Онлайн чтение книги Весны гонцы
Глава пятая

Последняя генеральная. «Три сестры» выходят в широкую жизнь — послезавтра первый спектакль. В том же заводском клубе, где шел осенью отчетный целинный концерт.

Третий акт. Маша лежит на диване, слушает и не слушает разговор Ольги с Анфисой. Внутренний монолог ее идет необычно.

Пожар. Пожар в городе. Пожар в душе. Сгорает мир детства, юности… Как хочется поговорить с Глебом!

Вошла Наташа. Слушать противно — концентрат грубости, мещанства… Маша встает, берет подушку, уходит. Алена устраивается в темном уголке за кулисой на низком кубе. Сгорает мир детства — это больно. Падают детские боги и боженята. Мир становится беспокойным, запутанным. А хуже ли он? Может быть, он шире, ярче, сложнее, заманчивей?

Прошел на выход Сергей. Он, как и Женька, не хочет ничему верить. Джек и Володька Сычев напились — нашли повод! Володька что-то говорил мерзкое — Олег его ударил. А в аудиторию всунулась Марина — вечно ищет Мишку! — заахала, закричала. Как из-под земли вылез Недов: «Что? Драка?» А Джек (молодец все-таки!) сказал: «Что вы, Ларион Николаевич, мы работаем над этюдом к „Двадцать лет спустя“.» Недов, хоть из кожи вылупись, ничего сделать не может. А интересно, за что Олег стукнул Володьку? Почему ребята не говорят?

Прошли Агния, Валерий и Сашка. Он смотрел во все стороны и не заметил Алену в темноте. Почему для него все так ясно? А у нее — пожар. Пожар. У нее — пожар, у Маши — пожар. Сгорает мир детства. Как непохожи и похожи эти два пожара!

* * *

Трудно уснуть после генеральной. А после неожиданно вылившегося разговора с курсом — еще труднее. Что-то Павлуха покашливает. Но дышит легко, и головенка не горячая. Соколова порылась в ящичке ночного столика — непрерывно пополняется запас снотворных, на столике приготовлен стакан с водой: сон стал совсем разлаживаться. Надо лето провести с толком, надо отдохнуть и полечиться. Главное, усталость не от работы, а от Недова и компании. Сейчас он поджал хвост, но это до поры. Корнев-то с осени уходит. Сплетни об Алене, слава богу, затихли, не дошли до нее. Сычев, выпивши, что-то еще сболтнул. Дрянь человек, и ничего с ним не сделать — за спиной родители. Вероятно, Амосов правильно применил рукоприкладство. Какой соблазнительный для Недова случай сорвался! Огнев называет Алену женой — значит, все в порядке. Не хотят праздновать свадьбу — их дело. Одним нравится торжество и поздравления, другим — нет. Саша горд, сияет: завоевал наконец! Алена словно прислушивается к себе, не взрывается, не хохочет по-девчоночьи, как прежде. Сумеют ли сотрудничать в жизни, а не бороться друг с другом? Трудные характеры, особенно Саша. Если она его действительно любит…

Почему вдруг так далеко перекинулись мысли?

Тысяча девятьсот двадцать первый год. Памятный год. Напряженный, трудный. Кронштадтское восстание. Петроград голодный и нэпманский. Сколько непонятного: «Отступаем? За что боролись? Опять на буржуя работать? Не хотим, не станем», — как в горячке метались зеленые комсомольцы. Для шестнадцатилетней Анюты опорой и защитой стала тогда семья мужа. Свекор Андрей Николаевич Соколов, старый лесснеровец, сердился на комсомольцев: «Новые земли открывают, как парадным шагом по мощеной дороге идут? Где в обход, где ползком, а где и проплутаешь порядком. Никто впереди не идет. Ну, как же соображения у вас, образованных, нет!»

Никто впереди не идет. Так было тогда, так и сейчас. Только понять было тогда ох как трудно! В том же самом тревожном, памятном 1921 году вышла замуж Анюта за Пашу Соколова. Семья мужа приняла ее еще за два года до этого дня. Колчаковцы отступали и убили Анютиного отца, мать и брата. Большевики, заняв уральский городок, отправили девчонку к дяде и тетке в Питер. Анюта не нашла родных — оба умерли от тифа. Ее приняла к себе семья соседей — Соколовых.

Сколько счастья ушло безвозвратно! Пусть не легко складывались отношения шестнадцатилетней Анюты с мужем — пусть не легко. «Медовые-то месяцы пойдут после серебряной свадьбы, — смеялась, бывало, свекровь, — а сначала наглотаешься полыни: и душисто и горько».

Перестал кашлять — случайное что-нибудь. Столько с Павлухой страхов пережито — век не забыть. Ведь уже окреп, выправился, а чуть что — беспокойно. Ни с Анкой, ни с Алешей таких тревог не знала…

Сколько счастья ушло безвозвратно. Ушло? Разве не живут с ней все близкие, не помогают каждый день? Обостренная нежность матери, веселая мудрость свекрови, отец, свекор, муж… А сын Алеша?

Сегодня — трудный день — все близкие стояли рядом.

Началось с разбора генеральной.

Репетиция шла собранно, без «накладок». Радовала Строганова.

— Вами я довольна, — сказала Анна Григорьевна. — Третий и четвертый акты выросли. Сегодня Маша думала глубже, любила сильнее. О чем вы думали в начале третьего акта?

Алена, бледная от усталости, пудры и теней под глазами — грим застрял в ресницах, — ответила тихо:

— О пожаре… Нет, о культе личности.

Казалось, дыхание остановилось, сердца не стучали у сидящих. Анна Григорьевна ждала этого разговора, он был необходим. И все-таки дался не легко.

Четырнадцать пар глаз. Она привыкла к ним. Каждый день они глядели по-новому, одно было неизменно — доверие. А сегодня…

— Попробуем понять. Умер Ленин. Представьте, какое горе, тревога… растерянность. В хозяйстве еще крепко держалась буржуазия, в умах — буржуазное: нэп ведь. Кругом могучий враждебный мир, ни одной дружественной страны. Нужна была очень сильная рука. И в первые годы достоинства Сталина перевешивали недостатки. Эгоцентризм, подозрительность, жестокость проявились и развились постепенно. С древних времен говорят народы, что самое трудное — пройти «медные трубы», испытание славой.

Алена подняла голову.

— Почему, кто понимал… Почему не боролись?

— Разве сразу поняли? Ведь очень долго верили. Даже когда стали уходить близкие, кого знали, как самих себя, мы еще верили. Думали, что их запутали враги, что ошибка разъяснится — они вернутся. Ждали. Разве легко было понять? И тут же понять, что путей к борьбе нет.

— Раньше революционеры без страха шли даже на смерть. — Голос Зины дрожит, носик покраснел, лицо мокрое.

— Шли. Смерть не самое страшное. Шли. Против строя. За народ, за высокую идею, поднимали надежды людей. Шли, становились знаменем, примером, народными героями. А стать «врагом народа»? Смерть не самое страшное… Бессмыслица, может быть, даже вред от твоего слова, от поступка — вот что зажимало, как тиски. Постарайтесь представить — все переплелось, запуталось, намертво завязалось: дурное — хорошее, белое — черное, друзья — враги. Подъем первой пятилетки — и тут же страшное шахтинское дело. Тревожное начало коллективизации, Днепрогэс, челюскинцы, чкаловский беспосадочный перелет… и бедствия тридцать седьмого. Разве мы не искали пути? Нужно много знаний и мудрость философа, чтоб понять до конца этот трагический период в жизни народа. Вы ничего не видели, так мало знаете, не можете понять еще, а хотите судить. Думайте. Да я сама не знаю, как жили, как пережили. Работали. Это было, как всегда, несомненно.

Долгое молчание. Женя глядит в пол, глухо звучит его голос:

— А зачем рассказали нам? Не надо бы…

— Думайте, что говорите! Предать справедливость, не реабилитировать тысячи невиновных, лишь бы не сделать вам больно? Что за звериный эгоизм! Думайте, что говорите! А как призвать людей искоренять дурное, не сказав о нем? Не объяснив, как и почему это возникло? Как можно! Ничего вы не поняли. Думайте, поймите силу зла, глубину разрушений в человеческих душах, в человеческих отношениях. Упорно, изо дня в день все, а мы особенно, должны бороться с трусостью, бесчестностью, недоверием, жестокостью. Не мириться с лицемерием, с мелким культом мелкого тщеславия, с унижением человеческого достоинства. И главное — с ложью.

И снова вопросы, похожие на допрос, и тяжелое молчание.

Что еще сказать им?

…Декабрь тридцать седьмого. Затянулась вечерняя репетиция в театре. Скорей домой. У дверей квартиры, доставая ключ из сумочки, услышала знакомый «Прелюд» Скрябина. Отлегло. Усмехнулась — когда-то игра на рояле была только тренировкой рук хирурга, а ведь талантливый пианист. Открыла дверь.

Среди расшвырянной по полу одежды у открытого сундука стоял, как изваяние, дворник. В коридоре грудами книги, сброшенные с антресолей. Два человека в штатском шныряли по комнатам. Все, что можно, вывернули наизнанку. Благообразный военный, опираясь руками о стол, почти испуганно смотрел на Павла Андреевича и шестнадцатилетнего Алешу. Закинув руки за голову, с закрытыми глазами мальчик сидел на стуле около отца. Слушал Скрябина так, будто ничего не произошло, будто никого, кроме них двоих, не было в квартире. Он почувствовал взгляд матери:

— А-а! Пришла… — Подбежал, обнял крепче, чем всегда.

(В самые страшные минуты жизни, чтоб собрать все силы, всю волю, Анна Григорьевна вспоминала «Прелюд» Скрябина в разгромленной квартире.)

Случай спас Павла Андреевича. В ту ночь «Скорая» доставила в клинику крупного деятеля НКВД в тяжелом состоянии. Для срочной операции потребовали профессора Соколова.

И все-таки ни одной ночи семья Соколовых, как и тысячи других, не спала спокойно. А сколько сильных, прекрасных людей не сберег случай? Разве можно молчать о них?

Трудно молодым понять… Вот сидят перед ней… Хорошо, что говорят, пусть говорят, пусть не прячут свои сомнения, чтоб они не разрастались, не принимали уродливые формы.

Анна Григорьевна усмехнулась: как ликовал бы Недов, как перепугался бы сам Иван Емельянович Таранов, если б они услышали этот сложный, как бой с переменным успехом, но откровенный разговор! У себя на курсе они, конечно, не допустили бы ничего подобного — пусть студенты думают что угодно, говорят по углам, лишь бы тихо, лишь бы никто не услышал. Хоть бы Ушинского почитали, невежды!

Как уснуть? Как выбросить из головы все эти мысли? Ох, тяжела ты, шапка педагога!..

* * *

— Не уходи. Ты моя жена. Останься.

— Девочки будут ждать.

— Не хочешь быть со мной?

— Не могу. У меня всё там. И зубная щетка…

— Я купил для тебя зубную щетку. И вообще это ерунда. Ты моя жена. Когда наконец…

— Что изменится? Ты, надо не надо, и так всем твердишь: «Моя жена».

— А тебе не нравится?

— Кому это важно, кроме тебя… и меня?

— А если у нас…

— Ну, подожди. Жена. Конечно — жена. Ну, подожди немного.

— Странная ты.

— Нет, ты.

Они разговаривали шепотом — стенки тонкие, а старенькая хозяйка с внуками давно спят.

— Почему надо — как воры?

— Ну, дай мне… привыкнуть.

— Не понимаю.

— Ну, как тебе объяснить? Не могу. Пусти.

Сашка выпустил ее. Алена встала, оделась. Он двигался излишне четко, каждым движением словно говорил: «Ну что ж, капризничай, потерпим», — не понимает, обиделся.

Алена подошла, положила руки на твердые плечи.

— Не злись. Лиля говорила, что у тебя глаза, как черные огни. Сашка, не умею объяснить. Не злись.

Он сжал ее так, что не вздохнуть.

— Ты мне зуб сломал!

— Покажи.

— Не сломал, так сломаешь. Разве можно…

Сашка тихо засмеялся, осторожно погладил ее растрепавшуюся голову:

— Жена. Жена. Все равно жена.

Алена тоже засмеялась:

— У тебя зубы, да и сам ты сделан из чего-то неправдоподобного. Твердый, как…

— А ну, придумай нештампованное сравнение! А ну!..

— Как самшитовый пень, — ударение она сделала на «пень».

— Гениально.

На цыпочках, шатаясь от зажатого смеха, прошли темный коридорчик. Ощупью, тихо открыл Сашка входную дверь, медленно-медленно, чтоб не хлопнула, не щелкнула, закрыл, и оба расхохотались.

— У тебя лицо, правда, как у вора!

— То ли еще будет с твоими фокусами.

— Нет, а представь, если мы воры. Или шпионы. Нет, какие-нибудь конспираторы.

Растаявший под весенним солнцем снег к ночи прихватило морозом — стало скользко. Изредка шуршали по асфальту машины, гулко раздавались в улицах шаги. Вдруг Сашка с маху поцеловал Алену, оба поскользнулись, чуть не упали.

— Сумасшедший — под самым фонарем!

— Так надо. Кто заподозрит конспирацию?

Подпольщиков сменили археологи. Они с Сашкой — археологи, провалились на зыбкой поляне и очутились в огромном городе. Неведомо как сохранился он под землей с далеких времен. Надо бы вернуться к своему отряду, а хочется самим определить эпоху, понять, какой народ создал этот великолепный город. Они старались угадать планировку, разглядывали детали архитектуры, спорили. Зайти бы в дом, посмотреть внутреннюю отделку, утварь! Опасно — дом (сколько веков назад он построен?) может рухнуть, они погибнут, и никто не узнает об их находке, древний чудо-город простоит еще много лет в ожидании человека. Скорей, скорей!..

Группа подгулявших солидных дядей нарушила игру. Пришлось снова «уйти в подполье». Теперь они жили в девятнадцатом году, но, как и в сорок первом:

Свернув за угол, оба увидели темную фигуру впереди, одновременно узнали одежду, походку:

— Мишка! С Мариной что-нибудь?..

Бросились догонять:

— Мишка!

Он остановился, подождал их:

— В родильный отвез Мариночку.

— Разве уже?

— У нее все в порядке?

— Боится. Нервничает, плачет.

— Ну, это… А так-то все в порядке?

— Говорят, в порядке.

У подъезда института простились с Сашкой. Он долго не отпускал Алену. Миша смотрел на небо, а ей было нехорошо, неловко.

По темной лестнице общежития поднимались медленно. Алена держалась за Мишин карман:

— Как решили назвать?

— Девочку — Мариночкой, а сына не придумали…

— Вот и родится сын. А ты кого хочешь? А Маринка — кого? А приданое-то готово? Ты скажи — мы сошьем, постираем.

У дверей Мишиной комнаты (только месяц, как они получили ее) Алена спросила:

— У тебя, наверно, все кувырком — помочь прибраться? — «Тоскливо ему сейчас идти в пустую комнату». — Я, право, не хочу спать.

Миша нахмурился, глянул в темноту коридора.

— Не знаю. Поздно. Не стоит. — Опять посмотрел мимо Алены, вдруг с излишней значительностью сказал: — Заходи, — и быстро отворил дверь.

В комнате словно кто в припадке безумия перепутал все вещи: на столе, среди грязной посуды, — подушка, открытый флакон духов, на полу брошено полотенце, на расхристанной постели — грелка и Маринина тапочка.

— Она так нервничала…

— Понимаю!

«Маринка вообще неряха, а в перепуге вовсе…»

Прибирая, они тихо разговаривали. Алена ощутила, что Мишка сейчас проще, ближе ей, чем последнее время. Вспомнила, как перед Новым годом чуть не весь курс ввалился к Анне Григорьевне за советом. Что делать с Михаилом? Он обмещанился, оторвался от курса, Марина им командует. Пропесочить на комсомольском или продрать в стенгазете?

И услышали:

— Во-первых, дайте маленькому человеку спокойно появиться на свет. Девушки, надо с Маринкой помягче, подобрее, дружелюбней. Она вам не нравится, но Миша всем дорог, а он ее любит, и ребенку нужна семья. Что же теперь делать? Бороться за человека надо терпеливо, тактично, а не с бухты-барахты: пропесочить, продрать. Это легче всего и меньше всего действует. Помощь коллектива не в том, чтоб все четырнадцать пар сапог влезли в душу человека. Вы, Саша, поговорите с ним. Глаша может. Только не обижая Марину, не оскорбляя его чувство. А уж когда Марина родит, он успокоится, возьмемся покрепче. Чтоб маленького не растили мещанином.

На репетициях ребята особенно резко говорили о Наташе из «Трех сестер», о розовском Вадиме, о проявлениях мещанства в современной жизни. Пока это мало действовало. Но вот сейчас Мишка совсем прежний, каким был до Марины.

Алена уже вытирала последнее вымытое блюдце.

— Я, тогда еще девчонка, не понимала, но чувствовала, как здорово растить маленького человека. — Она для Миши начала вспоминать, как нянчила маленького братишку, а вспоминая, делала неожиданные открытия для себя. — Марина станет спокойнее — увидишь. Ребятенок — это такое дело…

Миша сидел у стола, подперев голову, смотрел на Алену, будто что-то проверяя.

Она повесила полотенце на спинку стула. «Знает, что я не люблю Маринку, нехорошо как». Открыто встретила его взгляд, улыбнулась:

— Нянчить мы поможем. У меня же опыт!

Миша встал, сунул руки в карманы — волнуется!

— Ну, ложись, Мишук. Утром тебе скажут: «Сын. Три кило четыреста граммов. Состояние матери хорошее». Ложись, поздно ведь…

Алена сняла с гвоздя свое пальто.

— Ленка, мне очень обидно… Я тебя уважаю…

Почему такой сдавленный голос? Она быстро повернулась. Миша смотрел в пол, руки в карманах брюк сжались в кулаки.

— Ты девчонка славная… Нельзя допускать… — Он откашлялся. — Нельзя… Володьке Олег набил морду, а остальные? Пойми: мы знаем, верим, понимаем, знакомы с Глебом… Но Недов, другие — не заткнешь рты: «Жила с одним, теперь с другим…»

Словно тысячи пар сапог влезли в душу.

— Постой! — крикнул Миша. — Пойми! Постой! Слушай! Вопрос об Анне Григорьевне…

Держась за ручку двери, Алена остановилась.

— Пойми же: обидно, мерзко — марают тебя, марают Анну Григорьевну как воспитателя…

Алена выбежала. Очнулась на лестнице. Села на ступеньки, ткнулась лицом в пальто, скомканное на коленях. Как долго мех сохраняет запахи…

— Глебка!

Почему позвала его? Ведь зажило, отдалилось?

— Лена, где ты? — несся сверху пронзительный Мишин шепот. — Аленка! Аленушка!

Она не отозвалась. Миша искал, звал ее и, видимо, решил, что она убежала в свою комнату. Алена сидела в темноте на холодных ступенях.

Человек в морской форме шел по мокрой палубе корабля, то вздымающейся, то падающей.