Онлайн чтение книги Шесть могил на пути в Мюнхен Six Graves To Munich
Глава 17

Они взяли такси и отправились в пансион, и вот наконец Розали ввела Рогана в комнату, где так долго страдала от одиночества. То было довольно комфортабельное помещение — наполовину спальня, наполовину гостиная, разделенные небольшим изогнутым зеленым диванчиком посередине. На столе стояла ваза с почти увядшими белыми розами, слабый и нежный, еле различимый их аромат плавал в воздухе. Роган потянулся к Розали, как только дверь за ними захлопнулась. Они торопливо разделись и улеглись в постель, но секс получился каким-то лихорадочным, наполненным нервным напряжением.

Потом они лежали в темноте и курили одну сигарету на двоих. И тут вдруг Розали расплакалась.

— Почему бы тебе не остановиться прямо сейчас? — шепотом спрашивала она. — Почему ты не хочешь просто остановиться?

Роган не отвечал. Он понимал, о чем она говорит. О том, что, если он оставит Клауса фон Остена в живых, откажется от мысли убить его, они смогут все начать сначала. Они сохранят жизнь и себе. Если же он не откажется от затеи расправиться с фон Остеном, шансов выйти из передряги живым у него почти нет. Роган вздохнул. Ни одному человеку на свете, кроме Розали, он бы не смог рассказать, что сделал с ним Клаус фон Остен в Мюнхенском дворце правосудия. Слишком уж это было унизительно. Позорно и унизительно ровно настолько, насколько подла и позорна была их попытка убить его. Роган знал только одно! Он не сможет жить на этой земле, пока по ней ходит фон Остен. Ни одну ночь он не сможет спать спокойно, без жутких кошмаров, пока Клаус фон Остен жив. Он должен убить седьмого, последнего человека, чтобы как-то примириться с дальнейшей своей жизнью, сохранить душевное равновесие.

И в то же время он, сколь ни покажется странным, страшился встречи с фон Остеном. Придется напоминать самому себе, что теперь не он, а фон Остен будет жертвой, он, фон Остен, будет визжать от страха, дрожать и терять сознание от ужаса. Правда, представить себе такое трудно, почти невозможно. Ибо в те ужасные дни, когда семеро мужчин пытали и мучили его Мюнхенском дворце правосудия, в те кошмарные дни, когда крики Кристин, доносившиеся из соседней комнаты, заставляли его дрожать от гнева, Роган начал относиться к Клаусу фон Остену как к богу. Он страшился и почти любил его одновременно.

Розали уснула вся в слезах. Роган закурил еще одну сигарету. Все его мысли были там, в помещении с высокими сводчатыми потолками Мюнхенского дворца правосудия, — непобедимая память вновь оживила происходящее там со всеми мучительными подробностями.

Рано утром в камеру к нему входили охранники с короткими резиновыми дубинками и помятым металлическим ведром для рвоты. И принимались бить его этими дубинками по животу, бедрам, паху. Прикованный к железным прутьям решетки, совершенно беспомощный, Роган чувствовал, как к горлу подступал ком, и его начинало рвать. Один из мучителей тут же услужливо подносил ведро. Они не задавали ни единого вопроса. Они избивали его равнодушно и автоматически, просто для того, чтобы подготовить для дальнейших «процедур» дня. Задавали тон.

Затем еще один охранник вкатывал в камеру тележку с подносом, где лежал кусок черного хлеба и стояла миска с сероватой липкой жижей, которую они называли овсянкой. Они приказывали Рогану есть, и он, постоянно голодный, жадно глотал комковатую кашу и вгрызался в черствый, словно резиновый хлеб. Когда с завтраком было покончено, мучители вновь становились в круг с таким видом, точно собирались его бить. И тут нервы у Рогана не выдерживали. Его охватывал почти животный страх, тело, ослабленное недоеданием и пытками, уже не могло контролировать желудок. И все только что съеденное начинало выходить наружу против его воли. Он чувствовал, как штаны становятся липкими, — это вытекала из него овсянка.

Когда жуткая вонь заполняла камеру, охранники выволакивали его наружу и вели длинными коридорами Мюнхенского дворца правосудия. Отделанные мрамором холлы были пусты в этот ранний час, но Роган все равно испытывал жгучий стыд — за след из маленьких коричневых капель, что оставлял за собой на полу. Желудок и кишечник по-прежнему отказывались удерживать пищу, и хотя он старался собрать в кулак всю свою волю, чтобы не допустить этого, чувствовал, как обе штанины по всей длине становятся влажными и липкими. А вонь, исходящая от него, так и тянулась следом, через все эти залы, холлы и коридоры. На какое-то время боль от ударов могла заглушить стыд, ровно до тех пор, пока его не усаживали перед столом, где должны были расположиться семеро его мучителей и начать допрос. Роган сидел и чувствовал, как вонючая полужидкая масса липнет к телу.

Охранники приковывали его за руки и за ноги к тяжелому деревянному стулу, затем клали ключи от наручников на длинный стол красного дерева. Как только входил первый из семерых дознавателей, вся охрана тотчас удалялась. Затем постепенно начинали подтягиваться и остальные участники процесса, некоторые с кофейными чашками в руках. На первой неделе Клаус фон Остен всегда появлялся последним. То была неделя так называемого «нормального» физического воздействия на Рогана.

Из-за сложного характера информации, которую должен был выдать им Роган, чтобы вспомнить все эти замысловатые коды, системы шифрования и цифровые модели, требовалась крайняя сосредоточенность и ясность мысли. Но физические страдания настолько изнурили его, что мыслительный процесс стал тормозиться. После пыток Роган даже при всем своем желании не мог выдать ничего полезного. Первым понял это Клаус фон Остен. И распорядился, чтобы физическое воздействие было сведено к «минимуму». После этого фон Остен стал по утрам приходить первым, опережая остальных членов команды дознавателей.

В эти ранние утренние часы фон Остен всегда выглядел бодрым и подтянутым. Узкое лицо с точеными аристократическими чертами безупречно выбрито и бледно от талька после бритья. Глаза все еще немного сонные, а потому взгляд кажется добрым. Он был старше Рогана на одно поколение, он походил на отца, которого бы мечтал иметь каждый молодой человек. Держится с достоинством, но без снобизма; искренен, но при этом нисколько не заискивает; серьезен и даже мрачен, но с оттенком юмора; справедлив, но строг. В последующие недели Роган, вконец изнуренный пытками, недоеданием и недосыпанием, постоянным нервным напряжением, стал временами видеть в фон Остене подобие отца, который наказывает сына ради его же блага и пользы. Нет, умом он понимал, что подобное отношение просто смешно. Этот человек — главарь его мучителей и палачей, именно он ответствен за причиненные ему страдания. Но существовала и другая, эмоциональная сторона, видно, срабатывало искаженное пытками подсознание, а потому каждое утро он с нетерпением ждал прихода фон Остена, как ребенок ждет отца.

В то утро, когда Клаус фон Остен прибыл первым, он подошел к Рогану, сунул ему в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. А затем заговорил, но ничего не спрашивал, просто объяснял свою позицию. Он, Клаус фон Остен, исполняет свой долг перед отечеством, допрашивая Рогана. Роган должен понимать, что в этом нет ничего личного. Он даже испытывает к нему симпатию. Роган по возрасту вполне годится ему в сыновья, а родного сына у него никогда не было. И его страшно огорчает тот факт, что Роган так упорствует. Что заставляет его вести себя столь глупо, по-детски? К чему все эти отрицания? Ведь секретные коды, которые он, Роган, держит в голове, уже давно не используются союзниками, это точно. Прошло достаточно много времени, чтобы превратить информацию, которой он отказывается поделиться с ними, в совершенно бесполезную. Так почему бы ему, Рогану, не оставить все это дурачество и тем самым избавить всех от страданий? Пусть не думает — палачи тоже страдают, когда им приходится применять пытки. А он считал, что нет?..

Затем он принялся утешать Рогана. Допросы скоро закончатся. Война тоже закончится. Роган и его жена Кристин будут снова вместе, заживут дружно и счастливо. Все ужасы войны, все эти муки и убийства останутся позади. Люди перестанут враждовать и бояться друг друга. И ему, Рогану, ни в коем случае не следует отчаиваться. С этими словами фон Остен по-отечески похлопал его по плечу.

Но когда в зал вошли остальные члены его команды, поведение фон Остена сразу же изменилось. Он снова превратился в главного дознавателя. Его глубоко посаженные глаза так и впивались в Рогана. Его прежде такой мягкий, тихий голос зазвучал грубо и повелительно. И тем не менее Роган умудрялся улавливать в нем строгие и одновременно любовные отеческие нотки, тревогу за судьбу непутевого сына. Было в личности фон Остена нечто такое магнетическое, притягательное, чувствовалась в нем особая сила, что Роган начал верить в то, что так умело и артистично внушал ему фон Остен. Что дознание это ведется справедливо, что он, Роган, сам навлекает на себя физические страдания.

Затем начались дни, когда он слышал жуткие крики Кристин из соседней комнаты. В те дни фон Остен перестал приходить рано утром, всегда появлялся последним. А потом настал тот ужасный день, когда его провели в соседнюю комнату и показали магнитофон, на ленту которого были записаны крики умирающей Кристин. И Клаус фон Остен заметил с улыбкой:

— Она умерла в первый же день пыток. Мы тебя провели.

Роган возненавидел его в тот миг с такой силой, что ему сделалось дурно — рвота с пеной хлынула изо рта прямо на тюремную робу.

Тогда фон Остен солгал ему. Дженко Бари рассказал, что Кристин умерла во время родов, и Роган верил Бари. Но почему солгал фон Остен? Почему захотел, чтобы его подручные выглядели еще более жестокими, чем на самом деле? Лишь много позже, вспоминая обо всем этом, Роган понял, сколь блестящим психологом проявил себя тогда фон Остен.

Именно жгучая ненависть, которую Майкл испытал тогда к мучителям и убийцам своей жены, позволила ему держаться, остаться в живых. Он хотел жить дальше, чтобы поубивать их всех, чтобы торжествующе улыбаться, глядя на поверженных своих мучителей. Эта ненависть, эта надежда, что пробьет час отмщения, придавали ему сил, и следующие несколько недель он выдавал дознавателям все секретные коды, которые помнил.

А фон Остен снова начал приходить первым, появлялся в зале для допросов с раннего утра. И опять принимался утешать Рогана, и магнетический его голос звучал так доверительно. Первые несколько дней он даже снимал оковы с рук и ног Рогана и приносил ему на завтрак кофе и сигареты. Фон Остен продолжал уверять Рогана, что его сразу же освободят, как только он выдаст последний шифр. А потом как-то утром он пришел совсем рано, запер за собой дверь помещения с высокими сводчатыми потолками и сказал Рогану: «Должен выдать вам одну тайну. Но только обещайте, что никому никогда не скажете». Роган кивнул. На лице фон Остена застыло мрачное и одновременно сочувственное выражение. «Ваша жена жива. Вчера она родила ребенка, мальчика. Оба чувствуют себя хорошо, уход обеспечен надлежащий. И я даю вам слово чести, что все вы трое окажетесь на свободе, как только мы получим всю необходимую информацию. Но ни одной живой душе, ни одному из членов моей команды ни слова. В противном случае можно нарваться на неприятности. Поскольку я, давая вам это обещание, серьезно превышаю свои полномочия».

Это известие потрясло Рогана. Он всматривался в лицо фон Остена, пытаясь понять, лжет тот или нет. Но в серых глазах немца светились доброта и искренность, а глаза, как известно, зеркало души. Да и лицо в целом отмечено благородством. И Роган ему поверил. Мысль о том, что Кристин жива, что он снова увидит прекрасное ее лицо, будет сжимать ее стройное нежное тело в объятиях, — все это окончательно сломало его, и Роган разрыдался. Фон Остен похлопал его по плечу, потом заметил тихо гипнотическим своим голосом: «Понимаю, понимаю. И страшно сожалею, что не мог сказать вам этого раньше. Таковы уж были условия игры. Все эти приемы — часть моей работы. Но теперь необходимость в уловках отпала. И мне хочется, чтобы вы были счастливы».

Он заставил Рогана вытереть слезы и отпер дверь в комнату. За дверью уже собрались и ждали шестеро его подручных, с чашками кофе в руках. Похоже, они сердились, что их отсекли и не пускали так долго. Видно, сочли, что их командир находится в каком-то сговоре с жертвой.

Вечером уже в камере Рогану приснились Кристин и новорожденный сын, которого он так никогда и не увидел. Странно, но лицо младенца он в этом сне видел необыкновенно отчетливо, а вот лицо Кристин было скрыто тенью. Тогда он окликнул ее, и она вышла из тени. И Роган увидел, что она тоже счастлива. Они снились ему каждую ночь.

Пять дней спустя, на Масленицу, фон Остен вошел в зал для допросов, неся под мышкой стопку гражданской одежды. Улыбнулся удивительно искренне и радостно и сказал Рогану: «Вот и пришел день, когда я могу сдержать свое обещание». Тут ввалились остальные шестеро. И начали наперебой поздравлять Рогана — ну, в точности довольные преподаватели, которые помогли своему ученику с отличием закончить школу. Роган начал переодеваться. Дженко Бари помог ему завязать галстук, но Роган не сводил взгляда с фон Остена, безмолвно спрашивал его, скоро ли он увидит свою жену и ребенка. И фон Остен понял и еле заметно кивнул, так убедительно и милостиво. В этот момент на голову Рогану кто-то нахлобучил фетровую шляпу.

Роган стоял и смотрел на их улыбающиеся лица и вдруг заметил: одного не хватает. И почти тотчас же почувствовал прикосновение холодного ствола пистолета к затылку, кто-то находившийся у него за спиной слегка поддел стволом шляпу, и она сползла на глаза. В какую-то тысячную долю секунды он понял все, бросил последний укоризненный взгляд на фон Остена, точно говоривший: «Отец, отец, а ведь я тебе верил! Отец, я готов простить тебе все эти пытки и предательство. Я прощаю тебе даже убийство моей несчастной жены, прощаю за то, что ты дал мне ложные надежды! Но только спаси меня! Спаси прямо сейчас!» Последнее, что он видел перед тем, как грянул выстрел и пуля вонзилась в череп, — это как губы на аристократическом лице фон Остена скривились в дьявольской подлой усмешке.

И вот теперь, лежа рядом с Розали в постели, Роган вдруг понял: просто убить фон Остена недостаточно. Надо найти способ вновь и вновь оживлять его, возвращать к жизни, чтобы убивать снова и снова. Ибо фон Остену удалось найти и уничтожить саму сущность гуманизма, даже простого понятия о нем, совершить предательство просто ради шутки.

Проснувшись наутро, Роган увидел, что Розали уже приготовила ему завтрак. Кухни в номере не было, но она обзавелась электроплиткой, сварила на ней кофе и разогрела рогалики. И вот, пока они ели, Розали рассказала ему, что сегодня Клаус фон Остен участия в заседании суда не принимает, зато завтра прямо с утра должен вынести приговор какому-то обвиняемому. И они обсудили все, что она знала о фон Остене, — то, что она говорила Рогану еще до его отъезда на Сицилию, то, что ей удалось разузнать позже. Фон Остен являлся в Мюнхене весьма влиятельной политической фигурой, пользовался поддержкой госдепартамента США, чтобы подняться к вершинам власти. Как судье фон Остену была положена круглосуточная охрана — не только когда он находился дома, но и когда выходил на улицу. Без личной охраны он обходился лишь в Мюнхенском дворце правосудия, там несли дежурство своя служба безопасности и полиция. Розали также поведала Рогану о том, что работает санитаркой в Мюнхенском дворце правосудия.

Роган улыбнулся.

— А ты сможешь впустить меня в здание так, чтобы никто не заметил?

Розали кивнула.

— Сделаю, если тебе это необходимо, — ответила она.

С минуту Роган молчал. Потом сказал:

— Тогда завтра утром.

Вскоре она ушла на работу, а Роган занялся подготовкой. Он вышел и купил набор для чистки огнестрельного оружия — «вальтер» надо было разобрать и смазать. Затем он взял напрокат «Мерседес», подъехал и припарковал его на стоянке в квартале от пансиона. Затем вернулся в номер и написал несколько писем. Одно — своему юристу в Штатах, другое — партнерам по бизнесу. Положил письма в карман, чтобы отправить их позже, когда Розали вернется с работы. Потом он разобрал пистолет, тщательно его прочистил, смазал, снова собрал. Убрал глушитель в ящик бюро. Он хотел, чтобы в этот последний раз все прошло именно так, как он задумал, и не был уверен, что удастся подобраться к жертве максимально близко. Потому и не собирался применять глушитель.

Розали вернулась, и он спросил:

— Скажи, а это точно, что фон Остен участвует в заседании завтра?

— Да, — ответила она. А потом спросила: — Мы выйдем поесть или ты хочешь, чтобы я купила что-нибудь и принесла в номер?

— Давай выйдем, — ответил Роган. По дороге он бросил письма в первый попавшийся почтовый ящик.

Они решили пообедать в знаменитом «Браухаусе»,[4]«Браухаус» — в досл. переводе «Пивной дом», ресторан живого пива. где пиво разносили в кружках объемом не меньше пинты, а в качестве закуски можно было выбрать из двадцати сортов различных колбасок и сосисок. В вечернем выпуске газеты «Тагенблатт» сообщалось об убийстве в Бухаресте Венты Паджерски. Ответственными за преступление сочли демократическое подполье, его практически уничтожили во время рейдов тайной полиции, так, во всяком случае, писали в газете. К счастью, от взрыва бомбы никто больше не пострадал.

— Ты так и спланировал? — спросила Розали.

Роган пожал плечами.

— Старался, как мог, изготавливая бомбу из шахматной фигуры. Но никогда не знаешь наверняка. Очень боялся за одну официантку, ее могло ранить осколком. Просто повезло, что этот Паджерски огромный и жирный, как свинья. Он и принял на себя весь удар.

— А теперь остался один фон Остен, — задумчиво произнесла Розали. — Может, ты передумаешь, если я скажу тебе, что он кажется хорошим человеком?

Роган грубо расхохотался.

— Знаешь, это меня не удивляет, — сказал он. А потом добавил: — Нет, не передумаю.

Больше они об этом не говорили, но оба понимали — возможно, это их последний вечер, проведенный вместе. Им не хотелось возвращаться в пансион, в комнату с зеленым диваном и узкой кроватью. И вот они принялись переходить из одного пивного бара в другой, где пили шнапс, слушали громкое и радостное пение немцев, наблюдали за тем, как они глотают пиво из огромных пинтовых кружек, которыми были заставлены длинные деревянные столы. Огромные баварцы жадно поглощали целые связки маленьких круглых сосисок, запивали их холодным и свежим золотистым пивом. Те, кто, что называется, перебрал, пробирались через плотные толпы посетителей в отделанные мраморной плиткой туалеты, где были предусмотрительно расставлены специальные емкости для рвоты, такие большие, что в них можно было утонуть. Там они избавлялись от всего, что только что поглотили, потом возвращались к длинным столам и требовали подать еще сосисок и пива — с тем, чтобы чуть позже вновь вернуться в туалет и избавиться от съеденного и выпитого.

Все это выглядело отвратительно, и в то же время от немцев веяло такой жизнерадостностью, казалось, от огромных разгоряченных их тел исходило столько тепла, что в помещениях становилось жарко, как в печке. Роган продолжал пить шнапс, Розали перешла на пиво. И вот их обоих стало клонить от выпивки в сон. Пора было возвращаться в пансион.

Проходя мимо припаркованного «Мерседеса», Роган сказал Розали:

— Вот эту машину я взял напрокат. Завтра утром поедем на ней в суд, и я оставлю ее у служебного входа. Если не выйду, садись за руль и немедленно уезжай из Мюнхена. Не вздумай входить и искать меня. Поняла?

— Поняла, — тихо ответила Розали. Голос ее дрожал, и Роган взял девушку за руку, словно удерживая от рыданий. Розали отняла руку — правда, лишь для того, чтобы достать ключ из сумочки. Они вошли в пансион, стали подниматься по лестнице, там он снова взял ее за руку. И снова она высвободила руку, чтобы отпереть дверь. Вошла первой и включила свет. Роган, переступивший порог следом, услышал, как она удивленно ахнула. На зеленом диване сидел агент американской разведки Артур Бейли. Возникший словно из-под земли Стефан Вростик закрыл за ними дверь. В правой руке у Вростика был пистолет. Мужчины сдержанно улыбались.

— Добро пожаловать домой, — сказал Бейли Рогану. — Добро пожаловать в Мюнхен.