Онлайн чтение книги Годы в огне
ГЛАВА 17. КОМУ ПОВЕМ ПЕЧАЛЬ МОЮ?

В последнее зимнее воскресенье, двадцать третьего февраля 1919 года, Стадницкий внезапно навестил своего молодого коллегу. Нил Евграфович постучал в дверь флигеля, вошел и тотчас стал приносить извинения за столь нечаянный визит, и просил простить, ибо пойти решился вдруг, вот так: влезла в голову мысль — и отправился, что уж тут поделаешь, у стариков случается, поверьте мне!

— Что вы, что вы! — успокаивал его Лебединский, поднимаясь с кровати и торопливо укрывая койку одеялом. — Я так рад, благодарю за честь.

Нил Евграфович склонил лобастую голову в белом пуху старости, произнес грустно:

— Тады прашу прымаць гастей!

Дионисий поставил директору стул у печечки, сунул в огонь свежие полешки и решил было накинуть себе на плечи дареный пиджак.

— Сделайте милость, держитесь по-домашнему, — попросил старик. — Я, знаете ли, тоже разденусь. Так проще.

Лебединский подумал, что, может, Стадницкому не хочется лишний раз видеть на чужом одежду сына, — и не стал возражать. Он остался в своей, видавшей виды, гимнастерке и выцветших галифе.

Не зная, с чего начать речь, спросил, не угодно ли чаю, и с некоторой поспешностью отправился на кухню. Вернувшись, поставил жестяную посудину на «буржуйку» и присел рядом со стариком.

Филиппа Егоровича во флигеле не было, он ушел в церковь, к заутрене, и вскоре уже библиотекари, улыбаясь и позванивая ложечками, пили чай.

Дионисий, разумеется, понимал, что старик пришел к нему совсем не для того, чтобы посмотреть жилье (все необходимые сведения он мог получить у госпожи Кривошеевой). А все дело в том, без сомнения, что Нила Евграфовича утомило его горькое одиночество, хочется, вероятно, поговорить вне службы и, может статься, открыть молодому человеку душу.

Гость мимолетно и печально взглянул на костюм своего сына, висевший у кровати, отвел взгляд, спросил, неприметно вздыхая:

— Все хочу узнать и забываю. Позвольте же осведомиться, сколько вам лет, голубчик?

— Двадцать девять, не так уж и молод, Нил Евграфович.

— Ах, что вы, дружок, что вы… лишь жить начинаете… расцветаете только…

Возможно, старику показалось, что слова вышли слишком красивые, он смутился, полез за платком и, скрывая заминку, стал с тщанием протирать очки.

— А Петенька, сынок мой — помладше, — продолжил он, вооружаясь очками. — Душа балиць аб дзицяци… Што з им сталася? Як яму́ жывецца?

Лебединский решил, что другого случая расспросить Стадницкого о семье и, таким образом, лучше узнать его, может не представиться. И сказал, явно смущаясь:

— Где же ваши близкие, коли не тайна это?

— Не тайна, — покачал головой старик. — Были и жена, и сын — и никого нету. Умчался Петька мой за тридевять земель, тольки й бачыли!

Дионисий молчал, не желая торопить Нила Евграфовича, и тот через некоторое время заговорил снова.

— Умчал за границу в семнадцатом, не пожалел нас. Мать от горя — в могилу раньше времени… вот так…

— Отчего ж? Или грехи какие перед Советами?

Стадницкий горько усмехнулся.

— Ах, якия грахи́! Трэба же так закаха́цца па ву́шы!

Дионисий деликатно молчал.

— Дочь уральского фабриканта Злоказова. Кажется, единственная. Красива, этого не отниму, и характер, на удивление, терпеть можно, хоть и капризна порой.

У Злоказова собачий нюх. Еще до войны успел перевести капиталы в Швейцарию и в мае семнадцатого утек за рубеж. И Петьку загреб под свою лапу.

Старик сказал убежденно:

— Всякая любовь случается, понимаю. Хоть душу черту отдай. Но есть исключение: нельзя платить родиной за роман. Это, друг мой, решительно нельзя — и оправдать невозможно!

— Зря он забился в чужую, стылую сторону, — согласился Дионисий. — Однако, может, вернется?

— У самы час апамятацца, брацца за ро́зум. Ён ужо не маленьки! — ухватился за эту мысль старик.

Но вскоре скорбно покачал головой.

— Нет, теперь не вернется. Красные свое возьмут, и нечего тут господину Злоказову делать с его капиталами. А Петька у него как бычок на веревочке.

— Конечно, можно научиться тому, что слово «брот» означает «хлеб», — раздумывал вслух Лебединский. — Но я не верю, что для русского слуха «брот» может благоухать запахом каравая. Впрочем, так же, как немцу почти невозможно привыкнуть к славному славянскому слову «хлеб».

— Именно, — поддержал его Стадницкий. — Чужая сторона — мачеха. И оттого — живи в отечестве, радуйся ему и не лезь в чужой язык, в чужие нравы и боли. А то ведь как бывает: иной еще только вчера из яйца вылупился, а нынче уже скорлупа не нравится.

И забормотал в огорчении:

— Ну да… там табе варо́ты пирагами закрываюцца…

— Я, знаете ли, сам был долго вдали от России, — промолвил Лебединский. — Один среди чужого народа… Нет, он непременно вернется!

— Вось дык было б радасци! — оживился Нил Евграфович. — Ведь только старики понимают, что сын — продолжение твое, и опора твоя, и вечная жизнь твоя в этом нетленном смертном мире. Однако вот что препона: бушует вокруг война, сжигая живое, разобщая людей.

Вздохнул.

— Ну, на няма и суду няма. Будем плыць на цячэнню…

Разговор сам собой перескочил на минувшую мировую бойню. Стадницкий сообщил, что читал, кажется, в «Ниве»: немцы израсходовали за один лишь год войны тридцать миллиардов патронов. По десять тысяч выстрелов на каждую винтовку! А русские что же? Столько же небось. И прочие империи не меньше.

— И в кого палим? — сокрушался старик. — В цвет наций, в силу их, в красоту, в будущее. Не богу сдаем, а дьяволу кровавый экзамен!

Внезапно Нил Евграфович рассердился, покраснел, сказал с несвойственным ему ожесточением:

— Послал нам бог напоследок царя! Дурань дурнем! Во всем царствующем доме не сыскалось даже намека на Грозного или Петра. Одни Павлы!

Добавил, усмехаясь:

— Попалась мне как-то книжечка августейшего поэта, великого князя Константина Константиновича. Названа поистине с царской щедростью — «Жемчужины духовной поэзии». А что под обложкой? «Притча о десяти девах», «Когда креста нести нет мочи», «Легенда про мертвое море». Любитель словесности, отважившийся заглянуть в сборник, обнаружит там вполне посредственные строки, то есть банальные мысли, изложенные в соответствующей им форме.

Книжка вышла в шестнадцатом году, следовательно, в разгар мировой войны и в канун двух революций. Разумеется, царствующему дому нельзя запретить версификацию. Но было бы лучше, если бы каждый занимался своим делом, и Романовы думали не о поэзии, а о позоре распутинщины и казнокрадства.

Неожиданно Стадницкий замолчал, ибо открылась дверь флигеля, и в комнату вошел Филипп Егорович, вернувшийся из Зареченской церкви.

Кожемякин перекрестился в переднем углу на иконы, а сел скромно, на лавку у печного угла, и сложил на коленях тяжелые мосластые руки мужика.

Сначала он чувствовал себя смутно в присутствии хорошо одетого и чопорного — так поблазнилось — господина. Однако эта неуютность быстро прошла, как только дворник понял, что Нил Евграфович нисколько не кичится своим положением, а напротив, оба старика единомышленники — верят в бога, презирают войну, считают ее позором человечества, исчадием ада и все такое прочее.

Филипп Егорович вскоре разговорился, то есть иногда вставлял в беседу слово или высказывал мнение.

— Насколько я знаю, — заметил Нил Евграфович, — вы, господин Лебединский, немало пожили в окопах. Бяда́ гэта. Кусок свинца вылетает из винтовки со скоростью две тысячи футов в секунду. Будто каленый багровый прут вонзается в твое тело — и ты валишься навзничь на землю, созданную богом для счастья. О, господи, как страшно! Вот ты — молодой, сильный, желающий радости, бежишь не по воле своей — и удар, и нет тебя, нигде нет, и даже понять самому нельзя, что нет, ибо как понять, когда нет, когда ничто ты и тьма ты в этом черном адском огне!

Лебединский не мог отказать себе в праве на шутку.

— Вы забываете о рае, Нил Евграфович.

Старик вздохнул, и на губах его появилась улыбка смущения.

— Вот, знаете ли, сам иногда сомневаюсь в боге… За что же он карает безвинных детей и позволяет войнам пепелить человечество?

Внезапно добавил с раздражением:

— Нечага таму богу кланяцца, яки наши малитвы не прымае.

На лице Филиппа Егоровича: кажется все: и усы, и борода, и трубка — стали торчком от негодования. Однако, не позволяя себе грубости, он широко развел руки, спросил:

— Значит, зря человеки в рай верят? Мириады и мириады — в господа нашего бога?

И были в его словах и горечь иронии, и тоска жадного вопроса, и слабая надежда на то, что слова гостя — лишь грубая шутка.

— Кто знает? Может, и не зря… — отозвался Стадницкий. — Рай, он лишь мечта о вечной жизни, уплата за горести и унижения земли. Ибо где она, душа без болячки?

Филипп Егорович раскурил потухшую трубку, сказал неуверенно:

— Бог учит, а может, я сам придумал: человек, что доволен малым, блаженный человек. Покойно ему жить на свете, ибо никто не сдернет его с его места: кому же оно понадобится? Жадность — вот бич людей, вот где все корни ада и адская приманка Вельзевула!

С этим никто не стал спорить, и разговор перекинулся с войны мировой на войну гражданскую.

— Точно рыбы на мели, мечутся люди, строя козни друг другу, и страшно мне глядеть на это, — бормотал дворник, мотая кудлатой головой. — Красные, белые, зеленые, голубые — и все — русские, вот что увидеть под старость лет довелось!

— Что ж надо делать? — полюбопытствовал Дионисий.

Старики молчали.

Тогда Лебединский задал рискованный вопрос, который давно вертелся на языке.

— Какое ваше отношение к Советам, дядя Филипп? Вы ведь жили при них?

— Всякая власть — от бога, — отозвался старик и замолк, не желая распространяться на эту тему.

Вскоре, впрочем, он снова свернул разговор на войну, и Нил Евграфович поддержал его, говоря, что характер народа накладывает сильнейший отпечаток на дух и душу армии. Но тут же жарко вопросил бога:

— Господи, как же ты допускаешь войну, ежели миллионы убитых, миллионы пленных, миллионы сирот?

— Однако вот что решительно утверждаю, — мягко, но без колебаний произнес Дионисий. — Надеждам на бога тысячи лет, а толку, видите, никакого. И сто́ит ли зря туманить людей? Всё одно — до вашего бога ке доскочишь.

— Ах, помолчите, Дионисий Емельянович! — совсем расстроился дворник. — Стремите очи в глубь души и не влагайте персты свои в язвы ближних своих. Все это — суета сует и всяческая суета…

Разговор вернулся к чужим странам, к сыну Нила Евграфовича, так непонятно для стариков променявшего Россию на первую сильную любовь.

Но не было уже прежней жажды в беседе, все чаще случались паузы, и вскоре она смолкла совсем.

Они разошлись в этот воскресный вечер поздно, пожалуй, немного недовольные друг другом. Кожемякину казалось: Нил Евграфович не тверд в вере, а что уж говорить про Дионисия Емельяновича! Стадницкий же думал: Филипп Егорович чрезмерно предан букве господа, а в дух его слов и учения не проникает, нет!

Лебединский, в свою очередь, полагал, что старики бесплодны в усердии своем донести до слуха всевышнего воистину кровавые вопли свои.

Прощаясь со Стадницким, Филипп Егорович Кожемякин пытался как-то скрыть душевную заминку и бормотал вслед гостю:

— Что говорить?.. Чужедальняя сторона — она горем посеяна, слезами поливана, тоскою покрывана, печалью горожена. Но — поверьте мне! — вернется сынок, стоскуется по России.

Дионисий проводил Нила Евграфовича, пожелал ему доброй ночи и грустно потащился во флигель.

Не в силах заснуть от невнятной тревоги, он слышал, как на своем одиноком ложе тихо бормотал Филипп Кожемякин:

— Ночью вспоминаю имя твое, Господи, и соблюдаю закон твой! Зачем возмущаются народы, и племена замышляют тщетное? Меч обнажают нечестивые и натягивают лук свой, чтобы сразить беднаго и нищаго, чтобы пронзить идущих прямым путем… Долго ли вы будете нападать на человека? Все вы хотите низринуть его, как наклонившуюся стену, как ограду пошатнувшуюся…

Голос Филиппа Егоровича стал жестче, и звенел, как жесть:

— Говорю безумствующим: не безумствуйте, и нечестивым: не поднимайте ро́га, не поднимайте вверх ро́га вашего, не говорите жестоковыйно. Слезит душа моя от скорби; восстанови меня по слову Твоему.

И закончил внезапным, как вопль, вопросом, горьким в безысходности своей:

— Господи! Кому повем печаль мою?!