Онлайн чтение книги Отныне и вовек From Here to Eternity
44

По-настоящему боль дала о себе знать только утром. Ночью было еще ничего, но наутро, конечно, стало хуже. За ночь кровь запеклась твердой коркой, и глухая, тупая боль затягивающейся раны была, как обычно, гораздо мучительнее острой и отчетливой боли первых минут. Пару дней ему было очень паршиво.

Но уж про боль-то он знал все. Он славно встретился со старым другом, которого давно не видел. Он знал, какой тут нужен подход. От боли нельзя прятаться, ей надо подчиниться. Сначала, пока не собрался с духом, легонько пробуешь ее с краешка, кончиками пальцев, как воду в реке. Потом глубокий вдох — и ныряешь, уходишь в нее с головой, погружаешься на самое дно. И когда немного побудешь там, внутри ее, то чувствуешь, что не так это и страшно — вода совсем не такая холодная, как казалось с берега, пока ты, зябко подрагивая, собирался с духом. Да, про боль он знал все. Это как в боксе: если часто выходишь на ринг, в конце концов вырабатывается боксерский инстинкт; ты и сам не знаешь, когда он у тебя прорезался и как, но неожиданно обнаруживаешь, что он у тебя есть, и есть давно, а ты даже не подозревал. Точно так же и с болью.

Боль — это как привычный уху нескончаемый перезвон, льющийся на деревушку со склона горы, где, возвышаясь над всей округой, стоит церковь.

Очнулся он около половины шестого на диване, и, пока выкарабкивался из-под придавившего усталое тело сна, ему мерещилось, что он снова в тюрьме и майор Томпсон ставит ему на левый бок клеймо, большую заглавную букву «Р», за то, что он убил Толстомордого; совсем как трафарет на рабочих куртках, подумал он, но это было клеймо, а не трафарет, — его клеймили на всю жизнь, и каждый раз, как он пробовал вырваться, клеймо вжигалось в тело все глубже.

А потом он увидел Жоржетту — она сидела в большом кресле и не мигая смотрела на него — и Альму. Альма лежала в плетеном шезлонге, глаза у нее были закрыты, а под глазами чернели круги. Ночью они вдвоем раздели его, промыли рану, наложили компресс и забинтовали.

— Который час? — спросил он.

— Почти полшестого, — сказала Жоржетта и поднялась с кресла.

Мгновенно проснувшись. Альма резко выпрямилась, широко открыла глаза — ее незамутненный сном взгляд на секунду задержался в пустоте, — потом быстро встала и вслед за Жоржеттой подошла к дивану.

— Как ты? — спросила Жоржетта.

— Погано. Повязка очень давит.

— Мы нарочно сделали потуже, — сказала Альма. — Ты потерял много крови. Завтра наложим новую, не такую тугую.

— Рана глубокая?

— Не очень, — успокоила Жоржетта. — Могло быть и хуже. Мышцы целы. Скажи спасибо, что у тебя ребра такие крепкие.

— Шрам-то, конечно, останется приличный, — сказала Альма. — А так ничего страшного, через месяц-полтора заживет.

— Вам, девочки, надо было в медсестры идти.

— Любой уважающей себя проститутке не мешает кончить медицинские курсы, — усмехнулась Жоржетта. — Очень пригодится.

На лицах обеих было новое, незнакомое ему выражение.

— А тот, другой? — Альма улыбнулась. — Он как?

— Умер, — сказал Пруит. — Я его убил, — добавил он и сообразил, что можно было не объяснять.

Улыбка медленно сошла с их лиц. Обе смотрели на него и молчали.

— Кто он? — спросила Жоржетта.

— Да так, один солдат… Был у нас в тюрьме начальником охраны.

— Ладно, — сказала Жоржетта. — Пойду-ка я сварю крепкий бульон. Тебе надо набираться сил.

Альма смотрела ей вслед, пока Жоржетта не поднялась по трем ступенькам и не исчезла в кухне.

— Ты хотел его убить?

Пруит кивнул:

— Да.

— Я так и подумала. Поэтому ты и пришел ко мне?

— Я хотел вернуться в гарнизон, чтобы не догадались. А к тебе думал съездить потом, когда все уляжется.

— И давно ты из тюрьмы?

— Девять дней. — Это выскочило автоматически, ему не надо было подсчитывать в уме.

— Больше недели, — сказала она. — Даже не позвонил. Мог хотя бы позвонить.

— Боялся, настрой пропадет. — Помолчав, он улыбнулся: — Да и не хотел рисковать. У тебя из-за этого звонка могли быть неприятности. Ну и, конечно, даже не думал, что не смогу вернуться в роту. Кто же знал, что он меня так пырнет?

Но Альма не находила в этом ничего забавного.

— А Тербер разве с тобой не виделся? Я его просил.

— Виделся. Он заходил в «Нью-Конгресс». Тогда только и узнала, что ты в тюрьме. Если бы не он, так бы ничего и не знала. Мог бы хоть письмо написать.

— Я письма писать не умею. — Он замолчал и поглядел на нее.

— Ну, если не умеешь, то конечно…

— Скажи, а Тербер… — начал он, но осекся и опять замолчал.

Она ждала, что он договорит, и на лице ее преступило презрение. Но он продолжал молчать.

— Что Тербер? — не дождавшись, сказала она. — Тербер вел себя как настоящий джентльмен, если ты об этом.

Пруит неопределенно кивнул, не отводя от нее взгляда.

— Очень был вежливый, внимательный, — начала перечислять она, — все очень сдержанно, достойно. Как истинный джентльмен.

Пруит попытался представить себе Тербера в роли истинного джентльмена.

— Гораздо тактичнее, чем многие другие мужчины, — подчеркнула она.

— Да, он приличный мужик.

— Без сомнения. Прекрасный человек.

Пруит стиснул зубы, сдерживая то, что готово было сорваться с языка.

— Ты не знаешь, каково оно в тюрьме, — сказал он, хотя собирался сказать совсем другое. — Там незнамо что в голову лезет. Четыре месяца и восемнадцать дней! Каждую ночь лежишь один в темноте и чего только не напридумаешь.

Презрительное выражение сошло с ее лица, она ласково улыбнулась, прося прощения. Улыбнулась, как совсем недавно, той новой, незнакомой ему улыбкой: материнская, заботливая, нежная, почти счастливая, улыбка была полна бесконечной доброты.

— Бедненький, сколько же ты всего натерпелся, — улыбнулась она, казня себя этой улыбкой. — Раненый, все болит, тебе сейчас главное покой, а я, дура, злюсь и гадости говорю. Знаешь… даже страшно сказать… я ведь тебя, наверно, люблю.

Пруит с гордостью смотрел на нее: профессиональная проститутка, думал он сквозь боль, злобно грызущую его бок, и гордился еще больше, потому что влюбить в себя профессиональную проститутку даже труднее, чем порядочную женщину. Немногие мужчины могут, этим похвастаться, гордо думал он.

— А поцеловать? — он улыбнулся. — Я вон как давно здесь лежу, а ты меня даже не поцеловала.

— Я целовала, — сказала Альма. — Но ты спал.

Но все равно поцеловала еще раз.

— Настрадался, бедненький, — нежно повторила она.

— Другим еще хуже пришлось, — глухо отозвался он, и перед ним опять всплыла знакомая во всех деталях, навсегда врезавшаяся в память картина: Склянка стоит, прижавшись носом к стене «спортзала»; а потом, по ассоциации, на месте Склянки он увидел Анджело Маджио.

— Думаю, с армией я завязал, — сказал он. — Возвращаться мне нельзя. Даже когда поправлюсь. Увидят сегодня, что меня нет, сразу догадаются. Начнут искать.

— Ну и что ты решил?

— Не знаю.

— Здесь ты по крайней мере будешь в безопасности. Тут никто не знает, кто мы. Так что, если хочешь, можешь остаться. — Она вопросительно подняла глаза на Жоржетту, которая как раз вышла из кухни с чашкой дымящегося бульона.

— Живи у нас, малыш, сколько хочешь. — Жоржетта усмехнулась. — Я не возражаю. Боялись, буду против?

— Мы об этом не говорили, — сказала Альма. — Но мы обязаны с тобой считаться. Так что подумай.

— Психованные мужики — моя слабость, — хмыкнула Жоржетта. — А законы… Много я с них имею, с этих законов? Бесплатный медосмотр по пятницам.

— Спасибо, Жоржетта, — кивнула Альма.

— Я теперь все равно что беглый каторжник, — предостерег Пруит. — В глазах закона я убийца.

— Образно говоря, хрен в глаза закону! — заявила Жоржетта.

Альме этот образ явно пришелся не по душе, но она ничего не сказала.

— Можешь сам сесть? — Жоржетта протянула ему чашку с бульоном.

— Конечно. — Пруит одним махом сбросил ноги с дивана и выпрямился. Перед глазами во влажной дымке заплясали горячие яркие точки.

— Дурак ненормальный! — сердито закричала Альма. — Хочешь, чтобы снова кровь пошла? Ложись, я тебе помогу.

— Я все равно уже сижу, — устало сказал Пруит. — Выпью бульон, а потом поможешь мне лечь.

— Теперь будем все время тебя им поить. — Жоржетта поднесла чашку с бульоном ему ко рту. — Скоро смотреть на него не захочешь.

— Почему же? Вроде вкусно, — выговорил он между глотками.

— Подождем, что завтра скажешь.

— А завтра, — Альма улыбнулась, — сделаем тебе бифштекс. Большой хороший кусок мяса. Сочный, с кровью.

— И жареную печенку с луком, — подхватила Жоржетта.

— Натуральный бифштекс?

— Может, даже из вырезки, — сказала Альма.

— Кончайте, девочки, не дразните! У меня уже слюнки потекли.

Они обе смотрели на него с той же ласковой заботой, в их глазах он еще яснее видел любовь и почти неправдоподобную нежность.

— Что-что, а за больными вы ухаживать умеете, — улыбнулся он. — Как насчет сигаретки?

Альма прикурила сигарету и протянула ему. Сигарета была необыкновенно вкусной, даже вкуснее, чем та в переулке, потому что сейчас он мог курить, ни о чем не думая. Он глубоко затянулся, хотя дышать так глубоко было больно, и дым, пройдя в легкие, вроде бы приглушил злой огонь, вгрызающийся в бок.

Когда они помогали ему лечь, тоже было больно; а ведь сегодня только первый день, напомнил он себе. Подожди, каково тебе будет завтра. А послезавтра должно быть еще хуже. Но все же сейчас было не так больно, как после его героического жеста, когда он сбросил ноги с дивана и сел. А, к черту героизм, подумал он, позволяя себе вновь погрузиться в упоительную, расслабленную беззаботность, единственное приятное ощущение, когда болеешь.

— Все, порядок, — сказал он. — Шли бы вы спать, девочки.

— Чего уж теперь. — Альма улыбнулась счастливой улыбкой. — Всю ночь не спали, досидим до утра.

— Редкое это для вас развлечение — за больными ухаживать, — усмехнулся он. — Как для меня — болеть.

— А вот ты давай-ка засыпай, — строго сказала она. — Поменьше разговаривай. Тебе нужно отдыхать.

— Даже не хотите послушать про мою великую битву?

— Завтра все в газетах прочтем, — сказала Жоржетта.

— Это уж точно, доктор. — Он улыбнулся.

— Думаешь, заснешь? — спросила Альма.

— Конечно. Мне только глаза закрыть, и я готов.

— Если хочешь, могу дать снотворное.

— Не понадобится.

Они потушили свет, оставив только ночник на столике у дивана, и в темноте вернулись на прежние места, только на этот раз в кресло села Альма, а Жоржетта устроилась в шезлонге.

В углу гостиной на кафельном полу возле трех ступенек, поднимающихся к двери кухни, все так же поблескивал радиобар, проигрыватель по-прежнему стоял на столике возле этажерки с пластинками, и три ступеньки по-прежнему вели к стеклянным дверям, за которыми открывалась сказочная веранда над долиной Палоло. Он слышал в темноте их дыхание — ровное, мерное, оно успокаивало, ободряло его — и пытался подладиться к зудящей в боку боли. А что, в этом есть даже что-то приятное, будто вернулся из дальних странствий домой. И если он не заснет, тоже не беда. Прекрасно уже то, что он лежит здесь и видит все это, ничего больше ему не надо. Прямо как на гражданке, честно! И он еще долго не засыпал, лежал в темноте и не шевелился, чтобы не потревожить их сон.

Но наутро, проснувшись от тянущей глухой боли, потому что на второй день всегда болит сильнее, он не чувствовал вчерашнего радостного подъема. Альма и Жоржетта давно встали, сходили за мясом и сейчас изучали газету. В газете ничего не было. Есть ему совершенно не хотелось, но они все-таки впихнули в него бифштекс. Жоржетта приподняла его за плечи и держала, а Альма разрезала бифштекс на кусочки и вилкой отправляла их ему в рот один за другим, как фермер, закидывающий сено на сеновал, а потом они каждый час заставляли его пить мясной бульон, так что скоро, как и предсказывала Жоржетта, ему стало противно о нем даже думать.

Альма позвонила миссис Кипфер и отпросилась на три дня. Миссис Кипфер, конечно, не поверила, что у Альмы месячные, и Альма понимала, что она не верит. Но в ее профессии эта отговорка традиционно признавалась уважительной, и любимицы хозяйки всегда могли пользоваться ею без риска, так же как в армии любимчики всегда могут выбить себе три дня отпуска под традиционные похороны бабушки, хотя никто, конечно, им не верит.

У них теперь была одна забота — их больной. Весь день они продержали его на диване и только под вечер переложили на кровать Альмы в спальню. И наотрез отказались сменить тугую повязку, надо потерпеть еще самое меньшее день. Альма принесла снотворное, и он принял его без возражений.

В газете сообщение появилось на второй день. Он еще спал, когда они просмотрели газету и нашли. На завтрак они дали ему жареную печенку с луком, подождали, пока он все съест, и только тогда показали заметку. Ему в эту минуту было на все наплевать, и сам бы он даже не стал ее отыскивать. Они поднесли газету прямо к его носу, и он без всякого интереса скользнул глазами по странице.

Он ждал, что новость займет всю первую полосу, что во всю ее ширину протянется набранный гигантскими буквами заголовок и точно посредине под ним будет чуть помельче напечатано имя разыскиваемого убийцы — его имя. А вместо этого — лишь на четвертой странице, почти в самом низу, и заголовок набран обычным средним шрифтом. Заметка в десяток строк с достойным восхищения лаконизмом сообщала, что в очередном переулке нашли очередной труп солдата, погибшего от ножевой раны, это некий штаб-сержант Джеймс Р.Джадсон, родом из округа Брейзит, штат Кентукки, стаж в армии 10 лет, служил начальником охраны в Скофилдской гарнизонной тюрьме, в связи с чем предполагается, что его убил из мести за какой-нибудь неверно истолкованный поступок кто-то из бывших заключенных, возможно недавно сбежавший из тюрьмы рядовой Джон Дж.Мэллой, которого, по заявлению армейского начальства, должны поймать со дня на день. Покойный, говорилось дальше, был невооружен и, судя по застывшему на лице крайнему изумлению, не ожидал, что на него нападут. Свидетелей убийства найти не удалось. Бармены гриль-бара «Лесная избушка», возле которого было обнаружено тело, опознали труп и, хотя подтвердили, что вечером накануне убийства покойный сколько-то времени провел в баре, не» могли вспомнить, когда и с кем он оттуда ушел.

Горячая тянущая боль в боку не хотела отпускать его, и он боялся, что вот-вот опять начнет смеяться, как тогда; было неимоверно трудно вынырнуть из боли и сосредоточиться на содержании заметки. Но кое-что он все-таки сообразил. Во-первых, никто, как видно, не желает в это дело впутываться — ни матросы, которые даже не предложили свою помощь полиции, ни вызванные для дачи показаний бармены. Во-вторых, кто-то, вероятно, обнаружил труп раньше, чем полиция, и успел позаимствовать у покойника неплохой нож. А потом, после довольно долгих размышлений, его вдруг осенило: недавно сбежавший заключенный рядовой Джон Дж.Мэллой — это же Джек Мэллой и за неимением ничего лучшего полиция решила пока пришить убийство ему, чтобы угодить публике.

Это открытие подвело его, наконец, к выводу, смутно зревшему в его мозгу все то время, пока он читал: это же просто газетная заметка на потребу публике! А газеты, со смешком подумал он, как известно всем, даже нашему брату в казармах, пишут только то, что в данную минуту потрафит публике, и в служении этой важнейшей цели не слишком обременяют себя правдивым освещением фактов. И раз это написано в газете, то, может быть, все это вранье; может быть, они для того так написали, чтобы убийца Пруит наивно купился и как дурак вернулся бы в роту в расчете, что отделается лишь наказанием за самоволку. Может быть, это для него приманка, лукаво посмеиваясь, думал он, и они теперь ждут, когда он клюнет.

Но чтобы они поймали рядового Джона Дж.Мэллоя? Он не удержался и засмеялся вслух, хотя было очень больно. Газетам верят только дураки набитые.

— По-моему, все не так уж плохо, — наконец заметила Жоржетта.

— Угу. — Он посмотрел на них с хитрой улыбкой. — Только откуда я знаю, что это не треп? Может, они это нарочно, чтобы я перестал бояться и высунулся.

— Вот именно, — сказала Жоржетта. — Не высовывайся.

— Тебя кто-нибудь там видел? — спросила Альма.

— Когда он из бара выходил, с ним были два матроса. Они меня видели, но, думаю, вряд ли узнают. Там темно было, и они далеко от меня стояли.

— Во всяком случае, в полицию они пока что не заявили, — бодро сказала Альма. — По-моему, им не хочется влезать в эту историю.

— Угу… если верить газетам, то конечно. Почем я знаю, может, их как раз сейчас допрашивают.

— Вот уж не дай бог, — испуганно пробормотала Жоржетта.

— Даже если вернусь в роту, когда рана заживет, все равно прижучат за самоволку, — сказал он. — С моими прошлыми заслугами это минимум на шесть месяцев. А я больше в тюрьму не собираюсь. Даже за самоволку.

— После того, что ты нам тут порассказал, вполне могу тебя понять, — хихикнула Жоржетта.

— Ладно, — сказала Альма. — Давай пойдем, пусть он отдыхает. А там уж что будет, то и будет. Как ты сейчас? Ничего?

— Ничего. Немного побаливает. — Он чувствовал, что улыбка у него глупая, он всегда так улыбался, когда ему было больно. Он с трудом подавил желание засмеяться.

— Хочешь, дам таблетку, чтобы заснул?

— Не люблю я эти снотворные, — глупо улыбнулся он.

— Это совсем безвредное.

— Я сейчас все равно не засну. Лучше вечером дашь.

— Это он правильно, — кивнула Жоржетта.

— Не могу смотреть, как ты мучаешься, — заволновалась Альма.

— Да ну, ерунда. — Он улыбнулся все той же глупой улыбкой. — Это еще что. Один раз я сломал руку, когда бродяжил… денег не было, к врачу не пойти… Я тебе как-нибудь расскажу.

— Пошли, — сказала Жоржетта. — Не будем ему мешать, пусть отдыхает.

Он проводил их взглядом и остался наедине с болью. Ему снова хотелось смеяться. Он чуть приоткрыл глаза и стал следить за игрой света, пробивающегося в щелки между веками: блики дробились, распадались, вновь сливались в причудливые узоры, как в калейдоскопе, и ни один из узоров ни разу не повторялся; он мог часами любоваться этими бесконечными вариациями. Потом в мозгу начали вспыхивать осмысленные картинки, тогда он плотно закрыл глаза и замер, чтобы неясные образы обрели четкость; он следил за историями, которые они перед ним разыгрывали, и будто смотрел детективный фильм, ему хотелось знать, что будет в конце. Так бывает, когда тебя уже клонит в сон, но ты понимаешь, что не заснешь, и нарочно стараешься продлить это состояние подольше — если, конечно, знаешь, как это сделать, — чтобы смотреть и смотреть эти истории: они ничуть не хуже, чем кино, даже лучше, потому что цензура на них не распространяется, и если хочешь увидеть фильм с голыми женщинами — пожалуйста, смотри, надо только о них подумать. Один такой фильм он прокручивал особенно долго, самое интересное там наступало в ту минуту, когда Альма с Жоржеттой в последний раз его кормили и Жоржетта держала его за плечи; странно, почему он ни разу не замечал Жоржетту в «Рице», думал он, продолжая сосредоточенно смотреть кино, ведь до перевода в седьмую роту он захаживал в номера «Риц» довольно часто.

Вечером Альма дала ему три таблетки снотворного, и утром он понял, что кризис миновал и дело идет на поправку. Он знал, что это так, потому что ему хотелось вылезти из постели. Собрав всю силу воли, он с трудом встал с кровати, и рана негодующе отозвалась тупой болью, но главное было не в том, что он сумел встать, а в том, что, несмотря на боль, ему хотелось подняться. Да, дело идет на поправку.

Пошатываясь, он одолел три ступеньки вниз и увидел, что Альма постелила себе на диване и спит в гостиной, чтобы услышать, если он ее позовет. Он-то думал, она спит с Жоржеттой во второй спальне, и открытие поразило его. Поразило настолько, что к глазам подступили слезы, и, внезапно вспомнив, как сильно он ее любит, он прошел через комнату, сел на край дивана, поцеловал ее и положил руку ей на грудь, мягкую и упругую под шелком пижамы.

Она мгновенно проснулась и пришла в ужас, увидев, что он не в постели. Она не только настояла, чтобы он немедленно лег, ко и сама довела его до кровати и уложила.

— Да ладно тебе, — улыбнулся он с подушки. — Лучше полежи со мной. Здесь удобнее, чем на диване.

— Нет! — отрезала она скорее изумленно, чем сердито. — Ни в коем случае. Ты же знаешь, чем это кончится, а тебе сейчас нельзя.

— С чего ты взяла? Еще как можно. У меня же только бок болит. — Он ухмыльнулся.

— Нет, — повторила она сердито. Она потом каждый раз сердилась, когда он ее об этом просил, даже если ни до чего не доходило. Как будто он намеренно унижал ее. — Тебе надо беречь силы.

Он нашел бы, что на это возразить, но бессмысленно спорить, если желание у нее ушло: споры только отгонят желание еще дальше, он по опыту знал, что спорами тут не поможешь, в лучшем случае ему достанется замкнувшаяся в себе ледяная статуя, а ради этого не стоит спорить и уж тем более тратить силы, и потому он ничего не возразил. Она пошла готовить завтрак, а он молча лежал, чувствуя, как его бросает в жар.

В тот день они наконец-то сняли с него тугую повязку и наложили другую, посвободнее. Компресс врос в засохшую на ране корку, и они не стали его отдирать. Отодрали через два дня — он кряхтел и матерился, — и бугристый, влажный, розовый, свежий, начавший кое-где затвердевать рубец, ненадолго представ перед миром, спрятался под новым компрессом. К тому времени его растущая настойчивость — хоть он и поклялся, что будет молчать, но не выдержал — уже заставила ледяную статую один раз уступить.

Они продержали его в постели целую неделю. Не разрешали вставать, даже когда меняли белье: подкладывали под бок чистую простыню, перекатывали его на нее, а потом расправляли простыню по всей кровати, как это делают в больнице. Лица у обеих — твердое, решительное лицо Жоржетты, и мягкое, задумчивое лицо непоколебимой реалистки Альмы — озарялись при этом теплым отблеском, как на когда-то виденной им картине «Святая Анна и Дева Мария, ухаживающие за Святым Иоанном и Иисусом», и улыбались они так же, как в первый день, прежде он не видел этой улыбки ни у одной из них: материнская, ласковая, счастливая и бесконечно заботливая, она изливала на него такой океан нежности, что грозила навсегда утопить в мягкой бездне матриархата. Глядя на них, он поражался: обе такие трезвые и расчетливые, они не стыдились своей нежности и не скрывали ее. Причина была более чем очевидна. Две проститутки наконец-то нашли выход своим материнским инстинктам. Кто-нибудь мог бы написать об этом книгу, с горечью думал он, и назвать ее «От постели в борделе — к изголовью колыбели», Вышел бы, наверно, очень длинный роман. Проститутки ведь не обзаводятся потомством с той же быстротой, что кролики. На первых порах он отдавал себя в руки счастливым нянькам безропотно и с благодарностью, но теперь вдруг испугался мощного напора их заботы, ему вдруг стало страшно, что, того и гляди, они сделают из него инвалида на всю жизнь, и, потеряв всякое удовольствие от болезни, он начал сопротивляться.

Когда девушки уходили на работу, он, конечно, не валялся в постели. Как только за ними хлопала дверь, он вставал, надевал свои старые брюки, с которых они отстирали кровь, и какую-нибудь рубашку с короткими рукавами — его разодранную рубашку они сожгли, а взамен купили несколько новых — и, чтобы не позволить им превратить себя в жалкого калеку, принимался расхаживать по дому, ставшему с их благословения убежищем преступника. Он в таких делах соображал и знал, что, когда пошло на поправку, надо давать мышцам работу, а не лежать в постели и ждать, пока они атрофируются, как того хотелось бы им . Он не собирается превращаться в пожизненного калеку только ради того, чтобы им было куда приложить свое неудовлетворенное желание нянчить.

Приятно было чувствовать, что он в доме один. Поначалу он одевался с трудом, но все равно заставлял себя проделывать эту процедуру каждый день, и с каждым днем справлялся с ней все легче, а когда пошла вторая неделя (к тому времени они уже разрешили ему один раз встать и, удивившись, как хорошо это у него получилось, помогли надеть халат, купленный после долгих обсуждений фасона и цвета), он переодевался из халата в брюки и рубашку почти с прежней легкостью, будто никакой раны и не было.

Он наливал себе чего-нибудь покрепче (когда они были дома, ему не разрешалось пить), выходил на веранду, грелся на солнце (когда они были дома, его не пускали на воздух — не дай бог, простудишься!) или почитывал какую-нибудь книжку (Жоржетта была членом клуба «Лучшая книга месяца». «А просто так, взяла и записалась, — хихикала она. — В конце концов, живу не где-нибудь, а в Мауналани. Ну и что, что я их не читаю? Книги в гостиной — это всегда красиво») и, с удовольствием хмелея, любовался закатом. Когда они возвращались домой, он уже спал, и они ни о чем не догадывались, пока однажды в конце второй недели Альма не вернулась с работы навеселе и, напрочь забыв про его больной бок, плюхнулась к нему в постель и унюхала, что от него разит перегаром. Мгновенно протрезвев, она закатила ему большой скандал.

Раз уж секрет перестал быть секретом, он поднялся с кровати и продемонстрировал им, как здорово он ходит и как легко одевается без посторонней помощи. Им это не понравилось, но обе смирились с неизбежностью: Альма признала поражение, пожалуй, еще более неохотно, чем Жоржетта, Они наблюдали за его представлением с оскорбленными лицами, испытывая, вероятно, то же, что испытывает мать, когда сын возвращается домой на бровях и из кармана у него торчит клочок бумаги, на котором так броско выведен адрес ближайшего публичного дома, что она в конце концов вынуждена и сама поверить, что мальчик вырос. Немногословно и без особой радости они поздравили его с выздоровлением. Ограничения были сняты, и все пошло нормально.

Но даже после этого ему больше нравилось, когда он оставался один. Он бродил по дому, разглядывал вещи и думал, что времени у него хоть отбавляй, что завтра не надо возвращаться к побудке, что это не увольнительная, которая кончится утром в понедельник, что не надо никуда идти, не надо никуда являться к определенному часу. Он жил с тем хорошо знакомым ощущением, какое бывает в увольнительную, — жизнь начнется только утром в понедельник. Но теперь можно было не думать и о понедельнике. Он ставил пластинки, перебирал книги, расхаживал по гостиной, трогая мебель, шлепал босыми ногами по кафелю и по расстеленным на веранде японским циновкам, а вечером сам готовил себе ужин в сверкающей белой кухне, где знал наизусть каждую полку. Книги в ярких цветных обложках (Жоржетта состояла в книжном клубе уже три года и исправно выкупала все книги, а каждые три месяца получала еще и одну «премиальную») очень красиво смотрелись на полках, вделанных в нишу над диваном. Альбомы с пластинками тонкими параллельными линиями прочерчивали этажерку красного дерева, на черных корешках — золотые буквы названий. И времени хоть отбавляй. И бар под рукой, красивый, домашний бар, набитый бутылками, хочется — можешь в любую минуту выпить, радостно думал он, наливая себе виски с содовой, смесь, которая наконец-то начала ему нравиться. И времени хоть отбавляй. Все прямо как на гражданке, все как в золотой мечте солдата.

А потом он вспоминал, что никакой он больше не солдат.