Онлайн чтение книги Весны гонцы
Глава четырнадцатая. Боевое крещение

Баянист на улице лихо, с оттяжками и ударами, наяривал падеспань. Слышались гудки, урчанье и грохот подъезжавших машин, гул голосов становился гуще и гуще — это прибывали из совхозов и с полевых станов зрители. Сколько же народу!

Дрожащими пальцами Алёна растирала на лице общий тон. Пальцы не слушались, обветренная, обожжённая солнцем, кожа не принимала грим.

— Ничего не получается с гримом! — отчаянно воскликнула Алёна и, защитившись зеркальцем от слепящего света фары, посмотрела на Олега.

Он то и дело прикладывал к лицу тряпку, но сквозь грим снова проступали бисеринки пота.

Олег сидел на ящике в углу длинного сарая — ремонтных мастерских МТС, превращённых в «концертный зал». Сценой служили три грузовика, поставленные в ряд задними колёсами к публике. Радиаторы машин находились за «сценой». На них разложили костюмы и реквизит, а под ослепительным светом фар гримировались артисты.

— Без паники, Алёна! Сейчас кончу и помогу, — произнес Олег с наигранной бодростью и добавил мрачно: — Если сам не превращусь в тушёную говядину.

Температура за кулисами становилась невыносимой: дверь на улицу пришлось закрыть — там толпились зрители. Фары не только ослепляли, но и дышали жаром, а отодвинуться было некуда.

— А кто сказал, что Галина не может быть смуглой? — чуть не плача, неизвестно кому возразила Алёна. — К черту! — Она со злостью принялась стирать вазелином грим.

— Валяй. Посильнее попудришься. И мне бы так надо. — Олег с завистью глянул на неё. Вдруг он поёжился, словно от холода: — Сколько же там народищу!

Вот он наступил, первый концерт, первая встреча с настоящими зрителями. Зрители уже здесь, совсем близко, через несколько минут займут места…

Гул вокруг заглушал голоса Глаши и ребят. Уже совсем готовые, в гриме и костюмах, они ушли на «сцену» проверить реквизит, выходы. Начиналась программа с чеховского «Предложения».

Первое выступление… Алёна мечтала о нем ещё с Лилей, думала всю дорогу в поезде и сегодня, в кузове трехтонки, доставившей их из города в МТС.

С утра под обжигающим степным солнцем, на жарком ветру у Алёны стыли от волнения руки. Внимание раздваивалось. Она всё видела, слышала, участвовала в разговорах, но при этом тревожно вспоминала свои внутренние монологи, «киноленты» видений, созданные для роли Галины, повторяла отрывок из «Хождения по мукам» и стихи. Она старалась, чтоб впечатления реальной жизни не мешали работе, чтоб они шли по поверхности сознания, ведь удавалось же ей прежде сосредоточиться и работать в троллейбусе, на улице, в столовке — при любом шуме и сутолоке. А сейчас ничего не выходило — всё отвлекало: степной простор и «ленточный бор», каких, оказывается, больше нигде на земле и нет, солнце, солнце на синем по-южному, а не на голубом северном небе. А люди? И Алёне пришлось оставить попытки заниматься ролью. «Ничего, успею, — утешала она себя. — Здесь всё интересно, всё пригодится в будущем». Но тревога за первое выступление нет-нет да и охватывала ознобом.

Степная МТС расположилась на невысоком холме, похожем на горбушку хлеба. Одна сторона обрывалась круто, по пологим склонам сбегали тропинки и автомобильная дорога. Вдоль пологого склона выстроились в два ряда жилые домики — все одинаковые, белые, как на Украине, под красными крышами. И даже подсолнухи, как на Украине, желтели перед хатами. Только вместо пышных садочков лишь три-четыре молоденьких деревца покачивались в палисадниках. Над обрывом вытянулись большие сараеобразные постройки — мастерские МТС. Возле одного из сараев и остановился их грузовик.

— Милости прошу до нас, гости дорогие! — В широких, как ворота, дверях мастерской появился сутуловатый пожилой человек в выгоревшей тюбетейке, светлой рубашке и заправленном в сапоги безрукавном комбинезоне.

— Сходи, Сашко, за Данилой, — сказал он шоферу и, улыбаясь, оглядывая артистов с веселым интересом, приглашал: — Сгружайтесь, сгружайтесь. Всё сейчас вам будет. Помоетесь, пообедаете, отдохнёте. Всё будет. Познакомимся давайте, я уже старожил здесь, начальник цеха Гуменюк Иван Николаевич. У нас эмтээс старинная, только вот расширяемся для целины. Люди новые к нам приехали… А вот знакомьтесь: это наш Данила, по прозванию «универсал»… Потому что он какую хочешь работу зараз за глотку хватает — такой ко всему талант…

Данила-«универсал», глядя в землю, сказал простуженным басом:

— Артистического таланта нет. — Приподнял кепку, из-под которой рассыпался по лбу черный чуб. — Здравствуйте. Кто ж у вас тут главный?

Он ушел с Мишей осматривать помещение для концерта. Алёна глядела ему вслед: «Вот ничего не сделал человек, ничего не сказал особенного, и некрасивый, а какой-то…»

— Занятный парень, — будто продолжая её мысль, заметил Олег. — Обаяние какое-то…

Шефство над девушками приняла жена Гуменюка Оксана Петровна, моложавая разговорчивая украинка — шеф-повар местной столовой. Ребята умылись, переоделись, девушки тут же простирнули свою летнюю амуницию.

— За полчаса просохнет, — приговаривала Оксана Петровна. — Солнышко у нас в краю доброе. Я сама с-под Переяслава, в войну с тремя малыми сюда заехала — муж на фронте был. Все мне чужое показалось. А как солнышко весной припекло… Через это солнце мы и остались. Вешайте, вешайте так прямо на перильце. И зараз обедать.

В столовой стены, клеёнки на столах и даже косынки у официанток были нежно-голубого цвета.

— Ехали на целину, а попали на небеса, — сострил Женя.

Алёне обед понравился: и молочный пшенный суп, и гуляш с пшенной кашей. её даже не задело, что Джек торжествующе бросил:

— Начинается «пшенная эпопея»!

Чем ближе к началу концерта, тем сильнеё разбирала её тревога: надо, обязательно надо все проверить, не клочьями, а подряд, целиком. Только бы не растерять, не расплескать то, что добыто нечеловеческим напряжением в самые тяжелые дни… Алёне всё больше хотелось остаться одной хоть на какое-то время. Вместе с Зиной они перегладили все концертные костюмы, потом заглянули в мастерские, где Миша, Олег и Женя с Данилой-«универсалом» и ещё какими-то парнями устанавливали грузовики — готовили «сцену».

— Пойдем побродим, — предложила Алёна, надеясь, что Зина, разморенная жарой, откажется, и тогда можно будет уйти одной.

— Пойдём, — охотно согласилась Зина. — В рощу.

В небольшой роще, по-местному в колке, под тенью берёз у пышно цветущего шиповника Глаша с Маринкой обмахивались веточками от комаров. За колком невдалеке, как голубое стекло среди степи, лежало круглое озерко. Разморенным жарой девушкам расхотелось тащиться по открытому полю под солнцем, и Алёна с радостью пошла одна.

Сколько ни напрягала Алёна зрение, она не могла различить в дрожащем от зноя воздухе, где сходились необъятное небо и необъятная земля. Горячий ветер шумел в ушах, трепал волосы и платье, обжигал тело. По обе стороны тропинки, ведущей к озеру, сохла свежескошенная трава. Душистый воздух казался вязким. Она взяла пучок привядшей травы и поднесла к лицу. Пахнуло мёдом.

Узкие дощатые мостки обрывались над чистой от осоки, прозрачной, зеленоватой вблизи водой. Алёна оглянулась — никого, скинула платье и вытянулась на горячих досках. Вот оно — настоящее солнце. Она словно купалась, подставляя тело обливающему жару. Вода дышала свежестью, трава пахла так горько, остро, нежно — ох, до чего хорошо! А ветер-то, ветер как вольно гуляет! А небо какое синее, густое…

Но разве за этим она сюда пришла? С ума спятила — распустилась, разлеглась, а уже так мало времени осталось! Алёна свесила в воду руки, смочила их до плеч, обрызгала лицо, надела платье и принялась за работу.

Не давая себе отвлечься, она от начала до конца прогнала сцены Галины, потом отрывок из «Хождения по мукам» и стихи. Она успокоилась, когда ощутила уже знакомую душевную лёгкость и силу, похожую на состояние после хорошей разминки: послушны все мышцы, и кажется, всё можешь. Лиля называла это ощущением «боевой готовности». Лиля… Откуда было у неё равнодушие к удачам — неудачам, успеху — провалу? Она ведь вовсе не страдала самоуверенностью. Но когда, бывало, перед экзаменами все тряслись от страха, она, словно бы с недоумением, спрашивала: «Разве это отразится на международном положении?» Конечно, Лилька любила подразнить. Как много ещё надо думать, чтобы понять её!

Алёна услышала позади голоса: будто в золотистом дыму, плыли от колка к озеру темные фигурки. Они приближались, перекликаясь и смеясь. Алёна поднялась и пошла к берегу, чтоб не мешать, не путаться на узких мостках, и ступила на землю, когда самые быстроногие девчата уже подбежали к доскам.

— Здравствуйте, — сказала она, вдруг оробев.

— Здравствуйте, здравствуйте.

Девушки здоровались, с добродушным любопытством разглядывали её. Алёна почему-то почувствовала себя среди этих веселых ровесниц неловкой, скованной, как бывало на первых уроках актёрского мастерства. «Вот таким же дубьем и выйду вечером на сцену», — подумала она с тоской. И чтоб как-нибудь разрушить ощущение скованности, спросила:

— Кончили работу?

— Сегодня ради вашего концерта у нас полторы смены, а то по две вкалываем, — похвастала тоненькая девушка со светлой гривой перманентных кудрей.

— К уборочной технику готовим, — объяснила другая, черноглазая и круглолицая, в туго повязанной пестрой косынке.

— А вы уже отдохнули? Может, искупаетесь с нами? — дружелюбно спросила девушка постарше, рослая, с серьезными тёмно-синими глазами.

«Отдохнула? — с обидой подумала Алёна. — Ну, конечно, считают, что у нас работа лёгкая».

— Спасибо. Мне пора.

Действительно, было уже пора, но если б скоренько искупаться вместе с девушками, она бы не опоздала. И всё сразу стало бы проще: и девушки не казались бы чужими, и не мучил бы сейчас этот панический страх, не леденели бы, не дрожали руки.

Алёна одолела наконец грим и с удовольствием посмотрела на себя в зеркало. ещё на первом уроке грима преподаватель утешил её: «Ничего, курносая, из тебя и красавица и пугало без труда получаются. Удобное лицо для сцены». Пугалом быть ей пока не приходилось, а делать из себя красавицу она научилась и любила свое лицо в гриме — ну кому же не приятно быть красивым?

Раздался такой резкий и сильный звонок, что Алёна вздрогнула: «Первый!»

— Сейчас пустят зрителей, — сказала Глаша замороженным голосом, ткнула кусок ваты в Алёнину пудру, да так и застыла, глядя перед собой невидящими глазами. — Жарища — грим ползёт.

— Так ты попудрись! Или дай я подую. — Алёна заботливо напудрила Глашу. — Ну, чего ты?

Глаша, можно считать, опытная, много играла в самодеятельности, а тоже волнуется — что же будет? Что будет?

Говор и смех с улицы вдруг хлынул в зал — это открыли широкие двери, впустили зрителей. Из общего шума вырывались возгласы:

— Девушки, девушки, давайте сюда!

— Эй, Родька, займи нам лавочку.

— Тише, тише, уроните!

— Ближе к артистам!

— Ну чего ты? — повторила Алёна, и голос её прозвучал так жиденько, жалобно в нарастающем гуле.

С силой врезался в шум второй звонок.

— Ой, братцы родные, пожелайте «ни пуха»… — И Глаша неожиданно засмеялась с отчаянием человека, которому уже нечего терять.

— Ты где, Глафира? Идём! — Женя вынырнул из темноты и остановился, щурясь в свете фары.

— А Миша?

— Уже на сцене.

— Ни пуха ни пера, — одновременно, как заклинание, произнесли Алёна и Олег и не услышали традиционного «к черту»: раздался оглушительный треск, словно рушилось все здание.

Они замерли. Треск не прекращался, притихший в первое мгновение, гул голосов вспыхнул ещё сильнее, ещё веселее вырывались выкрики:

— Правильно, всем хочется попасть!

— Разбирай бойчее!

— Знай тамбовских!

— Что же там? — выдавил из себя Женя.

На кабину грузовика со сцены грудью навалилась Зина. Круглые черные глаза, казалось, готовы были выскочить от удивления и восторга.

— Что делается, ребятки! Стену разбирают! — сообщила она. — Противоположную стену разбирают, чтобы было видно тем, кто не попал в помещение!

Возле Зины внезапно появился Данила-«универсал».

— Товарищи артисты! — ручища с растопыренными пальцами протянулась к ним. — Пять минут задержки! Зрители не помещаются — тыщи, пожалуй, две набралось. Мы стену временно разбираем. Нельзя же: люди приехали и не увидят…

— Пожалуйста! Пожалуйста! Мы подождем, конечно! — хором ответили «товарищи артисты», удивлённые, смущённые, обрадованные.

— А помощь не нужна? — спросил Олег.

Данила только махнул рукой и сверкнул белозубой улыбкой.

— Народу хватает. Вмиг оборудуем… — Он пропал так же неожиданно, как появился.

Всё странно изменилось. Волнение не ушло, может быть, даже усилилось, но стало как-то теплее. Сколько людей собралось, чтоб их посмотреть…

Поднялись на сцену и прилипли к занавесу. Бригада получила в подарок от театра оперетты «списанный по амортизации» шелковый занавес. Приложив глаза к дырочкам в занавесе, каждый увидел длинный, переполненный народом зал, уходивший прямо в ночь.

— Братцы, что же это делается? — Глаша, улыбаясь, перебегала от одного к другому: дернула за рукав Олега, хлопнула по плечу Женю и, обняв Алёну, прижалась к ней. — Народищу-то! Соображаешь?

— «Невиданный подъем зрительских масс явился вдохновляющим моментом для молодых артистов», — с пафосом продекламировал Джек. — А что? Отличная фраза для заметки в местную прессу.

Никто не ответил Джеку, никто не хотел сейчас, перед самым началом концерта, затевать ссору. Глаша на ухо Алёне сказала с досадой:

— Всё ему надо оплевать!

— Лишние — со сцены! — скомандовал в эту минуту Миша. — Даём третий.

Под оглушительный третий звонок «лишние» бросились к «выходам» — по обе стороны сцены за кулисы вели шаткие ступеньки, составленные из ящиков.

Алёна забилась в угол, как бы отгороженный от остального закулисного пространства снопом света фары, и стала одеваться. За кулисами дышать стало легче, широкую, как ворота, дверь на улицу открыли, когда публика ушла в «зал». Алёна одевалась, поглядывала на бархатно-чёрное небо с яркими звездами и прислушивалась к тому, что происходило на сцене и в зале. Гул голосов вдруг перешёл в аплодисменты, и на спаде их зазвучал Зинин голос:

— Здравствуйте, дорогие друзья целинники! — начала она не особенно твердо, но быстро овладела собой, душевно и весело приветствовала зрителей, пожелала им доброго урожая, затем объявила «Предложение», назвала роли и исполнителей. Её проводили аплодисментами.

«Молодец Зинаида, — подумала Алёна, — это ведь трудно от своего лица, не в роли, так прямо разговаривать со зрителями. Воля у неё всё же…»

Заскрипел рывками раздёргиваемый занавес, наступила такая тишина, будто зал опустел.

— «Голубушка, кого я вижу! — заговорил Миша Чубуков, и Алёна, до тонкости знавшая все оттенки интонаций каждого из товарищей, услышала, что Мишук (сколько он играл в самодеятельности, и самый взрослый на курсе, даже на войне был!), Мишук тоже волнуется. — Как поживаете?» — спросил он.

Женя — Ломов успел только страдальческим голосом ответить: «Благодарю вас» — и в зале уже раздались смешки. «А вы как изволите поживать?» — тяжело, со вздохом, похожим на всхлипывание, выговорил Женя. Смех стал гуще.

«Ну, Жека пойдет на „ура“. Это ясно, — подумала Алёна, радуясь. — Даже просмотровая комиссия, так называемые „каменные гости“, хохотали до слез. Как-то нас примут?»

Она отлично знала и словно бы видела всё, что происходило сейчас на сцене (сколько репетиций прошло на её глазах!). Вот Женя — Ломов говорит: «Видите ли, в чём дело» — и роняет белую перчатку, торопливо поднимает её, сует в карман, но мимо и, не заметив, что перчатка опять упала, продолжает говорить. Вот он дошел до слов: «… всегда вы, так сказать…» и вдруг увидел перчатку на полу, испуганно схватился за карман — пусто! ещё торопливее, чем в первый раз, он поднимает перчатку и объясняет неловкость: «…но я, простите, волнуюсь. Я выпью воды, уважаемый Степан Степаныч».

Алёна слышала, как зал отзывался на каждое слово и каждое движение Ломова — Жени, смех становился дружнее, громче.

— «Видите ли, Уважай Степаныч… — сказал Женя умоляющим тоном. Зрительный зал грохнул. — Виноват, Степан Уважаемый…» — с отчаянием поправился он, и смех раскатился мощной волной.

— Поиграй-ка после него, — раздраженно усмехаясь, пробормотал Джек. Сидя спиной к Алёне, он гримировался в свете фары.

— Не тебе страдать после него. — Олег стоял в проеме раскрытой двери и дымил папиросой, отгоняя комаров. Он дунул в затылок Джека струёй дыма и добавил: — Ты сможешь даже слегка загореть в лучах Женькиного блеска.

— Колоссальная острота!

— Каков объект — такова и острота.

— Или по автору — и произведение.

Алёна не стала слушать обычную пикировку: смех в зале ежеминутно обрушивался на Женю, она почувствовала, что Женя растерялся. Стараясь перекрыть смех, он всё повышал и повышал голос. Вот Чубуков — Миша ушёл со сцены. В зале совсем тихо — насторожились, ждут. Сейчас Женя начнет монолог Ломова — он сделан у него так тонко, остро…

— «Холодно…» — сказал Женя, и, как всегда, в этой реплике, казалось, прозвучал панический вопрос: «Умираю?»

Дружно и оглушительно ответил ему зал. А Женька (надо же быть таким дурнем!) куда торо́пится? Наскакивая на смех, он говорит все громче и громче.

— Видали кретина? — с тревогой прошептал Миша. — Куда его несёт? Ну что бы переждать смех, а он жмёт со страшной силой!

Женя, будто самым главным для него было перекричать смеющийся зал, уже орал не своим голосом. Алёна не узнавала знакомых слов, они теряли настоящий смысл, все звучало неестественно, грубо. Но Женя (Алёна знала это) обладал удивительным обаянием, и зритель, с первой минуты полюбивший его, теперь уже всему верил и восхищался всем, что бы он ни делал. Зал смеялся все веселее, Женя орал все исступленнее.

«Что же будет, когда начнется ссора? Что будет с Женькой, когда Ломов по ходу пьесы должен кричать? — испуганно соображала Алёна. — Ох, слышала бы Анна Григорьевна!»

За кулисами воцарилась мрачная тишина, все слушали, изредка у кого-нибудь вырывалось:

— И это Чехов!

— Он же сорвет голос.

— Как его одернуть?

— Я скажу Глаше, — Алёна быстро пробралась по ящикам к выходу на сцену. Женя прокричал: «У меня в боку опять — дёрг». И Глаша, услыхав реплику, пошла.

Наталья Степановна заговорила с Ломовым так мягко, певуче, приветливо, но Ломов (негодяй Женька!), будто на площади, перед строем солдат, рявкнул:

— «Здравствуйте, уважаемая Наталья Степановна!»

Это было невероятно глупо, но, конечно, очень смешно. Особо восторженная часть зрителей заливалась, стучала, хлопала, и Алёна с отчаянием подумала, что это позор: вместо Чехова — какая-то клоунада… Она осторожно выглянула из-за щита.

Глаша — Наталья Степановна, застыв, с недоумением смотрела на Ломова — Женьку. И вдруг, когда смех затих (умница Глаша!), она сказала, правда, не чеховские, но самые необходимые сейчас слова:

— Что это вы так ужасно кричите, Иван Васильевич?

Женя понял, слава богу, понял! Он ответил, тоже не по пьесе, но тихо и со смущением:

— Виноват, уважаемая Наталья Степановна.

Алёна, не веря ушам и глазам, с восхищением следила, как ловко Глаша то жестом, то укоризненным возгласом «Иван Васильевич!» укрощала Женины попытки перекричать смех тысячного зала.

«Предложение» пошло совсем необычно, однако удивительно ладно, искренне. И, казалось, восторги зала не только перестали мешать, а, наоборот, помогали ходу действия. «Ну, Глафира, да ты просто гений!»

Вот уже начался спор о знаменитых Воловьих Лужках. Всё идет хорошо. Просто великолепно! Женя держится. Держится. Но как хохочут зрители — ай да Жека! Сейчас он закричит, но это уже по Чехову…

— «Воловьи Лужки мои!» — крикнул Женя, сорвавшись на петушиный крик.

— Посадил-таки голос, балда, — встревоженно шепнул Алёне Миша, проходя на сцену.

Да, Женька явно хрипит. Опять беда. Ведь ему ещё играть «Не всё коту масленица» — большой отрывок. Алёна проворно пробирается за кулисы, там же идет экстренное «производсовещание».

— Ну, пусть пососет ментол, это же помогает! — одними губами говорит Зина, держа на ладони коробку с драже.

— Да не успеет, пауза малюсенькая, — раздраженно шипит Джек.

— Ну, выплюнет перед выходом. — Олег берет у Зины коробочку и скрывается за радиатором по другую сторону сцены, куда сейчас должен выйти Женя.

Диалог Миши и Глаши идет отлично и принимается отлично — молодцы! Новый выход Жени зал встречает бурей. Женя уже не кричит, бедняга совсем охрип. А играет всё-таки здорово.

«Ох, а я-то как буду?» — с тоской спрашивала себя Алёна. Она уже совсем готова, но сейчас ещё предстоит трансформационный трюк: кончится «Предложение», и Мишка должен мгновенно преобразиться из старика Чубукова в восемнадцатилетнего Алексея. Все готовятся. Вот и Марина появилась с наглаженной рубашкой для Алексея… Другому она бы не помогла, но за собственного мужа — мещанка — в огонь и в воду!

На сцене и в зале все шумнее. «Предложение» благополучно идёт к концу. Женькин голос хоть и хрипло, но звучит. Вот Миша — Чубуков громогласно приказывает: «Шампанского! Шампанского!»

Занавес задёрнут. Плеск аплодисментов, смех, стук, возгласы…

Миша срывает на ходу усы и парик. Олег помогает ему снять пиджак, рубашку, толщинку. Алёна в это время густо намазывает вазелином потное Мишино лицо.

Публика весело шумит, по взрывам аплодисментов слышно, когда артисты выходят кланяться…

— Это неправильно, что поклоны без тебя, — обиженно замечает Маринка.

Ей никто не отвечает. Миша в одних трусах свирепо стирает с лица грим: все стоят вокруг, готовые помогать.

— Мое мнение, что после Чехова нельзя играть «В добрый час!», — все так же ревниво говорит Маринка. — Публика исхохоталась, а тут ей — лирику.

— Скажи, чтоб ещё покланялись, потянули, — нервно обращается Миша к Алёне. — Ужас, жара чертова! Вытрите кто-нибудь спину — взмокла!

Сцена обставлена. Алёна прошлась по ней, всё осмотрела, проверила. За кулисами Миша уже натягивает брюки, а Олег пудрит его.

Над кабиной появилась озабоченная Зина:

— Можно объявлять?

— Валяй, только подлиннее, — разрешил Миша.

У Алёны заледенело в груди. До сих пор она всё время была чем-то занята, беспокоилась о других, теперь — за неё… В последний раз она оглядела себя — последний раз попудрилась, взяла сумочку.

— Сейчас мы вам сыграем две сцены из пьесы Виктора Розова «В добрый час!», — четко и звонко начала Зина.

Алёна влезла на ящик и встала у выхода. На противоположной стороне сцены у занавеса стоял Данила-«универсал». Он внимательно смотрел на неё и, встретясь глазами, одобрительно улыбнулся и подмигнул. С той же стороны на сцену поднялись Олег и Миша. У выхода в полутьме мелькнуло растерянное, с расплывшимся гримом лицо Жени. «Как-то у него с голосом?»

— …Галя Давыдова — Елена Строганова, — донеслось со сцены.

Алёна облизала пересохшие губы.

— Не волнуйся, публика чу́дная, — зашептала Глаша. — Выглядишь здорово. Ни пуха тебе…

— К черту!

— Ни пуха ни пера! — зашептала Зина, спускаясь за кулисы.

— К черту, — Алёна сжала её теплую руку.

«Неужели всю жизнь всегда вот так леденеть, умирать от страха, как на первом экзамене?..»

— Вот уж за кого ни капли не волнуюсь, — где-то в глубине, за радиатором, зашипел Джек, — у Елены обаяние бешеное.

«Ой, может, и вправду?» — мелькнуло у неё в голове, и в эту минуту закряхтел занавес.

Тихо в зале, тихо на сцене. Прошуршала страница, перевернутая Олегом — Андреем.

— «У тебя нет такого ощущения, что мозга под мозгу подворачивается?»

«Начали, — стукнуло сердце Алёны. — Хорошо. Олежка сам такой — без тормозов, настоящий Андрей. Все идет хорошо. Ох, кажется, Мишка тянет. Скучный же он в этой роли, ещё Лиля говорила… — В зале кто-то кашлянул. — Случайно? Ой, закашляли!»

Зина прижалась сзади к Алёне, с беспокойством, еле слышно спросила:

— Рассусоливает?

Алёна кивнула в ответ.

— «Подожди, Галина придёт, куда-нибудь съездим», — сказал Андрей — Олег.

Зрители опять затихли. Даже смешок прошел после слова Алексея: «Отобью».

Вот уже совсем близко выход Галины. Мишка опять словно воз везёт.

— Покрепче возьми темпоритм, — озабоченно посоветовала Алёне Зина.

Алёна только плечами пожала: рада бы!.. Она привычно взмахнула сумочкой и двинулась на сцену.

— «Мальчики, как дела?»

Мгновение, ослепленная прожектором, она ничего не видела, но слышала обострившуюся тишину и всем телом ощущала, с каким вниманием устремились на неё тысячи глаз.

— Ух ты какая! — смачно и озорно протянул трескучий тенор из дальнего ряда.

— Подходящая, — поддержал другой голос.

Их оборвали, снова тишина. Олег — Андрей восхищенно говорит: «Ты сегодня шик, блеск, нарядная!»

И Алёна — Галя, осматривая себя в зеркале, начинает рассказывать, как загляделся на неё «бледный, в очках — типичный отличник». её хорошо слушают и верят, что на неё можно заглядеться, она понимает, что верят. Она же под гримом красивая и, может быть, правда обаяние? Становится легче. Голос звенит и переливается, тело свободно, до чего же радостно чувствовать себя красивой, всем нравиться. Всё делается легко, всё тебе позволено, и всё выходит по-новому, даже внутренние монологи меняются!

Андрей ушел, Галя осталась вдвоем с Алексеем.

— «Ну, развлекай!» — почему-то прикрикнула она, и это показалось ей удачно, и она хлопнула Алексея по плечу и встала перед ним, показывая, какая она.

— Хваткая! — одобрительно заметил кто-то в зале.

Миша — Алексей стал отвечать хмуро, и Алёне показалось, что внимание зала ослабевает.

— «Во-первых, я хорошенькая…» — при этих словах ей почему-то понравилось притопнуть, и она была уверена, что это хорошо. Миша — Алексей говорил с ней тоже по-новому, но как-то грубо (нет, отвратительно он играет эту роль!). Алёна — ей всё было легко сейчас, — чтобы смягчить его грубость, засмеялась. Смех лился удивительно звонко. Мишка уже не мешал ей, она неслась, как под парусом. А вот Мишка, слава богу, уходит, и сейчас любимый разговор с Олегом — Андреём…

— «Что тут делали?» — спросил он.

— «Подумаешь, какой классный наставник выискался!» — И Алёна неожиданно для себя опять засмеялась.

— «Кто?» — почему-то сердито воскликнул Олег.

— «Твой двоюродный». — Алёна снова засмеялась, заметила недоумение в глазах Олега, подумала: — «С чего это я?» — но её уже «занесло», и она продолжала посмеиваться, чувствуя, что разговор идет необычно… То ли хорошо, то ли плохо? Не поймёшь… И она вдруг рассердилась, раскричалась и обрадовалась выходу Алексея: это уже конец первой сцены.

— «Поехали в Химки купаться!» — сказал Олег — Андрей.

Пополз, будто хрюкая, занавес, заплескались аплодисменты. Может быть, всё хорошо?

Молниеносно меняется реквизит, убираются книги и тетради, Глаша с Женей выносят чайный прибор, Зина перед занавесом неторопливо поясняет содержание этих сцен из разных актов.

Алёна с Олегом расставляют чашки. Он не глядит на неё, лицо злое, на нём всегда всё сразу отпечатывается. На Алёну накатывается беспокойство, она вдруг чувствует, что неблагополучна её Галина.

— У меня… в норме? — робко спрашивает она.

— Сильва-Марица, «смотрите здесь», — возмущенно фыркает Олег. — Нахально хохочешь… И ногами… В чужой квартире… — Взглянув в глаза, он внезапно пугается: — Нет, ничего страшного… Не скисай…

Из-за занавеса за кулисы пробегает Зина, и занавес открывается.

Кажется, что тысячи глаз смотрят теперь осуждающе. Алёна уже не сомневается: играла позорно плохо. «Не надо навязываться зрителю, демонстрировать себя, даже если вы очаровательны» — как можно было забыть эти слова! Как смела завалить Лилину роль!

«Нет, только не думать о постороннем», — приказывает себе Алёна, стараясь побороть слезы и неприятные мысли. Первые реплики она проговаривает механически. Овладеть действием ей помогает Олег — за грубоватыми шутками Андрея она чувствует его желание загладить обиду, ободрить её. Алёна спорит с ним, как Галя, отстаивая свое право тревожиться, огорчаться:

— «Он не только равнодушен… но иногда просто груб».

В словах Андрея: «Он мне сказал, что отобьет тебя у меня» — Алёна слышит, что Олег успокаивает её, он словно говорит — все в норме, не скисай!

Она благодарно целует его, но ни за что больше не даст себе занестись, чтобы опять шмякнуться — хватит. Да и нечего ещё радоваться, может, Олег — Андрей ошибся?

Миша играет эту сцену лучше первой, с ним стало удобнее… А может, это она сама?..

Аплодировали им долго и горячо. Но, выходя кланяться, Алёна не смела поднять глаз: не заслужила аплодисментов. И ничего не исправишь, хоть кричи всем: «Я играла отвратно, но я могу, я буду лучше!» Им-то какое дело? Они другого не увидят.

Спускаясь со сцены мимо Данилы-«универсала», она не удержалась:

— Жутко я играла сегодня?

Он посмотрел удивленно:

— Любовь — очень даже хорошо.

— А начало — отвратительно? — настаивала Алёна.

— Жизненной правды маловато вначале, — согласился Данила. — А уж любовь — хорошо! — и он подмигнул ей.

«Жизненной правды маловато» — деликатно сказано. Сильва-Марица, «смотрите здесь» — точнее. Ох, видела бы Анна Григорьевна! Алёна споткнулась о край ящика, чуть не упала и в эту минуту услышала грубый окрик Джека — Ахова: «Ты зачем?»

Она остановилась: «Как-то у Жени голос? Сипит, но звука хватает. И опять с первой его реплики смех… Не сказала Женьке „ни пуха“, не спросила: как голос? — свинья! Со своими переживаниями обо всем забыла — вот уж верно: центропуп вселенной».

Алёна протиснулась за кулисы. Там царила Маринка: второе отделение начиналось водевилем, и она одна сидела перед фарами, разложив возле себя на ящике свои вещи. Глаша, Зина и Олег, снимавший грим, стояли.

— Убери свои шмотки, центропуп, — раздраженно сказала Алёна. — Олегу тоже гримироваться.

Маринка поджала губы и переложила свои ленты и блузку на радиатор.

— Ты сама пока разгримируйся, Алёнка! — Олег взял её за плечи и, быстро шепнув: — Извини, — чмокнул в ухо.

— Успею, — сердито зашипела она, силой усаживая его на ящик.

— Миша говорил: «Завтра обсудим сегодняшний концерт», — с явным намеком заметила Маринка.

— А я без него знаю, что играла преподло, — заявила Алёна, и горечь вдруг прошла.

— Вторую сцену ты играла чудесно, — в один голос возразили Глаша с Зиной, и Зина спросила участливо:

— А что с тобой вначале случилось?

— Да что вас, атомом всех ударило? — вдруг вспылила Глаша. — «Что случилось?» Первый раз человек на публику вышел. «Что случилось?» Хватит, она сама разберётся. Принимают-то как — блеск! — перевела разговор Глаша, и все замолчали, слушая бушующий зал.

Алёна только сейчас поняла, какое счастье, что Миша решил выбросить из программы «Хождение по мукам». Не справиться ей с сольным выступлением после срыва в роли Галины. Дай бог дуэты с Зиной и частушки не завалить. И как это?.. Ведь всё проверила, повторила, сидя на озере. Сейчас, вспоминая, Алёна будто со стороны увидела свою сегодняшнюю Галину, слышала нарочитые интонации, излишне громогласный смех. Действительно, в чужой квартире… «Смотрите здесь»… Она с ужасом поняла, что из-за каких-то мелочей мог так измениться образ Гали! «Жуть! Ну почему?.. Ведь вышла не нахальная, сосредоточенная, и вдруг занесло. Ничего и никого по-настоящему не видела и не слышала. Опять „самопоказывание“! Ужас какой!» Думать было уже некогда.

Первое отделение кончилось настоящей бурей. Хотя голос у Жени сел, но он, осмелев, воспользовался своей хрипотой как средством ещё больше запугать дядюшку — Ахова и доиграл отрывок отлично. Растерявшись от счастья, он с идиотской улыбкой путался под ногами, мешал всем в тесном закулисном пространстве, пока Глаша не прикрикнула:

— Слушай, Ев-гениям тоже полагается снимать грим и костюм!

И вот уже Зина с Алёной стояли у выхода, совсем готовые к своему номеру, и осторожно, одним глазком, смотрели водевиль. Аудитория, разогретая первым отделением, отзывалась легко и благодарно, хотя водевиль шел явно слабее всего первого отделения. И текст был не ах! Да и в главной роли — девушки, изображающей то бабушку, то молочницу, чтобы проверить моральные качества двух своих женихов, — Маринка не блистала, хотя всё делала аккуратно. Алёна, сама готовившая эту роль, особенно отчетливо видела, что играет Марина неинтересно, однако, подавленная своей неудачей, молчала.

— Разве бы я так не сыграла? А танцую я лучше, — это сказала Зина.

Алёна недоумевающе посмотрела на неё:

— Конечно. Почему ж ты раньше помалкивала?

Круглые тёмные глазки заблестели:

— Маринку-то надо было брать…

Алёна взяла Зину под руку:

— Подумаем. Может быть, в очередь?

Когда формировалась целинная бригада и Валерий, ссылаясь на то, что ему необходимо лечиться и уже есть путёвка в Кисловодск, отказался войти в бригаду, все думали, что Зина тоже отправится в Кисловодск! Но она твердо заявила, что едет на целину, хотя прямой актёрской работы не получила, только пение и танец. После смерти Лили Зина даже не заикнулась о своем желании играть водевиль. Не заикнулась, чтобы не разлучать Мишу с Маринкой, — только сейчас Алёна поняла это. Уже на сцене, слушая баян, вступление к песне, Алёна обняла стоявшую рядом Зину и этим будто бы сказала: «Не робей, мы вместе».

— «В саду на качелях весною…» — тоненько повела Зина, и её резковатый, неплотный голос Алёна поддержала своим густым и мягким «…мой милый мне руку пожал…». Голоса словно обнялись и зазвучали согласно. Девушки пели, тоскуя о потерянной любви и радуясь тому, как чисто, точно и слитно вьются их голоса.

Публика заставила их пропеть весь их небогатый репертуар — четыре песни — и потом долго не хотела отпускать. У Алёны стало чуть яснее на душе.

Стремительный и страстный цыганский танец Зине и Олегу пришлось повторить — так настойчиво их вызывали. И сразу же, пока Миша пространно объявлял последний номер программы — частушки, задыхающуюся и сияющую Зину в мгновение ока переодели, обсушили и напудрили.

И вот уже четыре девушки, стоя в ряд, завели:

— «Девочки-конфеточки, орешеньки-подруженьки…»

Зрители отвечали на каждую частушку взрывами смеха, но особенный восторг вызвала «местная тематика» — бойко сочиненные Женей куплетики про Илюху-тракториста, который «борозду одну пропашет, отдыхать под кустик ляжет», и про агронома Людмилу, что «всех на севе победила перекрестным способом». Наконец Алёна, хитро поглядывая в публику, пропела:

и пошла по кругу, начиная финальную кадриль. Из-за кулис вылетели Олег, Женя, Миша и Джек, и четыре пары лихо закружились в переплясе.

Раскинув руки, Алёна неслась навстречу лучам прожектора. Нога её ступила в пустоту — и Алёна полетела вниз. В зале ахнули. Но чьи-то руки на лету подхватили её и поставили на край сцены.

Все произошло в мгновение ока — на сцене один только Женя — Алёнин партнёр — и заметил её странное исчезновение, но не менее странное появление увидели все. И в то время как зал взорвался аплодисментами, танцоры чуть не повалились с ног от смеха.

Алёна успела присоединиться к последней фигуре кадрили и к дружному непреодолимому громкому хохоту. В нём словно разрешились все бесконечные волнения, трудности и радости этого дня.

Взмокшие, измученные, весёлые и благодарные, кланялись, и кланялись, и кланялись молодые актёры, а зал шумел, зрители кричали: «Спасибо!», «Оставайтесь у нас!», «Приезжайте ещё!»

Алёна всматривалась в лица, непонятно отчего подступали слёзы, и хотелось крикнуть в ответ: «Спасибо!»

Из зала на сцену по-молодому легко взобрался улыбающийся Гуменюк в украинской вышитой сорочке, пригладил усы и кашлянул.

— Позвольте мне от лица здесь присутствующих старожилов и новосёлов — полтавских, тамбовских, воронежских, великолуцких, а также по поручению нашей партийной и комсомольской организаций сказать вам доброе спасибо, молодые товарищи! Подождите плескать, подождите! — остановил Гуменюк и актёров и зрителей. — Доброе вам спасибо, хотя вы не народные и даже не заслуженные. Но, правду скажу, вы не хуже их: потому что очень стараетесь и от чистого сердца хотите людям дать отдых, и развлечение, и красивое чувство. Спасибо вам, славные дивчинки и хлопцы, играйте всегда так! А мы будем старательно и красиво растить людям хлеб!

Хлопали зрители, хлопали артисты, и ни тем, ни другим не хотелось расставаться.