Онлайн чтение книги Годы в огне
ГЛАВА 28. ВСТАВАЙ, ПРОКЛЯТЬЕМ ЗАКЛЕЙМЕННЫЙ!..

Жестко дубленная в боях, славная 3-я бригада 27-й дивизии, взяв Челябинск, днем и ночью отбивалась от наседающего врага.

В эти кровавые бесконечные сутки, затянутые дымами пожаров, пронизанные свистом и визгом летящих и рвущихся снарядов и криками конных атак, еще раз во всей силе проявились выдающиеся качества красных стрелковых частей.

241-й Крестьянский полк Ивана Гусева был великий дока по части маневра, он был хитрец и ловкач, этот полк, хвативший на своем коротком веку столько лиха, что его могло с избытком хватить на целую армию.

242-й Волжский полк, которым управлял Степан Сергеевич Вострецов, был медлителен и осторожен в маневре, но упорство и настойчивость его звенели в поговорках на всех линиях боя. Взяв рубеж, волжцы вцеплялись в него мертвой хваткой и почти никогда не отдавали врагу. Да и то сказать, батальоны родились в Симбирске, на родине Ильича, и отсвет великого имени лился на их боевое знамя.

243-й Петроградский полк, которым совсем недавно командовал Степан Вострецов, а ныне ведал Алексей Иванович Шеломенцев (стальной смельчак Роман Иванович Сокк еще долечивал в госпиталях свое тяжелое ранение), был такой полк, от которого командование всегда ждало стремительных и самоотверженных нападений. Петроградцы ошеломляли врага и доводили его да разгрома.

Попав в 241-й Крестьянский полк, Важенин немедля угодил в такую круговерть событий и стычек, что к вечеру у него все смешалось в памяти: выстрелы, марши, атаки, бог знает что еще.

Кое-как отдышавшись к исходу дня двадцать четвертого июля, Кузьма со смешанным чувством торжества и сожаления узнал, что нынче на рассвете в Челябинск и впрямь прорвались полки Вострецова и Шеломенцева — выходит, давешняя шутка Хаханьяна в Харлушах говорилась не зря!

241-й Крестьянский полк тоже на время заходил в город, но это случилось раньше, чем в части появился Важенин. Впрочем, решил он тут же, крестьянцы непременно еще раз побывают в Челябе, надо лишь потерпеть денек-другой, ну, может, недельку.

Перебирая какое-никакое имущество в заплечном мешке, матрос всякий раз с улыбкой поглядывал на большие шерстяные носки грубой деревенской вязки, которые удалось выменять где-то у Волги на четверть пуда сухарей. Матушке будет покойно зимой в этих носках, особенно в крещенские холода.

Однако все эти мысли быстро выветрились, развеялись, исчезли из головы Важенина: обстановка на фронте резко и угрожающе осложнилась.

Следует повторить, что, к чести Фрунзе и Тухачевского, они предвидели эти осложнения. Правда, оба краскома все же сомневались, что адмирал совершит подобную неосмотрительность и, сломя голову, кинется на невыгодный ему штурм.

Все — и белые, и красные — вполне понимали: Челябинск — это широкие ворота и в Сибирь, и в центральные губернии России. И не стал бы Колчак так просто отдавать город, как он сделал это, если бы не предварительный план. Уже поминалось: разведчики красных загодя поставили свое командование в известность — адмирал стянул к северу и югу от Челябинска сильные войсковые группы, и они должны были, впустив Тухачевского в город, окружить и разбить его армию.

У белого плана было множество недостатков. Он не учитывал прежде всего изъяны местности. Старые генералы отговаривали Колчака от этого безумия, но моряк стоял на своем: он полагал, что в противном случае его войска все равно погибнут от разложения, — к коммунистам то и дело перебегали солдаты, а то и полки. Надо лишь выбрать, полагал Колчак, самый наилучший момент.

Такой вожделенный час наступил, по мнению адмирала, двадцать пятого июля. 36-я дивизия красных, наступавшая слева от 27-й, отстала и в стыке образовалась брешь. Лучшей поры белые потом могли не найти.

На рассвете этого дня все пушки Войцеховского ударили по узлам красной обороны. Они долбили позиции большевиков много часов подряд. Как только стих гром артиллерии, на измотанные красные части напали 13-я Сибирская пехотная дивизия, часть 8-й Камской и кавалерийский отряд генерала Волкова, отдохнувшие на берегах озер Урефты и Агашкуль.

Белые знали, куда наносят удар. Сутки назад, в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июля, к их боевому охранению подъехали двенадцать всадников, бежавших с красных боевых позиций. Здесь были комендант штаба бригады Нелидов, помощник начальника штаба по оперативной части Кононов, командир отдельного кавдивизиона Комаров и другие, все в прошлом царские офицеры. Беглых возглавлял полковник Котомин, обманувший красных и командовавший у них 2-й бригадой 35-й дивизии.

Предатель потребовал, чтобы его немедленно доставили к Колчаку. Просьбу выполнили, и Котомин уехал в Омск. Колчак, его начальник штаба и генерал Войцеховский тотчас внесли поправки в схему боя. Уфимская группа генерала сбила правый фланг 35-й дивизии и вогнала глубокий клин в позицию большевиков.

Начали отход с линии Долгодеревенская — Касаргинский 239-й и 240-й полки 27-й дивизии. К вечеру, пробив себе путь штыками, куряне и тверяки вернули утраченные позиции.

Почти одновременно с Войцеховским кинулись на штурм полки Каппеля.

И здесь у белых дело шло не гладко. Красные стояли насмерть. Бессчетно поднимался в атаки 232-й Смоленский полк Альберта Лапиньша (Лапина). Сильнейший удар генералу нанес в районе Першина 233-й Казанский полк юного Василия Чуйкова.

Двадцать шестого июля Войцеховский вновь атаковал Долгую Деревню, оттеснил два красных полка в Ужевку и Метелево, занял Касаргинский и Касарги.

Красные начдивы, закрывая прорыв, перебрасывали к Долгой резервы и маршевые роты. Уже вскоре стало ясно, что именно здесь, в двух десятках верст от Челябинска, состоится главное сражение этой затянувшейся операции.

От белых к красным, от красных к белым — до двенадцати раз! — переходили Долгодеревенская, Есаульская, Першино, Чурилово, Мидиак. Когда опустошались подсумки, полки кидались врукопашную, и сотни людей умирали на поле боя. Как восполнить потери?

К Войцеховскому стекались одиночные вершники, иногда группки и даже отрядишки причелябинских казаков. Однако это был совсем слабый ручеек, не возмещавший кровавых потерь генерала.

А тем временем в Челябинске и его предместьях бурлили митинги. Начальник 27-й дивизии Александр Васильевич Павлов держал речь прямо с коня, и его трубный бас гремел над Александровской площадью.

— Товарищи рабочие! — кричал он, поднимаясь на стременах. — Убиты тыщи в наших полках. Дайте людей! Иначе как же?..

И город рабочих, город вчерашних мужиков понимал его и принимал, как своего. В полки записывались целыми семьями.

В пулеметную команду 241-го Крестьянского полка пришел челябинский кузнец, пулеметчик мировой войны Сысалицын. Рядом с ним шагали его сын и зять, тащившие на загорбках собственную походную кузню.

Начальник пулеметной команды Иван Лабудзев весело покосился на кузнецов, подмигнул старику Сысалицыну.

— Беру орлов! Однако обязан спросить: стрелять умеете?

Сысалицын обиделся.

— У тебя сколь пулеметов в команде?

Гомельский батрак Лабудзев ответил подбоченясь:

— Тридцать. А что?

— Тащи любой на околицу!

— Дело! — догадался Лабудзев. — Ну, покажи свой талант, дядя.

К опушке подкатили новенький станковый пулемет, где-то добыли и пришпилили к фанерке портрет Колчака, и кузнецы по очереди влепили в адмирала свою долю свинца.

Лабудзев в восторге обнял всю семью и тотчас распорядился поставить ее на довольствие.

Челябинцы шли в 27-ю и 26-ю дивизии непрерывным потоком. С артиллерийских наблюдательных пунктов было видно, как в зеленые волны гимнастерок втекали серые, чаще всего черные робы рабочих. И тут же полки спешили на северный Екатеринбургский тракт. Там было крайнее напряжение боев.

К концу суток двадцать шестого июля на окраине отбитой у неприятеля Ужевки дожигали последние патроны 240-й полк 27-й дивизии и 308-й полк 35-й дивизии. Казалось, уже ничто не спасет обреченные части.

* * *

Кузьма Важенин еще лишь приглядывался к своему батальону, когда комполка Иван Гусев получил директиву Хаханьяна спешно кинуться к Есаульской и затем к Ужевке, в лоб белым полкам прорыва.

Все понимали: спасение красных близ Долгой полностью зависит от скорости, с какой придет помощь. А до боя двадцать верст — четыре часа непрерывного марша. Где выход?

Пришлось потревожить извозчиков, всяческих обозников, городских и сельских владельцев лошадей. Взгромоздившись на телеги и пролетки, бойцы поскакали на север; почти все тотчас задремали — уже не хватало сил и терпения.

Однако лошадей для всех не достали, и комполка приказал Важенину добираться «по способу пешего хождения», что еще можно придумать?

Дабы подбодрить новичка, Гусев объявил:

— С тобой пойдет комиссар. Это большая поддержка!

Военком полка, молодой тульский оружейник Иван Серкин весело посмотрел на Важенина и поскреб затылок: «Ладно, придумаем что-нибудь, право!».

Комбат и комиссар познакомились всего полчаса назад, буркнули, как положено — «Кузьма Лукич», «Иван Анисимович» — и сочли, что этого вполне достаточно для боя.

Как только батальон вышел за город, Серкин сказал:

— Не возражаешь — я покомандую, редактор?

Кузьма ухмыльнулся: «Валяй!». Комиссар тотчас подал команду «Стой!» и приказал красноармейцам:

— Скидай сапоги!

Батальон оживленно загудел, понимая, что́ это значит.

— Ты тоже, как все, — посоветовал Серкин, — а то ноги спалишь. Горячо будет!

Затем велел бойцам построиться и весело закричал:

— Ро-оты, бегом!

Крестьянцы, те, что выехали в бой на телегах, поспели в Ужевку вовремя. Еще в Есаульской они простились с возчиками и, примкнув штыки к винтовкам, кинулись к своим вдоль речки Зюзелги. Спрыгнув в окопы повеселевшей обороны и едва отдышавшись, крестьянцы ринулись в бой.

Однако штыков пока было мало, и пришлось вернуться в свои окопы. И тут, поняв, что красных невелика пригоршня, пошла на окопы конная казара. Ее подпустили вплотную к Ужевке и открыли губительный пулеметный и ружейный огонь, положив рядами на рваную землю.

И в этот час сюда же выбежал, стуча сапогами (люди обулись перед боем), батальон Важенина, и весь полк разом пошел врукопашную.

Ночевали в Ключевке, отбитой у неприятеля, и всю ночь слышали перестрелку: роты Степана Вострецова, переброшенные на телегах по соседству, сильно трепали 50-й полк 13-й Сибирской пехотной дивизии. Целый батальон этого полка угодил к Вострецову в плен.

Напряжение боев дошло до предела. Войцеховский делал судорожные усилия, чтобы переломить ход сражения, хоть как-то напугать красных, лишить их наконец железной, несгибаемой уверенности в победе.

Еще в ночь на двадцать седьмое июля сводный отряд генерала Перхурова, в который вошли 2-я Оренбургская казачья бригада, 9-й Сибирский полк и сотня белоказаков, проник в красный тыл и напал на 6-ю роту 230-го Старорусского полка 26-й дивизии Генриха Эйхе. Рота погибла под клинками белых, но Перхуров еле унес ноги: подоспевшие на выручку красные части положили на поле боя около тысячи его бойцов.

И снова свистели и крутились окрест Челябинска смертельные вихри сражений, и замолкали навеки и красные парни, и белые, и никакие, то есть совсем случайные люди, угодившие под снаряд или пулю.

Колчак метался у оперативной карты, кричал на генералов, требовал «самых последних усилий», чтобы наконец задушить Тухачевского в удавке свежих полков.

241-й Крестьянский полк, только что спасший от смерти своих в Ужевке, сам вскоре попал под удары белого кавотряда, и тогда на выручку крестьянцам поспешил рабочий батальон Степана Вараксина.

Важенин уж знал, что Вараксин — казак, родом из станицы Кичигинской Троицкого уезда, слесарь с завода «Столль и К°», коммунист. Это был чубатый широкогрудый парень, и его синие незамутненные глаза открыто и весело смотрели на мир.

Рабочий-комбат в этом бою бежал почему-то впереди своих цепей, бил из маузера, длинного, как ружье, и Важенин тотчас понял, что товарищ еще не обстрелян и потому полагает, будто его первейший долг мчаться во главе атаки, а то, не дай бог, еще подумают: он трус.

Благодаря короткими рваными словами так кстати подоспевшую помощь, Важенин внезапно всем своим существом почувствовал невнятную смертельную опасность и, бросив торопливые взгляды вокруг, увидел: конная лава, раскручивая клинки, несется на небольшой увал, где сгрудилась пулеметная команда Ивана Лабудзева.

Кузьма без труда определил, что вершники — казаки, ибо только они и в белых, и в красных войсках не подрезали коням хвосты. И вот теперь, гикая и разжигая себя злобой, белые натекали на Лабудзева, и ему было худо.

Красные пулеметы зашлись в горячечном бормотании, стук их слился в сплошную струю воя, но лава уже не могла и не хотела сдержать коней.

Важенин на бегу повернул свой батальон к увалу. Красноармейцы бежали на казаков, хрипя, обжигаясь горячим ветром июля и пороховых газов. Встретив на пути чьи-то старые окопы, они спрыгнули вниз, в сушь грубой глины, и сразу открыли огонь.

Кузьма поспел вовремя. Из неглубокой щели, близ увала, он увидел Лабудзева за пулеметом: рядом, без движения лежали номера «максима», все мертвые; а над Иваном крутился казак с перекошенным лицом и норовил достать пулеметчика длинной полицейской саблей.

Важенин выстрелил в конника из нагана и продолжал стрелять даже тогда, когда казак кулем валился с седла. Затем, выскочив из окопа, Кузьма, бог ведает для чего, схватил за повод испуганную кобылку убитого, и передавая ее Ивану, поднявшемуся с земли, сказал, как в детской игре, весело и значительно:

— Бери и помни!

— Это я навеки запомню, браток, — хрипло отозвался Лабудзев, — и матушка моя, даст бог, запомнит. Спасибо тебе.

— Да ты о чем? — сконфузился Важенин. — Перестань!

Вскоре наступила ночь, и оба командира условились отдыхать рядом, меж Долгой и Ключевкой.

Развернув скатки, постелив одну шинель под себя, а другой накрывшись с головами, товарищи свернули козьи ножки и, покуривая, стали беседовать.

— Вот я думал, ночь придет, — говорил Лабудзев, — и свалюсь я дареной кобылке под брюхо, и кану в сон, как в болото. А, погляди-ка, не спится! С чего бы это?

— А с того, — степенно объяснял Кузьма, — что хлебнули мы с тобой нынче много горячего, помочалили душу. А беспокойство — всегда бессонница.

— У тебя тут мать-старушка, в Челябе? — спрашивал Иван. — Это какое же счастье сыну на мать поглядеть в такую пору! А еще того более — матери сына обнять. Вот уж, скажу, удача, сравнить не с чем!

— Живые твои слова, — счастливо улыбался Кузьма.

Со стороны было бы, наверное, смешно и трогательно слушать двух обросших щетиной мужиков, толковавших подобным образом меж боями. Но любой фронтовик ничего манерного в такой картинке не найдет.

— Знаешь, Кузьма, — после долгой паузы возобновлял разговор Лабудзев, — война она и есть война, и коли пуля меня поймает, будь добрый — поклонись моей матери — вот тебе адресок на Гомельщине.

— Да что ты, что ты! — отговаривал его Кузьма. — Не баско говоришь. Войны с ноготь осталось, непременно уцелеем.

И посмеивался:

— Мы еще с тобой женихаться пойдем, после войны-то. Так парой и отправимся.

— Ах, хорошо это — верить в фортуну, — не соглашался Лабудзев. — Однако огонь кругом, а в огне помирают, и ты не хуже меня о том знаешь. Возьми адресок.

И он совал товарищу записку, сочиненную загодя, а Важенин, испытывая душевную неловкость и горечь, торопливо прятал листок в карман.

— А после и ты мне свой адрес скажи, — уговаривался Иван, — хотя, в случае чего, я твою маманю в Челябе где хошь найду!

Вот так они проговорили полночи, и вдруг, как по команде, заснули, — и никакие визги и высверки снарядов их уже не могли разбудить.

К рассвету на позиции явился военный, сразу видать — из запаса, шинель коробом на спине, что-то писал себе в книжечку, разглядывал оборону через круглые железные очки. Часовые тотчас загребли незнакомца под ружье, доставили к батальонному, растолкали его кое-как.

— Кто таков? — прохрипел Кузьма, сидя на земле. — Документ!

Пожилой дядечка подал комбату бумагу, Важенин долго и бессмысленно глядел в нее, пока до его сознания не дошли два дорогих слова: «Красное Знамя».

Кузьма, будто сработала в коленях пружина, вскочил на ноги, ухватил краскома за руку.

— Так ты и есть Пантелеев, редактор? — весело спрашивал он гостя. — А я — Важенин. Слыхал?

Пантелеев тоже обрадовался нежданной встрече, они тут нее залезли в пулеметный окоп, и бывший выложил нынешнему все, что записал в последние дни на школьных линованных листах.

Редактор был в гражданской жизни учителем, и Кузьма совершенно успокоился за будущее дивизионки.

Они бы еще, возможно, долго говорили о нуждах газеты, но тут к позициям прискакал конный порученец Гусева с пакетом «Три креста».

Комполка сообщал обстановку. Долгая Деревня по-прежнему пылала в жаре́ боев, особо много снарядов валилось на мост через Зюзелгу. Впрочем, нелегко было и соседним станицам, и железной дороге на Екатеринбург.

Колчак рвался в Челябинск, тщась замкнуть в кольцо красные войска. Порой авангарды Войцеховского подходили к городу на две-три версты, и белая шрапнель свистела над его главными улицами, падала в Миасс.

Частая стрельба — и красная, и белая — до такой степени раскаляла пушки, что их приходилось поливать водой, до ста ведер на орудие.

Над Челябинском, над Долгой, над дорогами, по которым во всех направлениях спешило подкрепление, то и дело проносились боевые аэропланы воюющих.

Челябинские мальчишки, бесстрашно сновавшие по улицам или наблюдавшие за схватками в небе из домашних окопчиков, отрытых на всякий случай, уже вполне надежно разбирались в марках самолетов и на взгляд отличали французские «Ньюпор» или «Фарман» от английского «Сопвича» или русские машины Дыбовского и Стеглау от «Фоккеров», собранных в Германии.

В дивизиях 5-й армии из уст в уста передавались легенды о подвигах авиаторов в минувших боях[90]Летчики Республики дрались с врагом без страха и упрека. Двести тридцать пять авиаторов получили орден Красного Знамени. Шестнадцати из них эта высшая награда того времени вручена дважды.. Красные летчики, воевавшие во всякую погоду, носились на небольших высотах, 500—800 метров, поливали неприятеля свинцом, кидали бомбы, разбрасывали прокламации.

Еще не стихли схватки на восточных окраинах Челябинска, а боевые аэропланы красных уже кружили над Чумляком и Шумихой. И военлет Батурин и летнаб[91] Военлет  — военный летчик; летнаб  — летчик-наблюдатель. Саунин сеяли прокламации над Шеломенцевом, Каратабанской и Троицком. Батурин и Саунин лишь недавно прилетели из Демы и Златоуста и, отказавшись от отдыха, поспешили в сражение. Их «Сопвич» № 1552 прилетал на челябинский аэродром лишь для того, чтобы пополнить запасы.

Истребитель военлета Столярского получил восемь пуль в крылья и одну — в бензобак. Столярский дотянул до своего поля и без поломок приземлил машину.

Аэроплан летчика Штурма, изрешеченный белыми истребителями и солдатами с земли, вынужден был сесть на территории неприятеля. Штурм разбил все приборы машины и ночью перешел линию фронта.

Не все бои, конечно, завершались столь благополучно. Боевые машины порой горели и в воздухе, и на земле, — и войска с торжественной печалью хоронили героев в уральской земле[92]Через год в центре Челябинска, во дворе нынешнего магазина «Ритм», был установлен обелиск, увенчанный боевым пропеллером. Этот памятник возвели в честь авиаторов, погибших в Челябинской битве. Позже его перенесли на Лесное кладбище..

Обе стороны несли громадные потери. В Самарской бригаде белых, как значилось в донесении, осталось всего восемьдесят штыков, и их свели в одну-единственную роту.

228-й доблестный Карельский полк Витовта Путны два дня дрался в окружении без единого патрона и разорвал волчью удавку белых отчаянной штыковой и сабельной атакой.

232-й Смоленский полк железного Альберта Лапиньша потерял каждого пятого стрелка, не говоря уж о раненых.

В заключение Гусев осведомлял комбата, что славный 241-й Крестьянский полк, к личному составу коего имеет честь принадлежать Важенин, оставил на месте сражений пятьсот убитых, и родная красная кровь товарищей требует возмездия.

Командир 241-го полка приказывал Важенину отбросить противника от Щербаков, атаковать Ужевку и Долгую.

Да еще, наказывал Гусев, пусть комбат даст реляцию на разведчика Кузьменко. Боец догнал вчера обоз белых, зарубил четырех офицеров и захватил двадцать повозок с боеприпасами. Командир полка полагал: беззаветный герой достоин ордена Красного Знамени.

Кузьма перенес на карту обстановку, указанную в записке Гусева. Из нее также следовало, что поблизости от крестьянцев будут драться остальные полки бригады.

Особенно радовало Кузьму соседство 243-го Петроградского полка. Конечно, бывший редактор дивизионки помнил о тяжелом ранении Сокка, понимал, что с ним всякое может стрястись, что в лучшем случае Роману Ивановичу предстоит многомесячная госпитальная мука. Может быть, поэтому, как-то попав к питерцам, он суховато представился новому краскому, молча подав Шеломенцеву свое удостоверение. Однако Алексей Иванович сумел быстро склонить балтийца в свою сторону. Они оказались земляки, Шеломенцев был златоустовец, работник Уфимской ЧК, следовательно, свой, надежный человек.

Посланная к Долгой разведка сообщила: под станицей слышен сильный треск снарядов, по всей видимости, там 243-й Петроградский полк, а в трех верстах от него сражаются батальоны Вострецова[93] Степан Сергеевич Вострецов отвоевал всю гражданскую войну до конца, хотя еще не раз был ранен и контужен. Один из первых советских полководцев, он был награжден в те далекие годы четырьмя орденами Красного Знамени. Впоследствии командовал стрелковым корпусом. Жизнь народного героя оборвалась в ночь со второго на третье мая 1932 года. Многие газеты опубликовали горькие слова прощания, подписанные К. Е. Ворошиловым, М. Н. Тухачевским, В. К. Блюхером и другими полководцами страны. На могиле бывшего уральского кузнеца в Ростове-на-Дону можно прочесть надпись: «Степану Сергеевичу Вострецову — герою-борцу за рабочее дело, доблестному командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Вдова Степана Сергеевича Александра Кондратьевна и теперь приезжает из Харькова на дорогую могилу. Автор, пользуясь случаем, низко кланяется А. К. Вострецовой, помогавшей в течение многих лет писать эти страницы..

Крестьянцы вошли в сражение в самое тяжкое время. Две пехотные дивизии и оренбургские казаки сдавили с трех сторон красных питерцев, и Шеломенцев под дюжим давлением пехоты и конницы стал осаживать свой левый фланг.

Батальон Важенина еще только выскочил на выгоревшую макушку холма, с которого открывалась печальная картина схватки, а к Петроградскому полку уже потекла неожиданная и громадная помощь.

Около восьмисот рабочих, в косоворотках, робах, в картузах, в гимнастерках, привезенных с мировой войны, выставив щетину штыков, плечо к плечу, пошли на белых.

Они шли в полном молчании, и потрясенные белосолдаты прекратили огонь: умолкли пулеметы и пушки; а люди в робах все шли и шли, и солнце нестерпимо пылало на их штыках.

Кузьма Важенин крикнул своим, что пора в дело, и кинулся вместе с первой ротой все к той же Долгой Деревне.

Знамя 241-го полка несла эта рота, и Важенин бежал рядом с зачехленным стягом, исполненный вдохновения, потрясенный только что увиденной картиной рабочей отваги.

Знаменосец, шагавший в центре цепи, внезапно стал на правое колено, будто присягал флагу, и тут же ткнулся в жесткий пропыленный чехол головой.

Кузьма вытащил из скрюченных пальцев убитого древко и, всей душой испытывая ни с чем не сравнимый восторг мужества и веры в правоту красного дела, пошел к рядам неприятеля, бегущим наперерез.

Почти сразу знамя у комбата взял кто-то из красноармейцев, и Важенин вырвал из кобуры наган: противник был рядом.

Кузьма только подумал, почему молчит Лабудзев, где же его тридцать пулеметов, когда разом хлестнули очередями «максимы», «льюисы», «кольты».

Белая пехота попа́дала в жесткие травы, за кустики и бугорки и жидко стреляла оттуда по наступающим петроградцам, батальону Кузьмы и рабочим.

У самой станицы Важенин махнул роте рукой, будто приглашал дорогих воинов войти в победу, ибо всем уже становилось ясно, что Войцеховский держится на пределе сил. Удар рабочего батальона совершенно сломил камцев и уфимцев.

Важенин бежал в станицу с пылающим лицом, и рядом с ним, над красноармейцем богатырского роста, билось и хлопало на ветру теперь уже расчехленное знамя.

Еще не кончился этот восторг духа и жесткой мужской храбрости, когда кто-то вдруг злобно ударил матроса в грудь, еще рванул когтями за горло, и все стало кроваво-черное, и ничего не стало — ни красной крови, ни синего неба вокруг.

Важенин умер раньше, чем упал на землю, но батальон не остановился, — цепи сходились в штыковой бой.

Вскоре сюда подтащили свои пулеметы люди Лабудзева, и Иван словно споткнулся глазами о Кузьму, безвольно лежащего на спине.

Лабудзев кинулся к другу, рванул ворот его гимнастерки и припал ухом к груди Важенина, мокрой от пота и крови.

В следующее мгновение вскочил во весь свой гигантский рост, вскинул к богу мосластые рабочие кулаки и закричал, не умея сдержать себя. Он кричал только одно слово «Сволочи!», но кричал его много раз, пока не охрип до полной потери голоса.

Утром Лабудзев появился в Долгой, у моста через Зюзелгу. Почерневший и сгорбившийся за одну ночь, Иван принес солдатский мешок Важенина командиру полка. Он вынул из «сидора» большие грубошерстные носки и кашемировый черный платок с красными розами, объяснил Гусеву, что отдаст это матушке погибшего, — такова была его воля. Потом передал подоспевшему на разговор Серкину партийный билет Кузьмы и неожиданно заплакал, не отворачиваясь, беззвучно хватая воздух ртом и закрыв глаза.

Все красноармейцы уже понимали, что Колчак совершенно проиграл Челябинское сражение, что его войска не просто отходят к Шумихе и Кургану, а бегут на восток; все уже знали, что красные заплатили за эту решающую победу пятнадцать тысяч жизней, что ранены и контужены многие командиры полков, батальонов, рот. И на фоне этих гигантских жертв, может статься, совсем невеликая потеря — смерть комбата Кузьмы Лукича Важенина.

— Где теперь Кузьма Лукич? — спросил комполка, не желая говорить «труп комбата» или «тело товарища».

— Здесь. У речки.

— Вот что, Иван, — сказал Гусев, — достань подводу, отряди людей и отвези человека в родной город. Похорони его в самом центре, чтоб несчастная старушка могла молиться на могиле сына. Ты меня понял?

— Так точно, — отозвался Лабудзев, — и разреши мне самому исполнить последний долг перед павшим героем, Иван Данилович.

— Добро, — согласился комполка, — оставь кого-нибудь за себя — и поезжай. Через день-два мы будем в Челябинске. Иди.

А тем временем все белое, что уцелело в гигантской Челябинской битве: остатки полков и батарей, кавалерия и саперы, штабы и команды — все это кинулось на восток, навстречу туманным надеждам и туманному спасению. Казачьи арьергарды, обливаясь кровью, пытались сдержать натиск дивизий Тухачевского и пятились, пятились, пятились к Щучьему, к Шумихе, к Юргамышу. И лишь горячая пыль и отгремевший свое порох заносили их след.

* * *

Маленькое зеленое кладбище близ Южной площади Челябинска приняло в свою землю еще один гроб, обитый красной материей и больше ничем не украшенный. Отплакал над могилой сборный оркестр, поставили у холмика чугунные решетки, вкопали у изголовья палку с красной жестяной звездой Лабудзев и приглашенный им деповской народ.

Рабочие уже давно увели домой старушку в черном, а Лабудзев все стоял возле свежего холмика земли и рассеянно озирался вокруг.

Город благоухал яблоками и всякой огородной зеленью, но пулеметчик не слышал этого: кажется, на всю жизнь остался ему один-единственный запах — сладковато-перечный смрад спаленной взрывчатки.

Рядом с могилой Важенина был другой, такой же свежий холмик, и подле него сидел на скамеечке молодой парень в черной рабочей косоворотке. Лицо парня зачерствело от горя, он судорожно глотал слюну, точно никак не мог одолеть плохое, унылое лекарство.

Он сидел сгорбившись, и взгляд его был прикован к фанерной дощечке, на которой химическим карандашом было что-то написано.

Лабудзев, сердечно сострадая парню, подошел ближе, прочел надпись и вздохнул. На фанерке значилось всего одно слово — «Лоза».

— Невеста? — спросил Иван.

Парень не ответил.

— Ну, извини, — вздохнул пулеметчик. — Позволь с тобой посидеть, видишь, у моей могилки еще нет скамьи.

Парень снова не отозвался. Иван сел рядом, опустил голову и замер. Так они сидели, ни на кого не глядя, глотая слезы и сильно сжимая зубы, пока на город не упала черная, как траур, первая августовская ночь.

1961—1986 гг.