Онлайн чтение книги Изумленный капитан
Пятая глава

I

Соборный протопоп Никита вышел из алтаря, держа в руках какую-то бумагу.

Герасим Шила, считавший у свечного ящика денежки и полушки, вырученные за обеднею, приостановился: не иначе будет читать царицын указ. Может, что-либо о подушных деньгах или снова про штраф с неисповедывающихся.

Протопоп стоял, отдуваясь – ожидал, пока народ подойдет поближе к амвону. Потом возгласил, читая точно акафист, нараспев:

Герасим Шила не стал дальше слушать – ведь холопов он не имел, в рекруты ему ставить было некого. Он принялся снова считать выручку.

– Эх, опять воровская деньга! – подумал он, разглядывая монету. – И как это я не приметил, кто ее мне сунул? – досадовал он.

Пересчитав деньги, Шила запер их в сундук, привесил замок и стал за свечным ящиком, ожидая, когда протопоп окончит чтение царицына указа.

А протопоп все еще гудел:

– Ну вот ладно, кончает! Можно итти домой, – подумал Шила и взялся за шапку.

Но протопоп, окончив, один указ, стал читать второй.

Герасим Шила уже подошел к двери, когда протопоп прочел:

Шила встрепенулся – это ему было интересно. Он повернул назад и мелкими, частыми шажками подошел к толпе, сгрудившейся у амвона.

Шила внимательно прослушал до конца указ и пошел из собора раздумывая:

«Ишь, хитроумный чорт! Недаром месяц тому назад сам оставил откупа. Чуяла его душа! Поташом да льном занялся. Ну да постой, голубчик, сейчас всего довольно будет – с драгунами за рубеж доставят!» – радовался Шила, вспоминая о своем старом враге, откупщике Борухе Лейбове, который все еще занимался в Смоленске торговыми делами.

* * *

– Герасим, за что это выгоняют из Смоленска рудого Зунделя? – спросила у Герасима Шилы его жена, когда Шила вернулся из собора домой.

Шила удивленно сдвинул и без того сходившиеся у переносья седые брови. Хотя он сейчас только и думал о последнем указе царицы и на нем уже строил свои торговые планы, но то, что сказала жена, показалось в первую минуту непонятным в даже нелепым.

– Зунделя? Которого это? – переспросил Шила, соображая: а чем же торгует этот Зундель, почему Шила его не помнит?

– Что ты, забыл рудого Зунделя? – удивилась жена. – Шапошника, что на Торжище живет?

– А-а! – протянул Герасим Шила, вспомнив высокого, худощавого еврея, у которого всегда почему-то была повязана красным платком одна щека.

И все-таки Шила еще не понимал: при чем тут шапошник Зундель?

– И коваля Шлему отправили, – продолжала рассказывать жена.

«Ах, да ведь Зундель тоже еврей!» – сообразил наконец Шила.

– Царица приказала выслать из России всех жидов, – сказал Шила, – Ты ведаешь, – оживился он: – Борух ушастый поедет вон, до дьябла! И все деньги его – и золото и серебро – отберут. Ей-богу! В соборе сегодня указ читали. Не будет больше перебивать нам дорогу! Мы и сами потрафим скупать лен и пеньку и отправлять в Ригу!

Герасим Шила расхаживал по хате, потирая руки от радости.

– Что Боруха вышлют – это добре, – улыбалась жена. – А вот шапошника – шкода: шестеро ребят мал-мала меньше, – говорила она, накрывая на стол.

– А когда Зундель поедет? Тебе кто говорил? – спросил Герасим Шила, садясь к столу.

– Не ведаю. Коваля Шлему недавно уже солдат повез. Мимо нас ехали. Не можно было глядеть – женка слезами заливается, дети плачуть…

Шила, не дослушав жены, сорвался с места.

– Куда ж ты, Герасим? – удивленно окликнула жена: – Обедать будем!

Но Шила, схватив шапку, кинулся из хаты.

В такую минуту было не до обеда. Шиле хотелось не пропустить, своими глазами увидеть, как этот проклятый Борух будет навсегда уезжать из Смоленска.

Когда в прошлом году у Шилы отняли откупа и вновь передали Боруху, как он, ушастый чорт, злорадствовал!

«Вот теперь же и я посмеюсь над тобой!» – с удовольствием думал Шила.

Шила жалел только, что Борух жил в Смоленске один: оставив откупа и занявшись скупкой льна и пеньки, Борух отправил свою семью за рубеж, в Дубровну.

– Эх, кабы все они были в Смоленске! Вот-то крику было бы!

Он торопился в город, к Сенной площади, где жил Борух. Если солдат губернской канцелярии повез на форпост Шлёму, значит сегодня будут отправлены за рубеж все смоленские евреи.

За днепровским мостом, у Торжища, Шила увидел толпу.

Возле дома, в котором жил шапошник, стояла телега. Она была до верху набита разным домашним скарбом. Засаленная, в разноцветных потеках перина, подсвечники, ломаный табурет, медный таз, узлы с каким-то тряпьем – все было свалено как попало на воз. А сверху всего копошилась куча рыжеволосых ребятишек. Слышались бабьи причитания – низенькая еврейка, жена шапошника, плакала навзрыд.

Тощий, с повязанной щекой, шапошник Зундель вел со двора на веревке козу. Коза, точно понимая все безвыходное положение хозяев, жалобно блеяла. У ворот двора стоял Зеленуха, капрал смоленского полка.

– Скорей, хозяин, скорей! Неколи тут с козами возиться! Поехали! – подгонял он.

Герасиму Шиле не хотелось останавливаться. Он быстро прошел мимо толпы.

Он не дошел до Троицкого монастыря, как навстречу ему попалось несколько подвод.

На те подводы, которые ехали за Днепр, на московскую дорогу, Шила сегодня вовсе не смотрел. Сегодня он приглядывался только к тем, кто ехал в противоположную сторону, к польскому рубежу. Но лошади первой подводы показались Шиле знакомыми.

– Кто ж это собрался в Москву? – подумал он. – Кони как будто полковницы Помаскиной.

Поравнявшись с передней подводой, Шила мельком взглянул на седоков.

Рядом с толстой вдовой, помещицей Помаскиной, сидел в парусиновом балахоне лопоухий Борух Лейбов.

Шила остолбенел от удивления. Он стоял, глядя на помаскинские подводы, и ничего не мог понять.

Но когда мимо него проехала последняя телега, нагруженная какими-то мешками и коробьями, к Шиле вернулась всегдашняя расторопность.

Он бросился бежать к Торжищу.

Вбежав на площадь, Шила закричал что было мочи:

– Зеленуха, жид удирает! Держи! Борух в Москву поехал! Вот он! – кричал Шила, указывая на удалявшиеся подводы.

Шила ожидал что капрал побежит за подводами, остановит Боруха. Но капрал и не думал беспокоиться.

Тогда Шила, расталкивая удивленную толпу, подбежал к капралу, оттащил его в сторону и горячо зашептал:

– Ведро горелки поставлю! Верни Боруха!

– Его, брат, голыми руками не возьмешь! – громко сказал Зеленуха, обращаясь ко всем: – Он у нас давеча в канцелярии бумагу показывал – самим Меншиковым подписана. Боруху дозволено в России жить!

– Богатому – всюду хата, – горько улыбаясь, сказал рудой Зундель.

II

Сбивая концом трости головки придорожных одуванчиков, Возницын неторопливо шел по узкой, полузаросшей колее проселка.

Высоко над головой, дергаясь на невидимой ниточке, звенели жаворонки. В придорожных кустах весело высвистывала свою двухколенную песенку иволга.

Возницын шел, глядя по сторонам.

Чуть ли не пятнадцать лет он не был здесь, а как мало изменилось вокруг за это время!

Все такие же нищие деревеньки с прокопченными, слепыми избами – ни одного красного окна, все волоковые. И все те же поля, заросшие лебедой да сурепицей. И на полях даже как-то меньше народу – лишь кое-где шевелятся два-три холопа, а отощавшие за зиму лошаденки еле тянут соху.

Позавчера Возницын вместе с Андрюшей Дашковым и князем Масальским приехали из Санкт-Питербурха в Москву.

Всех мичманов, вернувшихся прошлой осенью из Астрахани, произвели в унтер-лейтенанты и отпустили на месяц по домам.

Масальский остался в Москве у сестры, келарши Рождественского монастыря, Андрюша поехал к себе в «Лужки», а Возницын направился в сельцо Бабкино на Истре – там жила со вторым мужем его мать.

В Бабкине Возницын пробыл только сутки – он не переносил отчима – и вчера приехал в родное Никольское. Никольское он любил: здесь прошло все детство Возницына.

Но сидеть одному в Никольском все-таки скучновато. Возницын под вечер решил сходить к соседям Дашковым, благо «Лужки» были недалеко.

Дорога, поросшая ольховыми кустами, начинала спускаться под гору.

На соседнем холме виднелся уже дашковский сад, расположенный по южному склону холма.

Возницын хорошо помнил: внизу будет мост через речку, потом дорога снова пойдет подыматься в гору, круто огибая все усадебные постройки «Лужков».

В детстве, когда Возницын, несмотря на строгие запреты матери, бегал один в «Лужки» к Андрюше, он никогда не ходил через мост – так было дальше, да к тому же Возницын боялся злых дашковских кобелей. Проще было притти к усадьбе через сад, минуя двор.

Для этого надо было взять чуть левее моста. Там, в кустах лозняка, была кладка. Возницын ловко перебегал по двум тоненьким жердочкам, переброшенным через речку.

Возницын улыбнулся детским воспоминаниям и пошел старой тропой не на мост, а напрямки, в разлужье.

Приятно было итти по мягкой траве.

Вот старая ива, а там в кустах – кладка.

Возницын раздвинул ветки и глянул: жердочек не было, но вместо этого он увидел на речке другое.

На противоположном берегу, выкручивая волосы, стояла голая девушка – она, видимо, только-что вышла из воды.

Услышав шорох, девушка обернулась, заметила Возницына и, вскрикнув, кинулась за кусты.

Возницын повернулся и, красный от смущения, пошел вдоль речки к мосту.

«Это – Алёнка, – узнал он сестру Андрюши. – Плакса была и ябеда, а теперь выросла девка. Что ж, ей годов двадцать наверно! Ростом такая ж небольшая, а так – ровно кубышечка… Алёна-разморёна,» – с улыбкой вспомнил он, как бывало дразнил ее в детстве.

Хотелось оглянуться назад, но было стыдно.

Только взойдя на расшатанный мост, Возницын не вытерпел – глянул налево, на склон дашковского сада.

Под яблоней, в ярко-желтом летнике, стояла Алена. Она глядела вслед Возницыну.

Увидев что Возницын смотрит, Алена повернулась и побежала в пору к усадьбе.

Среди деревьев быстро мелькали желтый летник и рыжая коса.

«Ишь, точно белка, скачет!» – с какою-то нежностью подумал Возницын.

* * *

– Алёнка, да поди ты сюда, полно тебе там прятаться! – выйдя в сени, звала Ирина Леонтьевна, мать Андрюши.

– Пустите, маменька, сама дойду! – послышался гневный девичий шопот.

В горницу, где за столом, уставленным едой, сидели Возницын и Андрюша, вошла Алена.

Небольшого роста, такая же плотная как Андрюша, она шла, крепко ступая с пятки.

На Алене был уже не желтый, а другой – зеленый – летник.

– Гляди, Саша, какая у нас Аленка стала! – сказал Андрюша, обнимая сестру за плечи, когда она, поздоровавшись с Возницыным, села на лавку рядом с братом.

– Что, Сашенька, не узнал бы, я чай, Аленки? – спросила у Возницына Ирина Леонтьевна, входя в горницу.

– Где ж тут признать? Столько годов прошло! – ответил, улыбаясь, Возницын.

У Алены хитро блеснули глаза – она еще на речке увидела, что Возницын узнал ее.

Смутившаяся в первую минуту, Алена теперь смело рассматривала Возницына своими темными, коричневыми глазами.

– А помнишь, как мы ее, бывало, дразнили? – обратился к Возницыну Андрюша. – Олёна-запалёна.

Все расхохотались.

– Папенькиной шубой бедную девчонку пугали! Вот вам!

Она легонько дернула за ухо Андрюшу и лукаво взглянула из-за братниных плеч на Возницына.

В дверь просунулась голова дворовой девки.

– Барыня-матушка, приказчик ужот-ко пришел…

– Андрюша, пойдем: надо поговорить с приказчиком! – поднялась Ирина Леонтьевна. – Сашенька – свой человек, я думаю, не прогневается, что мы его оставим с молодой хозяйкой.

– С приказчиком говорить – дело любезное! Это не то, что на шкоуте пьяных музур разбирать! – охотно встал Андрюша. – Саша посидит.

– Ступай, ступай, ты по хозяйству соскучился! – весело сказал Возницын.

– Аленушка, гляди потчуй дорогого гостя! – обернулась Дашкова в дверях, оглядывая оставшуюся пару.

– Спасибо, Ирина Леонтьевна, я давно сыт! – ответил Возницын.

Он остался с Аленой.

Оба молчали.

Вечерело. В горнице с каждой минутой становилось темнее.

В окно из сада тянуло ночной сыростью, травой и едва уловимым запахом цветущих яблонь.

Алена глядела в окно, теребя перекинутую через плечо толстую рыжую косу.

Возницын в раздумьи катал по скатерти хлебные шарики.

Мысли его были далеко: он вспоминал Астрахань.

Как чудесно было бы, если б вместо Алены здесь, вот сейчас, сидела Софья!

Он даже поднял голову и глянул на нее, живо представляя вместо Алены – ту, другую…

Алена, чувствуя на себе его взгляд, обернулась.

Их глаза встретились.

Оба улыбнулись.

– Андрюша страсть как хозяйство любит! – первая нарушила тягостное молчание Алена.

И сразу остановилась. Она, очевидно, все время прислушивалась к голосам, доносившимся со двора, и теперь как бы приглашала Возницына последовать ее примеру.

Возницын тоже стал слушать.

Какой-то осипший мужской голос говорил:

– Выдал я дворовым людям ржи пополам с ячменем две четверти два четверика да свиньям и птице овса пополам с ячменем четыре четверика…

– А сколько всего-то у тебя семенной ржи осталось? – хозяйственно спросил Андрюша.

Возницын не стал дальше слушать: такой разговор не сулил ничего интересного. Он сказал, улыбаясь:

– Андрюша и у нас, в Морской академии, все годы каптенармусом был – он это дело любит!

Алена живо поддержала:

– Да, да – он хозяйство любит. Два дни как дома, а уже вчера сам над сенцами фронтошпиц (она с трудом выговорила последнее слово) правил, сегодня в саду капался…

– Сад, поди, разросся? – спросил Возницын, подвигаясь к окну.

Алена чуть подалась в сторону, давая место у маленького окна Возницыну.

– Андрюша считал – у нас садовых яблоней двадцать три никак, лесных – осьмнадцать, слив больше ста, да вишенник…

– А помните, как мы все побежим в малинник, а потом вас оставим одну, а сами с Андрюшей спрячемся?

– Нет, я помню только, как вы меня через канаву переносили. От грозы убегали. Андрюша побежал вперед, а я осталась. Если б не вы – уж не знаю, что было бы. Да что вы, Саша, не кушаете ничего? Съешьте груздочков! Или, может быть, меду хотите? – оживленно сказала Алена, подсаживаясь к столу.

– Спасибо, Алёнушка, я сыт. Пойдемте лучше сад посмотрим! Этакой вечер – жалко в горнице сидеть!

– И то правда…

Она тряхнула рыжей косой и пошла вперед, слегка переваливаясь с ноги на ногу, как уточка.

В сенях мимо них прошмыгнула какая-то женщина в черном монашеском одеянии.

Возницын не удивился и не стал расспрашивать у Алены. Он помнил: усадьба Дашковых и раньше была приютом для разных богомольных старух и каких-то безместных монахинь.

Они вышли через задние сени в сад.

На верхушках лип горели последние солнечные лучи.

Снизу, из разлужья, тонкой пеленой подымался туман.

– А Мокий не будет мокрым: роса уже есть. Значит, лето будет сухое! – сказала Алена, поглядывая на свои голубые сафьяновые сапожки.

– Не пойдем далеко – уже сыро! Посидим здесь! – предложил Возницын, подходя к скамейке, стоявшей у самой дорожки под липою.

Они сели.

Где-то в ближайшей рощице, в которую упирался дашковский сад, гулко закуковала кукушка.

– Загадайте, сколько лет осталось жить! – пошутил Возницын.

– Я уже давеча загадывала, – усмехнулась Алена. – Что-то много накуковала! Теперь ваш черед гадать. Загадайте вы!

III

Возницын открыл глаза.

Сквозь неплотную, в широких щелях, стену сеновала виднелась озаренная солнцем яркая зелень кустов.

В кустах пели птицы.

Под крышей, над самой головой Возницына чивиликали ласточки.

Было приятно проснуться не на жесткой постели в пропахшей глиной мазанке, а на мягком, хотя и прошлогоднем, но еще не потерявшем окончательно своего запаха сене.

Было приятно знать, что не надо торопиться вставать, что впереди тебя не ждет ни опостылевшая душная канцелярия, ни фрунт.

Было приятно чувствовать себя молодым и здоровым…

Возницын с удовольствием потянулся и глянул, спит ли Андрюша – их постели лежали рядом.

Андрюши на месте не было.

– Должно быть, уже поздно, – подумал Возницын.

Но вставать так не хотелось! Решил еще немного полежать, понежиться.

Вчера он засиделся у Дашковых – его не пустили ночью итти домой.

– Близко-то близко, да мало ли какие воровские люди по дорогам бродят! Ночуйте! – настаивала Ирина Леонтьевна.

Возницын особенно и не отказывался: чего ради было торопиться в пустые Никольские горницы?

После ужина все еще долго сидели на крыльце – говорили об Астрахани, о походе.

Возницын и Андрюша рассказывали об астраханских ветрах, об ишаках и верблюдах, о татарках, которые ходят в штанах ровно мужчины, о плосколицых калмыках, которые пьют чай с солью и маслам.

– Да полно тебе, Андрюша, врать-то! Кто же в чай кладет масло? – хохотала Ирина Леонтьевна, и ее поддерживали хором приживалки, вылезшие изо всех углов послушать рассказы про Хвалынское море, про низовый поход.

Рассказывали об индийцах, которые ежедневно жуют ивовые прутья, чтобы иметь белые зубы.

– Я думала, у одних облизьян да у мавров только белые зубы, – удивилась толсторожая с желтыми зубами Настасья Филатовна Шестакова, жена управителя соседнего села, часто навещавшая Дашковых.

И наконец Андрюша рассказывал о низовом походе. Возницын сидел, не слушая, что говорит Андрюша. Он смотрел на низкие родные звезды – вон млечная, моисеева дорога, а вон – ковш! Он лежит так же, как, бывало, в детстве – повернувшись ручкой в ту же самую сторону.

Возницын слушал, как где-то в разлужьи кричал коростель, как из сада, из прудов доносился немолчный лягушечий стон. Все, все – как когда-то в детстве! Ничего не изменилось. И ему казалось, что вообще он никуда не выезжал из этих своих мест, что не прошло тринадцати лет с тех пор, как пьяный шурин, Иван Акимович Синявин, увозил его, заплаканного, в неведомый и далекий Питербурх…

Наискосок от Возницына, на нижней ступеньке крыльца, сидела Алёна. Она старательно укрывала летником ноги – немилосердно кусали комары – и, наклонив голову набок, внимательно слушала рассказы брата, сидевшего рядом с Возницыным.

Она смотрела на него снизу вверх, и каждый раз ее взгляд задерживался на Возницыне.

Возницын глядел на нее, розовощекую, быстро заливавшуюся от стыда или гнева до самой шеи румянцем, с желтыми крапинками веснушек на полных руках и толстой косой. И эта рыжая Аленка, из семилетней маленькой девочки превратившаяся в крепкую девушку, казалось всегда была такой же.

И сейчас, как вчера, думая об Аленке, Возницын вспомнил Софью. Восемь месяцев прошло с тех пор, как они расстались в Астрахани. Тогда Софья обнадежила его, что князь Меншиков обещал капитану Мишукову обязательно вытребовать его весной в Питербурх.

Возницын боялся сейчас одного – как бы Софья не проехала через Москву, не увидевшись с ним.

Расставаясь в Астрахани, Возницын не надеялся, что весной получит отпуск. А теперь дела складывались у него как будто довольно удачно.

В последнее время в Питербурхе упорно поговаривали о том, что многих дворян возьмут из флота в кавалергарды (флот осточертел Возницину донельзя). А там, может быть, как-либо удастся улизнуть из армии совсем и зажить спокойно в Никольском своей семьей.

– Нет, надо вставать! Надо ехать в Москву! Авось Софья написала что-либо!

(Они условились, что Софья, проезжая через Москву, зайдет – на всякий случай – в московский дом Возницыных).

Возницын вскочил и стал одеваться.

Когда Возницын вышел на двор, он встретил Андрюшу.

– Что ты так рано поднялся? Спал бы еще! – сказал Андрюша.

– А ты давно на ногах? – спросил Возницын.

– Мое дело хозяйское. Я встаю с солнцем. За всем присмотреть надо – распустился народ без мужской руки. Маменька хоть и управляется, да все-таки – женщина! Ну, коли встал, так пойдем на речку купаться да и завтракать! Девка! Подай полотенце! – крикнул он, подходя к дому.

Из дома слышались какой-то крик, брань.

– Поставили тебя, подлую, стеречь грядки, так стереги, а не спи! – отчитывала кого-то Ирина Леонтьевна.

Послышались какие-то шлепки, и с крыльца на двор кубарем скатилась всклокоченная девчонка лет шести. Она больно шлепнулась оземь, залилась было в плаче, но, взглянув на стоявшего у крыльца помещика, разом притихла и быстро засеменила к огороду, почесывая поротую спину.

Андрюша недовольно покосился на нее.

– Вот так-то маменька умеет, а приказчик крадет, сколько влезет! – буркнул Андрюша, нетерпеливо поглядывая на дверь.

В это время с полотенцем в руках выбежала миловидная дворовая девушка. Лицо ее было заплакано. Она, стыдливо закрываясь рукавом, взглянула мельком на барина и его гостя и робко подала полотенце.

Андрюша рванул полотенце из ее рук и пошел к саду.

Проходя мимо дома, Возницын в раскрытое окно увидел за столом сытую, курносую Настасью Филатовну. Она говорила кому-то:

– Им поноровку дашь – совсем ничего делать не станут! Надобно стегать!

* * *

Они уже кончили купаться, когда по мосту кто-то проехал.

– К нам, верно, – сказал Андрюша, прислушиваясь.

На дворе залаяли кобели. Зазвенело рыскало у житных амбаров.

– К нам!

– Кто же это так спозаранку? – догадывался Возницын.

Они стали одеваться.

Уже подходя к дому, издали услышали знакомый раскатистый смех.

– Ах, это вон кто! Князь Масальский пожаловал, – узнал Андрюша. – Ну, с чем хорошим приехал? – спросил он, входя в столовую горницу.

– Всякого много: и худого и хорошего. Сидите тут, а не знаете, что царица умерла!

– Когда? – в один голос спросили Возницын и Андрюша.

– В прошлую субботу.

– Царство небесное, вечный покой! – с трудом выжимая притворную слезу, закрестилась Настасья Филатовна.

– В Москве уже присягали Петру второму!

– Он же еще младенец, – сказала Ирина Леонтьевна.

– Хорош младенец – четырнадцать лет, выше Андрюши, – улыбнулся князь Масальский.

– А ты чего, князь, весел? – спросил Андрюша.

Масальский нахмурился, напустил на себя минутную серьезность и сказал:

– Теперь наверняка в кавалергарды попадем. Теперь для коронации будут набирать. Вчера из Питербурха Митька Блудов приехал. Говорит, здесь мы не засидимся – живо вытребуют в Санкт-Питербурх! А с флотом – прощай флот! Поплавали!

– Меня в кавалергарды не возьмут, – сказал Андрюша, садясь.

– Почему так? Что ты, хуже других? – встрепенулась Ирина Леонтьевна.

– Не хуже, а ростом мал. В кавалергарды берут таких, как они, – кивнул он на товарищей.

– А ты откуда знаешь? – спросил Возницын.

– Да ведь взяли ж Горсткина, Сукина, Елизарова, – правофланговые первой роты, а я…

– Ну это еще неизвестно, – поддержал князь Масальский. – За один рост брать не станут! Сына какого-либо мелкопоместного аль приказного, будь он хоть как покойный царь Петр, – не возьмут! Берут ведь только из знатного шляхетства.

– Вот и я ж говорю, – вмешалась Ирина Леонтьевна.

– Обмундирование надо самому строить. Это больших денег стоит. Ух, и красивый же мундир! – закрутил от восторга головой Масальский. – Знаете, Аленушка, тут – алое, тут – зеленое и кругом золото!

– Да ничего особенного, – махнул рукой Андрюша. – Кафтан обыкновенный, зеленого сукна…

– А обшлага разрезные, алого цвету и по борту золотой галун, – прибавил князь Масальский.

– Камзол алый, – продолжал безо всякого воодушевления описывать Андрюша: – Да сверху этот, как его… супервест. Вот и все.

– А что это такое? – улыбнулась Алена, не запомнив, как выговаривается это мудреное слово.

– Супервест? Это сверху кафтана надевается, – словоохотливо подхватил князь Масальский. – Из алого сукна. На нем спереди вышита серебряная звезда Андрея-первозванного, а сзади черным шелком…

– Погоди, – перебил его Андрюша: – Что же Митька Блудов сказывал?

– Митька очень торопился домой. Ехал пыльный, усталый. Завтра, говорит, приезжайте в Москву, расскажу все подробно!

– Поедем, Андрюша, в Москву, разведаем, – сказал Возницын, которого не прельщали ни красивая форма, ни служба в кавалергардах.

Ему хотелось поскорее узнать, нет ли какого известия от Софьи.

– Что ж, позавтракаем и поедем, – ответил Андрюша.

IV

– Как дунул ветер с норда – у них он называется «верховой», так мы свету божьего не взвидели. На «Принцессе Анне» от великого ветра поломало стеньги и саленги, а мою посудину так раскачало, что борты от палубы отставали… – говорил князь Масальский, по обыкновению один завладевший разговором.

Возницын сидел, не принимая участия в беседе – он думал о своем.

Оказалось, что он напрасно спешил в Москву: никаких вестей от Софьи не было. (Возницын нарочно оставил Афанасия в своем московском доме – Афонька знал в лицо Софью).

– Что такое случилось? – недоумевал Возницын. – Неужели Мишуков остался в Астрахани еще на год?

Откуда-то вынырнула ехидная мысль:

«Забыла! Разлюбила!»

«Не может быть: года не прошло и уже забыла, – успокаивал себя Возницын. – А если Афонька, чорт лупоглазый, прозевал – не был в то время дома, как приходила Софья?»

Возницын встал и вышел из палаты на крыльцо.

На лавочке возле дома сидел Афанасий. Он посвистывал, дразня индюка, а тот наливался кровью от злости и в ответ горячо бранился своей неразборчивой скороговоркой.

– Афанасий, скажи по правде, ты дома не очень-то сидишь? Все, я чай, по базарам бегаешь, или в кабаке, в «Скачке» лясы точишь, а?

Афанасий вытаращил свои бесцветные голубые глаза и обиженно ответил:

– Господь с вами, Александр Артемьич, куды я хожу? Спросите хоть у клюшника Кирилла, аль у стряпухи! Да я…

– Ну, ладно уж! – махнул рукой Возницын. – Поди к ключнику, возьми у него денег и сбегай принеси еще четверть пива да фунт водки!

Афанасий сорвался с места, обрадованный, что допрос окончен.

А Возницын остался стоять на крыльце. В палату, где шумели подвыпившие гости, возвращаться не хотелось.

Приехав втроем с Андрюшей и князем Масальским в Москву, они разыскали Митьку Блудова – любопытно было порасспросить его о наборе из флота в кавалергарды. Но, как водится, князь Масальский по пути к возницынскому дому встретил какого-то знакомого драгуна и назвал его на чужое угощение, несмотря на то что Андрюша ткнул его в бок и зашептал:

– Зачем тебе драгун? Незнамо, какой человек!

В другой раз Возницын не обратил бы на это внимания, но сегодня ему было неприятно.

– Что у меня фартина для них, что ли? – злился он.

Оттого сейчас не хотелось возвращаться назад в палату, где шумели гости и в пьяном кураже продолжал разглагольствовать востроносый князь. Он все еще рассказывал об Астрахани:

– Приезжают эти индийцы из-за моря к нам одни, без баб, а в Астрахани бегают к замужним татаркам. Татарки страсть какие безобразные – маленькие, черные, нос приплюснутый! А индийцы высокие, белозубые. Вот кого б в кавалергарды брать!

«Как это князь еще до сих пор ссоры ни с кем не затеял?» – усмехаясь, подумал Возницын.

Он знал привычку Масальского – князь во хмелю был придирчив и буен.

Возницын спустился с крыльца и сел на лавочке.

Индюк все так же важно расхаживал по двору. Серый кобель, бегавший по рыскалу, лизал свою давно вылизанную чашку.

Где-то под крышей ворковали голуби.

«Эх, и что бы ей приехать! Наверное, из ненавистного флота исключат, возьмут в кавалергарды. А там глядишь – как-нибудь удастся вовсе улизнуть из армии: это не при первом Петре! Борютин-большой ведь получил полное освобождение от службы!» – раздумывал Возницын.

Стукнула калитка. С пивом и вином в руках возвращался из кабака проворный Афанасий.

Возницыну пришлось итти в палату к гостям.

Когда Возницын вошел с Афанасием в палату, гости еще больше зашумели.

– Хозяин-то наш что выдумал! – восхищенно сказал драгун. – Аль сегодня чьи именины?

– Лей, кубышка, поливай, кубышка, не жалей хозяйского добришка! – кричал пьяный князь Масальский, подливая драгуну, который и так пил точно ярыга.

Возницын сел за стол и выпил.

– А все-таки виноградное лучше! Помнишь, Андрюша, какое венгерцы в Астрахани делали? – сказал Возницын.

– Вот мне перс, с которым мы отправляли за море деготь, привез винцо! С ног валило! – захвастался князь Масальский. – Однажды я на «Периную тяготу» девку привез…

– А по уставу разве можно держать девку на корабле? – спросил, улыбаясь, Митька Блудов.

– Мало ли что по уставу! В уставе сказано (я это наизусть затвердил, не хуже нашего книжника Саши): «Запрещается офицерам и рядовым привозить на корабль женский пол для беседы их во время ночи; но токмо для свидания и посещения днем.» Я привез для свидания днем, а ввечеру беседовал… – захохотал Масальский.

Возницын пил, но от водки, не становилось веселее. Он сидел, подперев голову руками, когда к нему с чаркой в руке подсел Масальский.

– Сашенька, – сказал он: – ты думаешь, я не знаю, отчего ты скучен?

Возницын поднял на него глаза.

Дорогой из Астрахани в Москву Возницын кое-что рассказывал Масальскому о Софье – ведь они вместе когда-то впервые встретили Софью в Морской слободе, в Питербурхе.

Но в дороге Масальский почему-то не очень охотно слушал рассказы Возницына.

Возницын теперь готов был поделиться с ним своими сомнениями, но Масальский опередил его:

– Ты грустишь, что Софья осталась в Астрахани? Ведаешь, я тебе скажу, – положил он руку на плечо Возницыну: – больно ты робок с девушками, мой милый! Им никакой поноровки давать не следует. Покруче поступать – лучше выходит. Тогда и грустить не для чего станет. Плюнь, не печалься по-напрасному: другую найдем! Вот ты сидишь тут и нюни распустил, а она там, небось, не зевает. Не таковская, я знаю! – скривил свое курье личико Масальский.

Возницына словно кнутом ожгло.

– Что ты мелешь зря? – гневно спросил он задрожавшими губами.

– Зачем зря? Я знаю. Ее капитан Мишуков давно уже приголубил, а ты…

Масальский не кончил фразы: Возницын со всего размаху ударил его в грудь.

– Врешь, мерзавец!

Масальский, сидевший на конце скамьи, так и шлепнулся на пол. Возницын вскочил и, сжав кулаки, стоял бледный как полотно.

Он точно ждал, когда Масальский подымется на ноги, чтобы снова ударить его.

Митька Блудов и Андрюша кинулись к ним.

А пьяный драгун, увидев, что бьют его приятеля, стал тем временем выбираться из-за стола, с надеждой поглядывая на свой палаш, оставленный в углу у печки.

Андрюша, обхватив Возницына, отвел его в сторону, хотя тот и не порывался лезть к Масальскому.

Пьяный князь при помощи Митьки Блудова поднялся с пола. Востренькие глазки его были полны злости. Он исступленно кричал:

– Нет, не вру! Да, да – Мишуков! На-ко-ся, выкуси! Лети к нему в Астрахань, Бова-королевич!

– При чем тут Мишуков? В чем дело? – спросил Митька Блудов, державший Масальского за плечи. – И зачем ехать в Астрахань, коли Мишуков здесь, в Москве? Я его сегодня видел.

– Где ты его видел? – встрепенулся Возницын. Краска прилила к его лицу.

– В Китай-городе, у смоленского подворья.

Возницын с силой отшвырнул Андрюшу и кинулся к двери мимо трусливого князя, который в испуге шарахнулся прочь.

Возницын даже не взглянул на Масальского.

V

Софья быстро шла по знакомым Китайгородским улицам.

Сегодня она целый день спешила – хотелось всюду поспеть, а времени было мало.

Вчера вечером она вместе с Мишуковыми приехала из Астрахани в Москву, а сегодня приходилось отправляться дальше – Захарий Данилович спешил.

Адмиралтейств-Коллегия слала капитана Мишукова по каким-то делам за рубеж, в Польшу.

Светлейший дядюшка капитанши устроил так, что Мишукову разрешили взять с собой всю семью.

Целый день ладились в далекий путь. Капитанша не отпускала Софью никуда из Арбата, где в доме отца Мишукова остановились они. А у Софьи ныло сердце: в Москве предстояло столько дел!

Наконец после полудня Софья отпросилась уйти на часок-другой. В Москве Софья прежде всего намерена была забежать к своим, в Вознесенский монастырь. Ей хотелось поскорее увидеть Маремьяну Исаевну и мать Серафиму и поделиться своею радостью: наконец-то сбывалась давнишняя софьина мечта – она ехала за рубеж!

Затем Софья хотела выполнить обещание, данное в Астрахани Возницыну: на всякий случай зайти в возницынский дом у Мясницких ворот – авось Сашу отпустили из флота в дом!

В Вознесенском монастыре Софью ждало печальное известие: старухи-богаделенки, Маремьяна Исаевна и Анна Щегельская, умерли прошлой зимой. Некому было перед отправлением за рубеж напоследок проверить, как Софья говорит по-польски и по-еврейски: обе учительницы лежали в земле.

– Должно быть, Софьюшка, у тебя отец цыганом был, что ты так на месте не любишь сидеть? – ласково ворчала старуха. – Пора бы уж, кажется, угомониться – повидала свету!

– Нет, еще мало видела. А вот теперь увижу! – восхищенно говорила Софья.

Несмотря на то что мать Серафима не разделяла софьиных восторгов по поводу предстоящего путешествия, Софье все-таки приятно было сидеть у матери Серафимы: она очень любила старуху.

Софья сидела и каждую минуту все собиралась уходить. Она и сама не заметила, как досиделась в Вознесенском монастыре до вечернего звона. Софья схватилась – надо было спешить дальше.

Оттого Софья шла так быстро, точно за ней гнались.

На Красной площади купецкие молодчики, закрывавшие ставни и привешивавшие к железным дверям лавок тяжелые замки, пересмеивались, глядя на Софью.

– Отколь сорвалась, красавица?

– Погодь, сестрица, вместе молиться побежим!

Продираясь сквозь торговые ряды, Софья с неудовольствием видела: к Мясницким воротам ей уже не поспеть. Надо торопиться хоть на подворье смоленского архиерея, что у Варварских ворот – там стояли подводы с капитанскими пожитками, авось, Платон еще не уехал на Арбат!

«Саша, наверное, в Питербурхе. Чего ему здесь делать?» – оправдывала она себя.

Конечно, Возницын тогда и сам не очень был уверен, что весной приедет в Москву. Но Софью угнетало другое – дорогой она предполагала из Москвы написать ему обо всем, о том, что едет в Польшу ненадолго – на полгода (хотя капитан ладился не менее, чем на два года), что она попрежнему помнит и любит своего Сашу.

«Милый Сашенька! Дорогой мой! – с нежностью думала она. – Ничего, я из Смоленска напишу ему.» – успокаивала себя Софья.

Она отчасти была довольна тем, что в Москве не встретилась с Возницыным. Софья знала, что Возницын воспротивился бы поездке. Но все равно Софья не отступила бы от своего решения – поездка так манила ее! Ей хотелось увидеть тот рубеж, о котором всегда восторженно вспоминала многословная полька Анна Щегельская и хвалила сдержанная Маремьяна Исаевна. И Софья знала, что другого столь удобного случая для поездки она нескоро дождется.

Софья торопилась.

Вот лавка, торгующая икрой, вот малое кружальце, вот харчевни, а там высокий, старый забор с обомшелыми зелеными досками, сад и тесовые ворота с образом смоленской богоматери.

Пришла.

Софья толкнула калитку и с облегчением вздохнула: возы стояли на дворе, лошади еще не были запряжены. Ямщики и пять солдат, которых под командой капрала дали капитану Мишукову для охраны в пути до рубежа от всяких воровских людей, разбрелись по пустому двору. Кто сидел курил, кто переобувался, а кто, подложив под голову мешок с овсом, похрапывал на возу.

Софья заглянула в избу.

За еловым столом сидели денщик Платон и капрал – они подкреплялись на дорогу. Оловянная фляга давно была пуста.

– Платон, скоро поедем? – спросила Софья. – Уже к вечерне звонят.

– Софья Васильевна! И ты здесь? – удивился Платон. – Сейчас поедем!

Софья вышла во двор и, подойдя к телеге, стала укладывать в свой сундучок какие-то пироги и оладьи, которые заботливая мать Серафима заставила ее взять на дорогу.

Она заново перекладывала свое добро и так увлеклась, что не слышала, как стукнула калитка.

Только когда Возницын радостно окликнул ее: «Софьюшка!» – она обернулась. Перед ней стоял Саша, о котором она только-что думала.

Возницын хотел было обнять ее, но Софья отстранилась.

– Пойдем в сад! – сказала она и, повернувшись, пошла вперед. Возницын, нахмурившись, шагал за ней.

Софья остановилась в густом малиннике (этот уголок ни со двора, ни из низеньких окон подворья не был виден) и протянула к Возницыну руки.

Возницын обнял ее.

– Почему ты не дала знать мне, что приехала? – спросил Возницын.

– Я думала, что ты в Питербурхе, – оглядываясь по сторонам, отвечала Софья. – Да и времени не было: едем сегодня, а сборов много. К себе, в Вознесенский монастырь, и то еле управилась сбегать.

– Не понимаю, отчего вы так торопитесь в Питербурх?

– Мы не в Питербурх едем…

– А куда же? – удивился Возницын.

– За рубеж.

Возницына точно обухом ударило.

– За рубеж? – переспросил он упавшим голосом. – Как это?

– Адмиралтейств-Коллегия посылает Захария Даниловича в Польшу.

– А тебе зачем ехать?

– Хочу хоть раз побывать там, где жили мои деды.

Возницын замолчал.

Сколько ласковых слов готовил он к этой встрече, как много хотелось сказать – и разом все пропало.

Слов не было.

Он стоял точно на смотру, вытянув шею, глядел куда-то поверх софьиной головы на высокий забор.

«Вон одна доска отбита. Видно, мальчишки по малину в сад лазят», – рассеянно думал он.

– Сашенька, что с тобой? Ты, кажется, недоволен, что я за рубеж еду? – спросила Софья, стараясь поймать его глаза.

– Нет, нет, что ты! Коли так хочешь, отчего же – поезжай! – натянуто сказал он, продолжая глядеть куда-то в сторону.

– Ведь я же не навсегда, понимаешь! – тормошила его за рукав Софья. – Я ведь возвращусь к тебе, Сашенька!

Она прижалась к его руке.

Слова вернулись к нему. Но какие-то жесткие, холодные, чужие. Не его, не те, что он подбирал за все месяцы разлуки…

– Ты как же? Только с капитаном вдвоем едешь? – насмешливо спросил он, глядя ей прямо в глаза.

Софья вспыхнула.

– Опять? Как тебе не стыдно? Едет вся семья и меня берут, – сказала она.

Отвернулась, замолчала. Глядела куда-то вбок. Рука легко отпустила его рукав.

«Нет, нет! И тот подлец-грек и этот дурак Масальский – все лгут, клевещут. Я опять незаслуженно оскорбил!» – спохватился Возницын.

– Не сердись, Софьюшка, я пошутил, – сказал он извиняющимся тоном и взял ее за руку. – Не сердись!

– Хороши шутки! – буркнула Софья, но не отодвинулась. – Эх ты, Сашенька, – с укоризной посмотрела она на него. – Ну, не будем попусту ссориться. Расскажи лучше, что у тебя!

– Меня произвели в унтер-лейтенанты, – вяло рассказывал Возницын. – Сейчас отпустили домой! Из флота выключат – набирают в кавалергарды, говорят, записали и меня. С флотом разделаюсь, а из армии будет легче уйти. Вот, когда можно было бы пожениться и жить, а ты едешь…

Разговор вновь уперся в ту же точку. Все прежние ревнивые подозрения поднялись в нем с новой силой. То, что минуту тому назад было опрокинуто, встало опять во весь рост.

– Если б любила, не спешила б за рубеж! Коли едешь, значит поездка дороже любви…

Софья чувствовала, что он злится, и его злость мгновенно передалась ей.

– Какой ты, Саша, нетерпеливый, точно ребенок! Не можешь обождать. Ведь я же сказала тебе, что вернусь…

– Софья Васильевна, где ты, матушка? Ехать надо! – кликал со двора денщик.

Загремела подворотня – открывали ворота.

– Неужели сейчас вот уедет далеко, может быть навсегда? – подумал Возницын.

Тоскливо сжалось сердце.

– Прощай, Сашенька, меня ждут!

Она потянулась к Возницыну.

Возницын снова стал каким-то деревянным.

– Все-таки едешь? – спросил он, глядя на нее в упор злыми глазами.

– Еду! – твердо ответила Софья.

– Что ж, поезжай! Рыба ищет – где глубже, человек – где лучше! – сказал он, а сам продолжал стоять, точно не видел, что она собралась прощаться.

– Смешной ты, Саша! – криво усмехнулась Софья. (Ее уже брала досада, что он задерживает.)

– Софья Васильевна! – снова позвал Платон.

– Иду! – крикнула Софья. – Прощай! – решительно подошла она.

– Ладно! Поезжай! Коли ты так, то и я ж буду… Прощай! – угрожающим тоном сказал Возницын. А что «буду» – и сам не знал.

Она торопливо, какими-то холодными губами поцеловала его и быстро пошла из сада.

Возницын рванулся было вслед, хотел сказать, что он готов ждать, что он любит, что все последние его слова, его угрозы – ерунда, но всегдашнее упрямство удержало его на месте. Он только стиснул зубы, швырнул шляпу оземь и ничком ткнулся в траву.

Подводы одна за другой тарахтели по улице, а Возницын лежал.

* * *

Уже давно разошлись по домам гости, выпившие всю водку и пиво. Андрюша Дашков, дожидаючи Возницына, лег на лавку полежать, да так и проспал до самых сумерек, а Возницын все не возвращался.

Андрюша проснулся совершенно протрезвившимся, напился хлебного квасу и ходил по двору, не зная, что делать: то ли ехать одному домой, то ли итти искать Возницына?

Солнце уже зашло, темнело. Надо было собираться во-свояси.

Андрюша решил послать на розыски денщика Афоньку.

– Сбегай в Китай-город, в Смоленское подворье. Как пройдешь Варварские ворота, сразу по правой руке будет, вот так! – объяснял Андрюша.

Расторопный Афонька побежал исполнять поручение. Но Афонька вернулся очень скоро – он по дороге встретил Возницына. Возницын был хмур и неразговорчив и старался почему-то не смотреть Андрюше в глаза.

В вечерних сумерках Андрюша приметил, что лицо у Возницына было измятое, в каких-то красных пятнах, как будто он спал в неудобной позе.

Афонька мигом заложил дашковского жеребца в коляску, и Возницын с Дашковым выехали со двора.

– Ты завтра ступай в Никольское! – буркнул Возницын Афоньке, который закрывал за ними ворота.

Всю дорогу приятели молчали. Андрюша не был болтливым человеком и легко сносил молчание соседа. Он ни разу даже не взглянул на Возницына, хотя, сидя с ним рядом, искоса видел, как Возницын выдирал из мешка с сеном сухие травинки и с ожесточением перекусывал их зубами. Андрюше было ясно, что приятелю сейчас не до разговоров. И только когда доехали до развилья и Возницын хотел было слезть, чтобы итти к себе в Никольское, Андрюша задержал его и сказал:

– Куда ты, Сашенька, пойдешь ночью? Да тебя у своего же поместья собаки оборвут! Едем к нам, переночуем, а завтра по утру – на рыбу!

Возницын не возражал – ему было безразлично, куда ни ехать. Когда они приехали в «Лужки», там уже все спали.

– Пойдем прямо на сеновал! – попросил Возницын, слезая с телеги.

– А ужинать не хочешь?

– Нет, благодарствую!

– А может простокваши съел бы? После выпивки хорошо!

– Нет, не хочется…

Андрюша бросил вожжи подбежавшему конюху, и они пошли к остоженному двору.

VI

В «Лужках» еще с вечера стали готовиться к именинам.

Четыре дворовые девки ползали по всем горницам – мыли с песком полы, скребли ножами столы и лавки, застилали лавки новыми полавниками; на скотном дворе резали барана, телушку и поросят; Андрюша сам (никому не уступил этого удовольствия) ловил в пруду карасей; а будущая именинница, Алена, перетирала серебряную посуду, которую по большим праздникам выставляли на столы и поставцы напоказ.

А поутру, когда чуть зарозовел восток, в приспешной избе уже ярким огнем запылала широкая печь.

Ирина Леонтьевна сама глядела за всем – покрикивала на стряпух, подзатыльниками подгоняла невыспавшихся, измученных девок. Девки совсем сбились с ног, бегая то в погреб, то к птичнице за утками или петухами, то в амбар, то к пастуху за новым помелом.

Уже солнце стояло высоко, когда суета в приспешной улеглась: сварились щи да похлебки, изжарились куры, гуси, утки; в погребе – на холодку – стыли кисели; по всему двору разносился вкусный запах пирогов.

Ирина Леонтьевна пошла в уго?льную аленину горницу отдохнуть.

У именинницы сидела Настасья Филатовна Шестакова, еще вчера, загодя, пришедшая из Москвы в «Лужки» на аленины именины.

– Ну что, матушка, захлопоталась, умаялась? – запела курносая Настасья Филатовна, встречая Ирину Леонтьевну.

– И не говори, Филатовна, беда с этими холопками – бестолковые, ленивые! – сказала Ирина Леонтьевна, садясь.

– А я с именинницей нашей, красавицей, гуторю. Цветет у нас Аленушка, – льстиво улыбалась Настасья Филатовна. – Замуж отдавать пора! Полно девке чужое пиво варить, пора свое затевать.

Алена, заплетавшая косу у окна, конфузливо отвернулась.

– Пора, Филатовна, пора! – поддержала ее Ирина Леонтьевна. – И женихов-то у нее много, а суженого нет…

Настасья Филатовна молчала. Посматривала хитрыми глазками. Соображала: сейчас сказать то, что думала, или не время?

– Зачем далеко за женихами ходить, коли жених в доме, – решилась-таки сказать она.

Дашковы – обе – взглянули на нее с недоумением.

– Примечаю я, Александр Артемьич зачастил что-то в «Лужки». Я чай, неспроста это! – хитро поглядывая на Алену, сказала Настасья Филатовна.

Алена вспыхнула и выбежала из горницы. Мать поглядела ей вслед.

А Настасья Филатовна, поджимая тонкие губы, хихикала в кулак. Была довольна: эк она попала: не в бровь, а прямо в глаз!

– Да этот жених на наших глазах вырос! Покойные отцы в одном разряде служили, а Саша с Андрюшей и в Питербурхе и в походе столько годов вместе прожили! Такого жениха – дай бог, жених отменный: не прощалыга какой и хорошего роду! – сказала Ирина Леонтьевна.

Настасья Филатовна оживилась:

– Матушка Арина Левонтьевна, я ведь все вижу, все примечаю! Сколь я ни говорю с Аленушкой, она Александра Артемьича с языка не спускает: Сашенька то, Филатовна, рассказывал, да Сашенька это! Старого воробья не проведешь, вижу: ноет девичье сердце!

– У ней-то сердце к нему лежит, и я это вижу, – согласилась Ирина Леонтьевна. – Да вот как он-то – неведомо…

– Сегодня Возницын здесь будет? – наклонилась к Дашковой Настасья Филатовна.

– Обещал приехать.

– Вот я, матушка, за ним поприсмотрю. У меня глаз на это дело вострый. Я все вижу. Тебе, матушка, за гостями будет неколи – и так, поди, от всех хлопот голова кругом пошла, а я ужотко все разведаю… Положись на меня!

– Ну, в час добрый, Филатовна, погляди! – сказала Ирина Леонтьевна, вставая. – Солнце-то уж вон как поднялось, глянь, где! А тот старый мерин-поп и не думает звонить к обедне! Дунька! – закричала она в окошко. – Сбегай к попу, скажи, пусть часы начинает читать, чего этот старый дурак ждет!

* * *

Кусая ногти, Возницын без устали шагал по всем чистым горницам своего Никольского дома – из ольховой палаты в дубовую и назад.

Так, возбуждая любопытство Афоньки и другой челяди, он проходил уже целую ночь – сна не было.

Только к утру Возницын прилег на лавку и немного забылся.

И теперь, проснувшись, снова взялся вышагивать по горницам взад-вперед.

И всему виной был Митька Блудов, заехавший вчера из Москвы на часок в Никольское.

– Ну что, видел тогда капитана Мишукова? – невзначай спросил он у Возницына. – А ведь Мишуков отправился не только в Польшу, но и в Померанию, – сказал Митька Блудов. – Вот что значит иметь светлейшего дядю: года два, поди, а то и больше за рубежом пробудет!

Эти слова всполошили Возницына.

За девять дней, которые прошли с отъезда Софьи из Москвы, Возницын как-то опомнился, пришел в себя. Он примирился с поездкой Софьи за рубеж и решил терпеливо ждать ее возвращения: полгода – срок небольшой. Ведь прошли же незаметно эти восемь месяцев, как они все вернулись из Астрахани!

Но теперь, узнав от Митьки Блудова такую новость Возницын совсем упал духом.

– Все кончено! И зачем она лгала и притворялась? – с горечью думал он. – Неужели Софья не знала, куда и насколько едет Мишуков?

От бессонной ночи и неотвязчивых, одних и тех же, тягостных дум разболелась голова. Возницын перестал шагать. Он лег на лавку и смотрел в черные доски потолка.

Где-то на дворе кудахтала курица. В приспешной горнице стучали двери.

И в это время откуда-то донесся колокольный звон. Возницын прислушался и узнал – звонили в «Лужках». Последние дни он почти все проводил в «Лужках» – оставаться одному в Никольском со своими невеселыми мыслями было тяжело. А в «Лужках» его всегда радостно встречали, и он чувствовал себя у Дашковых хорошо. В рыбной ловле, на которую Возницын отправлялся вместе с Андрюшей, или за разговором с Аленкой он хоть на время забывал о всех своих неприятностях.

«Сегодня 21-ое, Константина и Елены. Аленка – именинница, – соображал он. – Надо поехать, обещал ведь! Ну и напьюсь же я!» – с какой-то радостью подумал Возницын, порывисто вставая с лавки.

– Афонька, умываться! – крикнул он.

* * *

Возницын сидел за столом между двумя дядьями именинницы – рыжебородым стольником и русым ландратом. Оба – и стольник и ландрат – пили изрядно и не забывали подливать своему молодому соседу.

Возницын не любил напиваться, но сегодня на душе было тяжело, и он пил напропалую. Он пил и поглядывал на Андрюшу, который сидел в противоположном конце стола рядом с Аленкой.

Возницын жалел, что здесь нет этого враля и вечного спорщика князя Масальского – он был незаменим в одном деле: умел терпеливо выслушивать чужие излияния. Словоохотливому Масальскому, который и сам непрочь был рассказать свои бывшие и вымышленные истории, Возницын как-то легко рассказывал все. Тем более что Масальский был ходок по амурным делам.

Но рассказывать о Софье немногословному, молчаливому Андрюше у Возницына не поворачивался язык. Да Андрюша, пожалуй, и выслушав, ничего не сказал бы в ответ. С ним хорошо было говорить об охоте, о рыбной ловле, о голубях. Тут Андрюша оживлялся и мог беседовать хоть ночь напролет. Там же, где разговор касался женского пола, Андрюша был сух и краток.

Но теперь, под хмельком, Возницын решился бы поделиться всем, что у него наболело, даже с Андрюшей.

А он сидел на другом конце стола, пил по-всегдашнему крепко и по-всегдашнему не пьянел.

Андрюша смотрел на Возницына и улыбался, видя, как его в порыве чувств лобызает пьяненький ландрат.

Рыжебородый стольник в это время тянул Возницына за рукав и бубнил:

– Мы с твоим покойным батюшкой, Александр Артемьич, вместе царю служили! Бывало, на всех документах так и стояло: межеванья стольника Артемия Возницына и… – тыкал он в стол пальцем. – С ним вместе и под Азов с Шейным ходили. Вот в ратном деле покойник был плох, честно, как перед истинным, скажу: плох, не любил этого дела!

Настасья Филатовна, сидевшая рядом с Аленой, шепнула ей:

– Скажи Андрюше, пусть он вытащит как-либо Александра Артемьича из-за стола: они его споят вконец! Вишь, как на образе написанный сидит!

Через минуту Андрюша подошел к Возницыну.

– Сашенька, Аленка меня послала, чтобы ты много не пил…

Возницын взглянул через стол на Аленку.

В немецкой робе с голой, открытой шеей и голыми руками, с высокой прической, насурмленная, с непривычными черными бровями она казалась не обычной, знакомой Аленкой, а какой-то чопорной дамой.

Возницын глядел на нее, точно впервые видел.

И почему-то вспомнил, какая она была там, на речке, когда он застал ее во время купанья – с распущенными рыжими волосами, вся какая-то золотисто-розовая…

«Ай да Аленка! Право-слово, ничего девчонка!» – думал Возницын.

Аленка, точно поняла его мысли, ласково улыбнулась ему в ответ.

Настасья Филатовна ела и как-будто ничего не видела.

– Да поди ты сама! – шептала она Аленке. – Посланец никуда не гож: вместо того чтобы человека от питунов вытащить, сам помогает. Рад, что дорвался! Уведи Сашу к себе аль в сад – от них подальше! Пусть отсидится, отдышется. Вишь, икает уже!

Аленка встала, расправляя пышное платье, и протиснулась к Возницыну.

– Сашенька, подите-ка сюда! – поманила она его. Возницын тяжело встал из-за стола.

– Куда ты, сынок, куда? – обернулся к нему рыжебородый дядюшка, стараясь поймать неверными, пьяными пальцами полу возницынского кафтана.

Андрюша перехватил дядюшкину руку и, садясь на место Возницына, сказал:

– Пусть его! Давай, дядюшка, выпьем со мной!

Рыжебородый успокоился – ему, в сущности, было безразлично, с кем пить.

А Возницын послушно шагал за Аленкой, стараясь итти как можно ровнее.

Алена вышла в передние сени, прошла к себе, в уго?льную горницу.

– Посидим у меня, а то в столовой горнице страсть жарко! – сказала она.

Алена открыла дверь.

В горнице был полумрак. В углу, у киота, горели лампадки, освещая темные, точно закопченные лики. На полу лежали голубые квадраты лунного света.

Алена подняла окно – в комнату из сада ворвался свежий воздух. Потянуло ночной прохладой, сыростью.

Алена села у окна.

– Садитесь, Сашенька, посидим!

Возницын покорно сел на лавку рядом с Аленой.

– Гляньте, как хорошо! – она указала на освещенный луной сад.

Возницын глянул в окно, и сразу ему вспомнилась Софья. Она точно вошла в горницу с этим голубым сиянием.

– А ведь она тоже видит сейчас эту же луну! – мелькнуло в его пьяном мозгу.

Он круто повернулся в сторону от окна. Уронил голову на руки и, сжав ладонями лицо, беззвучно заплакал легкими, пьяными слезами.

Алена встревоженно нагнулась к нему.

– Сашенька, что с вами? Что такое? – тряся Возницына за плечи, спрашивала она. – Вам плохо? Чего вы плачете?

Возницын не отвечал.

Алена схватила его голову, стараясь повернуть лицом к себе. Возницын безвольно ткнулся головой в зеленый грезетовый роброн, в мягкие аленины колени.

Алена хотела поднять его голову, но Возницын упирался, прижимаясь к ее ногам.

– Да что с тобой, Сашенька? – уже почему-то шопотом спрашивала Алена, вся дрожа и боязливо озираясь на раскрытое окно. – Расскажи, что с тобой! – допытывалась она и чмокнула в его завитой пудреный парик. (Афонька хорошо смазал его салом и не пожалел пудры).

– Скажи, родной! Скажи, мой любимый! – не отставала она.

В конце концов, она подняла его голову и прижалась губами к щеке Возницына, по которой текли слезы.

Тогда Возницын обхватил Алену и стал яростно целовать ее, лепеча:

– Милая, милая!

Он целовал Аленку, а думал о той, о другой…

* * *

Как только Алена вышла с Возницыным из горницы, Настасья Филатовна незаметно шмыгнула в сени.

Не прошло и нескольких минут, как она вбежала назад в горницу, где шумели пьяные гости. Настасья Филатовна вытащила Дашкову из-за стола.

– Все у них и без нас слажено, глянь, матушка, сама! Слава те, господи! – крестилась Настасья Филатовна и толкала Ирину Леонтьевну к алениной горнице.

Ирина Леонтьевна широко распахнула дверь и остановилась на пороге: Возницын целовался с Аленкой у открытого окна.

– Батюшки-светы! Алёнка, бесстыжая, с кем это ты? – закричала Ирина Леонтьевна, всплескивая руками. – Сашенька! Дети мои! – бросилась она к ним.

Возницын оторвался на миг от Аленки и удивленно оглянулся вокруг: что случилось?

VII

Возницыну не спалось. Он лежал, слушая, как за окном, в саду, шелестит дождь (дождь шел с вечера – тихий и теплый) и как, не обращая внимания на дождь, звучно рассыпается раскатом, пленькает соловей.

Возницын перебирал в памяти все, что случилось за последние дни.

Он клял себя за то, что поехал на именины к Дашковым, что напился пьяным и, расчувствовавшись, полез целоваться к Аленке которая пожалела его. (Возницыну и в голову не пришло, что это любовь, а не жалость.)

Когда же их застала Ирина Леонтьевна, Возницын с горя, что Софья так вероломно его бросила, с отчаяния, с пьяных глаз, попросил Ирину Леонтьевну благословить их с Аленкой.

Он вспомнил, какой радостный переполох произвело это событие на всех, как удивился и обрадовался Андрюша, как без конца лезли целоваться дяди – рыжебородый стольник и ландрат с мочальной, пегой бородой.

Все эти дни Возницын старался уверить себя, что любит Аленку, что Аленка лучше Софьи. Он собирал в памяти все то, что могло бросить на Софью хоть какую-нибудь тень.

Возницын припомнил, что Софья – холопка графа Шереметьева. Вспомнил, что сказал о ней грек и что – слово в слово с греком – говорил князь Масальский. Он готов был верить, что Софья жила с капитаном Мишуковым и что она уехала за рубеж только из-за того, чтобы не разлучаться с Захарием Даниловичем.

И особенно странной представлялась сейчас Возницыну та ночь в Астрахани, когда Софью вытащили из реки. Припомнилось, как Софья объясняла это происшествие. Теперь вся история с ночным катаньем по Волге казалась Возницыну неправдоподобной. Безусловно, с Софьей произошло что-то иное. Возницын удивлялся, как раньше он не придал этому значения и легко поверил софьиным объяснениям.

И наконец он вспоминал последнее прощание в Москве. Софья здесь была совершенно другой, нежели в Астрахани.

– Уехать так – значит не любить! – со злостью уточнял он.

И тотчас же, на смену своенравной Софье, в воображении вставала другая – ласковая, старающаяся во всем угодить ему Аленка.

– Вот она меня любит! Она не бросит! – думал Возницын. Но ни радости, ни успокоения эта уверенность ему не давала.

И Возницын продолжал ворочаться на постели с боку на бок, продолжал глядеть на белевшее в полумраке окно, слушать, как шумит тихий дождь…

Вдруг на дворе яростным лаем залились собаки.

Затем, через некоторое время, Возницын отчетливо расслышал: к дому подъехала подвода.

В дверь застучали.

Возницын вскочил. Нелепая мысль пронеслась в голове:

«Софья передумала! Вернулась с дороги!»

Он набросил кафтан и, уронив в темноте стул, кинулся из «ольховой» горницы в сени. Но уже по сеням к двери прошлепала босая девка.

– Кто там? – немного испуганным голосом спросила она.

– Отпирай, холопка, свои! – откликнулся из-за двери низкий женский голос.

Возницын попятился назад к себе и, нашарив в темноте одежду и сапоги, стал одеваться.

– Кто бы это мог быть? – догадывался он.

Девка ввела приезжих в соседнюю, «дубовую» горницу.

– Говоришь, молодой барин дома? – уже потише переспрашивал у девки все тот же приятный голос. – Не буди, пусть отдыхает!

Возницын застегнул последние крючки и открыл дверь в «дубовую».

У дверей в сени, снимая промокшую холщевую накидку, стояла высокая полная женщина.

– Ах, вот и сам хозяин! Все-таки мы тебя разбудили! Не узнаешь, поди, тетку Помаскину? – сказала она, легко, неся навстречу ему свое тучное тело. – Ну, здравствуй, Сашенька! – говорила Помаскина, наскоро вытирая губы концом шали. – Здравствуй, родной!

Они троекратно поцеловались.

– Эк ты вырос, вытянулся! Молодец-молодцом, – оглядывала Возницына тетка Помаскина. – А помнишь, как я приезжала – ты махонький мальчик был! На плече у меня по всем горницам езживал!

Возницын вспомнил веселую тетку Помаскину. Она в детстве как-то раз приезжала в Никольское откуда-то издалека. Привезла вкусные медовые пряники и полюбилась Саше так, что он не сходил с теткиных колен.

– Помню, как же! – радостно улыбнулся он. – Садитесь, тетушка!

Он шагнул к лавке и только тут увидел, что тетка приехала не одна. В углу, степенно сложив руки на животе, стоял чернобородый, заросший волосом до самых глаз, лопоухий человек в длиннополом кафтане и черной бархатной ермолке.

Увидев, что Возницын смотрит на него, человек поклонился, выходя в полосу света.

Помаскина указала на него племяннику:

– А это, Сашенька, мой попутчик, наш смоленский откупщик Борух Лейбов.

– Мо?е ушанова?не пану! – сказал Борух Лейбов, низко кланяясь.

* * *

Тетушка Анна Евстафьевна сидела за столом, а ее спутник, молчаливый Борух Лейбов, пристроился на лавке у окна. Он ел только мед, хлеб и молоко. Борух Лейбов не снимал своей бархатной ермолки и потому – из уважения к образам – сел в сторонку.

Нежданные поздние гости ужинали.

– Значит, муж Матреши, Иван Акимович, волею божиею преставился? – говорила Помаскина. – Опился-таки вином? Бедная Матреша! А ты, Сашенька, теперь – ваше благородие, унтер-лейтенант? Теперь тебя надобно женить! Правда, пане Борух?

– Кто остается безбрачным, тот не заслужавет имени человека, – так сказано у нас в законе, – ответил Борух Лейбов из чсвоего угла.

– Вот видишь, – хлопнула Возницына по плечу тетка. – А ты чего зеваешь, ваше благородие?

– Позавчера уж сговор был, – стыдливо сказал Возницын.

– Ай да молодец! Чего ж ты не рассказываешь? Кого просватал?

– Алену Дашкову.

– Это из «Лужков», Ивана Устинова, стольника дочь, что ли?

– Ее.

– Дело хорошее, соседское. Да и отец у нее был добрый человек! А старуха Дашкова, Ирина Леонтьевна, все такая же хитрая, как и была?

– Такая же, – потупился Возницын.

– Коли дочь в маменьку пошла, – занозистая баба будет… А какая она, Аленка? На кого похожа?

– Небольшого росту, рыжая…

– Может, и в маменьку – отец-то был высокий, русый, – сказала Помаскина.