Онлайн чтение книги Уход в лес Der Waldgang
33

Может ли все же бытие в человеке вообще быть уничтожено? В этом вопросе расходятся не только конфессии, но и религии — на него можно ответить, только основываясь на вере. Можно осознавать это бытие как благо, как душу, как вечную и космическую родину человека — всегда будет ясно, что нападение на него должно исходить из самой темной бездны. Даже сегодня, когда царящие понятия понимают только поверхность процесса, люди догадываются, что происходят удары, целью которых является что-то другое, нежели просто экспроприации или ликвидации. Упрек в «убийстве душ» основывается именно на таком предчувствии.

Такое слово может быть сформировано только уже ослабленным духом. Это неприятно коснется каждого, у кого есть представление о бессмертии и основывающихся на нем порядках. Там, где есть бессмертие, там, где хотя бы есть только вера в них, там нужно также принимать пункты, в которых до человека не может добраться или причинить вред, не говоря уже о том, чтобы уничтожить ни одна власть и ни одна могущественная сила на Земле.

Лес — это святыня.

Паника, которую наблюдают сегодня повсюду, — это уже выражение изнуренного, подточенного духа, пассивного нигилизма, который вызывает активный нигилизм. Конечно, легче всего запугать того, который верит, то когда его мимолетное появление на этой Земле будет уничтожено, то на этом закончится все. Новые рабовладельцы знают об этом, и на этом основывается значение материалистических учений для них. Во время восстания эти учения служат потрясению порядка, а после уже достигнутого господства они должны увековечивать ужас. Больше не должно быть бастионов, в которых человек чувствует себя неприступным и вместе с тем смелым.

В противоположность этому важно знать, что каждый человек бессмертен, и что в нем живет вечная жизнь, неисследованная и все же населенная страна, которую он сам может отрицать, но, все же, ни одна временная власть не может его лишить ее. Доступ у многих, даже у большинства, может быть похож на источник, в который веками бросали обломки и мусор. Если убрать их, то на дне найдут не только источник, но и старые картины. Богатство человека бесконечно больше, чем он думает. Это богатство, которого никто не может лишить, и которое в течение времен также снова и снова заметно притекает, прежде всего, если боль докопалась до глубин.

Это как раз то, что человек хочет знать. Здесь лежит центр его временного беспокойства. Это причина его жажды, которая растет в пустыне — и эта пустыня — это время. Чем больше время распространяется, чем более осознанным и неотложным, но также и чем более пустым будет время в его самых маленьких частях, тем сильнее станет жажда преодолевающих его порядков.

Жаждущий по праву ожидает от теолога, что он успокоит его страдание, и именно по пратеологическому образцу посоха, который выбивает воду из скалы. Если теперь дух в этих наивысших вопросах обращается к философу и довольствуется все более дешевыми объяснениями мира, то это знак не того, что изменились устои, а того, что посредников больше не призывают выступать за занавесом. В таком состоянии наука лучше, так как к мусору, который блокирует доступы и лазы, теперь относятся и те великие старые слова, которые сначала стали соглашением, потом неприятностью, и, наконец, просто скучными.

Слова двигаются с кораблем; место слова — это лес. Слово покоится под словами как золотой фон под ранней картиной. Если теперь слово больше не оживляет слова, то страшное молчание распространяется под их потоком — сначала в храмах, которые превращаются в роскошные надгробные памятники, затем в преддвериях.

К великим событиям относится смена философии с познания на язык; она приводит дух в тесное соприкосновение с прафеноменом. Это важнее, чем все физические открытия. Мыслитель вступает на поле, на котором снова возможен, наконец, союз не только с теологом, но и с поэтом.

То, что доступ к источникам может быть открыт заместителями, посредниками: там лежит одна из больших надежд. Если в этой точке удастся настоящее соприкосновение бытия, то у этого всегда будут сильные воздействия. История, даже возможность датировать время вообще, основывается на таких процессах. Они представляют собой наделение творческой стихийной силой, которая становится заметна во времени.

Это становится очевидным также в языке. Язык принадлежит к собственности, к своеобразию, к доле наследства, к отечеству человека, которое достается ему, хоть он и не знает его изобилия и богатства. Язык подобен не только саду, цветами и плодами которого наследник подкрепляется вплоть до старости; он также одна из больших форм для всех благ вообще. Как свет делает мир и его образование видимым, так и язык делает их понятными в самом сокровенном, и нельзя представить мир без языка как ключа к сокровищам и тайнам мира. Закон и господство в видимых и даже невидимых царствах начинаются с наименования. Слово — это материал духа и как таковой оно служит для самого смелого наведения мостов; в то же время это наивысшее средство поддержания власти. Всем захватам земель в реальности и в мыслях, всем строениям и военным дорогам, всем столкновениям и договорам предшествуют откровения, планирования и заклинания в слове и в языке, и стихотворение. Можно даже сказать, что есть два вида истории, один в мире вещей, другой в мире языка; и этот второй включает не только более высокий взгляд, но и более действующую силу. Даже пошлое должно всегда оживать от этой силы, даже если оно превращается в насилие. Но страдания проходят и преображаются в стихотворении.

Это старая ошибка, что из состояния языка можно сделать вывод, нужно ли ожидать поэта или нет. Язык может находиться в полном упадке, и поэт может выступить из него как лев, который приходит из пустыни. Так же и после прекрасного цветения могут отсутствовать плоды.

Язык не живет по собственным законам, иначе грамматисты правили бы миром. В своей первопричине слово — это больше не форма, не ключ. Оно становится идентичным с бытием. Оно станет творческой властью. И в этом кроется его огромная, никогда не пригодная к извлечению выгоды сила. Здесь происходит только сближение. Язык плетется вокруг тишины, как оазис ложится вокруг источника. И стихотворение подтверждает, что вход во вневременные сады удался. От этого живет время тогда даже в эпохах, в которых язык опустился до средства техников и бюрократов, и где он, чтобы симулировать свежесть, пытается взять заимствования из жаргона, он остается в своей статической силе совсем неослабленным. Серое, распыленные пристает только к его поверхности. Тот, кто копает глубже, в каждой пустыне достигает водоносного слоя. И с водой поднимается новое плодородие.