Онлайн чтение книги Медные монеты на алтарь предков Copper Coins
Глава 88 - Река крови (2)

Перед горой Сунцзян, на которой располагался храм Дацзэ, лес каменных пиков формировал чёрный каменный берег, за чёрным каменным берегом — беспредельная река.

Сейчас чёрный каменный берег сплошь устилали лежащие люди, по грубому подсчёту — около двух сотен человек. Лица их выглядели бледными, совершенно бескровными, глаза были плотно закрыты, брови — чуть нахмурены; все они были без сознания и на первый взгляд попросту казались уже мёртвыми, только ещё не окоченевшими.

Если посмотреть, во что были одеты эти люди, то по большей части — в тряпки да лохмотья, что источали кислый запах, возникший за очень долгое время без стирки; это были если не обычные нищие, так беженцы, покинувшие родные края из-за голода.

И пусть даже была ещё часть одетых в платье в безукоризненном состоянии, но видно было, что материал не так чтобы хорошего качества; судя по мозолям и трещинам на их руках, по сухой чёрной коже, что стала такой, будучи открытой солнцу круглый год, можно было предположить, что все они неизбежно из семей, занимающихся тяжёлым трудом.

Впрочем, попадались среди них и единицы тех, кто жил вполне ещё неплохо. Большинство из них оказались похищены и доставлены сюда потому, что были одни или находились за городом; в том числе и Каменный Чжан с Лу Няньци, ждавшие в той чайной лавке.

Если бы они пребывали сейчас в сознании, то нынешняя обстановка определённо заставила бы их подпрыгнуть от испуга. Потому что эти почти двести человек были расположены изнутри наружу по кругу — кольцо опоясывало кольцо, формируя в итоге круглое построение, расставленное из живых людей.

В середине построения стояла каменная статуя в человеческий рост — грубо вырезаный стоящий на троне лотоса[1] буддийский монах. Если смотреть на этого монаха со спины, то полы его одежд развевались, будто плывущие по небу, и он напоминал каменного будду. Однако если обойти его и встать спереди, то можно обнаружить, что черт лица этого монаха не увидеть вовсе, поскольку лицо его закрыто маской со звериными узорами, что выглядела причудливо и торжественно, к тому же с проступающей в ней злой ци.

[1] Трон лотоса (платформа лотоса) — стилизованный цветок лотоса, используемый в азиатском искусстве в качестве сиденья или основы для фигуры. Источник и больше информации: https://ru.wikipedia.org/wiki/Трон_лотоса

Что ещё страннее, полы одежд статуи полностью покрывали сложные резные заклинания, на первый взгляд такие же, как и вырезанные на маленьких статуях в центре построений в храме Дацзэ, на горе Ваньши и у озера Дунтин; единственное различие заключалось в том, что среди заклинаний на этой статуе были к тому же вкрапления старинных символов.

Если бы Сюэ Сянь был сейчас здесь, то определённо распознал бы, что эти символы имеют общее происхождение с теми, что он видел на стене в Пещере сотни насекомых, лишь техника письма слегка отличалась. Отличие это было совсем ничтожным, даже сам писавший в миг лёгкой рассеянности мог бы не суметь различить.

Лотосовый трон статуи со всех сторон был обклеен талисманами из маслянисто-жёлтой бумаги.

А под лотосовым троном так же оказался начерченный кровью круг.

Эти приблизительно две сотни человек все были обращены головой к статуе, ногами — наружу; пускай внешность они имели разную, одни были бедны, другие богаты, но кое-что было одинаковым: на мингуне на лбу у них у всех проступила крохотная капля крови, по первому впечатлению похожая на красную родинку.

На реке ветер вздымал лютые волны, что одна за другой бросались на берег; вместе с сильным дождём, заливавшим всё небо, казалось, точно поднимется ещё волна — и ударит в саму гору Сунцзян.

Однако построение, образованное из почти двухсот человек, как будто сформировало колпак из меди и железа. Свирепствовал ураган, яростный настолько, что способен был разделить плоть и разорвать платье, бумажные талисманы на лотосовом троне статуи, однако, оставались совершенно неподвижными. Заливающий небеса дождь в один миг заставил речные воды затопить берега, но ни единой капли не упало на одежды этих людей.

Снаружи этого круглого построения стоял, опустившись на одно колено, отряд людей в пепельно-сером; на лицах все они носили маски, что на первый взгляд казались несколько похожими на маски приказа Тайчан, только маски приказа Тайчан были главным образом тёмно-красными, эти же — иссиня-чёрными, живо напоминая инь и ян, свет и тьму.

Кроме того, у них у всех на поясе висела подвеска из персикового дерева — точно такая, как подвеска у человека, что прятался под бамбуковым домом Сюаньминя.

— Всего людей с соответствующим бацзы сто восемьдесят — и не много, и не мало. Девяносто инь и девяносто ян, — заговорил с докладом главный из людей в сером. Из-за маски голос казался несколько глухим, к тому же когда он раздавался, его разбивал ливень, и слышно было туманно и нечётко.

Человек, перед которым они опустились на одно колено, стоял между двух чёрных каменных пиков, обращённый лицом к горе Сунцзян, с обеими руками за спиной; одет он был в белоснежные одежды буддийского монаха — незапятнанные, безупречно чистые. В непосредственной близости к нему проливной дождь таинственным образом не издавал ни звука и упорно не оставлял ни малейшего влажного следа на одеяниях монаха.

Человек этот был очень высоким, телосложение имел стройное и видное, даже одна только спина его уже передавала характер человека удалившегося от мира, далёкого от мирской суеты, отчего другие не осмеливались долго смотреть на него, как не осмеливались и приближаться.

Лицо его скрывала серебряная маска, и посторонние не могли увидеть его облика, лишь пара пронзительных чёрных глаз оставалась открытой. Сейчас он чуть приподнял голову, взор его падал на вершину горы Сунцзян; казалось, его невозмутимость и равнодушие таили в себе тень чего-то иного.

Услышав сказанное предводителем в сером, он чуть потёр пальцы за спиной, но взгляд его остался неподвижен.

Предводитель в сером поднял голову посмотреть на него — и испуганно опустил снова, в молчании ожидая, когда монах в белых одеждах заговорит. И пусть даже это была лёгкая задумчивость, она привела людей в сером в крайнее волнение, словно все они были исполнены ошибок и сделали много глупостей и теперь их видели насквозь.

В действительности же монах потёр пальцы и сказал равнодушно:

— Случалось ли, что вы беспокоили непричастный простой народ?

В голосе его к тому же проступала нотка прирождённой холодности, будто у чуть покрывшейся льдом воды.

Но один такой простой вопрос заставил людей в сером слегка содрогнуться. Предводитель сказал тотчас же:

— Нет, никогда, мы выбирали только захолустные места, чтобы похищать людей, если рядом был кто-то посторонний, то забирали всех вместе, мы не оставили ни малейшей зацепки.

Монах снова потёр пальцы и произнёс не радостно и не гневно:

— Похищать людей?

Предводитель заговорил по-иному, повторяя опять и опять:

— Нет-нет-нет, приглашать.

После того как торопливо исправился, он снова некоторое время не слышал указаний и, не удержавшись вдруг, украдкой поднял голову взглянуть: монах в белом одеянии по-прежнему спокойно смотрел на вершину горы Сунцзян. Пусть глаз его было не увидеть, но человеку в сером, однако, казалось, что он словно бы на редкость охвачен переживаниями, как будто между ним и этой безвестной горой Сунцзян в глуши есть некая глубокая связь.

Человек в сером смотрел будто сквозь сон и в миг мимолётной дерзости открыл рот и спросил неожиданно:

— Это место глухое и неизвестное, ничем не примечательно, отчего гоши выбрал его?

Едва договорив, человек в сером захотел тут же забить себя пощёчинами до смерти. Его с детства воспитывал даос Сунъюнь, в шестнадцать лет он начал помогать Сунъюню и гоши заниматься несколько хлопотными делами; сейчас прошло уже лет семь-восемь, однако количество раз, когда он по-настоящему видел гоши лично, можно было сосчитать на пальцах, в большинстве случаев он бегал туда-обратно, получая задания от Сунъюня. Но пусть даже их соприкосновения были более чем редкими, он всё равно знал нрав этого гоши:

человек этот всегда имел переменчивое настроение, к тому же испытывал крайнее отвращение к подчинённым, что не знали высоту неба и толщину земли[2] и спрашивали о том, о чём спрашивать не должно.

[2] То есть были невежественными и заносчивыми.  

Относительно того, что именно не должно спрашивать, человек этот на самом деле никогда не разъяснял чётко, но в понимании людей в сером это означало «не спрашивать ничего».

Этот человек имел собственные причины для любых распоряжений, куда уж им вмешиваться.

Кто знал, что этот его вопрос не только не разозлит гоши, но тот даже даст ему ответ:

— Очень много лет назад я встретил в этом месте благородного человека.

В самом деле… слишком, слишком давно, так давно, что даже сам он уже не помнил точно, сколько всё же лет ему было тогда, какую наружность он имел от рождения, кто были его родители и по какой причине его бросили в этих глухих горах. Если бы не тот благородный человек, он, пожалуй, уже прошёл бы через несколько витков перерождений, да и к тому же откуда было бы ему получить всё что, чем он обладал сейчас.

Человек в сером, услышав его ответ, тут же остолбенел на миг, опустил голову и сказал:

— Тот истинно благородный человек имел острый глаз, способный распознать жемчужину, а иначе, откуда бы взялись нынешние великий мир и процветание.

— Острый глаз, способный распознать жемчужину… — гоши, по-видимому, эти слова показались весьма интересными, и он сказал как будто несколько насмешливо: — Был бы великий мир, мне тоже не за чем было бы заниматься столькими хлопотными делами, как не за чем было бы стоять сегодня здесь, пригласив столько простых людей, что трудятся изо всех сил.

Человек в сером не знал сразу, какие следует подобрать слова, однако всегда неразговорчивый гоши был на редкость расположен сказать так много, если он не ответит, разве не станет его положение ещё более затруднительным? Поэтому он поразмыслил и произнёс:

— Мы — глупые клячи, неспособные отличить горе.

Услышав, гоши повёл глазами, безразлично окинул их взглядом, и снова взор его упал на гору Сунцзян; спустя долгое время он сказал равнодушно:

— Всегда есть нечто полезное, не нужно принижать свои достоинства.

Глядя на заброшенный храм на вершине горы, он неожиданно поднял руку в буддийском приветствии.

Для него эта жизнь началась здесь, а потому и «скончаться» он должен здесь же, только так можно будет считать, что начатое доведено до конца. Кроме того, то, что он делает сейчас, в той или иной мере противоречит изначальному намерению изначального человека, так что он может покаяться перед «смертью», и совесть его, можно считать, будет чиста.

Он верил, что если бы тот человек был жив, то сумел бы понять его неутомимые старания.

В тот же миг как закончил буддийское приветствие, он поднял руку снова, и бумажные талисманы на основании трона лотоса статуи, расположенной посередине образованного из почти двух сотен человек круглого построения, внезапно дрогнули.

Один — напротив храма Дацзэ, один — в направлении озера Дунтин, ещё один — к горе Ваньши.

Три талисмана вздрогнули одновременно, издав отзвук подобный тому, какой создают, хлопая, боевые знамёна, беспорядочно раздуваемые бурей.

Вслед за этим круг из крови у лотосового трона вдруг сверкнул, изначально уже почти высохшие следы как будто обернулись в один миг свежими, вплоть до того, что даже слегка потекли.

Гоши обернулся и взмахнул рукавом — и послышалось, как порыв ветра, что нож, обдул круглое построение, и у почти двух сотен человек в построении на большом пальце левой руки внезапно возник порез; тут же тёмно-красная кровь засочилась из этих порезов — она стекала вниз, проливалась на землю и, точно притягиваемая чем-то, извивалась, двигаясь прямиком к каменной статуе.

Это было крайне ужасающее зрелище: сотни кровавых нитей, будто длинные змеи, тихо ползли к статуе и в один миг уже вплавились в её нижнюю часть.

Хотя люди в сером было отчасти подготовлены, стоило увидеть внезапно эту картину, и руки и ноги их всё равно несколько похолодели. Они смотрели, вытаращив глаза и раскрыв рты, как кровь полностью окрасила лотосовый трон в тёмно-красный и, будто живая, начала двигаться по ногам статуи вверх.

Похоже, скоро вся каменная статуя окрасится кровью.

Сколько же на это потребуется крови, люди в сером не знали. Они знали только, что кровь людей в круглом построении в конечном счёте вся иссякнет, никто не сумеет выжить.

А пока они пребывали в оцепенении, гоши безразлично окинул их взглядом и снова поднял рукавом порыв режущего ветра. Люди в сером ощутили лишь колющую боль в большом пальце левой руки и не успели ещё сколько-нибудь среагировать, как всю левую руку каждого мощью в тысячу цзюней придавило внезапно к земле.

Мощь эта была столь огромна, что люди оказались бессильны ей сопротивляться. Ни один человек в сером не успел ничего предпринять, и все они всем телом упали ниц на землю, беспомощно наблюдая, как тёмно-красная кровь стремительно вытекает из-под их пальцев и тоже направляется прямиком к статуе. Словно утекала не кровь, а дыхание жизни.

Они остолбенели на миг, непроизвольно принялись сопротивляться яростно, но сколько бы сил они ни прилагали, какие приёмы ни использовали бы, левая рука всё так же оставалась намертво пригвождённой к земле, нисколько не сдвинувшись, и свежая кровь всё так же устремлялась вперёд.

Предводитель, тот человек в сером, вдруг осознал кое-что; он изумлённо поднял глаза на гоши и аккурат встретил его опущенный взгляд.

В пронзительных чёрных глазах — ни следа колебаний, словно тем, на что он смотрел, был совсем не живой человек, а лишь растительность этого мира.

Благодаря этим предельно спокойным глазам человек в сером вдруг понял потаённый смысл прозвучавших раньше слов: «Всегда есть нечто полезное, не нужно принижать свои достоинства».

И более того, он осознал причину редкой многословности гоши; всё потому, что в его глазах это, вероятно, был просто разговор с самим собой и только, никто другой не слышал… В конце концов, после смерти сам он станет всего лишь истлевшим скелетом, что уже нельзя считать за человека.