Онлайн чтение книги Отныне и вовек From Here to Eternity
34

Его защитником назначили лейтенанта Колпеппера.

На второй или третий, а может, на четвертый день (все дни здесь были одинаковые, похожие один на другой, как близнецы: каждый день его три раза водили под стражей в столовую пятой роты, к которой была прикреплена служба гауптвахты, и он под стражей ел, каждый день его два раза водили под стражей полоть клумбы на детской площадке в офицерском городке, где он под стражей ползал на коленях и выдергивал сорняки, в то время как охранник стоял у него над головой и сторожил его, а офицерские дети с веселым гамом качались на качелях или возились в песочнице, и все это было не так уж неприятно), так вот на второй или третий, а может, на четвертый день лейтенант Колпеппер, как ураган, несущий запах моря в иссушенные солнцем прерии, ворвался из другого мира сквозь открытую дверь решетчатой перегородки, держа под мышкой новенькую, с трех сторон на молнии, кожаную папку, которую он купил специально для судебных документов, как только его назначили защитником.

Выступать защитником на военном суде Колпепперу предстояло впервые, и он пылал энтузиазмом. Дело многообещающее, говорил он, у защиты есть шансы если не добиться оправдания, те по крайней мере одержать пиррову победу, и с того дня, как Колпеппер начал готовить Пруита к процессу, того перестали водить после обеда под стражей на прополку и он ползал по клумбам только утром.

— Это большая ответственность, — с жаром заявил лейтенант Колпеппер. — В Пойнте нам целый семестр читали гражданское и военное право, и твое дело — первая проверка моих знаний на практике, так что все будут очень внимательно следить, как я справлюсь. Естественно, мне хочется справиться как можно лучше. Я хочу, чтобы тебя судили строго по закону, и постараюсь выбить самый справедливый приговор.

Пруиту невольно вспомнился тот вечер в Хикеме, когда они не дописали блюз, и почему-то стало неловко. Он в основном молчал. Он ничего не сказал про нож — в письменных свидетельских показаниях, которые дал ему прочитать Колпеппер, про нож не было ни слова. Ему не хотелось портить Колпепперу его адвокатский дебют, но он наотрез отказался признать себя виновным. А Колпеппер собирался построить всю защиту исключительно на добровольном признании вины.

— Что ж, это твое право, — бодро сказал Колпеппер. — Но я тебе объясню мою стратегию, и ты согласишься, что так лучше.

— Не соглашусь, — сказал Пруит.

— Добиться оправдания юридически абсолютно невозможно, и ты это сейчас поймешь, — азартно продолжал Колпеппер. — У обвинения есть свидетели — Уилсон и Хендерсон. Кроме того, имеется личное официальное заявление сержанта Галовича, и он под присягой утверждает, что ты был пьян и ударил его, когда он сделал тебе замечание за нарушение порядка после отбоя. Против этого мы бессильны.

Он показал Пруиту предварительное обвинительное заключение. Ему вменяли в вину нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, нарушение дисциплины и нанесение побоев должностному лицу сержантского состава при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, он обвинялся по статье «Поведение, недостойное военнослужащего». Рекомендовалось передать дело в специальный трибунал.

— Все почти как у Маджио, сам видишь, — радужно улыбнулся Колпеппер. — Нет только «сопротивления при аресте».

— Захотят — припаяют и это, — сказал Пруит. — Думаете, не смогут?

— И еще разница в том, — продолжал Колпеппер, — что с тобой все это случилось на территории гарнизона, а с Маджио — в городе, и в его дело вмешалось управление военной полиции. А в твоем случае обвинение выдвигает всего лишь ротный командир, капитан Хомс. Так что, хотя этим будет заниматься специальный трибунал, ты вряд ли получишь больше трех месяцев и тебя лишат двух третей денежного содержания.

— Что ж, хорошо.

— Если мы будем действовать правильно, можем выторговать даже меньше. Как бы то ни было, все улики против тебя и ты бесспорно виновен. Кроме того, ты давно у всех в печенках сидишь. Слава за тобой закрепилась дурная с первого же дня, как ты перевелся в седьмую роту, — большевик и разгильдяй, и на тебя чуть ли не весь полк точит зубы. А это, естественно, в корне меняет ситуацию, потому что в конечном счете в полку все решает внутренняя политика. Так что ты увяз крепко.

— Это-то я понимаю.

— Вот почему я и хочу, чтобы ты признал себя виновным, — победно заключил Колпеппер. — Мы должны пустить в ход те же средства, что и они. А именно политику. Законы, разные юридические фокусы и прочая дребедень здесь ни при чем. Я ведь, Пруит, этим вопросом занимался серьезно. Я в Пойнте написал по трибуналам такую нетрадиционную курсовую, что была целая сенсация. Обо мне сразу заговорили. Я наглядно показал, что судопроизводство определяется не столько абстрактной справедливостью, сколько скрытыми взаимоотношениями между людьми, и, следовательно, несмотря на все законы, судебные приговоры диктуются не чем иным, как личными отношениями. А это и есть политика. Ты меня понимаешь?

— Звучит логично.

— Что значит «звучит»?! — взорвался Колпеппер. — В Пойнте все обалдели. Это был настоящий переворот. Я убедительно доказал, что такой вещи, как абстрактная справедливость, не существует. Просто потому, что все судебные решения принимаются под влиянием сиюминутных колебаний общественного мнения. У меня в курсовой был блестящий пример — дело «уоббли»[37]Так называли членов радикальной профсоюзной организации ИРМ (Индустриальные рабочие мира)., когда в ту войну посадили сто одного профсоюзника. Этого никогда бы не случилось, не повлияй на общественное мнение тогдашняя военная истерия. И суть не в том, что приговор был юридически несостоятелен. Главное, что в другое время судья Ландис не отважился бы на такой шаг. А кроме того, я показал и политическую сторону. Я напомнил, что Дарроу, который всегда раньше выступал адвокатом уоббли, на этот раз сослался на непонятно откуда возникшую занятость и вести дело отказался. Видишь, как все было одно с другим связано? — с жаром говорил Колпеппер. — Да, Пруит, курсовая у меня была пальчики оближешь! Я даже предсказывал, что придет время — конечно, уже после этой, нынешней войны, после демобилизации, — когда в состав военных судов будут входить не только офицеры. Но я подчеркнул, что в принципе это ничего не изменит. Потому что участвовать в работе трибуналов будут только те сержанты, или капралы, или даже рядовые, которые в силу личных взаимоотношений всегда примут сторону офицеров. Можешь себе представить, что тут началось! Я стал настоящей знаменитостью. Обо мне говорили даже больше, чем после чемпионата по фехтованию. Я доказал все настолько логично, что никто не мог возразить, даже преподаватели. Ты сам понимаешь — логика железная. В нашем мире, чтобы добиться признания, нужно людей огорошить. Кто-то когда-то сказал, что лучше худая слава, чем никакой. А я заявляю, что худая слава лучше доброй. Заставь людей один раз ужаснуться, и они тебя запомнят. А добрая слава — это каждый дурак может.

— Вот уж вы, наверно, были довольны, — заметил Пруит.

— Мало сказать доволен. Это решило в Пойнте мою карьеру. После той курсовой всем насчет меня стало ясно. И у тебя точно такой же случай, понимаешь? Все та же политика личных отношений. — Колпеппер глубоко вздохнул, переводя дух. — И именно поэтому я хочу, чтобы ты признал себя виновным. Все обалдеют. Признать себя виновным перед трибуналом — такого, по-моему, еще не было за всю историю армии! И не было потому, что военный суд не учитывает раскаяние как смягчающее приговор обстоятельство.

— Так ведь тогда это пустой номер. Я не…

— Подожди! Не пори горячку. Я тебе сначала объясню. Ты еще не понял всю соль.

— Во-первых, я не был пьян, — сказал Пруит. — По крайней мере не настолько, чтобы не соображать, что я делаю.

— Вот именно! На этом я все и строю. — Колпеппер торжествующе улыбнулся. — Был ты пьян или не был — неважно. Важно, что заявляют свидетели. А они заявляют, что ты был пьян. Если ты признаешь себя виновным и подтвердишь, что был пьян, ты попросту обернешь дело в свою пользу и прижмешь свидетелей их же собственными показаниями.

— Другими словами, если я признаю, что свидетели говорят правду, я этим докажу, что они лгут, так, что ли?

— М-м… В общем, можно сказать и так, да. Но я не утверждаю, что они лгут. Может быть, они говорят правду.

— Как они могут говорить правду, если я говорю, что не был пьян, а это и есть правда?

— Что ж, если ты не был пьян, то они в каком-то смысле лгут. Но с другой стороны, они в каком-то смысле говорят правду, если действительно считают, что ты был пьян. Так что, как видишь, фактически и ты, и они, возможно, говорите правду, но при этом между собой не согласны. Понимаешь?

— М-да… Тонкая штука.

Колпеппер кивнул.

— И адвокат обязан принимать все это во внимание, чтобы охранять твои интересы. Защитника для того и назначают. Но это к делу не относится. Главное — что конкретно содержится в свидетельских показаниях. Если ты заявишь, что не был пьян, суд тебе не поверит. Может быть, прямо в лицо тебе это не скажут, но не поверят. Потому что каждый преступник всегда заявляет, что он невиновен. Исключений не бывает. И это лишь поможет признать тебя виновным, понимаешь? Ты так только променяешь бесполезную иллюзию истины на три или четыре месяца в тюрьме. Истина не имеет ничего общего с военным кодексом, который применяется трибуналом, равно как и с личными отношениями, которые определяют применение этого кодекса. Ты понял?

— Кажется, да. Но я…

— Не торопись! Я подготовил текст заявления, где ты признаешь, что был пьян и не понимал, что делаешь.

Колпеппер открыл новенькую, желтую, с трех сторон на молнии кожаную папку, порылся в ней, достал отпечатанную страничку и протянул Пруиту. Потом любовно застегнул молнию.

— Прочти внимательно. Тут никаких подвохов, увидишь. Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты подписывал не читая. И вообще, Пруит, сначала всегда читай, а только потом подписывай. Иначе когда-нибудь непременно нарвешься на неприятности. Сейчас прочтешь, подпишешь, а на суде мы без всякого предупреждения это предъявим, и я потребую смягчить приговор. Им тогда будет неудобно дать тебе больше трех месяцев с лишением двух третей содержания. А может, даже ограничатся только денежным штрафом.

— Насколько я знаю, военный суд не принимает прошений о смягчении приговора, — сказал Пруит.

— Вот именно! — с жаром откликнулся Колпеппер. — Ты начинаешь улавливать. Я готов спорить, что в истории военных трибуналов нет ни одного прецедента. А если есть, значит, я о нем не слышал. Мы их этим убьем наповал.

— Но я не…

— Не спеши, — назидательно сказал Колпеппер. — Мораль всегда в конце басни, а ты не дослушал. Никто, — он сделал многозначительную паузу, — никто в армии, — он снова сделал паузу, — не считает пьянство большим преступлением или грехом. Так ведь? Ты же знаешь, что так. Да, это нарушение военного закона, но пьют все. Я сам у нас в клубе напиваюсь в сосиску, и все остальные тоже. И хотя, конечно, ни в одном уставе об этом никогда в жизни не напишут, офицеры, как правило, гораздо больше любят лихих ребят, которые не прочь заложить за воротник и побуянить. Потому что офицеры знают, что как раз из таких сорвиголов выходят прекрасные воины. И если говорить откровенно, большинство офицеров считают, что кто никогда не напивается и не куролесит, тот не солдат, и относятся к таким с подозрением. Ведь правильно?

— Да, но при чем здесь я? Почему я должен признавать себя виновным?

— Господи боже мой, неужели непонятно?! Если ты признаешь, что был пьян и просто разгулялся, мы положим суд на лопатки. Потому что пьянство как таковое негласно считается для настоящего солдата скорее добродетелью, чем пороком. И суд, который это понимает и сам считает так же, не сможет с чистой совестью дать тебе три месяца, не говоря уже о максимуме, только за то, что ты лихой рубаха-парень. Юридически ты, конечно, виновен, но нас с тобой это не волнует. Наша главная цель — повлиять на то личное отношение к подсудимому, которое члены трибунала привносят в толкование закона и которое в первую очередь обусловливает все их решения.

Лейтенант Колпеппер, гордясь блеском своего интеллекта, победоносно взглянул на Пруита, достал из кармана авторучку «Паркер-51» и протянул ему, чтобы он расписался. Но Пруит ручку не взял.

— Это, наверно, шикарная идея, сэр, — неохотно сказал он. — И мне очень неудобно вас огорчать — вы все так здорово продумали и столько сил положили. Но я не могу ради вас признать себя виновным.

— Да почему же, господи?! — взорвался Колпеппер. — И кстати, это вовсе не ради меня . Я же тебе объяснил. У меня вся защита построена именно на этом. Если ты не признаешь себя виновным, я ничего не смогу для тебя сделать. Тогда это будет самый заурядный, стандартный суд, каждый отбубнит свое, и ничего больше. И ни я, ни ты ничем себя не проявим.

— Не могу при всем желании, — сказал Пруит. — Я не виновен. И признавать себя виновным не собираюсь. Даже если меня полностью оправдают. Извините, но никак.

— Господи боже мой! — завопил Колпеппер. — При чем здесь виновен ты или не виновен? Это же всем до фонаря! Суду на это наплевать. Все решает закон и двигающие им личные отношения. Ни один трибунал не даст солдату максимальный срок только за то, что солдат напился, покуролесил и попал в беду. Никогда! Только солдат должен признать себя виновным. Пить и дебоширить у каждого солдата не только в крови, а можно сказать, его священный долг. Это как сифилис у тореадоров, Хемингуэй писал, что сифилис у них — профессиональное. Тут ведь совершенно то же самое.

— А у вас он был?

— Кто был? Что?

— Сифилис.

— У кого? У меня?! Нет, конечно. При чем здесь это?

— У меня тоже не было, — мрачно сказал Пруит. — А триппер был. Если у солдат сифилис и триппер — профессиональное, я лучше уйду из армии и наймусь слесарем на автостанцию. Да и потом, я же у них ничего не клянчу. Пусть проводят свой суд, как хотят. Я не желаю ползать перед ними на брюхе, и пусть они сколько угодно гордятся, что солдаты у них напиваются. Я никогда ни у кого ничего не выпрашивал и сейчас не собираюсь.

Колпеппер почесал голову своим «Паркером» и положил ручку в карман. Потом вынул карандаш — тоже «Паркер-51», — достал из папки чистый лист бумаги и начал рисовать какие-то кружочки.

— Ладно, но ты все-таки подумай. Когда поймешь, как это важно, ты со мной согласишься, я уверен. Ты только представь себе, мы ведь можем положить начало совершенно новому типу судопроизводства в трибуналах. Подумай, как много это даст солдатам, всем будущим поколениям.

— Мне думать больше не о чем. Вы извините, сэр, что я вас подвожу, вы столько трудились. Но признавать себя виновным я не буду, — твердо сказал он.

— Но ты же его ударил! — закричал Колпеппер. — Ведь ударил же!

— Ударил. И могу еще.

— А если ударил, значит, виновен. Это же ясней ясного. Зачем скрывать правду?

— Виновным я себя не считаю, — сказал Пруит.

— Господи! Что за упрямство такое! Вот дадут тебе максимум, и поделом. Другой был бы благодарен, что с ним так возятся. Если тебе на себя наплевать, подумай хотя бы обо мне. Я же не просился в защитники.

— Я знаю. И мне вас очень жалко. — Пруит смотрел себе на ботинки и не поднимал глаз, но в лице его была непоколебимая решимость.

Колпеппер вздохнул. Сунул паркеровский карандаш в тот же карман, где лежала паркеровская ручка, положил отпечатанное заявление и листок с кружочками назад в папку, чиркнул молнией и встал.

— Хорошо, — сказал он. — Но ты все равно подумай. Я завтра опять приду.

Пруит тоже встал. Колпеппер пожал ему руку:

— Держи хвост пистолетом.

Подхватив под мышку свою новенькую, с трех сторон на молнии желтую папку, лейтенант мелкой рысью пронесся в открытую дверь мимо отдавшего честь капрала и исчез в том, другом мире. Пруит проводил его взглядом, потом достал из-под подушки засаленную колоду карт.

Он раскладывал шестой по счету пасьянс — один раз почти сошлось, — когда в канцелярию по ту сторону перегородки вошел Цербер. Цербер держал сверток с чистой рабочей формой, которую потребовал для Пруита из роты дежурный офицер, потому что, как заявил офицер, от арестанта так воняет, что у охранников снижается моральный дух, хотя это, конечно, было преувеличением.

— Что, нужна какая-нибудь заверенная бумажка из сортира или можно отдать этому убийце его тряпки просто так? — спросил Цербер капрала.

— Что? — Капрал виновато прикрыл рукой лежавший перед ним комикс. — А-а, это вы? Вам можно без пропуска. Проходите, сержант. Зачем же вы сами принесли?

— А кто бы тогда принес? — фыркнул Цербер. — Кроме меня, некому.

— Ну, не знаю, — обиженно сказал сержант. — Я просто говорю, что…

— Что я принес, проверять не будешь? — спросил Цербер. — А если я туда пару напильников сунул?

Капрал тупо поглядел на него. Потом засмеялся и отрицательно покачал головой.

— А ты уверен, что я — это я? Откуда ты знаешь? Может, я переодетый маньяк и убиваю полицейских?

— С вами не соскучишься. — Капрал ухмыльнулся. — Не знаю, может, вы и маньяк. Пожалуйста, сержант. Если вам нужно, проходите.

Милт Тербер пренебрежительно фыркнул и двинулся между двумя рядами пустующих днем коек, а капрал вытер ладонью вспотевшее лицо.

— Сам не знаю, чего я трачу блестки своего остроумия на таких дебилов. — Тербер бросил свежую форму на койку. Потом взглянул на разложенный пасьянс. — Ну что, сошлось?

— Пока нет.

— Ничего, малыш, не расстраивайся. Времени у тебя будет еще много, наштыришься.

— А что, день суда до сих пор не назначили? — спросил Пруит, собирая карты. — Черт!

— Я имел в виду — после суда. В тюрьме.

— А-а… Ну а вдруг в тюрьме пасьянсы запрещены? — Он встал с койки и начал снимать с себя грязную, пропотевшую форму. — Ведь действительно провоняла насквозь, ей-богу.

— Не думаю. — Тербер внимательно смотрел на него. — А вот кальсоны носить заставят. Суд будет в понедельник, — сказал он. — Назначили только сегодня. У тебя есть еще четыре дня. Так что, может, разок и сойдется.

— Все может быть. — Пруит натянул чистую форму и снова сел. — Колпеппер говорит, больше трех месяцев вряд ли дадут. Говорит, все будет по-семейному.

— В общем, примерно так. Если ты, конечно, на суде чего-нибудь не ляпнешь и они не обозлятся.

— Я буду молчать.

— Так я и поверил, — Тербер фыркнул. — Да, кстати. — Он вытащил из заднего кармана блок сигарет. — Держи. Небось без курева сидишь.

— Спасибо.

— Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я бы тебе сигареты покупать не стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.

Пруит почувствовал, что улыбается.

— Ты уж извини, — сказал он. — Очень тебе сочувствую. Только знаешь, Тербер, все равно я тебя никак не пойму.

Цербер стоял и с негодованием смотрел на него сверху вниз, потом неожиданно усмехнулся:

— Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что, заставили тебя вкалывать для разнообразия? — Он сел на койку, свирепо разодрал бумажную обертку, достал из блока Пруита одну пачку и закурил.

— Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на детской площадке. Я не против.

— Ну, это еще ничего.

— Как ты думаешь, все эти милые детки, когда вырастут, тоже станут офицерами?

— Наверно. Обидно, да?.. Я вчера заполнил все бланки и отправил в штаб, — сказал он. — Сделал, что мог. Маззиоли у меня потом на полусогнутых ходил — я его заставил срочно отпечатать все свидетельские показания, чтобы отослать их вместе с бланками. Он, зараза, такой ленивый, я уж боялся, придется и это самому делать.

— Я думаю, про нож в показаниях ничего нет, — тихо сказал Пруит.

Тербер пристально посмотрел на него.

— Какой нож? — наконец спросил он.

Пруит усмехнулся:

— Которым Старый Айк хотел меня прирезать.

Тербер молчал. На этот раз пауза затянулась.

— Ты кому-нибудь говорил? — наконец спросил он.

— Нет.

— А можешь доказать, что он полез на тебя с ножом?

— Если разобьют бетон под баками, думаю, лезвие еще там. Я его отломал и в щель сунул.

Тербер задумчиво потер подбородок.

— Колпеппер мог бы это устроить, — сказал он. — Никто другой не возьмется. А у Колпеппера первый трибунал, и он мечтает блеснуть. Так что он мог бы это организовать. Рискнуть стоит. Ты ему расскажешь?

— Нет. Вряд ли.

— Почему? Стоит рискнуть.

— Да видишь ли… Мне как-то не хочется портить им удовольствие. За Блума они мне ничего пришить не смогли, профилактика у них тоже не сработала, а сейчас они обтяпали все так, что комар носа не подточит. Я им это сорву — начинай сначала.

Тербер неожиданно рассмеялся:

— Айк сейчас небось мечется, как вошь на гребешке.

— Нет, не скажи. Хорошо бы, если так, но не думаю. Айк уже и сам верит в свое вранье. Уилсон и Хендерсон, может быть, еще не верят, а он верит. Могу поспорить.

— Да, наверное… Уилсона и Хендерсона ничем не прошибешь, это точно. — Тербер потер небритый подбородок. — Надо побриться, — рассеянно сказал он. — Эти дни все никак времени не было… Знаешь, а может, все-таки рассказать Колпепперу? Вдруг выйдет толк. Глядишь, я бы тогда вышиб из роты двух-трех подонков.

— Пока у них за спиной Хомс, не вышибешь. Своих он всегда прикроет. На суде все равно все переиначат и повернут, как им удобно. Они решили устроить себе большой праздник и уже полы для танцев натерли. Хотят меня засадить — пожалуйста. Но корячиться перед ними я не буду. На это удовольствие пусть не рассчитывают. Меня, старшой, на них на всех хватит, и еще останется. В гробу я их видел!

Тербер долго молчал. Когда он поднялся с койки, его светлые голубые глаза как-то странно сощурились и выражение, застывшее на черном от загара лице, тоже было странное.

— Может быть, ты и прав, — сказал он. — Похороны твои, так что музыку выбирай сам.

Они смотрели друг на друга и молчали, им не нужно было ничего говорить; уважение и понимание, которые Пруит уловил во взгляде Тербера, наполнили его гордостью, потому что в силу каких-то непонятных причин он ценил уважение этого большого сильного человека выше, чем чье бы то ни было, хотя сам не мог объяснить почему; уважение Тербера было именно то, к чему Пруит стремился, и именно поэтому он все ему сказал и сейчас гордился, что сказал.

— Человека можно убить, старшой. А вот сожрать — труднее.

Тербер резко хлопнул его по плечу. Пруит никогда раньше не видел, чтобы Тербер так открыто проявлял к кому-нибудь свое расположение. И это согрело его, как глоток виски. Что по сравнению с этим какие-то три месяца тюрьмы! Но лицо его осталось таким же суровым и безразличным.

— Пока, малыш. — Тербер повернулся и пошел к открытой двери в другом конце длинной комнаты, отделенной перегородкой от канцелярии и называвшейся камерой. Пруит снова положил карты на койку и смотрел ему вслед.

— Тербер! — окликнул он его. — Сделаешь для меня одно дело?

Тербер обернулся:

— Ради бога. Если смогу, конечно.

— Съездишь в Мауналани? Я хочу, чтобы ты объяснил… объяснил Лорен, почему я к ней не еду. Сможешь? — Он не ожидал, что язык у него не повернется назвать ее Альмой даже при Тербере. Он протянул ему бумажку с адресом.

— Ты бы лучше ей написал, — сказал Тербер. — Неохота мне к ней ехать. Меня бабы только увидят — сразу с ума сходят и на шею вешаются. Я от этого даже устаю. — Брови у него хитро поползли вверх. — Да и к тебе слишком хорошо отношусь, чтобы идти на риск. Мне твоя девочка не нужна.

— Тогда позвони ей, — сухо сказал Пруит. — Скажешь все по телефону. — Он написал номер.

— Это то же самое. Она только услышит мой голос — сразу захочет встретиться. Боюсь, не хватит силы воли отказать.

— Сделаем иначе, — упрямо Оказал Пруит. — Поезжай в «Нью-Конгресс», все ей расскажи и, раз уж ты там будешь, заплати в кассу и можешь с ней переспать.

Тербер глядел на него и лукаво ухмылялся.

— Да, кстати, — стойко сказал Пруит. — Когда я в прошлый раз там был, твоя приятельница миссис Кипфер просила передать тебе привет. Спрашивала, почему ты к ней не заходишь. Я тебе давно хотел сказать, да все забывал.

Лицо у Тербера неожиданно расползлось от смеха.

— Старушка Герта?! — еле выговорил он. — Ты подумай! Вот старая шалава!.. Проморгала свое призвание, развратница. Ей надо было идти ночной дежурной в мужское общежитие.

— Ну так как? — снова спросил Пруит. — Позвонишь?

— Ладно, — коротко сказал Тербер. — Позвоню. Но если она захочет встретиться, ничего тебе не обещаю.

— А я разве прошу?

— Ладно, на таких условиях можно. Ну, будь здоров, — бросил он через плечо, уже уходя. — Да! — Он остановился и снова повернулся к Пруиту. — Чуть не забыл. Я же тебе еще кое-что хотел рассказать. Блуму дают капрала. У двух капралов кончается контракт, они следующим пароходом уезжают, и Блум будет вместо одного из них. Я сегодня выписал приказ по роте. Как только пароход отчалит, вывесим на доску. Это в субботу. Я подумал, тебе будет приятно узнать.

— Блум небось сияет.

— Это еще что. Через месяц у нас уедут два сержанта, вот тогда он… Ну ладно, малыш. До понедельника можешь четыре дня ходить по ресторанам. А уж с понедельника начинай выдирать из календаря по листочку.

Покачивающаяся широкоплечая, узкобедрая тень скользнула в открытую дверь решетчатой перегородки, за которой начинался другой мир. Пруит взял с койки карты.

В следующие четыре дня времени для пасьянсов было более чем достаточно. А кроме того, в следующие четыре дня к нему приходил не только Колпеппер, но неожиданно стали заглядывать и другие гости. Тербер после того раза больше не приходил, зато были и Энди с Пятницей, и Ридел Трэдвелл, и Бык Нейр, и Академик Родес, и еще многие другие. Заходили ненадолго, просто поболтать. Академик даже не пытался продать ему бриллиантовое кольцо и настоящую золотую цепочку от часов. Вождь Чоут тоже зашел. Из антиспортивной фракции хотя бы по разу навестили почти все. Заглянул даже кое-кто из спортсменов. Он и не знал, что у него столько друзей. Он понял, что внезапно стал в роте знаменитостью, как Анджело.