Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
IV

Прошло несколько дней, а Кмициц не возвращался, но зато в Водокты приехало трое из ляуданской шляхты, чтобы что-нибудь разузнать у своей панны о Кмицице. Приехал Пакош Гаштофт из Пацунелей, тот, у которого гостил пан Володыевский, — славившийся своим богатством и шестью дочерьми, из которых три были замужем за тремя Бутрымами, и каждая получила в приданое по сто чеканных талеров кроме недвижимости. Другой был Касьян Бутрым, самый старший из ляуданцев, прекрасно помнивший Батория, а с ним Юзва Бутрым, зять Пакоша. Он хотя и был полон сил, так как ему было не более пятидесяти лет, но не пошел в Россиены, ибо во время войн с казачеством ему пулей оторвало ступню, почему его и прозвали Юзвой Безногим.

Это был шляхтич необыкновенной силы и ума, но резкий и суровый. Его побаивались даже в столицах, ибо он не спускал ни себе, ни другим. В пьяном виде он был даже страшен, но это случалось с ним очень редко.

Молодая девушка приняла их очень радушно и сразу догадалась о причине их приезда.

— Мы хотели к нему ехать, но говорят, он еще не вернулся из Упиты, — говорил Пакош, — мы и приехали к тебе узнать, когда он будет.

— Думаю, что он вернется очень скоро, — ответила девушка. — Он вам будет очень рад, так как слышал о вас много хорошего как от дедушки, так и от меня.

— Лишь бы только он не принял нас так, как Домашевичей, когда они приехали к нему с известием о смерти полковника, — проворчал Юзва.

— Не упрекайте его в этом. Может быть, он и недостаточно любезно их принял, в чем и сознался предо мной, но нужно помнить, что он возвращался с войны, где ему пришлось испытать немало трудов и огорчений. Не нужно удивляться, если воин и прикрикнет на кого-нибудь: у них обращение такое же острое, как и их сабли.

Пакош Гаштофт, который желал бы с целым миром жить в дружбе, махнул рукой и сказал:

— Мы и не удивились. Зверь на зверя огрызается, если увидит его вдруг, почему бы и человеку этого не сделать. Мы поедем в старый Любич поклониться пану Кмицицу и просить, чтобы он жил с нами и ходил на войну так же, как и покойный подкоморий.

— Скажи только нам, дорогая, понравился ли он тебе? — спросил Касьян Бутрым. — Ведь мы обязаны знать об этом.

— Да наградит вас Бог за ваши заботы обо мне. Он очень достойный кавалер, пан Кмициц, но хотя бы я и заметила в нем какие-нибудь недостатки, то не стала бы о них говорить.

— Но ты их не заметила, сокровище наше?

— Нет. Впрочем, никто здесь не имеет права судить его, а уж тем более выказывать недоверие. Нам следует Бога благодарить.

— Зачем раньше времени благодарить? Когда будет за что, то и поблагодарим, а пока не за что, — ответил угрюмый Юзва, который, как истый жмудин, был очень осторожен и проницателен.

— А о свадьбе говорили вы? — спросил опять Касьян. Панна опустила глаза.

— Пан Кмициц хочет как можно скорей.

— Вот как, еще бы ему не хотеть, — пробормотал Юзва. — Ведь не дурак он. Какой медведь от меду откажется! Но зачем спешить, лучше сначала узнать, что он за человек. Отец Касьян, скажи, что надо. Что ты дремлешь, как заяц в полдень?

— Я не дремлю. Я думаю, как бы это сказать, — ответил старичок. — Иисус Христос сказал: как Яков Богу, так и Бог Якову. Мы тоже пану Кмицицу дурного не желаем, пусть же и он к нам будет добр.

— Только бы он жил с нами в согласии, — прибавил Юзва.

Молодая девушка насупила свои соболиные брови и сказала с некоторой надменностью:

— Попомните, панове, что мы не слугу принимаем. Он здесь будет хозяин, и мы должны подчиняться его воле, а не он нашей. Ему вы должны уступить и опеку надо мной.

— Это значит, что мы не должны ни во что вмешиваться? — спросил Юзва.

— Это значит, что вы должны быть его друзьями так же, как он хочет быть вам другом. Ведь он здесь оберегает свою собственность, которой каждый волен распоряжаться, как ему угодно. Не так ли, отец? — обратилась она к Пакошу.

— Это — святая истина, — ответил миролюбивый старичок. А Юзва снова обратился к старому Бутрыму:

— Да проснись же ты, Касьян!

— Я не сплю, я думаю.

— Ну так скажи, что ты думаешь.

— Вот что я думаю: пан Кмициц — настоящий пан, а мы — лапотники; притом он знаменитый воин, он один решился идти против неприятеля тогда, когда все уже руки опустили. Дай Бог таких побольше. Но товарищей он выбрал себе плохих. Ведь ты сам слышал, сосед, от Домашевичей, что все они негодяи, каиновы дети, и у каждого на душе немало преступлений. Они жгли, грабили, насильничали. Если бы они только кого-нибудь зарубили или переехали, это бы еще туда-сюда, это со всяким может случиться, но они только и занимаются грабежом, и давно бы им сгнить в тюрьме, если бы не протекция пана Кмицица. Он их взял под свою защиту, а они пристали к нему, как овода к лошади. А теперь приехали сюда, и уже всем ведомо, кто они такие! В первый же день своего приезда в Любич они в портреты покойных Биллевичей из пистолетов стреляли! Пан Кмициц не должен был этого допускать, так как Биллевичи его благодетели.

Ол е нька закрыла лицо руками.

— Этого быть не может, — сказала Ол е нька, заткнув уши.

— Может, потому что было. В своих благодетелей и будущих родственников он стрелять позволил. А потом натащили в дом девок и развратничали. Тьфу, такого безобразия еще у нас не бывало! И все это в первый же день приезда.

При этом старый Касьян до того рассердился, что начал стучать палкой об пол; на лице Ол е ньки выступили красные пятна, а Юзва прибавил:

— А войско пана Кмицица, оставшееся в Упите, разве лучше? Каковы офицеры, таковы и солдаты. У Соллогуба они увели скот; мейзагольских крестьян, везших смолу, избили. Соллогуб поехал к пану Глебовичу искать защиты, а теперь в Упите все вверх дном. У нас до сих пор все было спокойно, а теперь держи ружье наготове. А почему? Потому что пан Кмициц со своей компанией пожаловал.

— Не говорите так, отец Юзва, не говорите!

— Как же не говорить? Если пан Кмициц не виноват, то зачем же он держит таких людей и зачем с ними живет? Вы должны ему сказать, чтобы он их прогнал, иначе нам покоя не будет. Слыханная ли это вещь — позволить стрелять в портреты и на глазах у людей развратничать? Ведь об этом говорят во всем околотке.

— Что же мне делать? — спросила Ол е нька. — Может быть, они и дурные люди, но ведь он с ними ходил на войну, и ради меня он их не прогонит.

— А если не прогонит, значит, и сам не лучше, — проворчал Юзва.

— Впрочем, пусть будет по-вашему! — сказала девушка, в которой все сильнее накипала злоба против этих развратников и забияк. — Он должен их выгнать. Пусть выбирает меня или их. Если правда все, что вы говорите, то я им не прошу. Я сирота и беззащитна, но не побоюсь этой вооруженной шайки.

— Мы тебе поможем, — промолвил Юзва.

— Пусть они делают что хотят, но не здесь, не в Любиче, — воскликнула Ол е нька, волнуясь все более. — За свои поступки они сами и будут отвечать, но пусть не подстрекают к разврату пана Кмицица… Ведь это стыд, позор… Я думала, что они только невоспитанны, но оказывается, что это негодяи, позорящие и себя, и его. Спасибо вам, отцы, что вы мне открыли глаза. Теперь я знаю, как мне поступить.

— Вот это я понимаю, — ответил старый Касьян. — Сама добродетель говорит твоими устами, и мы тебе поможем.

Гнев все больше накипал в сердце Ол е ньки против товарищей Кмицица. Они заставили страдать ее самолюбие, они оскорбили ее святое чистое чувство. Ей стыдно было и за него, и за себя, и она искала виновных, на ком бы можно было выместить свой гнев.

Шляхта, наоборот, радовалась, видя свою барышню такой грозной и готовой дать решительный отпор этим оршанским буянам.

Она продолжала со сверкающими глазами:

— Они должны убраться не только из Любича, но и из его окрестностей.

— Мы и не виним пана Кмицица, сокровище наше, — говорил старый Касьян. — Мы знаем, что это они его подзадоривают. И нет у нас никакой злобы к нему, а недовольны мы тем, что он держит у себя таких негодяев. Он еще молод, ну и… глуп. И староста Глебович был смолоду глуп, а теперь нас еще наставляет.

— Вот, к примеру, собака, — сказал взволнованным голосом миролюбивый пацунельский старичок, — пойдешь с молодой в поле, она, глупая, вместо того чтобы зверя гонять, вертится около твоих ног да за полы дергает.

Ол е нька хотела что-то сказать, но вдруг разрыдалась.

— Не плачь, — сказала Юзва Бутрым.

— Не плачь, не плачь, — повторяли оба старика.

Они употребляли все усилия, чтобы утешить ее, но безуспешно. После их отъезда ею овладела тревога и невыразимая тоска, но больше всего страдала эта гордая девушка оттого, что принуждена была защищать и оправдывать Кмицица перед своими опекунами.

А эта компания? И маленькие ручки молодой девушки сжались при одном воспоминании о ней. Перед ее глазами встали, как живые, лица Кокосинского, Углика, Зенда, Кульвеца и других; и вдруг она поняла и увидела то, чего не видела прежде. Разврат и преступление наложили на них свою печать. Чуждое ей до сих пор чувство ненависти начало овладевать ею все более и более.

Но вместе с этим чувством возрастала и обида против Кмицица.

— Стыд, позор, — шептала девушка побелевшими губами. — Каждый вечер он возвращался от меня к дворовым девкам.

И она почувствовала себя оскорбленной. Невыносимая тяжесть сдавливала ей грудь.

На дворе уже стемнело, а панна Александра все ходила, волнуясь, по комнате, и в душе у нее бушевала целая буря. Она не принадлежала к тем натурам, которые могут только страдать, а защищаться не могут. В этой девушке текла рыцарская кровь. Она хоть сейчас же готова была вступить в борьбу с этими злыми духами. Но что ей остается? Только слезы и просьбы, чтобы Кмициц разогнал их на все четыре стороны? А если он не согласится?

Если не согласится…

И она не смела даже думать об этом.

Мысли ее были прерваны появлением казачка, который внес охапку еловых поленьев и, положив их у камина, стал выгребать из-под пепла еще не погасшие уголья. В эту минуту у нее мелькнула вдруг новая мысль.

— Константин, — окликнула она его, — поезжай сейчас же верхом в Любич. Если пан вернулся, то попроси его сейчас же ехать ко мне, а если его еще нет, то пусть вместе с тобою едет старый Жникис, только живо.

Казачок бросил на угли смоляных щепок и можжевельника и скрылся за дверью.

В камине загорелось яркое пламя. На душе у Ол е ньки стало как-то спокойнее.

— Может быть, Бог еще все переменит к лучшему, а может, это и не так было, как говорили опекуны.

И через несколько минут она пошла в людскую, чтобы, по давнему обычаю, следить за работавшими там девушками и петь божественные песни. Спустя два часа вернулся продрогший казачок.

— Жникис ждет в сенях, — сказал он. — Пана нет в Любиче.

Девушка быстро вскочила. Старый слуга поклонился ей до земли.

— Все ли в добром здоровье, благодетельница вы наша?

Они перешли в столовую; Жникис остановился у дверей.

— Что слышно? — спросила девушка.

Мужик махнул только рукой и промолвил:

— Пана нет дома.

— Я знаю, что он в Упите. Но дома что?

— Эх…

— Слушай, Жникис, говори смело, тебе ничего за это не будет. Говорят, что пан добрый, только товарищи его повесы.

— Если бы только повесы…

— Говори всю правду.

— Мне нельзя говорить… Не велено, да и боюсь.

— Кто не велел?

— Пан.

— Верно? — спросила молодая девушка.

Наступила минута молчания. Она быстрыми шагами ходила по комнате, а он следил за нею глазами. Вдруг она остановилась.

— Чей ты?

— Биллевичей, но из Водокт, а не из Любича.

— Ты больше не вернешься в Любич, ты останешься здесь. Теперь приказываю тебе говорить все, что ты знаешь.

Мужик бросился перед нею на колени.

— Панна, драгоценная, я не хочу туда возвращаться, там светопреставление. Это настоящие разбойники, там ни минуты нельзя быть спокойным.

Девушка покачнулась, как бы пораженная стрелою, побледнела, но спросила спокойно:

— Правда ли, что они стреляли в портреты?

— И стреляли, и девок таскали в комнаты, да и до сих пор там то же самое. В деревне — плач, в доме — содом. Волов и баранов без счету режут. Людей истязают. Вчера избили конюха.

— Конюха избили?

— Да, а хуже всего девкам. Им уже мало дворовых, они по деревне за ними гоняются.

Снова наступило молчание. Щеки девушки покрылись ярким румянцем.

— Когда ожидают пана?

— Они и сами не знают, да слышал я вчера, что они все завтра собираются в Упиту. Уж и лошадей велели приготовить. Верно, заедут и к вашей милости просить пороху и людей.

— Они заедут ко мне?.. Прекрасно. Ступай на кухню. Больше ты не вернешься в Любич.

— Пошли тебе Господи счастья и здоровья! Панна Александра решила, как ей нужно поступить.

На другой день было воскресенье. Утром, прежде чем дамы из Водокт успели уехать в костел, явились паны: Кокосинский, Углик, Кульвец, Раницкий, Рекуц и Зенд, а за ними вооруженная любичская дворня, ибо вся компания собиралась идти на помощь Кмицицу в Упиту.

Панна вышла к ним навстречу спокойная и гордая, совсем непохожая на ту, которая встречала их несколько дней тому назад; она едва кивнула головою в ответ на их низкие поклоны. Они подумали, что это с ее стороны осторожность, вызванная отсутствием Кмицица.

Первым выступил Кокосинский, но на этот раз он был уже смелее и проговорил:

— Ясновельможная панна ловчанка. Мы заехали сюда по дороге в Упиту выразить вам свое почтение и попросить пороху и оружия. Прикажите ехать с нами и вашим людям. Мы возьмем штурмом Упиту, а всем этим лапотникам слегка пустим кровь.

— Дивлюсь я, — ответила молодая девушка, — что вы едете в Упиту. Я сама слышала, как пан Кмициц велел вам сидеть в Любиче, и думаю, что вы, как подчиненные, должны исполнять его приказания.

Услышав эти слова, молодые люди переглянулись в изумлении. Зенд вытянул губы, точно собираясь свистнуть по-птичьи, а Кокосинский стал почесывать затылок.

— Право, можно подумать, что вы говорите с крепостными пана Кмицица. Правда, мы должны были сидеть дома, но вот уже четвертый день, как Ендрек уехал, и мы решили, что там что-то происходит, и наши сабли могут пригодиться.

— Пан Кмициц поехал не на войну, а усмирить и наказать солдат, что могло бы случиться и с вами, если бы вы его ослушались. Кроме того, с вашим появлением там прибавилось бы еще больше бесчинств и кровопролития.

— Трудно с вами спорить. Не откажите снабдить нас порохом и людьми.

— Ни людей, ни пороху я вам не дам, слышите?

— Так ли я понял? — ответил Кокосинский. — Неужто вы пожалеете таких пустяков даже ради спасения Кмицица, Ендрека? Неужто вы предпочитаете, чтобы с ним случилось какое-нибудь несчастье?

— Самое плохое, что может с ним случиться, — это быть в вашей компании!

При этих словах глаза молодой девушки метнули искры, и, гордо подняв голову, она направилась к буянам, а те с изумлением попятились назад.

— Бездельники, — сказала она, — это вы, как злые духи, подстрекаете его ко всему дурному. Я знаю вас, вашу развращенность и ваши бесчестные поступки. Закон преследует вас, люди от вас отворачиваются, а на кого это ложится пятном? Все на него.

— Вы слышите, товарищи? Слышите? Что это такое? Не сон ли это? — крикнул Кокосинский.

Девушка подошла еще ближе к ним и, указывая рукой на дверь, сказала:

— Вон отсюда!

Все побледнели, но не ответили ни слова. Лишь зубы их заскрежетали, руки схватились за сабли, а глаза метали молнии. Но через минуту ими овладел страх. Ведь этот дом под опекой могущественного Кмицица, а эта надменная девушка его невеста. И они побороли свой гнев, а она стояла с блестящими глазами и указывала на дверь.

Наконец Кокосинский заговорил прерывающимся от сдерживаемого бешенства голосом:

— После такого радушного приема… нам ничего не остается… как поклониться любезной хозяйке и… и… поблагодарить за гостеприимство…

Сказав это, он с преувеличенной почтительностью поклонился до земли, а за ним поклонились остальные и все поочередно вышли из комнаты. Когда дверь затворилась за последним, Ол е нька в изнеможении упала в кресло.

А они собрались у крыльца, чтобы посоветоваться, как им быть, но никто не решался заговорить первым.

Наконец Кокосинский сказал:

— Ну что же, милые барашки?

— А что?

— Как вы себя чувствуете?

— А ты?

— Эх, если бы не Кмициц, — сказал Раницкий, — мы бы расправились по-своему с панной.

— Попробуй тронь только Кмицица, — запищал Рекуц. Лицо Раницкого все покрылось багровыми пятнами.

— Не боюсь я Кмицица, а тебя тем более. Становись хоть сейчас!

— Прекрасно, — ответил Рекуц.

Оба схватились за сабли, но в эту минуту между ними очутился Кульвец-Гиппоцентавр.

— Видели вы это? — сказал он, потрясая огромным кулачищем. — Видели? Первому, кто поднимет саблю, я размозжу голову.

Сказав это, он посмотрел сначала на одного, потом на другого, точно спрашивая, кто из них первый захочет отведать, но они сейчас же успокоились.

— Кульвец прав, — заметил Кокосинский. — Теперь, больше чем когда-либо, нам нужно согласие. Я советовал бы вам как можно скорее ехать к Кмицицу, чтобы она не успела вооружить его против нас. Хорошо, что мы сдержали себя, хотя, сознаюсь, у меня и язык, и руки чесались. Едемте к Кмицицу. Она будет на нас жаловаться, так мы тоже зевать не будем. Сохрани Бог, если он нас оставит. На нас сейчас же сделают облаву, как на волков.

— Пустяки, — сказал Раницкий. — Ничего с нами не сделают. Теперь война: мало ли таких же бесприютных, как мы, шатается по свету. Наберем себе товарищей, и тогда пусть нас ищут. Дай руку, Рекуц, я тебя прощаю.

— Я бы тебе уши обрезал, — пропищал Рекуц, — но так и быть, помиримся. Общая у нас обида!

— Указать на дверь таким кавалерам, как мы! — воскликнул Кокосинский.

— И мне, в чьих жилах течет сенаторская кровь! — прибавил Раницкий.

— Нам, доблестным людям и шляхте!

— Заслуженным солдатам!

— Беднякам!

— Невинным сиротам!

— Хоть я еще и не совсем без подметок, а ноги у меня начинают мерзнуть, — сказал Кульвец. — Что мы здесь будем стоять, как нищие? Нам пива не поднесут. Мы здесь не нужны. Сядемте и поедем, а людей лучше всего отправить назад, — без оружия и пороху они для нас бесполезны.

— В Упиту?

— К Ендреку, нашему дорогому приятелю. Ему мы пожалуемся.

— Как бы только с ним не разъехаться.

— На коней, Панове, трогайте.

Все сели на лошадей и отправились в путь, сдерживая свой гнев и стыд. За воротами Раницкий повернулся и погрозил кулаком по направлению к дому.

— Эх, крови мне, крови!..

— Если только мы когда-нибудь поссоримся с Кмицицем, мы еще вернемся сюда и расправимся как надо.

— Это возможно.

— Бог нам поможет, — прибавил Углик.

— Иродова дочь, тетерька проклятая!

Осыпая такими проклятиями молодую девушку, а порою браня и друг друга, они доехали до леса. Только миновали они несколько деревьев, как огромная стая ворон закружилась над их головами. Зенд начал пронзительно каркать, и тысячи голосов ответили ему сверху. Стая спустилась так низко, что лошади начали пугаться шума крыльев.

— Замолчи ты, — крикнул на Зенда Раницкий. — Еще накличешь какую-нибудь беду. Каркает над нами это воронье, точно над падалью.

Но другие смеялись: Зенд не переставал каркать. Вороны опускались все ниже, и шум их крыльев смешивался с пронзительным карканьем. Глупые, они не поняли этого дурного предзнаменования.

Проехав лес, они увидели Волмонтовичи и прибавили шагу; был сильный мороз, и они очень озябли; до Упиты было еще далеко. Но по деревне им пришлось ехать медленнее, так как вся дорога была запружена людьми, возвращавшимися из церкви. Шляхта поглядывала на незнакомцев, отчасти догадываясь, кто они и откуда. Молодые девушки, слышавшие обо всем, что творилось в Любиче, и о том, каких грешников привез с собой Кмициц, присматривались к ним с еще большим любопытством. А они ехали, гордо подняв головы, приняв воинственные позы, в бархатных кафтанах, в рысьих шапках и на прекрасных лошадях. Видно было, что это действительно храбрые солдаты. Они ехали в ряд, никому не уступая дороги, и лишь по временам покрикивая: «Прочь с дороги!» Некоторые из Бутрымов посматривали на них исподлобья, но уступали; а они говорили между собой о шляхте.

— Обратите внимание, Панове, — говорил Кокосинский, — какие здесь все рослые мужики — настоящие зубры, и каждый волком смотрит.

— Если бы не рост и не эти громадные сабли, их можно было бы принять за мужиков, — сказал Углик.

— А сабли-то какие, — заметил Раницкий. — Хотелось бы мне с кем-нибудь из них помериться.

И он начал размахивать руками.

— Он бы так, а я так! Он так, а я так — и шах.

— Тебе нетрудно доставить себе это удовольствие: с ними немного хлопот.

— А я предпочел бы иметь дело вот с этими девушками, — сказал Зенд.

— Елки, а не девушки! — воскликнул Рекуц.

— Не елки, а сосны. А щеки как расписные.

— Трудно усидеть на лошади, видя таких красавиц.

Выехав из «застенка», они опять пустились рысью. Через полчаса подъехали к корчме, называемой «Долы», стоявшей на полдороге между Волмонтовичами и Митрунами. Бутрымы и их жены и дочери обычно останавливались здесь, чтобы отдохнуть и согреться во время морозов. Поэтому перед постоялым двором молодые люди увидели несколько саней и несколько верховых лошадей.

— Выпьем-ка водки, а то холодно, — предложил Кокосинский.

— Не мешает, — ответили все хором.

Они сошли с лошадей и привязали их к столбам, а сами вошли в громадную темную корчму. В ней они застали множество людей. Шляхта, сидя на скамьях или стоя кучками у стойки, потягивала пиво или крупник, приготовленный из масла, меду, водки и кореньев. Здесь собрались почти одни мрачные, неразговорчивые Бутрымы, и в избе не было почти никакого шума. Все они были одеты в кафтаны из серого домашнего сукна на бараньем меху, в кожаные пояса с саблями в черных железных ножнах. Этот однообразный костюм делал их похожими на какое-то войско. По большей части это были старики лет шестидесяти или юноши, так как остальные отправились в Россиены.

Увидев оршанских кавалеров, все отошли от стойки и с любопытством стали к ним присматриваться. Их выправка и молодецкий вид понравились воинственной шляхте; временами слышались вопросы: «Это из Любича?» — «Да, это товарищи Кмицица». — «Так это они?» — «Как же».

Молодые люди принялись за водку, но вдруг Кокосинский почувствовал заманчивый запах крупника и приказал подать себе. Когда на столе появился дымящийся котелок, они уселись и стали попивать, поглядывая прищуренными глазами на шляхту, так как в избе было почти совсем темно. Окна были занесены снегом, а большое отверстие в печи, где горел огонь, закрывали какие-то повернувшиеся спиной к присутствующим фигуры.

Когда крупник стал расходиться по жилам молодых людей, разливая приятную теплоту, к ним вернулось веселое настроение, испорченное приемом в Водоктах, и Зенд начал каркать по-вороньему так искусно и неподражаемо, что все лица повернулись к нему.

Товарищи смеялись, а развеселившаяся шляхта, особенно подростки, стали подходить ближе. Сидевшие у печки фигуры повернулись лицом к избе, и Рекуц первый заметил, что это были женщины.

А Зенд закрыл глаза и продолжал каркать; вдруг он замолчал, и через минуту все услышали голос травленного собаками зайца; заяц пищал, как в агонии, все тише, все слабее, наконец, умолк навеки.

Бутрымы стояли в изумлении и все еще прислушивались, хотя заяц умолк уже; в это время раздался пискливый голос Рекуца:

— У печи сидят девки.

— Правда, — ответил Кокосинский, прикрывая глаза рукой.

— Верно, — повторил Углик, — но в избе так темно, что их нельзя рассмотреть.

— Любопытно, что они здесь делают?

— Может, для танцев пришли.

— Погодите, я сейчас спрошу, — сказал Кокосинский. — Что вы там делаете около печи, милые?

— Ноги греем, — ответили тонкие голоса.

Тогда молодые люди встали и подоши к огню. На длинной скамье сидело несколько молодых женщин, вытянувших ноги на лежавшее у огня бревно, а с другой стороны сушились их промокшие сапоги.

— Значит, ноги греете? — спросил Кокосинский.

— Да, озябли.

— Хорошенькие ножки, — запищал Рекуц, нагибаясь над бревном.

— Оставьте нас, ваць-пане! — ответила одна из шляхтянок.

— Я бы охотнее пристал, чем отстал, тем более что я знаю лучшее средство согреть озябшие ножки, чем огонь; вам надо потанцевать, и вы мигом согреетесь.

— Потанцевать так потанцевать, — сказал Углик. — Нам не нужно ни скрипки, ни контрабаса, я вам сыграю на чекане.

И, вынув из кожаного футляра свой неразлучный инструмент, он стал играть; молодые люди начали подходить к девушкам и стаскивать их со скамьи. Они будто и сопротивлялись, но более криком, чем руками, так как на самом деле они и сами были не прочь от этого. Может быть, и мужчины пустились бы в пляс, ведь ничего нельзя было иметь против танцев в воскресенье после обедни, особенно во время Масленицы, но репутация этой компании была слишком известна в Волмонтовичах, и потому старший, Юзва Бутрым, тот, у которого не было ступни, встал со скамьи и, подойдя к Кульвецу-Гиппоцентавру, схватил его за грудь и сказал:

— Если вы хотите танцевать, так не угодно ли со мной?

Кульвец прищурил глаза и стал усиленно шевелить усами.

— Я предпочитаю с девушкой, а с вами уж потом.

В это время подбежал Раницкий с лицом, покрытым пятнами, так как уже чуял скандал.

— Ты кто такой? — спросил он, хватаясь за саблю.

Углик перестал играть, а Кокосинский крикнул:

— Эй, товарищи, сюда, сюда!

Но на помощь Юзве бросились все Бутрымы, старики и подростки; они подходили ворча, как медведи.

— Что вам нужно? Хотите отведать наших кулаков? — спросил Кокосинский.

— Да что тут с вами разговаривать, пошли прочь! — ответил флегматично Юзва.

Раницкий, больше всего беспокоившийся, как бы не обошлось без драки, толкнул Юзву в грудь рукояткой сабли, так что эхо разнеслось по всей корчме, и крикнул:

— Бей!

Заблестели, зазвенели сабли, раздался крик женщин, шум и замешательство. Вдруг Юзва вскочил, схватил стоявшую около стола огромную скамью и, подняв ее, как щепку, крикнул:

— Рум, рум!

С полу поднялась страшная пыль, так что не видно было сражающихся, и лишь порою слышались стоны.