с вами. Итак, плазма, и только плазма! Но плазму нельзя абсолютизировать — это противоречило бы законам диалектики. Думается, должно быть еще что-то, кроме плазмы, иные формы бытия материи.

Энергетик увлекся.

— Как известно, — продолжал он, — на определенной стадии количественных изменений во всех без исключения случаях должны следовать изменения качества. Переход количества в качество. Так вот, мне кажется, что гравитационная форма движущейся материи не является универсальной и, следовательно, независимой от количественных масштабов, во сколько бы миллионов световых лет они ни исчислялись. Где-то в непостижимых умом глубинах вселенной, бесконечно далеко от нас, количество должно перейти в качество, качественное состояние космической материи изменится. Там материя имеет иную форму существования, отличную от известной нам.

— Но какую форму? — опять подала голос Катя.

Рязанцев развел руками:

— Увольте. Слепой от рождения однажды спросил: а какое оно есть, молоко? Ему ответили: белое, как гусь. Тогда он спросил: а каков из себя гусь? Тогда ему дали пощупать руку, согнутую в локте. Он пощупал локоть и сказал: теперь я знаю, какое оно, молоко.

— Фи! Нисколько не остроумно.

Это был самый странный вечер в моей жизни.

…Мы долго стояли у калитки.

— Ну, иди, иди, — выпроваживала Катя. Но я не уходил.

Зачем уходить, если смысл всего сейчас в том, чтобы вот так держать ее за локти, смотреть в глаза, чувствовать на своем лице ее дыхание?

— Катя! Мне нужно так много сказать…

— Нет, нет, не здесь и не сегодня.

— А когда же? Идем к тебе!

— Пусти!

Она вырвалась, вскочила во дворик, захлопнула перед самым моим носом калитку — словно поставила точку; насмешливо пропела:

— Завтра, завтра. Только не сегодня…

— Я не уйду отсюда. Слышишь?

— Доброй ночи, рыцарь бедный. Доброй ночи!

Так я и ушел ни с чем.