Онлайн чтение книги Право выбора
26

Кто поймет женщин? А может быть, мы сами выдумали эту загадку? Теперь, когда уже все позади, я пытаюсь осмыслить все, что было до этого и что было потом. Я узнал, что любим, и не только любим. Березка уронила первый желтый лист, а я не замечал надвигающейся осени. Казалось, счастью не будет конца. Казалось, вечно будут цвести сосновые цветы. Но странное дело: с той памятной ночи Катя как-то переменилась ко мне. Между нами установилась дружба, хорошая дружба. Но та, которую я любил и по которой тосковал каждую минуту, не приглашала меня больше на Кондуй-озеро и даже к себе домой. Она словно остерегалась нашей близости. Однажды я сказал ей об этом. Она рассмеялась своим тихим дразнящим смехом, мягко, но решительно отвела мою руку, сказала с печалью:

— Чудной! Ты сам говорил, что есть вещи, которые не следует объяснять. В жизни не все так прямолинейно, как ты думаешь. Разве я стала любить тебя меньше? Дело даже не в этом. Ты все воспринимаешь слишком по-детски. Ты так ничего и не понял. Вот если бы, скажем, ты после той ночи внезапно уехал с Солнечного, я поверила бы, что ты все понял.

Меня точно обдало ледяным ветром.

— Если бы я уехал с Солнечного?

— Вот опять ты ничего не понял. Я говорю к примеру… Тебе незачем уезжать отсюда.

Странные слова Кати навели меня на раздумья. Какой смысл вкладывает она в них? Почему я должен был уехать? Разве мы не близки друг другу и разве наше счастье не в том, чтобы всегда быть вместе?

Я посмотрел ей пристально в глаза и сказал:

— Мы еще не отремонтировали экскаватор. Вот когда я сдам его по описи Бакаеву, тогда могу уехать, если тебе так этого хочется.

Она провела ладонью по моей щеке:

— Не сердись, дорогой. Мы с тобой говорим на разных языках, а поэтому лучше не говорить на эти темы. Когда-нибудь ты все поймешь. Ведь ты знаешь, что я отдала тебе все, что могла отдать.

Нет, я так и не понял ее. А события развивались своим порядком. Наш «Уралец» вышел из ремонта, и теперь оставалось перевести его в забой. Бакаев так и не использовал полностью свой отпуск. Слонялся целыми днями по площадке, а потом заявил:

— Не могу больше. Опостылел курорт!

Курортом он называл праздный образ жизни. Да и Марии Егоровне пора было уезжать, чтобы вернуться на родину к началу учебного года. Ерофей ходил сумрачный, молчаливый больше обычного: он успел привязаться к семейству Бакаева, в свободный час мастерил таежные игрушки девочкам. Резчик по дереву он был отменный. Из-под его тяжелых рук выходили изящные олешки, дремучие старики, смахивающие на леших, горбатые медведи, веселые человечки с раскоряченными ногами. Он клал игрушку на ладонь, любовался ею и вздыхал.

Я передавал Бакаеву имущество по описи, когда на площадке появился Сашка Мигунев.

— Там вас какая-то дама кличет, — сказал он мне без предисловий.

— Какая еще, к чертям, дама? Разве не видишь, я занят?

— А наше дело маленькое. Сам заведующий Домом культуры товарищ Лепешкин приказали разыскать вас и доставить.

Я не знал, что подумать.

— А откуда она взялась, эта дама?

— А кто ж ее знает! Прикатила на легковой машине со станции… Уж Лепешкин рассыпался, рассыпался перед ней. А она: дескать, у меня на вашем руднике есть знакомые… И что это за напасть на меня такая? Да что я, приставлен за всякими бегать!..

Он скверно выругался.

— Опять высчий свет! — махнул Бакаев рукой. — Иди уж… Потом докончим. Переоделся хотя бы…

Вид у меня в самом деле был не такой, чтобы идти на свидание с незнакомыми дамами: промасленный комбинезон, руки и лицо грязные, волосы всклокоченные. Но времени не было. Может быть, неизвестная дама что-нибудь перепутала, а я буду наводить шик-блеск…

— Подождите меня здесь, Тимофей Сидорович. Я скоро вернусь.

— Иди, иди… Образину умой.

«Образину» я умыл, но переодеваться не стал. Пока шли с Сашкой к Дому культуры, все гадал: кому это я понадобился? Прикидывал так и этак — за пределами рудника знакомых женщин не было.

— Из Москвы она, так я понимаю, — брякнул Сашка. — Видно, важная птица. Одних афиш полпуда с собой привезла: теперь бегай целый день, расклеивай!..

Я ощутил противное дрожание в коленках: неужели она?! Но этого не может быть! Я даже остановился, схватился рукой за сердце. И сразу воскресло все прошлое, последняя дикая сцена. Сейчас нужно было передохнуть, внутренне подготовиться к встрече. Я думал, что с прошлым покончено навсегда, а оно тянется за мной повсюду длинным хвостом. Нет, мне не хотелось с ней больше встречаться. Все уже давно умерло, и его не воскресить. Мысленно я иногда представлял подобную встречу, но не предполагал, что это может случиться так скоро. А возможно, приехала вовсе и не она?.. Почему я так взволновался? Ведь та женщина совершенно безразлична мне. Тогда последнее слово осталось за мной, и я ушел… Ну, а если пожаловала все же она? Что ей нужно от меня?

И я неожиданно успокоился. Даже появилось любопытство: изменилась ли она хоть чуточку? Или наш разрыв никак не подействовал на нее?

Мы прошли в кабинет заведующего Домом культуры, и я сразу же увидел ее. Она сидела на диване, скрестив на коленях маленькие белые руки с ярко накрашенными ногтями. На ней был черный жакет, подчеркивающий бюст, бледно-сиреневая нейлоновая блузка и черная плиссированная юбка. Рядом лежала белая шляпка из перьев. На столе — зонт и сумочка. Я узнал это тонкое выхоленное лицо, изящно выгнутую ослепительно белую, пластичную шею с маленькой родинкой. Так же зачесаны волосы — от висков к затылку. Ее темные глаза, как всегда немного тревожные, блестящие, остановились на мне. Только сейчас я по-настоящему понял, что она очень красива: Катя перед ней выглядела бы скромным таежным цветком. В этой были грация, гибкость, выработанные упорным трудом, уходом за своим телом, массажем, упражнениями, а Катя плохо следила за своей внешностью. Заведующий Домом культуры Лепешкин, лысоватый, прыщавый мужчина, суетился возле гостьи: наверное, еще никогда за всю историю существования рудника в стены этого кабинета не залетала столь яркая бабочка. Она холодно оглядела меня с ног до головы, нахмурилась и сказала вместо приветствия:

— Я приехала за тобой!

Брови Лепешкина полезли на лоб от изумления. Я понял, что предстоит серьезный разговор, при котором свидетелей не должно быть, и предложил:

— Уйдем отсюда. Здесь не место для объяснений.

Она молча надела шляпку, взяла зонтик, сумочку, и мы вышли. Скорее в силу привычки, чем осознанно, я взял ее под руку. Мы очутились на просеке, а потом углубились в лес.

— Вид твой ужасен. Как тебе не стыдно! — сказала она. — Что за глупая фантазия?..

— Откуда ты узнала, что я здесь? Из газеты?

— Фи! Ты же знаешь, что я читаю лишь те газеты, где есть отклики на мои выступления.

Да, она ничуть не изменилась… Все та же самовлюбленность, мелкая суетность. Все та же медленная, ласкающая рекламная улыбка.

— Все, дорогой мой, обстояло гораздо прозаичнее: я обратилась в ближайшее отделение милиции, и через двое суток мне дали справку.

В самом деле, все так просто!

— После твоего отъезда я многое переосмыслила, от многого освободилась, — продолжала она, чуть погрустнев, — в конце концов я поняла, что мне недостает тебя. Все показалось пошлым и бессмысленным. Знаю, ты обижен за флирт с Белецким. Но даю тебе честное слово, между нами ничего серьезного не было. Ты должен понять, что я не могла тогда запретить ему приходить к нам: ведь он все-таки театральный критик, а мне нужна реклама, иначе я не стала бы тем, что есть сейчас. Критики — подставные лошади не только литературы, но и нашего искусства. И, несмотря на все это, я все же прогнала его.

Я слушал молча, не перебивал. Пусть выговорится!

— Ты слишком прямолинеен, и мы часто не могли понять друг друга. Теперь я поняла, что сама виновата в этом. Мы начнем с тобой новую жизнь, тихую и скромную. Зарегистрируемся, чтобы все было как у людей…

Если бы ты знал, как я тосковала и проклинала себя! Пока ты был рядом, я даже не подозревала, как много значит для меня твоя ласка, твое внимание. А наши тихие вечера… Ты ушел, и я вскоре убедилась, что никому-никому не нужна… Пошлость, пошлость и мерзость… Я завидую своим подругам, которые повыходили замуж, обзавелись детьми. У них все так просто и прочно. А в моей жизни нет прочности. Слава и та эфемерна. Я вынуждена подлаживаться и к сонму критиков, и ко всем административным пролазам, мелким насекомым на теле театра. Это рабство, самое настоящее рабство. А я больше не хочу! Устала… Наверное, начинаю стареть… Мне ты просто необходим. Без тебя вся эта суета потеряла свою ценность. Для кого? Неужели только для удовлетворения своего тщеславия? Вначале думала: блеск, слава, известность, армия поклонников и обожателей… Но все оказалось таким мизерным… Завидую твоей независимости.

Я обещаю любить тебя так, как не любила никогда. Вот видишь, я первая поступилась своей гордостью и пришла к тебе: значит, ты важнее для меня, чем я для тебя. Мы можем завтра же уехать отсюда…

Мне стало жаль ее чисто человеческой жалостью. Гордость, слава, поклонники… Она готова все это принести в жертву. Да, между нами было многое. Самые сокровенные разговоры, жестокие споры. Я знал все родинки на ее теле. Мы жили как птицы небесные. Познакомились совершенно случайно на одном из ее концертов. Она так проникновенно пела в тот вечер! Стояла в струящемся белом платье, сжав руки; ее голос плыл по притихшему залу и уносил меня в незнаемые высоты, тревожил душу. Юная, красивая, очень талантливая, она могла покорить и не такого дикаря, каким я был в то время. Она только начинала входить в известность. Я смотрел на нее как на божество, я не верил, что мои сбивчивые, но горячие слова найдут отклик в ее сердце.

Она была возбуждена после удачного выступления: щеки пылали, глаза сияли беспокойным блеском. Выслушав меня, она сказала:

— Еще никто не говорил так прямо. Благодарю вас. Мое тщеславие удовлетворено…

Был еще один вечер. Мы шли по весенней Москве как старые знакомые. Сырой ветер качал еще оголенные ветви деревьев. Она уже знала все обо мне, пытливо расспрашивала о тайге, о наших сибирских далях. Сожалела, что никогда не бывала дальше Москвы.

— Зайдем ко мне, — пригласила она. Меня поразила скромная обстановка ее маленькой каморки: дешевые коврики яркого рисунка, простая мебель золотистого клена.

— Вот моя обитель, — сказала она. — Квартиру все обещают дать. Третий год на очереди.

Здесь уже начиналась проза жизни. Мне-то думалось, что она обитает в чертогах! Сам я жил за городом на частной квартире, хотя уже выпустил в свет книгу.

— Если не дадут на будущий год, возьму выйду за престарелого генерала и сразу получу и квартиру, и дачу, и «Победу» в придачу! — рассмеялась она. — Еще мудрец Сенека говаривал: я презираю богатство, но предпочитаю его бедности.

Квартиру ей дали гораздо раньше, и я после некоторых колебаний переселился к ней. Хорошие комнаты со стенами, облицованными красивыми панелями. Появились зеркала, дорогая мебель, настоящие ковры. Так мы и жили: ни муж, ни жена. Я настаивал на браке, она смеялась в ответ.

— Ну, а если мы в конце концов не сойдемся характерами? Чего тебе недостает? Обязательно надевать на себя какие-то путы! Муж — это слишком пресно. Потом — дети, пеленки. И прощай мечты о большой славе! Я хочу взять от жизни все и не стремлюсь к тихой пристани.

Постепенно мы привыкли друг к другу. Я понял, что Лиля просто женщина и требовать от нее каких-то особых качеств смешно. Раз ей нравится так, пусть будет так. Я любил проводить с ней свободные вечера, говорить с ней, поверять ей свои думы и мечты о будущем. Я не сказал бы, что она была испорченной. Нет! Это была своеобразная натура. У нее были свои мечты, свои идеалы. Она, например, сокрушалась, что у нас не ставят «Джиоконду». С подъемом исполняла Шемаханскую царицу из «Золотого петушка». У нее был довольно разнообразный репертуар: Лейла, Лакмэ, вальсы из «Семирамиды». Нравилась ей роль Оксаны в «Черевичках», пела она Розину в «Севильском цирюльнике». Всего не упомнишь и не перечислишь. Больше всего любили ее за русские народные песни.

Но Лиля стремилась всеми силами, по ее выражению, «обеспечить тыл», то есть скорее прославиться, разбогатеть, утвердить себя. Талантливая от природы, она не верила в свой талант, и, хотя ее известность росла изо дня в день, она заискивала перед администрацией театров, перед театральными критиками, устраивала в ресторанах званые обеды, позволяла в открытую за собой ухаживать.

Меня поражала ее энергия: ее хватало на все — она могла неделями выстаивать в очередях за гарнитурами, сервизами, книжными шкафами, холодильниками, телевизорами. Доставала красивые безделушки, редкие книги (хотя никогда не читала их!), пропадала у модных портных, добывала через знакомых какие-то необыкновенные туфли, заграничные кофты, всеми силами стремилась украсить свой быт. Оказывается, утиное перо — лучшая вещь для набивки подушек. Сидя на них, вы словно парите в воздухе. А я-то не знал… И тут же администраторы, театральные критики, званые обеды… И я был вовлечен во всю эту суматоху, бегал, выстаивал, доставал. Правда, иногда Лиля падала на кушетку в полном изнеможении. Я бывал с ней везде, наблюдал, старался понять поведение всех знакомых. Живая, неутомимая, блестящая Лиля всегда была душой веселящегося общества. Это было общество Лили, где я всегда невыразимо страдал и скучал, чувствовал себя неуклюжим, неловким и лишним. Все они были остроумны, легки в обращении, умели ухаживать, говорить изысканные комплименты, играли в теннис, гольф и еще в какие-то неведомые игры. Черт бы их побрал! Они дурачили меня как последнего простака, вежливо, но зло высмеивали, дружески похлопывали по плечу и тут же говорили гадости, потешались над моими старомодными, на их взгляд, привычками. Иногда эта банда делала набеги на нашу квартиру. Я закрывался в комнате, а они веселились. Приходила Лиля и говорила, ласкаясь: «Я хочу поехать сегодня потанцевать. Хорошо бы, если бы ты не работал так много над своим романом! Надеюсь, ты не станешь возражать?»

И я не возражал, но после ее ухода долго не мог усесться за работу. Ей нужны были поклонники, обожатели, она забавлялась, пыталась «перевоспитать» меня «в современном духе», а я не мог принять такого образа жизни и замыкался все больше и больше, старался не принимать близко к сердцу все выходки Лили и ее друзей, но все глубинное во мне протестовало против житейской «философии» моей подруги.

— К чему тебе все плавательные движения? — говорил я иногда с упреком. — Ты и без всяких уверток и скидок очень талантлива. Зачем тратить силы на мышиную возню? Да этот критик Белецкий ногтя твоего не стоит! Это же настоящий Выжигин. А ты перед ним лебезишь, пытаешься его задобрить. Лиля, я люблю тебя. Я хочу тебя всю — все то, что ты раздаешь другим, растрачивая свое сердце и душу. Я все это хочу для себя, для себя одного!

Она раздражалась, но голос был холоден и ровен:

— Пожалуйста, не кричи. Позволь мне распоряжаться собой! А если я тебя не устраиваю, можешь проваливать, откуда пришел! Ангел выискался! Да ты что, слепой, что ли? Воображаешь, что написал талантливый роман? А на него ни одного отзыва! Три года на цыпочках вокруг тебя ходила, боялась спугнуть творческое настроение. В наш век атомной энергии и самопишущих ручек без обширных знакомств не проживешь. Эти безмозглые прилипалы делают погоду. Да будь ты хоть трижды гений, но если на твой роман нет ни одного отклика, то все так и помрут дураками и не узнают, что ты гений. Реклама — залог успеха торговли.

— Замолчи! В тебе не сохранилось ничего человеческого. Я не хочу быть деланным гением. Лучше с голоду сдохну, но не стану якшаться со всякой дрянью!

— Прошу не отзываться так о моих друзьях. Ты ничуть не лучше их. В тебе слишком много самомнения. Каштанка — талант!.. Они честно зарабатывают свой хлеб и не лезут в Стасовы и Белинские.

— Но есть же настоящие талантливые критики, вдумчивые, мыслящие, которые уже оценили тебя. Есть, наконец, зритель, твой лучший критик. А если на мою книжку не откликнулись, значит, я исписался, выпустил сырье, поступился своей совестью ради проклятых денег, которые мне совсем не нужны. Я презираю всех твоих мелкотравчатых друзей. Вот уйду, уеду куда-нибудь к черту на рога и напишу стоящую книжку.

— Можешь не откладывать этого намерения. Мы утомили друг друга. Я хочу жить так, как мне нравится, и не желаю выслушивать патетических выступлений непризнанных гениев.

— Но ведь все твои подруги, все до единой, ведут здоровый образ жизни! Они не прибегают ни к каким уловкам, а слава некоторых из них больше твоей. Зачем тебе надо так себя вести, словно ты влюблена в дюжину других мужчин? Зачем напускать это на себя?

— А ты за моих подруг не ручайся. Чужая душа — потемки.

С каждым годом подобные ссоры повторялись все чаще и чаще. Мы опротивели друг другу. Да и сам себе я изрядно опротивел. Будущее казалось бесперспективным. Я изжил себя в Москве и твердо решил уехать. Ничто больше не удерживало меня в столице. Все чаще и чаще я стал задумываться о смысле своего существования. Обивать пороги редакций и издательств казалось унизительным. Не хотелось превращаться в этакого литературного Расплюева.

В душе жила мечта о большой, настоящей книге. Я утратил интерес к славе, мне не нужны были высокие гонорары. Я думал, что человеку, по сути, нужно очень мало, если он не честолюбив и не тщеславен: крыша над головой, возможность работать в спокойной обстановке. Раньше за книги шли на костры и на плаху, к позорному столбу. Разве эти люди пеклись о славе и богатстве? Это были люди великой цели, глубокой убежденности. Их много и сейчас во всех уголках земного шара. Стендаль зашифровывал свои творения, Чернышевский томился в ссылке, Лев Толстой отрекся от своего класса. Бесстрашно звучал голос молодого Горького, ненавистью к социальному злу пропитана каждая строка раннего Маяковского. Как говорил Писарев: поэт — это или титан, потрясающий горы векового зла, или букашка, копающаяся в цветочной пыли…

Мне думалось, что они, эти великие носители света, — мои духовные отцы, а не те, кто сделал литературу источником дохода и легкой наживы, внес в нее дух бизнеса. Когда-нибудь общество очистится от шелухи, раскусит литературного мещанина, мизерность его духовного мирка.

Разрыв с Лилей давно назрел. Ее страсть к наживе, скороспелой славе, плохо скрытая алчность претили мне. Незначительный случай послужил предлогом для моего ухода. Однажды я вернулся домой раньше обычного. Открыл дверь своим ключом. Из комнаты выскочила Лиля. Она была в явном замешательстве. Увидев меня, растерянно пролепетала:

— Уходи! У меня гость… Потом все объясню.

Я отстранил ее и открыл дверь: на кушетке сидел, положив ногу на ногу, театральный критик Белецкий, пожилой, но красивый человек с седеющей шевелюрой. Я и раньше заставал их вдвоем. Я только что разругался с издателями и был взбудоражен. Нет, не ревность, а злость, слепая ярость овладела мной. С угрожающим видом остановился перед Белецким, сжал кулаки и прошипел:

— Убирайтесь, пока я вас не вышвырнул вон!

Он побледнел, поднялся, смерил меня ироническим взглядом и, не сказав ни слова, вышел.

— Как ты смеешь! Как ты смеешь! Несчастный ублюдок! Вон из моего дома! — кричала во весь голос Лиля. Вид ее был ужасен. Прекрасное лицо исказила гримаса. Губы нервно дрожали.

Я усмехнулся, пнул ногой дверь и лениво стал спускаться по лестнице. Больше к Лиле не заходил, оставив у нее все свое скромное имущество.

Последнее слово, таким образом, осталось за мной. И теперь она, переборов свою гордость, приехала на рудник. Я поверил в ее раскаяние, но сказал:

— Спасибо за участие.

— Спасибо — да или спасибо — нет?

— Спасибо нет! Мне пока нечего делать в Москве. Уезжать отсюда я не собираюсь. Ты напрасно проделала такой длинный путь. Можно же было написать, и я ответил бы то же самое. Мне кажется, что ты так ничего и не поняла. Напрасно ты воображаешь, что я уехал под впечатлением нашей размолвки, чтобы пережить свое горе в лесной глуши. Это, может быть, и романтично, но я более трезвый человек, чем это могло тебе показаться. Я уехал от самого себя. Если первое время меня еще как-то удерживала любовь к тебе, то после я понял, что любви нет. Я по-прежнему уважаю твой большой талант, охотно слушаю твои песни по радио, но вернуться к тебе не могу. Это было бы лицемерием.

— Ну хорошо. Тогда объясни: зачем весь этот маскарад? Ты человек не без дарования, даже больше того — талантливый. Тебе нужно писать, а ты, как я слышала, работаешь простым экскаваторщиком. Прости, но все как-то не укладывается ни в какие рамки, твои поступки просто бессмысленны. Ты губишь себя.

Я купила новый письменный стол — думала при этом о тебе. Он такой просторный и пахнет лаком и высушенным деревом. Я не верю, что все, что ты говоришь, серьезно. Обычное твое упрямство.

В конце концов, здравый ты человек? Мы так хорошо знаем друг друга, что я не поверю в твои кривляния.

Если ты решил добиваться успеха, то это возможно лишь в столице. Стоило тебе исчезнуть, как все твои друзья сразу же забыли о тебе, и даже никто ни разу не поинтересовался, куда ты делся.

— Следовательно, у меня не было настоящих друзей.

Среди осинок мелькнула тень. Я поднял голову: на тропинке стояла Настя Виноградова. На ней был все тот же желтый сарафан. Настя с любопытством следила за нами. По-видимому, она слышала большую часть разговора. Когда мы поравнялись, она с неприкрытым злорадством произнесла:

— Здравствуй, кавалер! А тебя-то твоя Катюша по всему руднику ищет. Меня послала. Разыщи, говорит, моего рыжего, очень нужен по семейному вопросу…

Это была явная ложь, выдумка от начала до конца. Так вот как Настя решила отомстить мне за свое унижение!

— Пошла вон, дура! — сказал я беззлобно.

Недобро сощурившись, Настя скрылась в осиннике.

Лиля поджала губы. Затем сказала приглушенным, странно вибрирующим голосом:

— Можешь дальше не разглагольствовать. Я все наконец поняла. В самом деле, мне не следовало тащиться так далеко. Можешь не провожать меня: обратную дорогу найду сама…

Она бросила на меня взгляд, полный собственного достоинства (сломленная было гордость возмутилась!), повернулась и медленно пошла по просеке. Я не стал догонять ее.