Онлайн чтение книги Возвращение Скарамуша Scaramouche the Kingmaker
Глава I. ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

Многие подозревали Скарамуша в бессердечии. То же подозрение вызывает и чтение его «Исповеди», столь щедро снабдившей меня фактами этой необычайной биографии. Первая часть нашей истории началась в тот день, когда, движимый любовью, он отверг славу и достаток, которые сулила ему служба привилегированному сословию. В конце повествования он, движимый всё той же любовью, покинул людей, дело которых защищал, тем самым отказавшись от завоёванного высокого положения.

Итак, лишь за первые двадцать восемь лет своей жизни этот молодой человек успел дважды сознательно поступиться ради других блестящими возможностями, открывавшими ему путь к богатству и почёту. Казалось бы, того, кто способен на подобные поступки, глупо обвинять в бессердечии. Но Андре-Луи Моро из какой-то прихоти поддерживал заблуждение, разносимое молвой. С юных лет попал он под влияние учения Эпиктета и потому намеренно демонстрировал характер стоика, то есть человека, который никогда не допустит, чтобы его чувства возобладали над здравым смыслом или чтобы сердце управляло головой.

По призванию и темпераменту он, конечно, был актёром. Точнее, Скарамушем — автором и исполнителем ролей в организованной им труппе Бине, где и нашёл он некогда своё призвание. Не откажись Моро от поприща сцены, его гений мог бы расцвести и превзойти славой гений Бомарше и Тальма вместе взятых. Однако, бросив актёрское ремесло, Моро не избавился от актёрского темперамента и с тех пор, куда бы ни шагал по пути жизни, воспринимал её как сценическое действо.

Подобный темперамент — явление довольно-таки распространённое, хотя, как правило, и утомительное для окружающих. Андре-Луи Моро в этом смысле был исключением из правила и заслуживает внимания благодаря непредсказуемости того, что сам он назвал «конкретными проявлениями». Этой непредсказуемостью он был обязан своему врождённому чувству юмора. Умение подмечать во всём смешное никогда ему не изменяло, только Андре-Луи не всегда его обнаруживал. Оно осталось с ним до конца. Правда, в этой, второй части нашей истории, юмор его изрядно приправлен горечью, неразделимой с крепнущим убеждением в безумии мира. Ведь в мире оказалось куда больше зла, чем полагали древние и не слишком древние мудрецы, от учения которых наш герой пытался почерпнуть здравомыслия.

Он бежал из Парижа в то самое время, когда перед ним открылась блестящая карьера государственного деятеля. Он принёс её в жертву безопасности близких ему людей — Алины де Керкадью, на которой собирался жениться, господина де Керкадью, своего крёстного, и госпоже де Плугастель, как выяснилось, его матери. Бегство обошлось без приключений — документ, выданный представителю Андре-Луи Моро и предписывавший должностным лицам оказывать предъявителю оного любую потребную помощь, устранил все препятствия.

Они ехали в дорожной карете по Реймскому тракту на восток. Чем дальше они продвигались, тем чаще попадали в скопления войск и тем сильнее задерживали их продвижение нескончаемые интендантские обозы, лафеты и прочее хозяйство армии на марше. В конце концов дальше ехать стало попросту невозможно, и пришлось свернуть на север, к Шарлевилю, а уже там вновь на восток, минуя позиции Национальной армии, которой по-прежнему командовали Люкнера и Лафайета. Армия выжидала. Противник готовился к наступлению и за последний месяц сосредоточил на берегах Рейна крупные силы.

Франция бурлила, неотвратимость вторжения привела народ в ярость. На беспрецедентно наглый, полный угроз манифест герцога Брауншвейгского французы ответили штурмом Тюильри и ужасами десятого августа. Правда, герцог только подписал манифест, а настоящими авторами этого опрометчивого манифеста были граф Ферзен и королева. Манифест выпустили ради спасения короля, но достигли противоположного результата: по-видимому, угрозы самым прискорбным образом ускорили гибель низложенного монарха.

Впрочем, господин де Керкадью, сеньор де Гаврийяк, путешествовавший под защитой крестника-революционера, к безопасной гавани за Рейнскими рубежами, эту точку зрения не разделял. Кантен де Керкадью усматривал в бескомпромиссном заявлении герцога уверенность хозяина положения, обладающего достаточной властью и располагающего средствами исполнить своё обещание. Ну какое там ещё сопротивление? Путешественники обгоняли растянувшиеся колонны голодных, необученных, скверно одетых и чем попало вооружённых новобранцев. Какой отпор мог дать этот сброд великолепно вымуштрованным и снаряжённым семидесятитысячной прусской и пятидесятитысячной австрийской армиям, усиленным двадцатью пятью тысячами эмигрантов — цветом французского рыцарства?

Вдосталь налюбовавшись из окна экипажа оборванными, убогими защитниками республики, бретонский дворянин с видимым облегчением откинулся на подушки. Тревога его улеглась, в душе воцарилось спокойствие. Ещё до исхода месяца союзники войдут в Париж. Кончен революционный разгул. Пора господам санкюлотам вспомнить о посте и покаянии.

Не сдерживаясь в выражениях, мосье де Керкадью изложил своё мнение вслух. Взор его был устремлён при этом на гражданина представителя и словно бросал тому вызов.

— С вами можно было бы согласиться, если бы артиллерия решала всё, — ответил Андре-Луи. — Но для победы в битве одних только пушек мало, нужны ещё и мозги. А с мозгами у того, кто издал герцогский манифест, дела как раз обстоят неважно. Не внушают они уважения.

— Вот как! А Лафайет? Или ты считаешь его гением? — Сеньор де Гаврийяк фыркнул.

— О нём судить рано. Он ещё не командовал армией в условиях военных действий. Возможно, ничем не лучше герцога Брауншвейгского.

По прибытии в Дикирхе, обнаружилось, что городок занят гессенцами из авангарда дивизии князя Хенлосского, которая наступала на Тьевиль и Мец. Солдаты — опытные, хорошо вооружённые и дисциплинированные — были полной противоположностью оборванцам, которым предстояло сдерживать их наступление.

Андре-Луи снял трёхцветный кушак, опоясывавший его оливково-зелёный дорожный костюм, и отцепил трёхцветную кокарду с конической тульи широкополой шляпы. Документы запихнул подальше во внутренний карман застёгнутого на все пуговицы жилета. По бумагам, служившим во Франции пропуском, здесь тоже могли пропустить — прямиком на виселицу. Отныне инициативу взял на себя господин де Керкадью. С тем чтобы получить разрешение ехать дальше, он отрекомендовался офицерам союзников. Его проверили, но чисто для видимости, и разрешение тут же было выдано. Эмигранты продолжали покидать страну, хотя и не в таком количестве, как недавно. Да и с какой стати было союзникам опасаться тех, кто стремился оказаться позади их войск?

Погода испортилась, дороги развезло, лошади глубоко вязли копытами в грязи. Ехать становилось всё тяжелее. Наконец путешественники прибыли в Веттлейб, где и заночевали в неплохой гостинице. Наутро небо очистилось, и, невзирая на месиво под ногами, пустились в дальнейший путь по плодородной Мозельской долине. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались мокрые виноградники, не сулившие в этом году большого урожая.

И вот, после долгого пути, спустя целую неделю со дня отправления дорожная карета миновала Эренбрейтстен с его мрачной крепостью, прогрохотала по мосту и въехала в город Кобленц.

Теперь имя госпожи де Плугастель стало пропуском, ибо имя её было хорошо известно в Кобленце. Её муж, господин де Плугастель был заметной фигурой чрезмерно пышного двора; с его помощью принцы основали в изгнании ультрароялистское государство. Существование этого государства стало возможным благодаря займу, предоставленному амстердамскими банкирами и щедрости курфюрста Тревесского.

Сеньор де Гаврийяк, следуя почти неосознанной привычке, высадился со своими спутниками у лучшей гостиницы города «Три короны». Правда, Национальный Конвент, которому предстоит конфисковать поместья дворян-эмигрантов, ещё не создан, но в данном случае это неважно: поместья вместе с доходами от них сейчас недосягаемы, и сеньор де Гаврийяк располагает не более, чем двадцатью луи, которые случайно оказались при нём перед отъездом. К этой сумме он мог бы добавить только стоимость своего платья и нескольких безделушек Алины. Карета же принадлежала госпоже де Плугастель, равно как и дорожные сундуки в багаже. Предусмотрительная госпожа де Плугастель захватила и ларец со всеми своими драгоценностями, за которые при необходимости могла выручить внушительную сумму денег. Андре-Луи отправился в путь с тридцатью луи, но в дороге его кошелёк похудел на треть.

Однако мысль о деньгах никогда не отравляла безмятежного существования сеньора де Гаврийяка. За всю предыдущую жизнь ему ни разу не пришлось утруждать себя чем-то сверх требования желаемого. А потому он и теперь не задумываясь потребовал всё лучшее, что мог предоставить хозяин гостиницы — комнаты, еду и вина.

Появись наши путешественники в Кобленце на месяц раньше, им нетрудно было бы вообразить, будто они по-прежнему во Франции. Город в те дни был так переполнен эмигрантами, что на улицах слышалась только французская речь. В предместье Таль на другом берегу реки стоял военный лагерь французов. Теперь же, когда армия наконец выступила и ушла на запад тушить пожар революции, французское население Кобленца и других прирейнских городов сократилось до нескольких тысяч человек. Но многие придворные остались. Двор их высочеств временно обосновался в Шенборнлусте, роскошной резиденции курфюрста, которую Клемент Венсло(Wenceslaus) предоставил в распоряжение венценосных родственников — двух братьев короля, графа Прованского и графа д'Артуа, и дяди, принца де Конде.

Пользуясь любезностью курфюрста, их высочества беззастенчиво злоупотребляли его щедростью и всячески испытывали терпение гостеприимного хозяина. Все три принца приехали в Саксонию в сопровождении любовниц, а граф Прованский прихватил и жену. Придворные, блиставшие изысканными туалетами, пустились, по версальской моде, в разврат и интриги.

Хотя монсеньор со своим братом д'Артуа представляли королевское правительство в изгнании, они не признавали подписанную королём конституцию и выступали поборниками всех прав и привилегий, отмена которых была, по существу, единственной настоящей целью революционеров.

К этим-то людям и съезжались в Кобленц придворные, вводя гостеприимного хозяина Шенборнлуста в непомерные расходы. Поначалу дворяне с жёнами и домочадцами расселились в городе, сняв квартиры по средствам. Денег было сравнительно много, и эмигранты тратили их с расточительностью людей, не знавших заботы о завтрашнем дне. Они ждали возвращения лучших времён, коротая досуг в привычной праздности и развлечениях. Они превратили боннскую дорогу в прообраз Королевской дороги; они катались верхом, прогуливались, сплетничали, плясали на балах, играли в карты, пускались в амурные приключения и плели интриги. Они даже, вопреки эдиктам курфюрста, затевали дуэли.

Отступления от принятых в Кобленце норм поведения, которые позволяла себе приезжая публика, становились всё более вопиющими, и старому добряку-курфюрсту пришлось обратиться к царственным племянникам с жалобой. Непристойное поведение, оскорбительные манеры и развратные привычки французского дворянства оказывают тлетворное влияние на его подданных. Старик осмелился даже напомнить принцам о том, что личный пример куда действеннее наставлений и прежде всего следует наводить порядок в собственном доме.

Столкнувшись со столь ограниченным и провинциальным взглядом на вещи, племянники вскинули брови, переглянулись и заверили старика в том, что самую упорядоченную жизнь современный принц ведёт как раз, обзаведясь maitress-en-titre[1]Официальная любовница (фр.).. Мягкосердечный, снисходительный архиепископ не был убеждён в этом, но решил не настаивать на своём, чтобы лишний раз не расстраивать бедных изгнанников.

Господин де Керкадью и его спутники въехали в Кобленц в полдень 18 августа. Приведя себя в порядок, насколько это было возможно без смены платья, и пообедав, они вновь заняли места в заляпанной грязью карете и отправились в замок, расположенный в миле от города.

Поскольку прибыли они прямо из Парижа, откуда последние десять дней не поступило ни одной свежей новости, то сразу получили аудиенцию у их высочеств. Посетителей проводили по широкой лестнице, охраняемой офицерами в великолепных, шитых золотом мундирах, потом по просторной галерее, где прохаживались оживлённо беседующие придворные, и подвели к залу приёмов. Сопровождающий отправился объявить о гостях.

Даже теперь, когда большая часть французов выступила с армией в поход, в зале толпилось множество придворных. Принцы настаивали на сохранении своей чрезмерно пышной свиты. Благоразумная трата средств, взятых взаймы, была не для них. В конце концов, вспышка непокорности — это всего-навсего следствие неосторожного обращения с огнём. Герцог Брауншвейгский, выступивший в поход, погасит её в самое ближайшее время, и чернь за всё заплатит. Пожар и не возник бы, будь король поэнергичнее и не таким мягкотелым. И поделом ему, бездельнику. Эмигранты в глубине души уже предали своего короля. Они хранили верность лишь собственным интересам и собственной власти, которая через неделю-другую будет восстановлена. Герцогский манифест предрёк канальям, что их ожидает, как огненные письмена сатрапу Вавилона.

Ожидая приглашения, наши путешественники стояли поодаль от праздной толпы. Они составляли весьма живописную группу: худощавый, стройный Андре-Луи с тёмными незавитыми волосами, собранными в косицу, в оливково-зелёном верховом костюме со шпагой на боку и высоких сапогах; немолодой и коренастый господин де Керкадью в чёрном с серебром одеянии, держащийся немного скованно, словно отшельник, чуждый многолюдных сборищ; высокая, невозмутимая госпожа де Плугастель в элегантном платье, подчёркивавшем её неувядаемую красоту. Прекрасные грустные глаза дамы обращены на сына и, кажется, совсем не замечают окружающих; и, наконец, грациозная Алина, очаровательно-невинная в своём парчовом розовом наряде. Её золотистые волосы уложены в высокую причёску, синие глаза робко рассматривают обстановку.

Но вновь прибывшие не привлекли внимания искушённых царедворцев. Вскоре из зала, salon d'honneur[2]Официальная приёмная монарха., вышел некий благородный господин и быстрым шагом направился к группе де Керкадью. Спешка, однако, не препятствовала этому далеко не молодому, склонному к полноте придворному двигаться с величавостью, отметавшей всякие сомнения в высоком мнении названного господина о собственной персоне, достойной своего блестящего, в прямом и в переносном смысле, одеяния.

Не успел он подойти, как Андре-Луи уже осенила догадка относительно этой блистательной персоны. Господин церемонно склонился над ручкой госпожи де Плугастель и ровным, сдержанным тоном сообщил, что он счастлив лицезреть мадам живой и невредимой.

— Полагаю, вы на меня не в претензии, сударыня, поскольку задержались в Париже по собственной воле. Для нас обоих, вероятно, было бы лучше, если бы вы поторопились с отъездом и приехали раньше. А сейчас, пожалуй, можно было и не утруждать себя дорогой, ибо в самом скором времени я сам вернулся бы к вам в свите его высочества. Тем не менее я рад вас видеть. Надеюсь, вы здоровы и путешествие было не слишком утомительным.

В таких вот напыщенных выражениях приветствовал граф де Плугастель свою графиню. Не дав ей времени ответить, он повернулся к её спутнику.

— Мой дорогой Гаврийяк! Неизменно заботливый кузен и преданный кавалер!

Андре-Луи почудилась насмешка в прищуренных глазах графа, пожимающего руку Керкадью. Молодой человек окинул неприязненным взглядом надменную фигуру с крупной головой на непропорционально короткой толстой шее, увидел бурбоновский вислый нос и мысленно заключил, что тяжёлый подбородок в сочетании с вялой линией губ навряд ли говорит о твёрдости характера.

— А это кто? Ах, неужели ваша прелестная племянница? — продолжал граф, внезапно перейдя на приторно-вкрадчивый тон, и как-то даже подмурлыкнул. — О, милая Алина, как вы повзрослели, как похорошели с тех пор, как я вас видел в прошлый раз! — Тут граф перевёл взгляд на Андре-Луи, сдвинул брови и, не припомнив, изобразил ими немой вопрос.

— Мой крестник, — коротко отрекомендовал Андре-Луи сеньор де Гаврийяк, не назвав его имени, ставшего в последнее время чересчур известным.

— Хм, крестник… — Граф Плугастель пошевелил бровями на узком лбу. — Хм!

В это время люди, узнав его супругу, обступили группу, и наконец посыпались вопросы, едва понятные в шуршанье шёлка и шарканье подошв. Но граф, вспомнив о высокой аудиенции, избавил путешественников от легкомысленной толпы и препроводил в приёмный зал.