Онлайн чтение книги Годы в огне
ГЛАВА 26. СРОЧНО! СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!

Двадцать четвертого июля в девять часов с минутами Вострецову передали депешу Тухачевского, помеченную грифом «Срочно! Совершенно секретно!»

Командарм приказывал командирам Волжского и Петроградского полков, ворвавшихся в Челябинск, найти в штабе Западной армии Колчака, а именно в контрразведывательном отделении штабзапа, княжну Юлию Урусову, двадцать лет, рост невысокий, глаза синие, косы черные, пароль — «Вы жили раньше в Челябинске?», отзыв — «Нет, я всю жизнь провела в Вологде». Вострецов и Шеломенцев должны были обеспечить безопасность княжны и при первой возможности переправить ее самолетом в Уфу.

Почти в те же минуты Степану Сергеевичу привезли вторую депешу с тем же требованием. Ее подписал начальник особого отдела армии Петр Васильевич Гузаков.

Такие приказы полагалось выполнять «Аллюр три креста». Оставив полк на попечение комбата-2 Евгения Полякова, «Трубка» во главе конной разведки кинулся в Дядинские номера.

В огромном здании гостиницы, которую еще не полностью покинул штаб, раздавались недружные выстрелы. Кто-то из штабников отбивался от наседающих красноармейцев; еще жгли в иных кабинетах секретные бумаги; еще не все в штабзапе понимали, что́ случилось в это жаркое летнее утро.

Волжцы смели огнем и клинками малые очаги сопротивления и бросились вдоль бесконечного коридора в его самые темные углы.

Разведчикам повезло. В одной из комнат они загнали в шкаф бледного низкорослого человека, окоченевшего от страха. Штабист успел сорвать и выбросить один погон, но второй болтался у него на плече, как осенний осиновый лист.

Вытащенный бойцами из шкафа, офицеришка почти повис на их руках.

Пленный оказался комендантом штаба, и Вострецов сказал слюнтяю, что он спасет себе жизнь, если тотчас покажет комнаты контрразведки.

Обещание преобразило труса.

— Это — пожалуйста, это можно… господа… как перед богом…

Офицер, словно подхлестнутый, бросился по лестнице в полуподвальный этаж. Вострецов и бойцы еле поспевали за коротышкой.

В первых комнатах Гримилова-Новицкого было пусто, — ни людей, ни бумаг, один пепел. Это удивило поначалу Вострецова, но он тут же усмехнулся: кто-кто, а контрразведка знала, что дело — табак, и загодя увезла свое барахлишко.

Продолжая торопливый осмотр, волжцы наткнулись в одной из комнат на человека в гражданской одежде. Его рубаха висела клочьями, лицо почернело, однако избитый был в сознании, хоть и не мог двигаться. Он с трудом сообщил краскому, что пять минут назад сюда забегали Гримилов и Вельчинский, капитан стрелял в него, арестанта, но нервничал и промахнулся. Они не могли уйти далеко.

Волжцы разбежались в разные стороны, и через четверть часа взводный притащил к командиру худого, как веретено, офицера с погонами поручика.

— Кто? — спросил Вострецов, сверля глазами задержанного. — Кем служил?

Офицер, увидев полный ненависти взгляд, которым его обжег арестант, совсем потерялся: теперь нельзя было спасти себя ложью.

— Поручик Вельчинский, — хрипло доложил он. — Отделение Гримилова-Новицкого.

Слово «контрразведка» он побоялся произнести.

Вострецов вонзил в него снова тяжелый взгляд глубоко посаженных глаз, сказал глухо:

— Вот что, Вельчинский: жизнь не обещаю, а виселицу пулей заменю. Помоги найти княжну Урусову.

Губы молодого человека мгновенно высохли, он уронил голову и отозвался с непреклонностью, которой от него никто не ждал:

— О княжне я не скажу ни слова.

— Вот как! Ну гляди, не тяни мне жилы!

Вельчинский трудно глотал слюну, крутил головой — был похож на жадную курицу, клюющую непомерно большие куски хлеба.

Наконец взял себя в руки и вопросительно взглянул на краскома, пытаясь понять, зачем тому нужна Юлия Борисовна.

И вдруг, совсем внезапно для красноармейцев, ожил, явно возликовал и крикнул, что все сделает, дабы найти эту женщину, которую здесь любили, поверьте честному благородному слову офицера. Вельчинский понял, что Юлию Борисовну ищут свои, то есть ее друзья, которые очень хотят ей помочь.

Поручику дали заводную лошадь, и все поскакали на Уфимскую, в особняк Льва Львовича и Веры Львовны Кривошеевых, куда, по словам поручика, вчера вечером поспешила мадмуазель Урусова.

Хозяева особняка были дома, но ничего не смогли сказать о своей постоялице, которую не видели уже сутки. Не дай бог, с Юлей что-нибудь случилось, господи, что же могло случиться?!

Степан Сергеевич немедля установил окрест посты, перевернул вверх дном и главное жилье, и флигель, и все дворовые постройки — княжны нигде не было.

Один из постов находился у двери погреба, где стояли кадки и кадочки, и еще огромная бочка с остатками солений.

Разведчик, наряженный на этот пост, совершенно не понимал, для чего торчит и как здесь может появиться женщина, которую ищут. Однако он безоговорочно верил «Трубке», коего опекали либо бог, либо черт, а может статься, и оба вместе. И выходило: раз поставил, значит, для чего-нибудь да надо. Потому он с напряженным вниманием вслушивался в звуки двора, понимая, что это единственное место, со стороны которого могла появиться княжна.

Но целый час бесполезного топтания утомил бойца, и он заметно успокоился, перестал напрягать слух и зрение и даже позволил себе войти в погреб и присесть на какой-то ящик.

Отдохнув немного, подошел к кадушечке, отвязал от пояса котелок и, достав из-за голенища алюминиевую ложку, начерпал в посудину белой с желтым капусты.

Потом снова опустился на ящичек и, поставив винтовку меж ног, принялся за свой случайный завтрак.

Покончив с едой, тщательно вытер клочком сена котелок и ложку, вернул их на место, на пояс и за сапог, и снова присел. Но тут же поднялся: хотелось спать и, не дай бог, коли грех случится на посту.

Тогда он перекинул винтовку за плечо, прислонился к косяку открытой двери и застыл — весь внимание. Однако ничего подозрительного не было видно и слышно, и он стал думать о доме, о жене, как она там одна, не путается ли с кем, — одним словом, поступал так, как поступают в его положении девять солдат из десяти.

Внезапно откачнулся от косяка, привычным движением сбросил винтовку с плеча на руки, — ему показалось, что за спиной, в мутной глубине погреба, что-то плеснуло и кто-то застонал.

Он резко повернулся к кадушкам — и в потрясении выставил штык вперед.

Из-за края самой большой бочки виднелась голова женщины, безумно усталые глаза были широко открыты, и что-то невнятно шептали губы.

Он кинулся к ней, не зная, что делать, стал колом и тут же с трудом различил слова:

— Звезда… это звезда… господи…

Женщина вдруг засмеялась, пробормотала, как видно, в забытьи: «Нет, я всю жизнь провела в Вологде» и покачнулась. Но тут же поднялась в полный рост, перевалилась через край бочки и упала на прохладный глиняный пол. Мокрое платье облепило ее ладную фигурку и было все покрыто белой пеной рассола.

Боец счастливо ахнул, уразумев, что это она, та самая женщина, которую ищут, глубоко вздохнул, бросился было к ней, но тут же вскинул к балкам погреба оружие и трижды весело выстрелил в потолок.

Вострецов, сидевший на крыльце флигеля (он разослал разведчиков во все ближние дома — может, там кто-нибудь видел княжну, или, на худой конец, знает о ней), услышав выстрелы, мгновенно вскочил и кинулся в погреб.

Вбежал туда и различил часового, который держал на руках женщину, а с нее текла, как показалось, вода. Урусова была без сознания и молчала, крепко сжав зубы.

Вострецов в два прыжка очутился рядом с часовым, заметил в мертво сжатой руке княжны пистолет, покосился на черные косы, тяжело обвившие горло женщины, и задал единственный вопрос, который сейчас имел значение:

— Жива?

— Жилая! — широко улыбнулся разведчик, тотчас выдавая этим словечком свои уральские корни. Красноармеец гордился, что разведка исполнила приказ и нашла эту, несомненно важную, женщину, и что некая заслуга в том принадлежит ему, и что он держит ее на руках, а это тоже очень прилично и приятно.

Урусову тотчас вынесли на воздух, позвали Веру Львовну, велели срочно помочь княжне, и хозяйка распорядилась, чтобы пострадавшую унесли в ванную комнату. Степан Сергеевич попросил к тому же Льва Львовича сбегать к врачу, что поближе, и в тот же миг вести сюда, а не пожелает, так притащить его, сукина сына, под ружьем!

И лишь тогда комполка и разведка ушли во флигель, повеселевшие, довольные, словно дети.

Филипп Егорович слушал их понятные разговоры об урожае, скором конце войны, о ценах на спички, керосин, ситец, всей душой понимал этих людей и сочувствовал им.

В городе еще стреляли, лениво рвались снаряды дальнобойных пушек. В небе мотались красные и белые аэропланы, иногда вспыхивали воздушные бои, стучали пулеметные очереди и, случалось, чадило пламя подбитых машин.

— А что, дедушка, — спросил один из разведчиков старика, уронившего бородатую голову на грудь. — Знал ли ты княжну и что она за человек была?

— Отчего ж — «была»? — с неудовольствием отозвался дворник. — Она молодая, сильная, ей износу нет.

Снова опустил голову и сказал, будто бы себе самому:

— А вот Санечка преставилась… деточка… Не дожила…

Боец деликатно молчал, он не знал, о какой Санечке речь, ах да разве мало пропало и пропадет еще на этой войне всяких, прежде всего молодых людей!

После долгого и скорбного молчания Кожемякин спросил у красноармейцев, не попадался ли им где Дионисий Емельянович Лебединский, очень приятный, разумный молодой человек. И узнав, что нет, не попадался, огорченно потер красные глаза.

* * *

Однако вернемся к событиям недельной давности. Происшествия в ту пору случались постоянно и так громоздились друг на друга, что трудно или невозможно было запомнить их последовательность, начала и концы.

Двадцать третьего июля Эмму Граббе пригласил к себе в кабинет штабс-капитан Крепс.

— Вчера, при невыясненных обстоятельствах, — пробурчал офицер, — в Сибирской слободе застрелен господин Чубатый. Прими мои соболезнования.

Он покосился на равнодушное лицо шлюхи и добавил раздраженно:

— Не лезь в глаза. Без тебя тошно.

Только теперь Граббе рухнула на стул, залилась слезами, что-то бормотала о муже, который был не чета прочим, лучше всех на свете.

Крепс иронически наблюдал за Граббе, потом заметил вяло:

— Тебе лучше исчезнуть из города. И как можно скорее.

Поэма с ненавистью взглянула на Крепса, решила уже сцепиться с ним, но сдержалась: было бы крайне неразумно в такое время остаться одной, без поддержки и харча.

Она ожесточенно терла платком глаза и думала почти с нежностью о Махно, и жирный веселый быт тех времен казался ей ныне верхом совершенства.

Злобясь на Крепса и опасаясь его, она сказала загадочно:

— У меня есть, полагаю, важное сообщение.

Крепс усмехнулся:

— У тебя может быть важное сообщение?

Граббе сделала вид, что пропустила оскорбление мимо ушей. Она торопливо и несвязно стала осведомлять офицера о нищем, который не раз оказывался на пути княжны. Кроме того, попрошайке передавал деньги, а иногда узелки с едой дворник Филипп Кожемякин, живущий в том же флигеле, что и Урусова. Она, Граббе, совершенно не допускает мысли, что это случайные, а не умышленные свидания.

Штабс-капитан, слушая трещотку, торопливо укладывал в огромный кожаный портфель необходимые бумаги, а также внушительный кожаный кисет, в котором хранил свои личные сбережения, изъятые у подследственных за целый год нелегкой работы.

Он думал о том, что все они: и Гримилов, и Вельчинский, и сам Крепс — должны были давно исчезнуть из Челябинска; лишь кретины ретируются, когда в них палят, а мудрые люди делают это заблаговременно. Но командарм Сахаров сказал Гримилову, что он, Сахаров, надеется: контрразведка покажет своим примером пехоте и кавалерии, когда уходят настоящие храбрецы, и еще что-то в этом духе.

Эмма продолжала бубнить, сообщая капитану, сколь много сил и времени он потратила на слежку за нищим, княжной и Вельчинским.

Крепс непонимающе разглядывал нудную бабу и вдруг стал багроветь.

— Что?! — закричал он. — Да как ты смеешь так о госпоже Урусовой?!

Но тут же спокойно махнул рукой, пробурчал:

— Надоедлива, как пиявка. Уходи!

Это была совершенная неожиданность. Граббе полагала, что Крепс, выслушав ее, тотчас станет благодарить, а эту подозрительную княжну отправят в подвал и надлежаще допросят. И Урусова станет добрее к Ивану Ивановичу, черт их всех побери!

Услышав вместо благодарности крик Крепса, Эмма захныкала, и слезы, как рваные бусы, покатились по ее лицу.

Осведомительница почти задом выбралась в приемную и, заметив недоумевающий взгляд Верочки, спросила первое, что пришло в голову:

— Господин Гримилов у себя?

— Да, но что это с вами?

— Ничего, — буркнула Граббе. — Погиб мой муж. Этого мало?

Эмма осторожно постучала в дверь шефа, вошла и плотно закрыла за собой дверь.

Павел Прокопьевич тоже запихивал бумаги в портфель. Он молча кивнул ей на кресло у стола, и осведомительница села, будто у нее подломились ноги. Она совершенно не любила громоздкие кресла, в которые ты погружаешься, как в болото, и над столом торчит лишь твоя голова.

— Слушаю, — сказал Гримилов, не оставляя своих дел.

Граббе, торопясь и сбиваясь, боясь, что ее прервут и не дадут договорить, повторила все, что сказала Крепсу.

Павлу Прокопьевичу было не до этой вульгарной дамы, и он в душе поносил командарма Сахарова, который сам уже небось катит в своем салон-вагоне в Омск!

Все последнее время, возвращаясь домой, Гримилов непрерывно молился перед иконой, подаренной ему священниками Челябинска. Более того, он велел поручику привести в кабинет цыганку, гадавшую за продукты неподалеку от штаба, на Уфимской улице.

Перепуганная пророчица, узнав, что от нее хотят, преисполнилась важности и наговорила Павлу Прокопьевичу одни удачи в будущем. Нет, впрочем, была и одна ужасная неприятность: господин офицер разлучится с горячо любимой женой и, вполне возможно, навеки.

Гримилов дал ворожее настоящий серебряный рубль, и они простились, вполне довольные друг другом.

Все складывалось таким образом, что надо было подумать о будущих отношениях с княжной, раз Марья Степановна, слава богу, провалится куда-то в тартарары.

Правда, по зрелом размышлении Гримилов понимал: он не продвинулся в отношениях с Юлией Борисовной ни на один шаг.

И может быть, именно поэтому донос Эммы заинтересовал Павла Прокопьевича, хотя Гримилов и знал, что Граббе завидует Урусовой и все дело лишь в этом. А вдруг и есть, за что зацепиться?

С несвойственной ему быстротой Павел Прокопьевич решил: если как следует допросить нищего, он скажет все, что угодно. И протокол допроса можно обратить впоследствии против Юлии, коли она станет упираться и отвергать ухаживания своего начальника.

Гримилов позвонил по телефону, вызвал своих солдат и сказал торжествующей бабенке:

— Пойдешь с ними. Ищи нищего.

— Я отыщу, — усмехнулась Эмма, и лицо ее стало почти одухотворенным. — Можете верить.

Она отправилась с двумя солдатами сначала на Александровскую площадь, где как-то видела побирушку, и, не найдя его там, почти бегом потащила солдат к кинотеатру «Луч».

Мальчишка стоял у тумбы с афишами, у ног его лежала фуражка, в которой светились несколько медяков.

Ему тотчас закрутили руки за спину, и Граббе прохрипела счастливым голосом:

— Свяжите. А то сбежит мерзавец!

— Ничо… — ухмыльнулся один из солдат. — Догоним.

И похлопал по ложу винтовки.

— Ну, шагай! — прикрикнул старший команды. — Да не вздумай тикать, дурак!

Нищий кивнул на фуражку.

— Деньги возьмите. Мне на них жить надо.

— На нашем коште теперь… — усмехнулась Эмма.

Лозу привели к Гримилову. Павел Прокопьевич окинул арестованного оценивающем взглядом и весело сощурился.

— Все свободны.

Эмма решила, что приказ ее не касается.

— Свободны, — с раздражением повторил Гримилов, и Эмма, увидев его глаза, налившиеся кровью, сочла за благо исчезнуть.

— Ну-с… — подошел капитан к юнцу. — Выкладывай все, как на духу. Кто? Что? Кем прислан?

Мальчишка хмуро посмотрел на офицера, сказал, что — сын омского профессора Лозы, отца-матери нет, кормится подаянием, как многие на Руси.

— М-да… значит, сирота… — дружеским тоном пророкотал Павел Прокопьевич. — Ах, какая беда, голубчик!

Он подошел вплотную к нищему и, продолжая говорить самым доброжелательным образом, вдруг ударил арестанта в живот.

Нищий захлебнулся воздухом, скорчился и боком упал на кресло у стола.

Подождав, когда мальчишка поднимется на ноги, Гримилов сказал назидательно:

— У нас тут пирогами не кормят. Говорить будешь?

Нет, Павел Прокопьевич совершенно ни в чем не подозревал этого попрошайку. Бил он его больше по привычке, для испуга — и только в самом удачливом случае надеялся на самый минимальный какой-нибудь успех.

Да еще вызывал озлобление крах войны, будущность в грязи и тумане, равнодушная своя или чужая пуля в спину.

Мальчишка молчал.

Гримилов рванул его за ворот рубахи, и она, треснув, медленно сползла с тела. И еще трижды сильно ткнул в грудь.

Нищий непроизвольно прикрыл себя руками, но Гримилов успел заметить небольшие девичьи груди, посиневшие от ударов.

— Вот-с как! — весело сказал капитан. — Ну, теперь мы, надеюсь, поладим, мадмуазель!

— Что надо? — хрипло спросила девчонка. — Зачем притащили?

— Нам нужен совсем пустяк — скажи правду.

— Я ее сказала.

— Почему штаны и короткая стрижка?

— Солдатня не пристает.

— Гм… вполне разумно. Вполне.

Он несколько мгновений размышлял, спросил:

— Есть хочешь?

— Верните мои деньги, сам поем.

— Не «сам», а «сама». Привыкай к правде, дубина.

Капитан с удовольствием похлопал девушку по голой спине и, отойдя на шаг, вновь ударил, норовя попасть в солнечное сплетение.

Она упала на ковер и, стремясь изо всех сил не закричать, до крови прикусила губу.

В дверь постучали.

— Кого черт несет? — крикнул Гримилов. — Я занят!

Однако дверь отворилась, и в проеме появилась тонкая фигура Вельчинского. Поручик бросил быстрый взгляд под ноги, и на верхней губе у него мгновенно выступил пот.

— Я сказал — занят, — угрожающе повторил Павел Прокопьевич. — Потом!

Санечка лежала на полу с закрытыми глазами и убеждала себя, что выпутается из скверной истории, не пропадет, это же глупо — умереть за день или два до прихода своих. Но тут же с холодной ясностью поняла, что смерть за дверью не подождет и надо потерпеть до конца.

— Встать! — приказал Гримилов. — Не то…

Девушка открыла глаза, с трудом села, уперлась спиной в кресло.

— Какие у тебя дела с княжной?

— С княжной?

— Прикинешься дурочкой — отдам тебя на ночь солдатам. Потом — расстреляю.

Павел Прокопьевич побарабанил пальцами о крышку стола, внезапно позвонил колокольчиком.

— Фельдфебеля — ко мне! — приказал он появившейся в дверях Верочке. — И пусть захватит какую-нибудь рубаху.

Когда Лозу увели в подвал, Гримилов уперся неподвижным взглядом в стекло пустого шкафа и несколько минут сидел, не двигаясь и даже, кажется, не дыша.

Но губы его шевелились, он молил бога, чтобы всевышний пощадил его, Павла Прокопьевича, в этой кровавой каше, в этом урагане, выпавших ему, капитану, на долю.

Гримилову было теперь не до смазливой и страшной своим упорством девчонки, не просившей пощады, не ползавшей на коленях в этом, пожалуй, проржавевшем от крови подвале.

Павел Прокопьевич очень сомневался, что нищенка, кормившая себя подаянием, есть красная разведчица или связная, что она имеет хоть какое-то отношение к Юлии Борисовне. Опыт подсказывал Гримилову-Новицкому: не станет агент неприятеля лезть на рожон и брать фамилию Лозы, красного, хорошо известного на белой стороне. И была еще одна мысль, сверлившая голову недалекого Павла Прокопьевича: если княжна — чекистка, то как должен выглядеть он, Гримилов, не только взявший на работу, но и удочеривший ее?!

Нет, тут что-то не так, и все же история с нищей беспокоила начальника отделения. В другое время он не стал бы задумываться над ее судьбой, а просто выбил бы все, что надо. Но теперь вокруг была лихорадка страха, мести, у Гримилова не оставалось времени на жесткий допрос, в кромешном аду бегства и смятения можно было потерять голову совсем не в переносном смысле.

Он решил махнуть рукой на всю эту историю, надо подумать о собственном спасении, ставшем весьма проблематичным после приказа Сахарова.

Солнце уже клонилось к закату, когда Гримилов совершенно внезапно и непонятно почему решил, что все несчастья армии, все обиды и провалы контрразведывательного отделения — конечно же, следствие подтачивания, которым занимаются красные агенты, кишащие здесь, в Челябинске, в Омске, в Иркутске, везде, где решается ход войны.

В голову Павлу Прокопьевичу вдруг пришла мысль, что Вельчинский, этот слизняк, без памяти влюбленный в Урусову, мог предупредить ее о сцене, которую видел у него, Гримилова, в кабинете, и княжна исчезла, испарилась, мгновенно перебежала к большевикам.

Капитан тут же приказал установить наблюдение за своей сотрудницей, но Крепс, которому он поручил это, выяснил, что Юлию Борисовну после полудня никто из сотрудников не видел.

— Болваны! — кричал Гримилов. — Вы мне ответите, если с княжной случится беда!

Даже теперь он старался не проговориться и не дать повода подчиненным зло посмеяться над ним.

Продолжая лихорадочно размышлять о последних событиях, Павел Прокопьевич решил: если его, старого дурака, провели на мякине, то самое лучшее — пустить пулю в лоб Урусовой, обвинить в ее смерти большевиков и, плюнув на приказ Сахарова, спешно уходить на восток.

— Иван Иванович, — почти торжественно объявил он Крепсу, когда Верочка позвала последнего к начальнику. — Вы всегда хорошо относились к княжне. Именно потому вам поручается найти Юлию Борисовну и не спускать с нее глаз. Не забудьте — она моя приемная дочь!

Он помахал перед физиономией штабс-капитана пальцем, это придало Гримилову силы, он вскочил и закричал, уже не умея сдержать себя:

— Что же вы стоите! Бегите, ищите, может, с ней случилось несчастье!

Он проглотил застрявшую в горле слюну, распорядился:

— Да прихватите нищенку, вдруг она что-нибудь знает!

Он тут же понял, что проговорился, выдал свои опасения, что он не исключает самых худших своих страхов, но уже не было времени ни поправляться, ни выкручиваться каким-нибудь иным способом.

Крепс, злобно ругаясь про себя и стараясь не выдать своих чувств, вызвал остатки комендантского взвода. Солдаты притащили из подвала девчонку, и они все побежали в особняк Кривошеевых.

Иван Иванович тотчас велел бойцам обыскать дом, флигель, погреб, баню. Урусовой нигде не было.

Жильцы дома, которых выгнали во двор, ничего не могли, а может, и не хотели сказать о маленькой синеглазой женщине.

Солнце совсем уже легло на горизонт, с севера и запада все громче били пушки, и штабс-капитан не знал, что делать. Ему хотелось плюнуть на все это, избавиться от нищенки, красная она или уж какая есть, и бежать сломя голову из осажденного города.

Рука его не раз тянулась к кобуре нагана, но он побаивался хмурых челябинских окон и чердаков, из-за которых на него взирала ненависть. Он знал это лучше, чем кто-либо другой. Стоит ему нажать на спусковой крючок оружия, и в то же мгновение ударит выстрел по нему, Ивану Ивановичу, из засады.

В минуты колебаний он вдруг услышал злобный и нудный голос артиллерийского снаряда, прошипевший над головой. И с ужасом понял, что это  к р а с н ы й  огонь, и большевики уже, возможно, хлынули в город, и надо, не мешкая, думать о своей шкуре.

За первым снарядом приблизился второй, и черная банька на краю двора встала дыбом.

Разрыв осколочной стали и треск шрапнели над головой внезапно наполнили штабс-капитана судорожной энергией, он кинулся к Лозе, схватил ее за отворот рубахи.

— Где Урусова?!

— Какая Урусова?

Крепс кинул на девчонку озлобленный взгляд, и лицо его побелело, как бумага. Еще мгновение он боролся с собой, твердил себе, что эта нищенка ни при чем, ее просто оговорила Граббе, но тогда какого черта они, Гримилов и Крепс, возятся с ней в такую проклятую пору! Да нет же, ясно, что она из ненавистной породы красных, стоит только взглянуть ей в глаза, на презрительно сжатые губы, сатанинский, недобрый взгляд, на всю ее не согнутую после побоев фигуру.

И Крепс, взвинчивая себя и уже теряя контроль над собой, подскочил к девчонке, рванул с нее рубаху и стал бить полуголую арестантку рукояткой нагана. Он вкладывал в удары всю силу страха, язвившего его душу в эти черные дни.

Солдаты, привыкшие ко всему, безучастно глядели в сторону. Однако это была одна внешность, а в душе они злобно ругали штабс-капитана: нашел, свинья, время заниматься мордобоем! И Лоза молчала, хотя каждая жилка в ней сотрясалась от ударов, держала руки на груди, чтоб не видели ее наготы. Неожиданно сказала вполне ясным голосом:

— Еще запоешь по-волчьи, мерзавец!

Крепс остановился, будто от зуботычины, поглядел на нее наглыми или удивленными глазами, медленно повернул наган рукояткой к себе и, оттянув курок, выпустил весь барабан в девчонку, в упор.

Лоза еще медленно сползала по стене, когда рядом с Крепсом очутился парень в черной косоворотке. Он только что ворвался в калитку, на бегу поднимая оружие.

Иван Иванович вскинул наган, но кроме сухих щелчков ничего не произошло: патронник был пуст.

Парень схватил офицера за грудки, вздернул в воздух. Длинное дуло маузера уперлось в Крепса, и глухо прозвучал выстрел.

Солдаты даже не успели стащить винтовки с плеч, а парень в рабочей рубахе еще дважды нажал на спусковой крючок, и охрана вытянулась рядом с офицером.

В городе бушевал белый хаос, большевики спускали под откос поезда́ эвакуации, уничтожали офицеров, вооружали своих. И несколько револьверных выстрелов во дворе Кривошеевых никого особенно не обеспокоили. За исключением, разумеется, жильцов дома.

Когда Филипп Егорович, встревоженный пальбой, поспешил из флигеля, он увидел ужасную картину смерти молодых людей, а рядом, на пне, сидел парень в черной рубахе, и у него было каменное, как копейский уголь, лицо.

Вблизи, на боку, лежал полуголый подросток, и, взглянув пристальней, Кожемякин вздрогнул. Он хорошо знал этого мальчика. Христарадник появился в Челябинске совсем недавно, он просил милостыню у кинематографа «Луч», а порой и у церкви Невского, на Александровской площади.

Это княжна обратила внимание на его интеллигентное лицо. Несчастный был сын известного в Сибири профессора Ивана Даниловича Лозы. Сам ученый и его жена погибли во время переворота в Омске. Молодого человека никто не хотел брать на работу, и он вынужден был кормиться подаянием в разных городах и деревнях. Жил Санечка, по слухам, в рабочей слободке.

Филипп Егорович не раз носил Лозе еду, а то и рубль-два бумажных денег. Делал это по просьбе Юлии Борисовны.

Плача и крестясь, дворник опустился на колени перед телом, повернул его, чтобы, узнать, бьется ли сердце. Но, взглянув на грудь подростка, широко открыл глаза.

Что-то бормоча и обращаясь к богу, чтобы пожалел молодую жизнь, он прижался ухом к груди убитой и, окрашиваясь еще теплой кровью, весь превратился в слух. Не услышал никаких звуков, в совершенном расстройстве поднялся на ноги, замер рядом с парнем в черной косоворотке и вдруг заплакал, размазывая по желтому бородатому лицу слезы в крови.

Потом механически снял с себя рубаху, покрыл Санечку и стал переминаться возле тела, не зная, что надо делать.

Вскоре Мокичев услышал хриплое бормотание дворника и, против воли, различил фразы.

— Да святится имя твое! — заклинал Филипп Егорович Санечку, а вовсе не дальнее равнодушное небо, и на спутанную бороду градом катились слезы. — Как же ты так, деточка… вот, отгостила на земле, а я, старый, свои лета истратил — и живу…

Опять просил с упорством отчаянья:

— Господи, пощади!

Но Санечка не шевелилась, не открывала измученных глаз, и старик в который уж раз падал на колени и шептал, заклинал, молил бога для Лозы:

— Да святится имя ее! Да живет она, боже…

* * *

Урусова очнулась лишь в середине следующего дня. Открыв глаза, вяло оглядела потолок комнаты, перевела взгляд на стены, подле которых стояли книжные шкафы, на стол, застеленный зеленой бархатной скатертью, и поняла, что находится не у врага, не в камере, не в подвале. Потом вспомнила красноармейца, чья звезда на фуражке пылала спасительным рубиновым огнем, и это было, конечно, спасение, несомненно, спасение, а не бред измученного и задерганного человека.

Успокоившись, стала с трудом, но все же достаточно ясно вспоминать недалекое прошлое, все торжество и весь кошмар последних недель и дней.

Эвакуация началась с чудовищным для Колчака запозданием, восьмого июля, и рабочий город с веселой сосредоточенностью и удалью «эвакуировал» заводы, мельницы и чаеразвески. В ящики всех размеров и форм тащили кирпичи, ржавое железо и всякую иную тяжелую рухлядь, торопливо покрывали тару досками и волокли на платформы, под жесткую охрану часовых.

Эвакуацию срывали везде, где было подполье и уцелели честные люди, — на станции, в цехах «Столля», в глубине шахт. Части машин и станков, без которых оборудование — всего лишь мертвый металл, кидали в Миасс и колодцы, прятали на чердаках, в ямах, в лесу.

На вокзале бушевало безумие. Истерически кричали и ссорились жены офицеров, купцов, чиновников, пытавшиеся прорваться в битком набитые вагоны и теплушки, залезть на платформы. Дамы выли, вцеплялись друг дружке в патлы, и вполне добропорядочные в прошлом матроны — хрипели от площадной брани.

Марью Степановну удалось отправить в Омск на конфискованном у кого-то автомобиле, и оттого Павел Прокопьевич, невзирая на обстановку бегства, чувствовал некое облегчение, — на этот раз цепкой бабе едва ли удастся отыскать его в чудовищном вихре отступления.

В оставшиеся до отъезда дни отделение Гримилова пыталось замести следы, то есть сделать то, что делают подобные учреждения в подобной обстановке. В тюрьмах были уничтожены почти все большевики, часть левых эсеров и анархистов; сожжены опасные и ненужные бумаги; оповещена агентура, упразднены старые явки и назначены новые; и выполнено еще множество необходимых и лишних дел.

Юлия Иосифовна Соколова (это были настоящие ее имя и фамилия) тоже энергично готовилась к эвакуации. Солдаты и фельдфебель отделения контрразведки, по указанию этой маленькой женщины, увязывали и опечатывали совершенно секретные бумаги, содержание которых она в свое время сообщила в особый отдел 5-й красной армии. Именно поэтому разведчица тщательно следила за подготовкой документов в дорогу — они уже не имели для красных никакого значения.

Юлия не могла отказать себе в удовольствии и тиранила Ивана Ивановича и Павла Прокопьевича высокопарными речами о долге офицеров контрразведки, обязанных проявлять спокойствие мужества; тут же пыталась узнать, когда же наконец появятся обещанные телеги и автомобиль, чтоб начать погрузку.

— А черт их знает! — хрипел совершенно взмыленный Крепс, на которого Гримилов, по обыкновению, взвалил самые трудные дела.

Однако ни Юлия, ни офицеры Гримилова город покинуть не сумели.

Двадцать третьего июля, во второй половине дня, в комнатку делопроизводства вбежал задыхающийся Вельчинский.

— Юля, немедля беги! Ради бога!

Она посмотрела на помертвевшее лицо Николая Николаевича, тотчас поняла, что случилось ужасное и потому не время обижаться из-за того, что он обращается к ней на «ты».

— В чем дело, Николай Николаевич?

— Арестован твой «нищий». Нам всем грозит огромная беда!

— Беда?

— Ах, господи, не до сцен теперь! Скорей… Тебя не должны арестовать… Я не вынесу этого!

Он почти дергал ее за руку.

— Торопись же… Я узнал: нищего выследила Граббе. Эта потаскуха погубит нас всех.

Юлия что-то отвечала Вельчинскому, соображая тем временем, почему опасность грозит «нам», а не только ей, и отчего поручик не выдержит ее ареста.

И тотчас поняла главное: офицер боится — она не перенесет побоев и выдаст его на допросах. Он, и в самом деле, сообщал ей то, что не подлежит разглашению. И разумеется, Юлия понимала: Николай Николаевич, этот нелепый поэт-кнутобоец, очень влюблен.

Вельчинский что-то снова говорил ей, она что-то отвечала, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно и обстоятельно. А тем временем мозг работал с резкой быстротой и отчетливостью, изобретая и отбрасывая одно за другим средства спасения.

Конечно же, она не однажды, а может быть, сотни раз рисовала себе в минувшие недели всякие трагические обстоятельства, в которые могла попасть, и способы избавления от бед. Но в эти секунды, узнав о невзгоде от Вельчинского, обязана была связать свои планы с новостью, не допустить просчета.

Наконец что-то решила, сказала поручику: «Задержите Крепса и Граббе!», — кинулась вниз по Степной, выбежала на Уфимскую и направилась к дому, где жила. Казалось, это безумие — ее будут искать прежде всего именно там, в комнатах особняка или пристройках. И все же спешила именно туда, в дом, надеясь, что Крепс (прежде всего — Крепс!) никогда не подумает, что она способна на такую глупость.

Близ особняка Соколова заставила себя перейти с бега на спокойный (спокойный!) шаг, медленно прошла во двор, быстро огляделась и, никого не заметив, бросилась в погреб, где хранились соления.

Она не однажды на фронте и теперь, в тылу врага, оказывалась рядом с гибелью, смерть могла грозить ей много раз впереди, когда на спасение будут отведены секунды, а то и меньше. И еще раз с удовлетворением подумала о том, что все-таки вовремя, заранее помыслила о «соломке» в местах, где могла упасть.

И сейчас, не колеблясь и не размышляя, метнулась в сырую полутьму погреба, где стояли кадушки с капустой, помидорами, огурцами, в том числе огромная сорокаведерная бочка с рассолом. Огурцы из нее были почти выбраны, и в остатках жижи женщина могла скрыться с головой.

Юлия подбежала к бочке, с беличьей ловкостью ухватилась за ее верх и, подтянувшись, перекинула тело в тепловатый и резко пахнущий рассол.

Жидкость доходила ей до груди и, готовясь к тому, что неминуемо должно случиться, она два или три раза окунулась с головой, проверяя себя и считая секунды без дыхания. Выходило: может продержаться за один раз около ста секунд.

Ныряя, держала сумочку над головой, чтоб раньше времени не замочить бумаги и пистолет. Теперь достала оружие, с нежной грустью подумала о Фрунзе, подарившем ей этот браунинг, почти автоматически вставила в рукоять обойму и перегнала из нее патрон в ствол. Она десятки раз читала в рассказах и романах фразу «дорого продать свою жизнь» и полагала теперь, в чрезвычайных обстоятельствах, что эта жестокая мысль поможет ей, в случае нужды, исполнить последнюю обязанность.

Ей надо продержаться совсем недолго. Красные вот-вот войдут в город; Гримилову и другим, может статься, не до нее, вдруг выпадет удача, ее оставят в покое.

И еще подумала, пожалуй, не без юмора: бабушке дворника Кожемякина было все-таки приятнее прятаться от помещика в кадушке с кислым молоком…

Мысли ее вернулись к Фрунзе и Тухачевскому. Она вспомнила их прекрасные лица, юные и одухотворенные, и почувствовала состояние, похожее на прилив сил.

Оба они, и командюж[83]Командующий Южной группой Восточного фронта., и командарм, отзывались о Юлии весьма похвально, подчеркивали ее мужество, укрепившееся на полях мировой войны, аналитический ум, способность на теряться в самых сложных, даже трагических обстоятельствах. Правда, и тот, и другой помнили о ее серьезном недостатке: Соколова была вспыльчива и резка. Но ум и редкая красота женщины, полагали полководцы, вполне возмещают слабину.

Это они, Фрунзе и Тухачевский, посоветовали начальнику особого отдела 1-й армии Востфронта взять ее к себе на агентурную должность.

Позже Соколову пригласил к себе начальник особого отдела 5-й армии Павлуновский: она переходила в его штат.

В ту пору они, знакомясь, долго беседовали о прошлом и пытались предсказать развитие ближайших событий.

Иван Петрович вскоре узнал, что Юлия Иосифовна — дочь попа-расстриги, после лишения сана работавшего счетоводом и бухгалтером. Мать Юлии умерла, когда девочке было восемь лет, и отец остался один с четырьмя детьми на руках.

После смерти мамы девочку взяла к себе тетя Анюта в село Износково Льговского уезда Курской губернии. Там Юля окончила начальную школу и научилась любить стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Руставели. Потом она вернулась в дом отца, в город Фатеж, где закончила гимназию. С прилежанием изучала иностранные языки и вполне свободно говорила по-французски, по-немецки и польски, знала латынь.

Девочка часто была печальна, нервничала, и Иосиф Алексеевич полагал, что дочь не забыла смерти матери.

Последний класс гимназии она закончила уже в Курске, вернулась в Фатеж и поступила на должность учительницы в четвертый класс.

Как-то в губернском городе, на пасху, Соколова познакомилась с милой, интеллигентной девушкой Юлей Урусовой. Урусова — дочь соседнего помещика, князя Бориса Ивановича — теперь часто приглашала молодую учительницу к себе в имение, и они очень подружились. Обе знали друг о дружке все, вплоть до сердечных тайн; впрочем, эти тайны были совсем безобидного свойства.

Мировая война ворвалась в жизнь обеих девушек бесшабашными песнями новобранцев, стонами госпиталей, хроникой газет и журналов.

Обе Юлии поступили на курсы сестер милосердия, окончив их, отправились в Питер и оттуда уехали на войну. На вокзале их благословила царица, и они вяло поклонились супруге безвольного и бесхарактерного царя.

На фронте девушки разлучились: Урусова определилась в госпиталь, а Соколова отправилась на линию огня, где палили пушки, гремели залпы винтовок и смертно бормотали пулеметы.

Через неделю войны Соколову пригласил к себе полковой командир и велел тотчас отправляться в госпиталь, где умирает Юлия Борисовна Урусова.

Девушка кинулась в тыл, отыскала подругу, однако та уже была при смерти, — ее поразили осколки бомбы, брошенной с немецкого аэроплана.

Соколовой передали вещи и документы погибшей, а также медальон с портретами князей Урусовых, — такова была последняя воля Юлии Борисовны.

Девушка вернулась в полк чернее тучи, нервничала, резко обрывала офицеров, пытавшихся ухаживать за ней.

Но все же молодость взяла свое, да и нельзя на войне жить одной войной. Однажды Юлию увидел в бою молодой генерал, смелый и оттого красивый, как на картинке. Он пригласил сестру милосердия к себе в блиндаж, и они проговорили всю ночь. Генерала звали Иван Иванович Борисов, он начальствовал над дивизией, хотя и происходил из семьи сельского учителя.

Вскоре они к всеобщему удивлению поженились, и полковой священник, не мудрствуя лукаво, торопливо осенил их крестом.

В восемнадцатом году Борисов добровольно вступил в Красную Армию, а через два месяца был убит одним из своих бывших офицеров, монархистом и крупным помещиком.

Юлия, похоронив мужа, продолжала воевать, затем уехала в Москву и почти тотчас получила назначение на Восточный фронт.

Это было в декабре восемнадцатого года.

Павлуновский, беседуя с Соколовой, отметил, пожалуй, даже с удовольствием, что молодая женщина — его землячка, оба они — куряне, из одного Фатежского уезда. Именно поэтому Иван Петрович знал, правда поверхностно, и Урусовых, и Соколовых.

Легенду для разведчицы Павлуновский составил сам. Эту мастерскую работу Юлия выучила наизусть — в биографии вымысел и своя жизнь так переплелись, что иной раз женщине казалось: она сама не отличит выдумку от истины.

…Резкий запах рассола туманил голову, и внезапно заболело сердце. Она подумала, что это от духа бочки, но тотчас поняла: сердце сжалось от внезапного удара памяти.

Соколова вспомнила своего связного, эту несчастную девчушку, которую терзают теперь Гримилов и Крепс.

Конечно, Санечка не проронит ни слова, Юлия знала это твердо, но, господи, какие муки ей придется вынести там, в злобной, глухой дядинской мгле!

Почти уронив голову на грудь, Соколова вспоминала свое первое свидание с Лозой, которую ждала с таким нетерпением и надеждой.

Она, Юлия, в условленный день и час появилась на Александровской площади, в центре которой сложена из вечного кирпича небольшая церковь Александра Невского.

На разведчице было ситцевое платье, украшенное медальоном, в левой руке сумочка, означавшая, что вокруг чисто и за ними не следят.

Здесь к ней должна подойти Санечка в костюме нищего и сказать условленную фразу. Они обменяются самыми необходимыми сведениями, и княжна подаст христараднику бумажный рубль, на котором симпатическими чернилами, шифром написано донесение в особый отдел.

Выйдя на площадь со стороны Дядинских номеров, Соколова тотчас увидела, как от Болотной[84] Болотная  — ныне часть улицы Красной. медленно шагает к церкви коренастый чубатый парень в черной косоворотке. Даже не удостоив Соколову взглядом, он направился в сторону Миасса и вскоре пропал из глаз.

Пятью минутами позже (Соколова все это время сидела на скамеечке и читала Мюссе на французском языке) близ церкви вырос юноша в латаной одежде и с посохом.

Поравнявшись со скамьей, он сказал, не глядя на княжну:

— Здравствуйте, барыня.

Соколова молчала.

— Не правда ли, сегодня вполне терпимая погода? Но солнце не радует, когда хочешь есть.

Это был пароль, и княжна ответила положенной фразой:

— Потерпите — и все будет хорошо. Вот вам немного мелочи.

— Ну, слава богу, — кивнул связник, — наконец-то я вижу вас!

Соколовой не понравилась эта фраза, она показалась ей немного фамильярной, или фальшивой, или цветистой. Но почти внезапно Юлия Иосифовна поняла, что это, возможно, откровенная радость человека, выполняющего трудное первое задание. И снисходительно и вместе с тем искренне сообщила связнику:

— Я тоже до смерти рада вам.

Нескольких десятков секунд хватило для того, чтобы условиться о днях, часах и месте встреч, и Юлия, протянув нищему рубль, медленно повернула на Скобелевскую, к штабу.

…Прислушиваясь к звукам, доносившимся в погреб со двора и не чувствуя в них ничего опасного, Юлия Иосифовна заставила себя успокоиться и постаралась определить, как можно обнаружить надвигающуюся беду. Опасность, если ей суждено случиться, вломится во двор в образе Крепса, Гримилова, а возможно, и Вельчинского, испуганно исполняющего приказ. Конечно, с офицерами будут солдаты, но главное всё же они — искушенные соглядатаи, умудренные опытом и огромно обозленные трагедией своего служебного просчета.

Женщина еще раз подумала, что, даст бог, они не сунутся сюда, им надо бежать, своя шкура дороже, но такая мысль могла расслабить, и пришлось отбросить ее.

Не позволяя голове бездействовать и приходить в бессилие, Юлия Иосифовна попыталась подсчитать шансы на спасение. Она твердо знала, что Тухачевский уже у стен города, что он вот-вот прорвется сюда, и надо выдержать эти часы или сутки, сколько потребуется до его прихода.

* * *

На Александровскую площадь — полк за полком — входили красные войска, и сюда же валила толпа народа — глядеть на них. Одни горожане были распалены открытой радостью и торжеством, другие взирали на победителей равнодушно, испуганно или озадаченно. А были и такие, что хотели бы всеми силами скрыть озлобление.

В этом всеобщем приливе народа можно было заметить быструю фигурку Данилы Морошкина в неизменном картузе и рубахе с чужого плеча; он обтолкал в толпе все бока, но был счастлив и возбужден, будто лично победил белых. Здесь же находилась Елизавета Васильевна Тряскина, чье лицо горело ликованием и печалью одновременно; и хмурилась Васса Хухарева, ибо не знала, что ее ждёт впереди.

Своей отдельной кучкой стояли немного растерянные Вера Львовна и Лев Львович Кривошеевы, Нил Евграфович Стадницкий, а близ них покачивал головой и крестился Филипп Егорович Кожемякин, кажется, довольный нынешним ходом событий.

Он иногда кланялся людям со звездами на фуражках, нежно глядел на свою, понятную, дружную армию, и губы его шептали одно и то же:

— Да святится имя твое…

И ему показалось вдруг, что он услышал голос Дионисия Емельяновича, полный радости и любви к этой красной справедливой массе. И голос тот повторял вслед за стариком все те же идущие из души слова:

— Нехай святиться имъя твое!

Рядом с Кожемякиным, в кипении человеческих масс, без труда узнавались партизаны, вышедшие из горной тайги; подпольщики; связные из отрядов Карабаша, Златоуста, Троицка, Сима, коммунисты окрестных станиц. В гуще людей стоял молчаливый и сосредоточенный Мокичев, лицо которого потемнело от испытаний последних дней[85] Михаил Васильевич Мокичев воевал до конца гражданской войны и счастливо избежал смерти. Красная молодость бросала его под Перекоп и Каховку, в Сибирь и под Варшаву, в схватки против Махно и Унгерна. В 1924 году разведчик вернулся в Кыштым, неся на теле следы семи боевых ран. Семнадцать лет трудился он на Механической фабрике рабочим-инструктором формовочного дела. В первые же дни Великой Отечественной войны М. В. Мокичев, освобожденный от призыва по состоянию здоровья, ушел добровольцем на фронт. Сержант пулеметного взвода в пехоте, он погиб славной смертью героя в августе 1942 года..

Но вот войска и толпа, окружившая их, замерли, и на деревянную, только что сколоченную трибуну поднялись краскомы и комиссары.

Первое слово дали человеку богатырского вида, будто скованному из магнитного уральского железа. Это был начальник 27-й стрелковой дивизии Александр Васильевич Павлов[86] А. В. Павлов впоследствии, в 1919—1920 годах, командовал армией, в конце 1920 года — командующий войсками Тамбовской губернии. Затем — на различных командных должностях. Награжден орденом Красного Знамени. Ушел из жизни в 1937 году., освободитель Златоуста и Челябинска.

Он медленно и внимательно оглядел сводные роты 242-го Волжского и 243-го Петроградского полков, и его бас загремел над площадью.

— Герои Челябинской битвы! Дерзкие смельчаки и люди труда!

Вы исполнили то, что клятвенно обещали Республике, когда я приводил вас к присяге. Вы сказали: «Смерть или победа!» Вы не погибли, но победили. Слава вам, наша гордость, слава вождям ваших полков!

Слава и покой павшим за Республику борцам, здоровье раненым! Скорей выздоравливайте, герои, и приходите снова в наши стальные ряды!

Слава пехоте, слава артиллерии, слава кавалерии дивизии и ее штабу!

Затем, поглаживая черную окладистую бороду, начдив поздравил горожан с избавлением от гнета и просил помочь войскам людьми, ибо красные потери, сами видели, немалые.

Потом выступал комиссар Грюнштейн, он тоже говорил о помощи, но еще добавлял, что дивизии поделятся с Челябинском продуктами и металлом, взятыми в Златоусте.

Город кричал «Ура!», клялся поддержать своих. И впрямь — тотчас после митинга тут же, на площади, началась запись добровольцев, и список получился в несколько тысяч.

Затем войска ушли по своим делам, и обыватели растеклись по улицам и дворам, горячо обсуждая, какова будет новая жизнь при красной власти.

Как только площадь опустела, к церкви Александра Невского медленно подъехала извозчичья пролетка, и из нее вышел начальник особого отдела дивизии Андрей Барвинков.

Он помог выбраться из той же пролетки невысокой женщине в синем шерстяном платье. Она была очень бледна, ее синие глаза туманились от усталости, а две длинные черные косы вздрагивали в такт шагам.

— Пожалуйте в аэроплан, Юлия Иосифовна… — поддержал свою спутницу под руку Барвинков. — Летчик уже в кабине.

Они прошли к входу в церковь. Там, почти у самого крыльца, стоял двухместный «Гаккель-IX» — надежная российская машина, захваченная дивизией Чапаева в Уфе.

Молча и трудно женщина поднялась во вторую кабину и слабо махнула Барвинкову платком. Чекист весело улыбнулся в ответ, подбадривая ее и знаками показывая, что все будет хорошо.

В эту минуту, взбивая пыль, сюда подскакала группа всадников. Впереди, чуть клонясь в седле, торопился Степан Сергеевич Вострецов, за ним двигались Гришка Кувайцев и Одинец.

Комполка вырвал шашку из ножен и помахал ею в воздухе, салютуя женщине. Его движения повторили начальник разведки и порученец.

Соколова улыбнулась и еще раз помахала платком. Барвинков без промедления раскрутил пропеллер, и машина, сдувая со своего пути сор и бумажки, пошла в разбег. Вот она взмыла над пустынной, без единого дерева Александровской площадью, облетела церковь по кругу и, приветственно покачав крыльями, взяла курс на запад.

В самолете красная разведчица Юлия Соколова[87] Ю. И. Соколову благополучно доставили в Уфу и затем в Москву. В столице ее поместили в правительственный госпиталь, где она лечилась в одной палате с сотрудницей Коминтерна. Однажды палату навестил деятель партии и Коминтерна Иосиф Аронович Пятницкий. Вскоре отважная разведчица стала супругой знаменитого «Пятницы». Пользуясь случаем, автор благодарит их сына — Владимира Иосифовича Соколова-Пятницкого — за многолетнюю помощь в работе над рукописью. снова потеряла сознание.