Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
13

Вместо одного месяца Иван Максимович проездил целых три. Даже такие праздники, как рождество, Новый год и крещенье, он провел не дома, кстати не очень и сожалея об этом. Заключение выгодных сделок, приобретение новых — и очень значительных — связей заменили ему, деловому человеку, привычный домашний уют.

Лишних два месяца ушло у Василева главным образом потому, что он удлинил свой маршрут и, кроме Иркутска, махнул еще в Верхнеудинск, в Читу, во Владивосток, а на обратном пути заехал даже в Харбин. Проездил оп и истратил в веселых домах и компаниях уйму денег. Его порой прямо бросало в дрожь, когда где-либо в ресторане приходилось за всех расплачиваться одному и выкладывать целую пачку хрустящих кредиток. Но когда он затем подводил баланс своим тратам и выгодам, какие получит взамен, лицо у него веселело: нет, пет, он не просчитался.

Особенно доволен остался Иван Максимович поездкой в Харбин. Сколько наивыгоднейших сделок заключил он там! И не только с военным ведомством, где вообще, если честно делить с интендантами барыш пополам, можно зашибить сотни тысяч. Иван Максимович немало подработал и на панике, что охватила купцов в Харбине после сдачи Порт-Артура и неудачного набега конницы генерала Мищенко на Инкоу. В Мукден — последнюю опору-перед Харбином — мало уже кто из торговых людей верил. Им казалось: будет сдан Мукден — будет потеряна и вся Маньчжурия. А что Мукден уж пе такая неодолимая для японцев твердыня, еще осенью показал Ляоян, на который военных надежд возлагалось пе меньше. Иван Максимович решил рискнуть — и нет, кажется, нет, не ошибся. Он скупил по дешевке, да еще под векселя, солидные запасы самых ходких товаров. Чья потом окажется Маньчжурия — будет видно, а Харбин, безусловно, при любых переменах всегда останется Харбином — крупным торговым городом. И не может же случиться, чтобы при любой обстанввко товары оказались начисто потерянными, без всякого возмещения!

В Харбине Иван Максимович нащупал и многообещающие связи с японскими торговыми кругами. Не век будет продолжаться война, а торговля будет существовать всегда. И как важно уже сейчас подготовить большую партию товаров, нужных японцам, чтобы немедленно после заключения мира эти товары можно было двинуть в ход. И двинуть прежде, чем успеют это сделать другие. А вслед за потерей Мукдена — который, конечно, нашим не удержать! — мир с Японией наверняка вскоре будет и заключен. Такое предположение высказал человек, поддерживающий сношения с видными деятелями одного нейтрального государства, которое в свою очередь поддерживает сношения с японцами. А если так считают сами японцы и это нейтральное государство, тихо делающее вместе с ними свою политику па Дальнем Востоке, как не поверить?

Но тут Иван Максимович дал маху. Сказался ли в нем недостаток смелости или избыток наивности, а может быть, и напрасный патриотизм — в этом он и сам путем не разобрался, — но он почему-то не решился через представителя «нейтрального государства» — Америки — сразу же провести несколько заманчивых деловых операций с японцами. А было можно. Упустил! И бросил свои якоря только па будущее. Да. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

Сейчас все пугают революцией. Ну что ж, революция…

Ванечка! — сказала ему Елена Александровна в первый же день его приезда, когда утихли восторги радостной встречи. — Ванечка, а какие ужасы мы тут без тебя пережили! Представь себе, на железной дороге была объявлена забастовка. Все стало! Совершенно поезда не ходили. И на нашей паровой мельнице рабочие тоже хотели забастовать. Ванечка, неужели произойдет революция?

Видишь, Люся, революция, вероятно, произойдет. — Иван Максимович обнял жену за круглые плечи. Он привык к ее строю и образу мыслей: топить в пустых словах и восклицаниях все то, что не было для нее интересным, и, перескочив это неинтересное, в конце поставить серьезный вопрос. — Да, Люся, революция вполне вероятна. Но следует ли бояться ее?

Василеву хотелось вслух проверить себя, сложившиеся во время своей поездки новые представления о революции. А с кем еще так свободно можно поговорить, как не с женой?

Революция не страшна? — переспросила Елена Александровна. — Тогда ты должен мне объяснить, Ванечка. Здесь все ее так боятся!

Он нежно улыбнулся жене.

Надо быть умным.

Я не понимаю!

Взять от нее все, что полезно. Ведь во время революции не только режут, как тебя, наверно, пугал Густав Евгеньевич, — меняются права у людей.

Ты — за революцию? — Недоумению Елены Александровны не было границ. Словно подменили ее мужа за эти три месяца. До поездки на Восток он всегда поддакивал Баранову.

Иван Максимович немного подумал, прежде чем ответить. Ему припомнились харбинские разговоры. Он с хитрецой скосил глаза на жену.

Ты, Люся, хотела бы стать… губернаторшей?

Боже мой! — заливаясь румянцем, воскликнула Елена Александровна. «

А почему? Ведь губернатор не богаче нас.

Ну… Ванечка, я даже не знаю, что сказать, это так ясно.

А при нынешних наших порядках, Люся, я никогда не смогу стать губернатором. — И он заторопился, увлеченный своей мыслью: — Дело, конечно, не в губернаторстве, я взял самый случайный пример. Но перечислять, Люся, кем я не могу стать в нашем государстве, куда сложнее, чем назвать, кем я могу быть. А могу быть я только купцом, заводчиком, фабрикантом. Ты понимаешь, Люся, ведь я по существу не имею вовсе никаких прав! Да, да. Или — почти никаких. Ну, состою членом нашей городской управы… Ей-богу, невелика же честь подавать советы Роману Захаровичу, как управлять нашим Шиверском! А влиять на управление всем государством я права лишен, потому что у нас самодержавие. Самодержавие, Люся! — Он многозначительно поднял палец. — Безраздельная власть царя-самодержца и с ним власть только некоторых дворян. А я не дворянин…

Но ведь это было и раньше! И это, по-моему, нам совсем не мешало.

Нет, Люсенька, давно уже мешало! Но раньше, признаться, я этого по-настоящему не понимал. Не вникал глубоко. А нынче все люди становятся умнее. Да, я тоже хочу стоять у власти! Самодержавие стесняет мое честолюбие! Но пока отбросим это в сторону. Оно мешает нам даже просто богатеть, расширять свое состояние. Чем? Как? Мы не сами составляем полезные для нас законы — мы приспосабливаемся к тем законам, какие дает нам царь. А многие из них просто связывают нас по рукам и по ногам, Люсенька! Мы были бы, возможно, вдвое богаче, если бы я и другие купцы и промышленники имели бы больше прав. Если бы мы могли сами составлять и — где-то там, вверху, — сами отстаивать, а главное — утверждать полезные и нужные для пас законы. Вот в чем суть. Ты поняла?

Да, теперь я поняла. Но как же стремиться к революции… вместе с рабочими? Они же вовсе не хотят царя!

Иван Максимович поцеловал ее в щеку: как хорошо она делает конечные выводы!

Революция, Люся, — борьба за свободу. Свободы не хватает рабочим — не хватает и нам. Рабочие добиваются себе политических прав — я тоже хочу получить большие права. Но ведь это вовсе еще не значит, Люся, что я не хочу иметь царя, а свободу и права иметь точно такие, какие хотят иметь рабочие. Здесь каждому свое. А в борьбе есть что-tj общее.-

Ванечка! Но как решительно ты говоришь! Откуда взялись у тебя все эти мысли?

В поездке. Как много это значит — иметь широкое общение с умными людьми! Право, в особенности когда сравнишь, кто здесь нас окружает. Да, Люся, я многому научился, многое совсем по-другому стал понимать. Я понял, что такое политика и чем она полезна деловому человеку. Конечно, это чрезвычайно сложно, — пальцами он коснулся висков, — и во всем мне сразу не разобраться, но, кажется, главное я уловил: самодержавие, такое, как теперь, и нам мешает. Расскажу тебе одну вещь. В Иркутске на банкет по поводу юбилея какого-то самого обыкновенного чиновника пригласили и меня. Я отказался бы, но узнал, что едет даже сам Бревнов! Второв, Маркушев, Титов — все крупные купцы и заводчики едут.

На банкет к маленькому чиновнику? — Муж рассказывал все время такие удивительные вещи, что Елене Александровне поневоле приходилось перебивать его вопросами. — Но это дорого стоит! Кто же мог дать такие деньги?

Люся, банкет оказался ширмой. О заслугах чиновника почти и не упоминали, я даже не запомнил его фамилии. И он сам тихонько сидел в углу, пил водку. Оказывается, люди собрались под благовидным предлогом просто для того, чтобы обменяться мыслями — примерно то, что я тебе говорил сначала. Да-а, там многое для меня открылось! Произносили речи Второв, Маркушев, какие-то интеллигенты и, как я понял, даже люди, очень близкие… к революционерам. Именно они выступали решительнее всех против самодержавия. И в конце банкета стало совершенно ясно, во всяком случае мне, что революционеры действуют в чем-то и нам на пользу… Потом пошли по кругу с подносом. Прохладительные напитки… Сбор в пользу чего-то такого неопределенного — вроде: пострадавшим от несправедливости, — по мне объяснили, что эти деньги пойдут, словом…

Я уже поняла, Ванечка.

Люди бросали, кто сколько может. По трешнице, по пятерке, даже по четвертной, а Трифон Федотыч Бревнов положил сотенную.

Ого!

Я тоже положил сотенную, Люсенька. Не пугайся. Во-первых, важно было показать, что и я могу держать себя наравне с Бревновым, — это произвело впечатление. И, во-вторых, мне просто хотелось поощрить все то, о чем говорилось па банкете. Кстати, такие банкеты, оказывается, вошли в моду и устраиваются во многих городах…

Появилась кухарка, сказала, что ужин готов, и перебила их разговор.

Незваным гостем к ужину, первым прослышав о возвращении Василева из долгого путешествия, заявился отец Никодим. Ему не терпелось узнать военные новости.

По случаю приезда хозяина стол ломился от всяческих питий и яств. Отец Ннкодим смиренно сидел в своем новом, только что сшитом кашемировом подряснике, алчными глазами разглядывал обильное и вкусное угощение, но лицемерно отказывался от вина и от сладкого, с хрустом ломал пальцы, расспрашивал, видел ли Иван Максимовича Маньчжурии живых японцев и верно ли, что у всех у них по-собачьи оскалены зубы.

Иван Максимович сказал, что пленных, живых, японцев он видел много и что у солдат действительно по-собачьи оскалены зубы. У господ же офицеров, наоборот, весьма приятные улыбки.

Отец Никодим вздыхал:

Улыбки ли? Не печати ли это вырезаны у них сатанинские?

И потом начал жаловаться на упадок благочестия среди местного населения. Много книг светских всюду печатать стали, меньше теперь читают люди Священное писание. Слушают не проповеди с церковного амвона, а гнусные. речи возмутителей спокойствия на митингах и собраниях. Зачем все сие дозволяется? И зачем не прижигают гнойные раны каленым железом?

Чтобы хотя немного рассеять за столом скуку, навеянную отцом Никодимом, Василев взялся показывать фарфоровые безделушки, приобретенные им в антикварных магазинах на Дальнем Востоке, а потом попробовал рассказать несколько дорожных приключений. Но для таких историй жена и священник оказались малоподходящими слушателями. И тогда как-то сам по себе опять стал складываться разговор о тревожных событиях на железной дороге.

Как же вы могли так безвозбранно ехать, Иван Максимович, когда движение было остановлено повсюду? — недоверчиво спрашивал отец Никодим, позванивая чайной ложкой в стакане. — Ведь забастовка была всплошную по всей линии. Всеобщая, как здесь ее называли.

Да что вы! Вовсе нет. Пятнами, отец Никодим. В одном месте начиналась, а в другом в это время кончалась. Но я счастливо ни разу не угадал в такое пятно.

— Благодарите бога, Иван Максимович.

Бог-то бог, да не будь и сам плох! Так ведь по пословице?

Отец Никодим потеребил серебряную цепь наперсного креста. «Суесловит человек. Но удачлив отменно. Впрочем, и в Священном писании можно найти подобные примеры». Все же он осторожно выразил сомнение:

Если смуты усилятся, Иван Максимович, предвижу и для вас неприятности, ибо общих бедствий народных трудно единому кому только избегнуть.

А я постараюсь избежать, — самоуверенно заявил Василев и, не считаясь с тем, что гость пьет только чай, снова налил себе и жене по бокалу вина и отрезал большой кусок еще теплого домашнего пирога с рисом и рыбой.

Отец Никодим любил иносказания и ответил Василеву притчей:

Жили два брата и владели сообща домом одним. Но вот они разделились, и каждый брат стал владеть своей половиной дома. Случился в городе пожар, и огонь приблизился к их жилищу. Тогда первый брат сказал: «Иду бороться со стихией огненной». Взял ведро и стал защищать от пламени весь дом снизу. А второй брат также взял ведро с водой, но взобрался на крышу и принялся заливать только те искры, которые падали на его половину дома, и вовсе не глядел на половину дома, принадлежавшую брату своему. И вот, пока первый брат успешно гасил пламень внизу, дом загорелся сверху. Он сгорел весь, ибо второй брат думал только о своей половине дома.

Ивану Максимовичу скучен был такой разговор, хотя он сам и начал его. И вообще скучно сидеть за столом с этим пахнущим воском праведником, который здесь отказывается даже от портвейна, а в дом себе у него же, у Василева в лавках, через просвирню приобретает коньяк и — достоверно известно — откладывает в свой карман половину кружечных церковных сборов.

Каждый заботится о себе так, как может, — сухо сказал Иван Максимович. Эту фразу он вывез из Харбина, от одного своего нового знакомца.

Но отец Никодим понял это как прямой намек в свой адрес, покраснел и вскоре стал прощаться, сказав, однако, еще:

Всякий заботится о себе, но заботиться о церкви божией и государственной власти — обязанность каждого, дабы не уподобиться себялюбивому брату.

На что Иван Максимович смиренно отозвался:

Молитвами вашими, отец Никодим, единственно и живу.

И только когда они остались вдвоем с Еленой Александровной и начали готовиться ко сну, Иван Максимович закончил свою мысль, прерванную приходом отца Никодима. Блаженно переступая босыми ногами по мягкому пушистому ковру, сшитому из росомашьих шкурок, оп сказал жене, уже закутавшейся в атласное одеяло:

Люся, есть такие дела, которые без помощи адвокатов выиграть невозможно. Они тогда запрашивают много. А надо им сулить, дождаться, когда дело будет выиграно, и заплатить поменьше.

Ах, при чем тут адвокаты, Ванечка! — воскликнула Елена Александровна. Ей не хотелось сейчас, в постели, продолжать такой разговор. Надо же понять: три месяца разлуки!

Это иносказательно, Люся, и, кажется, не очень точно. — Иван Максимович засмеялся: вот и он, как сегодняшний поп, заговорил притчами. — Сделать революцию больше всего стремятся рабочие. Надо ли им мешать, если это и к нашей выгоде? Мне кажется, Люся, мы должны вести себя как-то так, чтобы не мешать рабочим делать свое дело и не упустить потом полезные для нас плоды революции. Это вполне возможно. — Он попрыскал на себя одеколоном и добавил, задувая огонь в лампе: — Если, конечно, суметь.