Онлайн чтение книги Весны гонцы
Глава восьмая. «Мы — люди искусства»

Всё плыло в одурманенной голове. Мысли растекались, таяли. События ночи, будто разрозненные кадры, возникали и тускнели. Только чувство унижения, мучительное, как тошнота, не проходило.

— Так и надо мне! Так и надо! — тупо вслух повторяла Алёна.

Пусто было на широком проспекте, да и не всё ли равно, услышит ли кто-нибудь её слова или не услышит. Снег взвизгивал под ногами всё злораднее. Алёна зацепила за что-то каблуком и вдруг заметила, что идет без ботиков, в одних туфлях, и тут же почувствовала, что ступни у неё точно онемели. «Отморожу. Ещё днем было двадцать три, а сейчас…» Она стала сильнее постукивать ногами о панель, но ощущала эти удары не в ступне, а где-то выше колена. Без волнения подумала: «Так, должно быть, чувствуют на протезах! — И опять сказала себе: — Отморожу, наверно». Прошла ещё с полсотни шагов и внезапно отрезвела, как в ту минуту, когда решилась бежать из квартиры, наполненной хмельным полумраком и равнодушно-враждебными тенями. Отрезвела и поняла, что отморозить ноги, остаться калекой — хуже смерти. Попробовала на ходу пошевелить пальцами, но их крепко сжимали тесные туфли. Алёна присела на корточки, скинула варежки и, с силой прижимая ладони, потёрла ноги от колен до щиколоток. Холодный скользкий капрон точно прилип к коже, лишив её чувствительности. Алёна схватила варежки и принялась растирать ноги, но сразу поняла, что это бесполезно. До дому ещё шагать и шагать, и надо пройти мост, где всегда шальной ветер. Она побежала, шатаясь, скользя, спотыкаясь на непривычно высоких каблуках, «Отогреться бы где-нибудь! Кто пустит — все спят. Окна темные. А если забежать в подъезд?» Она шагнула на ступеньку — тяжелая дверь с зеркальными стеклами не поддалась: заперто. В следующем подъезде, мягко привалясь к углу, сидела «шуба».

— Вы не пустите меня обогреться немножко? Ноги совершенно замёрзли.

«Шуба» зашевелилась, над воротником, как голова черепахи из панциря, высунулась шапка, блеснули глаза, сонный женский голос заворчал:

— Квартиру обчистишь, а мне отвечать? Иди грейся, где гуляла. — И уже вслед убегавшей Алёне донеслось: — Всякая прости господи… Шляется, пьянь! Молодёжь…

Алёна бежала всё быстрее меж тёмных домов и всё яснее представляла, что ждет её, если отморозит ноги. Всё. Жизнь кончена. А в этих домах, в тёплых постелях спокойно спят, и никто не поможет ей.

Ноги всё больше деревенели, а пальцы вдруг заныли, как зубы. Ох, проклятая дворничиха! Черт бы её побрал! «Обчистишь квартиру»! Алёна тёрла варежкой лицо, плотнее куталась в платок и всё бежала, скользя и падая, вставала и снова бежала, растирала на ходу ноги и опять бежала.

Вдали показались огни фар. «Хоть бы такси! Денег, наверно, хватит, а в крайнем случае — одолжу у тети Паши, она дежурит на вахте. Ну а если не такси, то что стоит довезти человека домой — десять минут езды! Попрошу». Она свернула на мостовую и, став на пути машины, умоляюще подняла руки, а когда огни фар совсем уткнулись в неё, крикнула что было силы:

— Остановитесь! Пожалуйста!.. Пожалуйста!..

Надменный ЗИС, тихо шурша, ловко обошёл её и уплыл, только мелькнуло за стеклом обвисшее лицо, с любопытством оглянувшееся на неё.

— У, подлец! — заорала Алёна вслед, и слезы обиды, унижения, страха и боли полились по холодным щекам. «Надо бы просто под машину кидаться — дура!» Недалеко от моста, под фонарем темнела пухлая фигура милиционера. «Попросить, чтоб отправил в отделение, лишь бы ноги…» Алёна побежала быстрее, снег злорадно повизгивал: «И-их, и-их!» На мосту опять зажглись фары машины. «Нет, уж лучше в милицию, чем просить…» Вдруг ноги её, разом скользнув, вылетели вперёд, Алёна грохнулась на спину и ударилась затылком так, что в голове загудело. Лежала, уставясь в тёмное звёздное небо, даже не пробуя встать. Сквозь звон в ушах услышала шелест приближающихся колес, перевалилась на бок и приподнялась в ту минуту, когда «Победа» остановилась возле.

Невысокий человек в морской форме выскочил и, вглядываясь в лицо Алёны, схватил её за плечи и помог сесть.

— Что с вами? Вы… — Она прочла в его глазах, что он хотел спросить «Вы больны?», но, ощутив запах вина, изменил вопрос: «Вам плохо?» Чуть хриплый бас зазвучал сдержаннее.

Алёна вдруг почувствовала несправедливость всего, что с ней случилось.

— Я ноги… отморозила, — еле выговорила она и, охватив руками онемевшие колени, уткнула в них лицо и громко разрыдалась от жалости к себе.

— Ну так давайте скорее в машину! Быстро! Что же сидеть посреди улицы? — Моряк взял Алёну одной рукой под мышки, другой — под колени.

— Я сама, сама, спасибо! — внезапно ослабев, она с трудом встала.

— Садитесь вперед — теплее здесь. — Моряк достал из-под сиденья не то плед, не то одеяло и накинул ей на ноги, сам сел за руль. — Куда везти? Может, в больницу, если обморозились?

— Нет, домой. — Она хотела сказать адрес, вместо слов вырвалось прерывистое, детское всхлипывание.

— Ну вот, — моряк сдвинул шапку на затылок и потер лоб. — Скажите хотя бы, куда ехать?

Захлебываясь слезами, Алёна невнятно показала рукой.

Машина легко развернулась на пустой улице и медленно пошла к мосту.

— Ну, как ноги? Отходят? Чувствуете? — спросил её спутник через минуту. — Значит, не отморозили. Так куда же всё-таки вас везти?

Алёна сквозь слёзы чуть не рассмеялась — взрослая девушка ревёт так, что не может выговорить название улицы и номер дома. Но рассмеяться было бы ужасно. Что подумает о ней этот человек, подобравший её посреди улицы пьяную… Да, пьяную, иначе не скажешь. Но разве знала она, что от этого проклятого стакана… разве знала?.. Ноги медленно отогревались, боль и страх проходили, а тошнотворное чувство гадливости к самой себе поднялось снова. Алёна вся сморщилась, представив, что может думать о ней этот человек, что он может думать?! Она подавила слезы и отчетливо сказала адрес.

«Победа» неторопливо въехала на мост.

— Что же с вами случилось? Почему вы оказались одна на улице в четвертом часу ночи?

Эти слова прозвучали не столько вопросом, сколько раздумьем, и потому, что не было в них пустого, назойливого любопытства, Алёне захотелось всё рассказать по порядку. Но что могла она сказать ему? Как объяснить, почему пришла в незнакомую квартиру, в незнакомую компанию на вечеринку по случаю «старого» Нового года и почему, встреченная двусмысленными шуточками, не ушла тот час же, а заставила себя делать вид, что все это ей привычно и даже нравится? Почему захотела поразить эту совершенно чужую ей разудалую компанию и выпила с маху предложенный «кубок большого орла»? Почему? Чтоб не назвали мещанкой, пресноводной рыбой? Однако потом, отбиваясь от подвыпившего мужчины, которого и видела-то первый раз в жизни и не знала о нем ничего, кроме имени — Леонтий, едва успев схватить пальто и платок, Алёна услышала всё же вдогонку «ханжа», «мещанка твердолобая»!

Самой себе она не могла объяснить, как всё это случилось, а уж тем более капитану. Не отвечая на вопрос, Алёна хмуро сказала:

— Я упала и ушибла голову.

— Сильно ушиблись?

В интонации слышалась лёгкая ирония — он, конечно, считает, будто она, просто опьянев, свалилась на улице, что она вообще… Действительно, всё выглядит ужасно. Черт дёрнул пойти на эту вечеринку… Вдруг она сообразила, что надо же ответить, и опять почувствовала, что ей не все равно, что подумает о ней этот капитан, и, желая окончить разговор, только и сказала:

— Сильно.

Он молча довёз её и, когда она уже стояла на крыльце институтского общежития и с деланной веселостью благодарила «за спасение от потери конечностей», чувствуя, как неловко, бездарно острит, моряк перебил её:

— Разрешите мне справиться о вашем самочувствии? О ваших «конечностях» и о вашей голове. — За шутливыми словами Алёна услышала желание продолжить знакомство. И надо бы, конечно, отшутиться, не называть себя — зачем встречаться с человеком, который видел её в таком безобразии? — но неизвестно почему она сказала:

— Пожалуйста. Строганова Елена… Лена. — И объяснила, как её найти.

— А я Щукин. Глеб. Я сам вас найду.

С трудом переступая онемевшими ногами, Алёна поднималась по лестнице общежития. В мутной голове всплыла мысль: «Только бы не встретить никого!» И в ту же минуту из коридора третьего этажа, как всегда, стремительно и, как всегда, с книгой в руке выскочил Огнев. В три прыжка он догнал её. Алёна задержала дыхание и сделала неприступное лицо. Александр внимательно глянул на неё, глаза его вспыхнули, прищурились, он по обыкновению тряхнул головой, откидывая со лба волосы, и опять, перемахивая через три ступеньки, взлетел по лестнице.

«Надо же было именно на него нарваться. И чего ему не спится по ночам? — разозлилась Алёна. — Стопроцентный идеальный герой».

— Ты пойдёшь с нами к Олегу, я спрашиваю? — Глаша трясла Алёну за плечо. — Уходим через полчаса. Слышишь?

Алёна приподнялась и сразу же уронила голову на подушку, закрыла глаза. Муть подступила к горлу, а голова, казалось, была налита жидкостью, колыхавшейся при малейшем движении.

— Не пойду, — с трудом выговорила она.

— Вольному воля. Только учти: послезавтра русская литература.

— Ну, приходи попозже, Алёнка. Надо же, — грустно попросила Агния. — Сегодня и завтра у нас последний пробег по всему курсу.

— Ладно.

— Придет она, ждите! — Клара визгливо засмеялась. — С таким видом — «На море и обратно».

— Дура! — только и могла ответить Алёна.

Клара засмеялась ещё гаже, и Алёна, стиснув зубы, повернулась лицом к стене. Она хотела уснуть, но замелькавшие вдруг картины прошедшей ночи мгновенно согнали сон. Встреча с Огневым была удивительно некстати, ещё вздумает «воспитывать». Перед незнакомым капитаном хотелось оправдаться, объяснить, что она… что она не виновата… То есть не так уж виновата: разве она знала, как всё получится? Только придёт ли он, этот Глеб Щукин?

И вдруг даже потом прошибло Алёну — ведь она оставила там, в этой сомнительной квартире, Лильку! Или, может быть, Лиля ушла раньше? Алёна старалась вспомнить, с кем на вечеринке была Лиля. Ужинать их посадили за разные концы, Лиля сидела, конечно, с Гартинским и, кажется… Нет, надо припомнить всё с самого начала. Они условились, что Лена заходить за Лилей не будет, она приедет с Гартинским, и Алёна с Джеком пришли на вечеринку вдвоём. В передней их встретил полный подвижный молодой человек с усиками, в строгом синем костюме. Он помог Алёне снять пальто, оглядел её блестящими тёмными глазами и сказал Джеку:

— Делаю заявку.

Что-то в его поведении смутило Алёну, а Джек неловко усмехнулся и пожал плечами, как бы говоря, что это его не касается. В эту же минуту за спиной Алёны хриплый голос властно возразил:

— Станьте в затылочек.

Чья-то рука, крепко схватив за локоть, повернула её. Из-под опухших век на неё жадно смотрели серые глаза, серое же длинное лицо с глубокими складками у неестественного яркого рта приближалось к её лицу, обдавая запахом вина.

— Договорились?

Она не поняла смысла вопроса, но, чтобы скрыть это, рассмеялась и произнесла загадочно и вызывающе:

— Мое правило: решать в последнюю минуту.

Ответ показался ей эффектным. Человек с блестящими глазами — это и был Леонтий — одобрительно подмигнул ей, прищёлкнул пальцами.

Из-за портьеры появилась женщина — невысокая, костлявая, в длинном золотистом платье, сильно открытом на груди. Маленькая гладкая черная голова на длинной шее, большие колючие глаза и тонкий рот делали её похожей на змею. В руках она держала патефонную пластинку, на которой, как на подносе, стояли два узорчатых стакана, наполненных до краев.

— Входная чаша, или кубок большого орла, — сказала она слегка гортанным голосом и протянула стакан Алёне. — Отличная «Столичная».

Алёна растерялась. Последние полгода она бывала на вечеринках у Лили, то есть у Шараповых, её хозяев. Там развлекались и ужинали, но угощали без принуждения. А тут так просто, без всякой еды?..

Джек легонько подтолкнул её локоть:

— Она у нас молодец. К тому же будущая знаменитость!

Женщина в золотистом платье улыбнулась.

— Прошу.

Ещё две пары глаз следили за Алёной с азартом игроков. Подбадриваемая Джеком, что-де, мол, нужно набираться «жизненного опыта, наблюдать всё и вся», Алёна решительно подняла стакан и с видом бывалого человека произнесла где-то подхваченные ею строчки:

Усилием, достойным лучшей цели, она заставила себя выпить залпом стакан до дна. Кипятком разлилась по телу «отличная „Столичная“», ударила в голову.

— Ура! — крикнул Джек.

— Ура-а! — подхватили остальные.

Женщина отвела портьеру обнажённой рукой.

— Прошу!

Длиннолицый человек вдруг подцепил край её золотистого платья и высоко его поднял, открыв тонкую, ровную, как палку, ногу в золотистом, под цвет платья, трико.

— Видали! — Длиннолицый хрипло засмеялся. — Наша Люсенька по последнему писку моды.

— Модель четыреста семьдесят три. — Сделав батман ножкой, Люсенька пошла в комнату.

Алёна пошатнулась в дверях, ей стало страшно. «Убежать? Но как?» И она со смехом оперлась на плечи Джека и Леонтия.

В небольшой комнате с зелёными стенами вокруг четырёх столиков, уставленных закусками, бутылками и тарелками, теснились незнакомые люди, громко разговаривали и смеялись. В пестроте пиджаков, галстуков, яркого блеска платьев, крашеных волос, лиц и голых плеч Алёна не сразу отыскала Лилю — она стояла в углу, у ёлки, непривычно румяная, и смотрела сияющими глазами. Рядом с ней, наклонясь к её уху, стоял красавец Гартинский. Он что-то говорил, и ждал ответа, и опять говорил, а Лиля молчала, точно прислушивалась к надвигавшемуся на неё счастью. Она заметила Алёну и чуть кивнула ей.

За ужином у Алёны круг внимания суживался, и она ничего не видела уже, кроме своего столика. Отлично помнила, только не могла сейчас понять, почему так старалась вести себя под стать этой компании: кокетничала, громко смеялась неизвестно чему, Леонтию позволяла обнимать себя, говорить бог знает что…

Столовая понемногу пустела. Алёна видела, как в полутёмную комнату уходили одна за другой качающиеся пары; ушли, прижавшись друг к другу, Люсенька и Джек… Из дверей доносились крики, надоевшая «муча», буги-вуги, «Дуня, давай блины с огня-а-а!» — пел кто-то с пьяным неистовством.

Когда и куда исчезли Лиля с Гартинским?.. Последний раз мелькнуло Лилино лицо, такое же сияющее, только очень бледное, с резко выделившейся родинкой у виска, а рядом с ней всё тот же Гартинский, — но когда это было и куда они девались?

В пустой столовой только Алёна осталась с Леонтием… Какое счастье, что она сильная! Нет, но куда же делась Лиля?

Этот Гартинский — отвратительный тип, а Лилька так увлечена им!

Алёна подняла голову, и всё опять заколыхалось перед глазами. Она снова опустилась на подушку. Пойти позвонить? Для дома, где жила Лиля, это слишком ранний час — там встают в двенадцать. «Уснуть бы ещё, — уговаривала она себя, — и… не думать!» — но беспокойство и чувство вины перед Лилей не отпускали ни на минуту.

С того дня, когда по просьбе Лили она вернулась с каникул и помогла ей сдать зарубежную литературу на четвёрку, Алёна считала себя ответственной за Лилю. Приняв сторону Лили, она и отход от своего «колхоза» оправдывала тем, что Глаша с Лилькой в ссоре, да к тому же Глаша весьма скептически относилась и к Алёниным методам воспитательного воздействия.

— Тебе просто самой нравится шлёндать по вечеринкам, вращаться в этом «свете», «крутить стиль». А ещё подводишь идеологический фундамент: перевоспитание! — однажды заявила она, глядя, как Алёна наглаживает своё крепдешиновое платье.

Алёна ответила язвительно:

— Ты, конечно, читала бы ей по утрам передовицы из газет, а перед сном — четвёртую главу.

Глаша нарочито тяжко вздохнула и с подчёркнутой озабоченностью сказала Агнии:

— Вытащит ли она Лильку — не знаю, а уж сама-то увязнет в этом болоте.

Алёна ядовито-нежным голосом успокоила Глашу:

— Как я могу утонуть, второй год закаляясь в окружении Глафиры Петровой?

— Ленка! — с испугом воскликнула Агния.

— Ну её к чёрту! — взорвалась Глаша. — Можешь объединяться с Кларой — одного поля ягоды.

— Сама знаю, с кем объединяться! — тоже закричала взбешенная Алёнка. — А из «колхоза» твоего уйду с превеликой радостью!

— Вы с ума сошли, девчонки. Да перестаньте же! — пыталась унять их Агния.

Они наговорили друг другу столько обидного, что остановиться было невозможно. Глаша, отсчитав треть денег из общей хозяйственной кассы, швырнула их Алёне.

— На! Питайся чулочками да туфельками! Гений!

Глаша попала, как говорится, в яблочко: Алёна действительно уже потратила всё, что привезла из дому, на воротнички, шарфики, чулки, всякую мелочь и, заняв денег у Лили, заказала туфли, в которых чуть не отморозила ноги. Именно поэтому Алёна и рассвирепела до крайности.

— Не твоя печаль! Не пропаду!

Так Алёна стала «единоличницей». Агния не раз пыталась вернуть её, уговаривала то одну, то другую из враждующих сторон, просила, даже плакала, но обе были упрямы — дипломатические отношения восстанавливались только для деловых вопросов.

Когда подошла зимняя сессия, Глаша повесила на стенку расписание занятий и сказала Алёне:

— Ознакомься. Можешь примкнуть.

Алёна прекрасно сознавала, что готовиться с «колхозом» надёжнее, но не «примкнула». Во-первых, она была связана с Лилей, а главное — студенческая зимняя сессия совпала со школьными каникулами. Гартинский предложил Алёне участвовать в его новогодних представлениях на ёлке в одном из Домов культуры, и она не могла отказаться. Заработок был нужен до крайности — она не только не рассчиталась с Лилей, но и ещё задолжала, и упустить возможность заработать казалось безумием.

Ёлочное представление, или, как его называл Гартинский, «ёлки-палки», повторялось три раза в день и привязывало к Дому культуры с утра до вечера. Алёна брала с собой учебники, конспекты, записи лекций, но заниматься урывками не удавалось. И роль-то её была ерундовая, но Алёна волновалась — это были её первые встречи со зрителем. А зрители — школьники так непосредственно отзывались на представления, что Алёна и в свободное между выходами время не могла оторваться от зала, смотрела из-за кулис на это шумно плескавшееся море. За кулисами стояла суета, с ней поминутно заговаривали, шутили актёры, участники представления, а Лиля, приезжая якобы для занятий, проводила всё время с Гартинским.

Алёна давно поняла, что Всеволод Германович Гартинский, подающий надежды молодой актёр, очень нравится Лиле.

На первой вечеринке у Лилиных хозяев, увлечённая танцами Алёна обрадовалась отличному партнёру, неутомимому, как и она сама, с удовольствием слушала его комплименты по поводу её улыбки, музыкальности, остроумия, обаяния. Она не вдруг заметила, что за ними неотступно следит Лиля. И глаза её странно прищурены, лицо бледно, напряжено, как у человека, преодолевающего боль. Только в конце вечера, увидев Лилю, танцующую с Гартинским, Алёна догадалась, отчего была боль и отчего вдруг так похорошело, расцвело лицо подруги, и сразу же стала избегать Гартинского.

Алёна, как определила Полина Семёновна, «пользовалась успехом» — всегда у неё находились партнёры для танцев, всегда было с кем подурачиться и поговорить, а Гартинский ей вовсе не нравился. За его изысканной вежливостью она угадывала душевную грубость и холодную жадность до удовольствий. Иногда она осторожно намекала Лиле:

— Весь он какой-то ненастоящий. Ни про кого-то не скажет добро.

Лиля только смеялась:

— Конечно, он подлец! Всякие разные добрые чувства нужны на сцене, а в жизни это — «не товар»!

«Не товар» было выражение Гартинского.

Алёна совершенно не понимала Лилиного увлечения, но до сегодняшнего дня оно не вызывало у неё никаких опасений. Сейчас, вспоминая Лилино счастливое лицо в минувшую ночь, обстановку вечеринки и хищное выражение больших выпуклых светло-карих глаз Гартинского, Алёна всё сильнее ощущала тревогу. Лежать вот так, в бездействии, она больше не могла и, едва Глаша с Агнией ушли, решила вставать. Сначала прогуляться, чтобы голову проветрило, а потом к Лиле — заниматься.

Алёна потянулась за халатиком, лежавшим на стуле. Встрёпанная рыжая голова показалась из-за спинки Клариной кровати.

— Что? Муть на душе и общий кризис?

Алёна, не отвечая, встала, завязала кушак халата — перед глазами всё колыхалось.

— Ты нос-то не дери! — снисходительно заговорила Клара. — Думаешь, не понимаю! Советую пососать лимончик. Сразу — полное прояснение. — Она открыла тумбочку. — У меня завалялся лимончик.

— Отстань! — Больше всего Алёну злил панибратски-интимный Кларин тон. — Отстань!

Клара добродушно засмеялась.

— Была бы честь предложена! — И она запела, как всегда фальшивя: — «Воля слаба моя, это судьба моя…»

Преодолевая головокружение, слабость, даже лёгкий озноб, Алёна пошла умываться.

— Ты заболела, что ли? — спросила её в коридоре третьекурсница Марина Журавлёва, с которой дружил Миша Березов.

— Нет, ничего.

В умывальной, взглянув на себя в зеркало, Алёна ужаснулась: лицо с голубым отливом, как пересиненное бельё, а под глазами чёрные провалы. На руке, у запястья и повыше локтя, темнели два громадных синяка — метки Леонтия. Какое счастье, что сильная! Хорошо, что в передней горел свет…

Уже собираясь уходить из дому, она решила взять хоть какие-нибудь материалы по литературе, повторить с Лилей что успеет. Перебирая книги и тетради на общей этажерке, Алёна увидела на обложке одной из тетрадок рукой Агнии написанный вопрос: «Что сказала Агеша?» Это было ласковое прозвище Анны Григорьевны, и между собой студенты очень часто называли её так. Пониже, под вопросом Агнии (Алёна узнала почерк Глаши), стояло: «Сказала, что Ленка её не волнует, пусть даже набьет себе шишки. Всё внимание надо бросить на Лилю».

Алёну обожгла обида на Соколову — всегда всё внимание — Нагорной, а она, Строганова, будто и не существует. А главное: «Пусть набьет шишки». Какие шишки? О чем это речь? Когда это написано? Может, в начале года, когда Алёна, прослушав первый акт «Трех сестер», заявила, что ей не нравится роль Маши? Ну ладно! Сразу не поняла, ошиблась, но ведь работала же много и по-настоящему… Соколовой её этюды нравились. Правда, в беседе после зачета она сказала, глядя на Алёну с усмешкой: «Все как будто и правильно… Только не надо навязываться зрителю, демонстрировать себя. Даже если вы и очаровательны. Работа на четвёрочку, не выше». Алёна оторопела. А Соколова потом ещё ругала её за голос, за плохое дыхание…

Алёна обиделась и даже возмутилась: опять «педагогические штучки» — ведь и Лильке Соколова наговорила кислых слов. Ей, наверное, стало известно, как они с Лилей дважды опаздывали на самостоятельные репетиции и лекции пропускали, а Наталия Николаевна уже, конечно, нажаловалась насчет сценической речи. Однако то, что Соколова сказала не ей самой, а Глаше, это уже не воспитательный ход. Значит, это подлинное отношение. За что? Может, Глаша доложила Соколовой, что Строганова с Нагорной оторвались от курса? Так ведь не они же одни! Когда выяснилось, что особых перспектив для будущего собственного театра нет, большинство как-то остыло.

Может быть, это касается экзаменов? Ну и что же? Никаких «шишек» Алёна себе не набьет! Два экзамена, хотя и без блеска, она сдала. Последний — русскую литературу — любит ещё со школьных лет и лекции Виталия Николаевича Введенского отлично помнит. А повышенная стипендия ей не нужна, «ёлки-палки», слава богу, — заработок приличный!

Эх, только бы Лилька не провалила литературу! И хорошо бы Анны Григорьевны не было на экзамене! Почему-то другие руководители курсов не ходят на теоретические предметы, а она ни одного не пропустит. Нет, почему же все-таки Петровой предписано «обратить всё внимание на Лилю», когда Алёна дружит с ней и два экзамена Лилька пусть на тройки, но сдала. Алёне не доверяют? И снова, вспомнив о минувшей ночи, о том, что, спасаясь от мерзавца Леонтия, она забыла о Лиле, Алёна ощутила прилив острой тревоги и по странной логике чувств ещё горше обиделась на Соколову и разозлилась на Глашу.

На улице было морозно. Солнце пряталось за мелкими облаками, рябью покрывавшими небо. От того, что она взглянула вверх, отчаянно закружилась голова. Алёна оперлась рукой о стену и, немного оправившись от головокружения, медленно пошла, не думая, куда и зачем. Втягивая холодный, чуть пахнущий гарью воздух, она старалась дышать глубже, хотя от этого сильнее кружилась голова. На душе было муторно. А ведь только вчера, когда шли с Джеком на эту вечеринку, у неё было такое праздничное настроение!

Так что же, собственно, произошло? Разве она изменилась со вчерашнего дня? Ну, попала случайно в неподходящую компанию, подумаешь! А почему не ушла сразу? Да потому, что нечего трусить, надо набираться впечатлений для творчества… За эту мысль Алёна уцепилась, как утопающий за соломинку. Алёна вздохнула поглубже и храбро встретила взгляд обогнавшего её молодого офицера. И, будто помогая стряхнуть дурное настроение, солнце прорвало облака и разбросало искры по снежным островкам, уцелевшим после утренней работы дворников. Нет, ничего страшного не произошло.

Алёна свернула к набережной и сощурилась от сверкающей белизны снежного поля на реке. Мимо прошла коричневая «Победа», за рулем сидел человек в морской форме. А капитан Щукин, поди, думает о ней плохо. Сашка Огнев тоже не забудет ночной встречи на лестнице (почему-то все неприятности у неё с ним происходят на лестнице!), Соколова стала относиться как-то странно, не доверяет. А за что? И вдруг Алёна точно услышала в шумном хоре голосов на вчерашней вечеринке свой, звучавший особенно раскованно. «Мы — люди искусства! — зачем-то кричала она. — Долой мещанство, ханжество!» При этом Леонтий с преувеличенным восхищением таращил на неё свои блестящие выпуклые глаза и больно сжимал её колено. Зачем всё это было? Зачем позволила обращаться с собой, как… Ой, до чего мерзко!

Алёна прошлась взад и вперёд по набережной. Ветер то дул в лицо, то подгонял в спину, забирался под пальто, стыли ноги в шерстяных носках. Она решила идти к Лиле — нет больше терпения ждать и беспокоиться. Чем ближе подходила она к дому Лили, тем сильнее становилась тревога. «Чего я боюсь? Не бандит же с большой дороги этот Гартинский, всё-таки знакомый Ремиры Петровны», — пыталась убедить себя Алёна.

На площадке перед знакомой дверью хотела дать себе отдышаться, но не выдержала, постучала в стенку Лилиной комнаты, выходившую на лестницу. С волнением прислушалась. К радости своей, Алёна почти сразу же услышала шаги в передней, и дверь открылась.

— А, это ты? — весело, но немного разочарованно протянула Лиля. — Раздевайся. — Она сладко зевнула, на ходу скинула шелковый стёганый халатик и гибко юркнула под пуховое одеяло.

— А ты кого ждала? — Алёна, успокоенная, с удовольствием плюхнулась на тахту, в ногах у Лили.

Лиля молчала, из-под одеяла видны были только лукаво сияющие глаза.

— Кого ждала? Говори!

Лиля помолчала ещё несколько секунд и вдруг по-детски блаженно улыбнулась:

— Всеволода. Вот!

Алёна ничего не спрашивала, только осторожно из-под опущенных ресниц глядела на подругу, стараясь рассмотреть в ней неожиданное, новое, притягивающее, и прислушивалась к противоречивым чувствам, захватившим её самоё.

Лиля всегда с уничтожающей иронией говорила о любви. Но ведь она же любит, любит Гартинского. Любит. Что-то похожее на зависть шевельнулось в душе Алёны — хотелось любить самой. Только не Гартинского — нет! Совсем другого человека она ждала. Всегда ждала какой-то удивительной встречи, удивительного человека. В чём должна быть эта удивительность, Алёна не знала, но иногда вдруг, встретив взгляд, чем-то выделяющийся, невольно настораживалась, а расставаясь с этим случайно пойманным в толпе взглядом, ощущала легкую грусть потери. Нередко на вечеринках, в минуту знакомства, человек казался ей значительным, привлекательным, и она пристально следила за выражением его лица, каждым словом, движением. Но, узнавая человека ближе, испытывала разочарование. Особенно, когда новый знакомый сам проявлял чрезмерный интерес к ней.

Первый раз на вечеринке у Шараповых Алёна совершенно растерялась, почувствовала себя жалкой провинциалкой среди умных, прекрасно одетых гостей, спокойных, уверенных. Непринуждённо коснувшись «до всего слегка», они говорили о Дрезденской галерее, о подписных изданиях, о новых фильмах, о новых модах, о Морисе Шевалье, о последних премьерах, о том, что Станиславский, «по мнению некоторых специалистов, принес гибель советскому театру». Тут же передавались сплетни из личной жизни известных людей, отпускались двусмысленные остроты. Алёне участвовать в разговоре было страшно: что она могла сказать? А ведь её представили гостям как будущую артистку. «Молодой талант!» — говорила Полина Семёновна. Значит, надо было как-то особенно держаться. И она старалась изо всех сил.

В танцах Алёна чувствовала себя ничуть не хуже, нет — даже лучше других. Понемногу она осмелела, и её суждения, подхваченные здесь, оказывались на «уровне». Она привыкла к тому, что во время танцев ей пожимали руки, обнимали, говорили, что талия у неё, как у Лолитты Торрес, а глаза как у Симоны Синьоре, что в ней виден талант. Это нравилось ей, придавало уверенность и пьянило сильнее, чем вино. Вот и бегала по вечеринкам, пропуская занятия.

Было весело. Только люди, которые говорили комплименты, пронзительно заглядывая при этом в глаза, не были ей интересны.

— Всё-то тебе не нравится! А вот врежешься в какого-нибудь михряя! — посмеивалась над ней Лиля.

— Лучше михряй, чем твой раскрасавец! — отшучивалась Алёна.

Чем дальше, тем больше недоброго, нечистого видела в Гартинском. А Лилька при всём своём скептицизме оказалась такой беззащитной.

Острая, щемящая жалость мешала Алёне соображать. Как поступить? Ведь этот негодяй по три раза в день в финале ёлочного представления, когда они оказывались на сцене рядом, говорил: «Вы упорно снитесь мне, Лена», или: «Ни об одной женщине я не думал столько». А в последний день, в темном углу за кулисами, схватив её за локти и зло уставясь своими выпуклыми, голыми глазами, он шепотом многозначительно произнес: «Всё равно не уйдёте от меня!» — и ушёл, прежде чем она успела ответить. Рассказать об этом Лиле — жестоко, грубо, некрасиво. А не рассказать… тоже подло.

— Что ты смотришь на меня, будто проглотила иголку? — Лиля потянулась и закинула худенькие руки за голову. — Он принесет шампанское — отметить одно событие. — Она пыталась иронией прикрыть радость, смущение и торжество.

— Ты… выходишь за него? — спросила Алёна.

— Кому нужны эти формальности? — всё так же вызывающе смеялась Лиля.

«Она верит ему, — подумала Алёна. — Ведь никому и ни во что не верит, а такому… поверила».

— Ты любишь его?

Лиля посмотрела в окно, медленно вытащила руки из-под головы и с деланной небрежностью сказала:

— Ровно на минуточку. И вообще, что значит «любишь»?

Подобные рассуждения Алёна слышала не впервые и сама говорила много ерунды. Только одно дело — болтовня, а другое… Как же теперь с Лилькой?

— Ты сама говорила, что он подлец.

Лиля презрительно фыркнула.

— Каждый человек — подлец, пока не доказано обратное.

Это был любимый «афоризм» Гартинского.

Чувствуя все большую растерянность, Алёна стала подниматься.

— Я пойду…

Лиля схватила её за руку.

— Останься! Ты не помешаешь. Так будет даже лучше… А потом начнем готовиться к литературе. — Выгнувшись, как котенок, она заискивающе, снизу, заглянула в лицо Алёны. — Он ненадолго, у него репетиция в театре.

— Да зачем я тут буду вертеться?.. — Алёне вовсе не хотелось встречаться с Гартинским. — А заниматься приходи ко мне. У нас пусто — «колхоз» сегодня у Олега.

Лиля села, прижалась щекой к Алёниной руке.

— Отчего я сегодня так счастлива? — Она улыбалась, но в широко раскрытых, сияющих глазах вспыхивала тревога. — Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо, и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?

Слова прозвучали так искренне, так глубоко, что Алёна не сразу узнала их, а когда вспомнила, то не сразу смогла заговорить.

— Ты будешь потрясающе играть Ирину.

Лиля закрыла глаза.

— Буду. Буду. Теперь буду!

Алёна стояла, не решаясь шевельнуться, но Лиля сама вдруг отпустила её руку:

— Ты иди, а я буду через часок.

Автобус довез её до института. Стараясь ни о чём не думать, Алёна спустилась в столовую, позавтракала: голова больше не кружилась, Алёна опять почувствовала себя крепкой, здоровой. Настроение в общем улучшилось, хотя в глубине души что-то ныло: Лилька! «Отчего я сегодня так счастлива?» Сегодня, а что будет дальше? Зачем ей этот негодяй? Зачем, ну зачем она?.. Ох!..

Алёна, чтобы прогнать беспокойные мысли, принялась за лекции по литературе, но через полчаса нестерпимо захотелось спать, и она сунула конспекты под подушку.

Сон пришёл, тяжёлый, путаный.

Она кричала Глаше, что «ничуть не опоздала на репетицию», часы показывали семь тридцать. Вдруг кто-то грубо обнял её, она размахнулась, попала в лицо…

Послышался смех Анны Григорьевны… Сгорая от стыда, сознавая, что поступает подло, Алёна беспомощно врала, будто Гартинский принял её за Лику… Мелькнула Лика с сияющими тревожными глазами… Гартинский тотчас пропал. Сама Алёна оказалась почему-то на лестнице.

Как всегда и некстати, выскочил Огнев: «Она же не комсомолка!» Соколова засмеялась и ответила почему-то нараспев: «Тогда пусть отморозит ноги».

Алёна кинулась бежать, но знала, что это бесполезно, что всё будет так, как хочет Соколова.

Ноги наливались свинцом, и вот уже нет сил двигаться, ужас сжимает горло, не даёт крикнуть…

И вдруг всё оборвалось. Она оказалась в «Победе». Рядом за рулем — капитан Щукин. Не нужно ни оправдываться, ни объяснять, ни отбиваться. И она до слёз благодарна ему и хочет сказать: «Вы самый удивительный…»

— Ленка! Ленка!

Над ней огромные глаза, серое Лилино лицо.

— Он не пришёл! Не пришёл!

Алёна не может понять: кто, куда не пришёл, где она, какой день и час?

Лиля в разлетающейся расстёгнутой шубке мечется по сумеречной комнате.

— Хоть бы ничего не случилось! Нет, лучше бы его задавил трамвай! Нет! Ленка, Ленка! Проснись же!