Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
19

Поземка рыскала по открытым еланям, серым туманом застилала мелкий кустарник, переползала через рельсы, оставляя рядом с ними острые, ребристые сугробы. Провода гудели надрывно, однотонно и забивали своим гудом тонкий плачущий посвист метели.

Порфирий взошел на середину насыпи у переезда и остановился. Его пошатывало от усталости. В глазах мелькали черные пятна — то ли от двух подряд бессонных ночей, то ли от ветра, бьющего прямо в лицо. Он щурился, смахивал рукавом с ресниц набегающие водянистые слезы и никак не мог разглядеть в метельной дали — кажется только ему или вправду стоит за семафором, врезавшись в снежный занос, какой-то недлинный состав. Может быть, только один резервный паровоз? Не Терешин ли это возвращается? Четвертые сутки пошли с тех пор, как Терешин уехал в Иркутск, а Лебедев в Красноярск. И пока — ни слуху ни духу.

Нет, ничего нет за семафором. Просто рябит в глазах. Порфирий оглянулся назад, на станцию, на город. Ладно ли, что он сегодня пошел домой? Прикорнуть на час-другой можно было и в мастерских. Он ушел — и вдруг за это время что-нибудь случится? Со времени отъезда Лебедева и Терешина Порфирий чувствовал себя за все в ответе. Конечно, он не один. Есть и Лавутин, и Ваня Мезенцев, и Нечаев, и Савва Трубачев, и все вообще рабочие. А все-таки люди, как на старшего, теперь больше поглядывают па него, дожидаются, что он скажет.

А что он скажет? Отовсюду идут только самые тревожные и часто противоречивые вести.

В Москве рабочие сражаются на баррикадах. Говорят, по всему городу красные флаги. Совет рабочих депутатов объявил самодержавию войну, борьба идет насмерть. И тут же слух, что восстание в Москве подавлено войсками — так, как было летом в Черноморском флоте, — военных сил у правительства сыскалось больше, чем у восставших.

В Красноярске железнодорожный батальон побратался с рабочими. Они там создали общий Совет рабочих и солдатских депутатов и в городе стали хозяевами. Но будто бы и против красноярцев вызваны войска. Из тех, что возвращаются с полей Маньчжурии.

В Чите гарнизон на стороне рабочих, восставшими захвачены и станция, и почта, и телеграф. Но если так, почему же оттуда идут телеграммы и от Совета депутатов и от военного губернатора? Кто истинный хозяин в Чите?

Эх, приподняться бы сейчас высоко над землей, глазом окинуть сразу всю Россию, увидать, понять, где и что происходит, и разом услышать все, что на русской земле говорится! Тогда бы можно было и шиверскпм рабочим точно сказать, что им сегодня делать нужно.

И Порфирию вспомнилось, как недавно разоружали они полицию и жандармов. Ходили дружинники и просто снимали шашки и револьверы с постовых. Те не сопротивлялись, послушно расстегивали портупеи. А сейчас снова все при оружии, но ходят уже не одиночками — стаями. Попробуй подступись! Сами они не стреляют в рабочих, но ведь нельзя стрелять и в них. Когда объявлено военное положение, каждый выстрел в жандарма отольется рекой рабочей крови… А может быть, не отольется? Может быть, зря в тот день дружинники не решились напасть па полицейское и жандармское управления, взять подчистую все оружие из запасов. Побоялись, что это будет открытый бой. Можно ли уже его начинать? Открыть стрельбу недолго, а потом тебе ударят в спину, зажмут с боков. Но какое же тогда и восстание, если не начинать боев? Но затем ли бои, чтобы только подраться? И опять сразу всего умом не охватишь, не решишь…

На большом митинге в мастерских рабочие говорили: «Почему в городе военное положение и грозят нам расстрелами? За что? Мы требуем прав, какие нам даны манифестом. Где же царское слово?»

И Лебедев тогда отвечал: «Все это обман. Кому вы хотели поверить? Никто нам не даст прав, если мы сами их не захватим». Позже, собираясь в дорогу, среди комитетчиков он еще говорил: «Товарищи, — если начнутся вооруженные схватки, бои, да, мы можем погибнуть. Но дело революции от этого не погибнет. Смерть каждого из нас поднимет на борьбу тысячи живых людей. Войну выигрывает не отдельный маленький бой — в боях возможны и поражения, — войну выигрывает решимость каждого солдата сражаться до полной победы. У нас есть эта решимость. Будем сражаться!»

Порфирий почти дословно запомнил все, что говорил тогда Лебедев. Да, только так! «Не отступать, не сдаваться», — едва не вслух произнес оп особенно врезавшуюся ему в память фразу. Он теснее запахнул ворот куртки, стал спускаться с насыпи. «Захватить силой права, удерживать то, что захвачено…» Но одно дело захватить и удержать вокзал, депо, мастерские, весь город — все, что твердо стоит на земле, все, до чего можно дотронуться руками. Как захватить и удержать права? Это не кирпичное здание, в которое может ворваться с оружием боевая дружина. Вот, к примеру, выберут рабочие свою думу. Так разве та, прежняя, отдаст новой думе права? Да ни за что! й как тогда?

Голова у Порфирия стала словно чугунная. Все эти дни он выступал на митингах, сидел на заседаниях комиссии, разбирая прошения и жалобы, добывал еще оружие для дружинников, торчал на станции и в депо, ища возможности быстрее продвигать воинские поезда, изнемогал в тяжелых объяснениях с разозленными солдатами. Он был не один, но и его товарищам хватало дел и заботы. И все это под страхом военного положения. Как и чем оно обернется против рабочих?

А тут еще вновь появился Буткин, стремится выступать на всех собраниях и повторяет одно: «Самодержавие пошло на большие уступки, нужно использовать это, нужно выговорить сейчас как можно больше материальных выгод для рабочих. И нет никакой надобности обозлить правительство до предела. Сейчас, именно сейчас лучший момент для успешного соглашения. Пересоли рабочие в своих требованиях — и все может начисто рухнуть». Сказку о разбитом корыте и золотой рыбке приводит в пример. Самая подходящая сказочка! Утешительная. Не серди золотую рыбку — самодержавие.

Насильно переставляя негнущиеся ноги, Порфирий добрался до своей заимки. В избе терпко пахло еловой смолкой. Стол был сдвинут вбок, а в переднем углу, перед иконами, красовалось густоиглистое деревце. Порфирий медленно сообразил: послезавтра рождество. В его доме никто никогда не устраивал елок. Кому же это? Для Ленки, наверно, Дарья постаралась? А может, для Бориса Лиза с Клавдеей хлопочут? И усталый мозг Порфирия вдруг согласился: пусть приходит…

Лизы нет дома, она тоже все эти дни среди рабочих. Спасибо ей, очень много она помогает. Вот и сегодня на всю ночь ушла, будет с Иваном Герасимовичем списки избирателей окончательно перебеливать. С выборами в городскую думу нужно спешить, это сразу рабочим большую силу придаст.

Порфирий прошел к печке, тихо сел на скамью. Со стола свисает красное знамя, бабы малость не успели на нем докончить вышивку. Лиза тоже, как только час у нее найдется свободный, вместе с ними сидит, вышивает. Красивое получится знамя, и буквы на нем никогда не слиняют. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Егор Иванович сказал: «Вечные, гордые слова». И еще он сказал, что носить и хранить это знамя должна Лиза, право на это жизнью своей она заслужила…

Клавдея, Дарья и Ленка вместе прихорашивают елку. Вон из цветных листков железнодорожного расписания поездов Дарья наделала фонариков, цепляет их на ветки. Клавдея из ваты и Теста налепила зайцев и ангелков. Забавно! А Ленка все делает свои любимые снизки бус из красных ягод толокнянки. Ждут веселого рождества. Будет ли веселым оно?

Он не заметил, как сполз на пол со скамьи, не запомнил, как Дарья и Клавдея подняли его и сонного перевели, положили на постель.

Среди ночи за Порфирием прибежал Савва. Долго тормошил и тряс его за плечо. Сбоку стояла Клавдея с зажженной лампой и часто крестилась. Тень от ее руки птицей металась по бревенчатой стене. На елке отблескивали какие-то стекляшки, нарезанные из водомерных трубок. Савва кричал Порфирию в ухо:

Порфирий Гаврилович, вставай! Да вставай же! На подходе эшелон, позвонили из Хингуя. Вот-вот будет здесь. Против нас выслан. Ты понял? Солдаты. Говори — что делать?

Порфирий лежал с открытыми глазами. Он уже видел Савву и видел, как мечется по степе черная тень от руки Клавдеи, а слова до его сознания никак еще не доходили — он продолжал спать с открытыми глазами.

Дружинники все наготове, собрались в мастерских, — кричал Савва. — Обороняться или уходить? Куда?

Порфирий молчал. Савва заметил на столе кружку с водой, схватил ее и плеснул Порфирию в лицо. Тот задергал плечами, оторвался от подушки.

А? Что? — спросил, все еще не понимая, зачем возле него стоит Савва и почему Клавдея держит зажженную лампу.

Савва вновь повторил все. Порфирий сел, стиснул ладонями виски.

Пошли, — вдруг сказал он, спрыгивая на пол с постели. Быстро намотал портянки, сунул ноги в валенки, пощупал боковой карман — тут ли револьвер — и бросился к двери. — Пошли!

Поземка на елани крутилась такая же злая, как днем, только теперь на станции уже горели огня и тускло светились, будто сквозь молоко. Разговаривать было не о чем. Порфирий спросил, известно ли, сколько в эшелоне солдат. Савва ответил:

Рота одна. — И прибавил: — Гордей Ильич велел перевести стрелки в тупик, что у пакгауза. На самую станцию не допускать.

На этом и кончился разговор. Порфирий прикинул: с одной ротой солдат дружинники, пожалуй, могут сразиться. Только потом-то что?

Со стороны Рубахиной донесся еле слышный гудок паровоза, потом сквозь мглу засветились желтые пятна головных фонарей. Порфирию стало жарко. Он сдвинул на затылок шапку, обтер рукавицей мокрый лоб. Отсюда идти как раз одинаково что до мастерских, что до пакгауза. Бросятся ли солдаты из вагонов сразу в бой? Вряд ли. Наверно, дождутся утра. Порфирий толкнул локтем Савву.

Иди собирай, кто у нас поречистее, — и к эшелону. А я сразу туда.

Один?

Ну, а как иначе? Действовать надо немедля!

Ему запомнились, полюбились такие слова Лебедева, он часто теперь повторял их про себя: «Вот лежат огниво и кремень, холодные оба, а ударь — высечется горячая искра и может зажечь большой костер. Не умея кресать, сперва и в кровь собьешь себе пальцы, но все же потом добудешь огонь. Сам по себе он никогда не загорится. Надо действовать!»

Поземка путалась в ногах у Порфирия, иногда приподнимаясь курящимися рыхлыми столбами и осыпая ему плечи колючей белой пылью. Она подстегивала, гнала его вперед, и все же воинский состав к пакгаузу приближался быстрее, полз, изгибаясь на стрелках и ощупывая светом фонарей забитые снегом казенные склады с прокованными железом дверями и высокими цоколями из дикого камня. Паровоз уткнулся буферами в порожнюю платформу, заведенную в самый конец тупика, пыхнул последними клубами пара и остановился как раз в тот момент, когда Порфирий начал взбираться по лесенке на угол цоколя.

Проходя мимо жарко дышащего паровоза, Порфирий заглянул в окно. Незнакомые люди. Должно быть, тулунская бригада. Машинист проводил Порфирия взглядом, но не сказал ни слова, стоял у окна и молча вытирал паклей промасленные руки. Одна, другая визгнули двери теплушек, уронив в белизну снега полосы красного света от железных печек и словно вытолкнув вместе с собой на площадку по нескольку человек. Ох, в самом деле не зря ли он пошел сюда один? Сейчас схватят — и весь разговор. Военное положение. А у него в кармане револьвер…

Эй, кто тут? Стой!

Порфирий миновал затененную стену склада и вышел на площадку, насквозь продуваемую злым сквозняком. К нему навстречу потянулись солдаты. Где-то в дальнем конце состава блеснули штыки.

Товарищи! Братья солдаты! — проговорил Порфирий и остановился, вглядываясь в их лица. — Братья, не верьте вы небылицам, какие плетут про рабочих. Не со злобой в груди, а с надеждой встречаем мы вас, наших товарищей, не с оружием в руках, а с горячим приветом… — Порфирию хотелось поговорить с кем-то одним по душам, запросто, но вперед никто не подался, и получилось, будто он держит речь на собрании. — Солдаты! Почему рабочие подымают знамя восстания? Потому, что бесправная жизнь для нас стала вовсе невыносимой, а мы — люди, и жить нам хочется по-человечески. Мы долго надеялись на царя, да впустую. Чужой он народу, и народ чужой для него. Девятого января сколько тысяч людей он покосил! А за что? За веру в него же. Обманщик он подлый. Манифест подписал, обещал все свободы. А где же они? Какие свободы? Умирать? Прислал вас расстреливать…

Погоди, — сказал один солдат и вышел вперед. — Зачем же так? Мы не каратели. Мы стрелять в вас не станем.

И, согласные с ним, зашелестели в полутьме площадки солдатские голоса. У Порфирия горло стиснуло радостью.

Вот как: не враги, а друзья! Все ли? Здесь собралось немного, человек двадцать. А как остальные?

Товарищи… Вправду?..

А солдаты уже обступили Порфирия. Кто-то схватил его за руку и тряс, никак не выпуская. Другой совал кисет с табаком, просил: «Закуривай». Третий, жарко дыша в лицо ему, спрашивал: «Браток, как звать-то тебя?» А сзади шумели: «Айда, буди всех, скликай на митинг».

Порфирий не верил своим ушам. Редко шли воинские поезда, настроенные мирно, доброжелательно. Оно и понятно. С чего быть добрым, когда голод, холод, грязь и медленная дорога изо дня в день выматывают у солдата душу, а начальство знай науськивает его на рабочих? Порфирий никогда не искал в жизни «фарта» и не надеялся на него. Но это было похоже на «фарт»! Как по-другому назовешь такую удачу? Приехали не каратели, а товарищи.

Толпа солдат вокруг Порфирия становилась плотнее. В этом тесном кругу ему казались все лица знакомыми, а голоса когда-то слышанными. Улыбки, взгляды, махорочный дым… И ему вспомнился первый день в мастерских: тачка с тяжелыми железными стружками, изрезанные до крови босые ноги и ласковая теплота от дружного говорка рабочих, обращенного прямо в душу к нему. Вот и сейчас вокруг него тоже так говорили, бросали соленые шуточки друг другу, перекликались между собой, и все их разговоры совпадали как раз с тем, о чем думал Порфирий.

Над головами солдат мелькнула серая папаха офицера, и Порфирий внутренне как-то съежился, гася в себе светлое настроение: сейчас загремит начальственный зык, и, может быть, даже загуляет перчатка, хлеща солдат по щекам. Но он и еще раз обманулся. Солдаты уважительно пропустили офицера вперед, и тот очутился перед Порфирием. Привычным жестом он козырнул двумя пальцами и протянул руку.

Прапорщик Заговура, — назвал себя. И прибавил: — Вторая рота Третьего железнодорожного батальона решила поддержать вас, товарищи рабочие. Мы знаем о всех ваших требованиях и находим их вполне справедливыми. А митинг мы лучше соберем утром все вместе у вас в мастерских…

Только теперь Порфирий заметил, что сбоку от прапорщика Заговуры стоит Терешин и широко улыбается.