Онлайн чтение книги Изумленный капитан
Вторая глава

I

Лэди Рондо с нетерпением ждала мужа. Она приказала перенести пяльцы поближе к окну, чтобы видеть всю Нижнюю набережную.

Сегодня был решительный день – Клавдий Рондо поехал в последний раз говорить с Остерманом об англо-русском торговом трактате.

Все тридцать пунктов трактата давно уже были обсуждены и приняты обеими сторонами. Остались пустяки – капризы своенравной бабы, императрицы Анны Иоанновны. Год тому назад так же шла дипломатическая переписка из-за ерунды: русские настаивали, чтобы английский представитель целовал у императрицы руку, Англия же не соглашалась: при дворе короля Георга II такой церемонии не существовало.

Сейчас было другое: Анна Иоанновна не соглашалась именоваться в трактате старым царским титулом и требовала, чтобы ее, как короля Георга, величали «императрицей» и «всепресветлейшей и державнейшей».

Из-за этого вот уже две недели шел спор между Рондо и Остерманом.

Клавдий Рондо – по старому торговому опыту – чувствовал: если не соглашаться сразу, на этом, в сущности пустяковом вопросе, можно, пожалуй, кое-что заработать. Он не уступал Остерману, какие доводы тот ни приводил. Но в то же время Рондо боялся слишком долго тянуть с трактатом – как бы его не обошли пруссаки и не вырвали бы из-под носу, как в 724 году, главной статьи договора – поставки солдатского сукна для русской армии. За последние годы их сукна были лучше английских и обходились на 20% дешевле.

Сегодня Клавдий Рондо решил покончить с трактатом – признать Анну Иоанновну «императрицей»: из Лондона забрасывали депешами и эстафетами. Торопили резидента.

– Удастся ли Клавдию перехитрить старую лисицу Остермана? – думала лэди Рондо.

Но кроме этого государственного дела, которое в лучшем случае сулило ее мужу только повышение по службе (авось, король Георг II сделает Клавдия Рондо из резидента при русском дворе полномочным министром), у лэди Рондо было свое маленькое предприятие.

Судьба его решалась тоже сегодня.

Лэди Рондо подала мужу хорошую мысль – взять на комиссию русские казенные товары, как это сделал когда-то ее покойный первый муж, консул Уард.

Но Уард платил за все товары вывозные пошлины, а лэди Рондо – за рукоделием – пришла в голову еще более заманчивая и вполне осуществимая мысль: продавать беспошлинные, контрабандные товары. Для этого надо было прежде всего втянуть в компанию придворного банкира Исаака Леви Липмана, недавно возведенного царицей в звание обер-гоф-фактора.

Лэди знала: когда Анна Иоанновна бедствовала в Курляндии на вдовьем пенсионе и заискивала перед всеми, чтобы достать лишнюю копейку, Липман зачастую выручал ее из беды. Зато сейчас он был в большой милости у царицы и состоял постоянным негласным советчиком Бирона.

Лэди Рондо не сомневалась: Липман согласится войти в компанию. Но это было только полдела.

По замыслу лэди Рондо в компанию необходимо было втянуть самого обер-камергера Бирона. Лэди видела: во всех коммерческих операциях Липмана – будь то поставка серебра на монетный двор или привоз вина из Лифляндии – чувствовалось высокое покровительство.

Клавдий Рондо пользовался расположением Бирона. Но лэди Рондо решила еще больше войти в доверие к обер-камергеру. Она стороной узнала, что графиня Бирон любит рукоделие.

Лэди Рондо предпочла бы читать Шекспира или Сервантеса, чем сидеть за пяльцами, но делать было нечего. Она терпеливо вышила две покрышки для диванных подушек, и Клавдий сегодня повез их с собою, чтобы через Липмана передать графине.

Лэди Рондо было любопытно: понравится ли ее работа графине или нет?

И она, вышивая, с нетерпением поглядывала в окно. Наконец лэди Рондо дождалась – у дома остановилась знакомая пара серых лошадей.

Захлопали двери – навстречу резиденту бежали слуги. Лэди Рондо позвонила в колокольчик. В зал вошла высокая, светловолосая горничная.

– Затопите камин, – сказала лэди Рондо, отодвигая пяльцы.

Еще не успели разгореться сухие дубовые дрова, как в зал влетел розовый с мороза Клавдий Рондо.

Лэди по веселым глазам мужа увидала: дело выиграно. Она поднялась навстречу мужу.

Клавдий Рондо замахал руками в кружевных манжетах:

– Ради бога – осторожно: я – с холода, не простудись!

Но все-таки подошел к жене и натянувшись (лэди была выше ростом) поцеловал се в лоб.

– Вы замерзли. Садитесь к камину! – говорила лэди Рондо подвигая мужу кресло. – Ступайте, Марта, дрова будут уже гореть. Скажите, чтоб накрывали на стол – мы сейчас идем обедать!

Горничная вышла.

Клавдий Рондо круто повернулся на каблуках (не был бы родом француз!), подбежал к одной двери, распахнул ее, посмотрел, не подслушивает ли кто-нибудь, подбежал к другой.

У Остермана всюду, в каждом доме, были уши. Особенно в домах иностранных представителей, где Остерман ставил для караула солдат. В доме Рондо от прежнего консула остался целый штат – шестнадцать человек. Они все были шпионами Остермана. Также нельзя было доверяться прислуге.

– Как будто никого нет, – сказал он, возвращаясь к камину и садясь в кресло.

Лэди села рядам.

– Можно поздравить? – спросила она, улыбаясь.

– Можно, – сказал Рондо: – Липман сегодня же приедет к нам.

– Браво, браво! – захлопала в ладоши лэди Рондо. – А как же с трактатом?

– Подписали, – ответил Клавдий Рондо, поглаживая свою французскую клинышком бородку.

– А титул?

Рондо развел руками.

– Я целое утро проспорил охрип даже – никак не соглашались титуловать царицу по-старому. Уж я хотел сдаться, но Остерман вдруг предложил остроумный выход. «Никто не будет последним» – сказал он. И так получилось.

– То-есть, как это? – не понимала лэди Рондо.

– Я недоумевал так же, как и вы. Но все оказалось чрезвычайно просто: мы берем тот экземпляр, в котором первым будет стоять титул его величества короля, а затем титул ее величества. А русские оставят себе другой, где первой будет титуловаться царица, а его величество – потом…

Лэди рассмеялась.

– Ну и хитер!

– А из-за этого титула я все-таки кое-что выторговал: трактат подписали не на десять, а на пятнадцать лет!

– Поздравляю, поздравляю, – нежно целуя мужа, сказала лэди Рондо. – Я всегда знала, что вы хороший делец. Наконец-то мы покончили с трактатом. Теперь можно спокойно заняться своими делами!

Английский резидент при русском дворе Клавдий Рондо похрапывал под стеганым атласным одеялом после целого дня, посвященного коммерции, а лэди Рондо – в нарядном кружевном чепчике и шелковом китайском халате – писала письмо своей приятельнице в Лондон.

Днем писать было некогда, а завтра представлялась столь выгодная оказия – с курьером отправляли королю подписанный трактат «о дружбе и взаимной между обеих держав коммерции». Нужно было торопиться, потому что, во-первых, накопилось много интересных новостей, а во-вторых курьер собирался в дорогу еще до света.

Лэди Рондо писала:

Лэди Рондо присыпала исписанный листик песком и улыбнулась при воспоминании об этом смешном и конфузном случае.

Когда она, в лучшем своем фиолетовом с серебряной сеткой, роброне и в новом маленьком парике, сделанном придворным куафером Петром Лобри, вошла в зал, с дивана поднялся высокий, немолодой человек в нарядном бледно-розовом атласном кафтане. Лэди узнала (она неоднократно видела его при дворе) – это был обер-гоф-фактор Липман.

Он так стремительно пошел ей навстречу, что лэди невольно остановилась. Подбежав к ней, Липман вдруг низко поклонился, точно его ударили сзади и он переломился пополам.

Лэди снова улыбнулась при воспоминании. В то мгновение ей почему-то стало страшно за свои юбки. Она в испуге прижала обе руки к бокам.

А Липман уже глядел своими круглыми умными глазами. Он видел, что испугал ее и не знал, как быть, лэди не предлагала руки, продолжая придерживать юбку.

Наконец она поняла свою оплошность – вспыхнула и протянула руку.

Липман поднес ее к своим полным губам и сказал, скрывая в полупоклоне улыбку:

– Простите, лэди: я, кажется, напугал вас?

Она готова была провалиться сквозь землю. Взглянула на мужа – Клавдий откровенно смеялся.

– Не бойтесь, господин Липман – только обер-гоф-фактор, а не архиатер [34]Архиатер – главный врач., – сказал он, подходя к жене.

– Я несколько лет живу в этой варварской стране и, право, забыла все хорошие манеры, – улыбаясь, ответила лэди.

Она наконец оправилась от смущения.

Липман сдержанно улыбнулся и постарался тотчас же перевести разговор на другую тему:

– Я восхищен вашим рукоделием, лэди, не меньше, чем моя госпожа, графиня Бирон. Я передал ей ваши работы. Графиня приглашает вас послезавтра приехать во дворец…

Это лэди Рондо вспомнила с удовольствием.

– Вот об этом надо ей написать.

Она перевернула листок и снова застрочила:

Лэди задумалась: что бы еще написать? Страшно хотелось поделиться приятной новостью о том, что не какой-либо лондонский комиссионер Гольден или негоцианты Шифнер и Вульф, а сам обер-камергер Бирон принял в их торговом деле участие. Но об этом, к сожалению, нельзя писать даже и через специального курьера.

Лэди потянулась и зевнула. Самое интересное написано. Что прибавить еще?

Конечно, можно был бы изобразить сцену, как она, лэди Рондо, принимала в своей гостиной еще одного еврея.

Когда она оправилась от смущения и села, она увидела у двери второго гостя. Это был старый еврей в длиннополом черном кафтане и маленькой бархатной шапочке. Все лицо его – от самых глаз было покрыто черными, с сильной проседью, волосами.

Он, молча, поклонился лэди Рондо.

Липман, видя, что лэди смотрит удивленными глазами на незнакомца, поторопился сказать:

– Это мой фактор, Борух Лейбов.

Лэди чуть наклонила голову.

– Садитесь, реб Борух, – просто сказал Липман.

Борух Лейбов послушно опустился на краешек стула.

«Об этом после как-либо напишу – о двух разных евреях, – подумала лэди. – Ведь, он-то, этот молчаливый старик, будет закупать для нас пеньку и лен. Довольно, надо спать. И так на восьми страницах получилось!»

И она дописав последние строки приветствий, стала запечатывать конверт.

II

Как Андрей Данилович ни удерживал своего бывшего ученика, Возницын заторопился дамой.

Вечерело. Надо было возвращаться к себе, в Переведенские слободы: могла притти Софья – она, большею частью, приходила под вечер, когда графиня Шереметьева уезжала куда-либо из дому.

Возницын сунул в карман шинели книжку, которую дал ему почитать Фарварсон, попрощался и вышел.

Он спустился на Неву и пошел по льду напрямик к Адмиралтейству.

Возницын шел и думал о том, что произошло сегодня. Сегодня он ходил на освидетельствование к лекарю Военной Коллегии Гердингу. Гердинг признал, что Возницын не способен к воинской службе.

Возницын шел и улыбался.

– Неужели взаправду удастся освободиться от этой проклятой, давно опостылевшей службы?

От флота он кое-как уже освободился: его неделю тому назад «за незнанием морского искусства» вычеркнули из списков флота и отправили в Военную Коллегию для определения в армейские сухопутные полки.

С первых же дней приезда в Санкт-Питербурх и вторичного зачисления Возницина во флот, Адмиралтейств-Коллегия все время старалась продвинуть капитан-лейтенанта Возницына по службе.

Коллегия, видимо, действовала по предписанию императрицы, которая хотя и не очень доверяла бывшим кавалергардам, но все-таки помнила, что во время переговоров с верховниками кавалергарды стали на ее сторону.

Возницын не оправдывал доверия Адмиралтейств-Коллегий – он нарочно вел себя так, точно, был не капитан-лейтенантом, а дека-юнгой, который без году неделю во флоте.

Целый год, куда бы ни назначала его долготерпеливая Адмиралтейств-Коллегия, он настойчиво употребил на то, чтобы доказать, что он нисколько не сведом в морском искусстве.

У сотоварищей его поведение вызывало общее недоумение. Враги посмеивались за глаза над ним и называли дураком, а друзья – предостерегали, говоря, что императрица может наконец разгневаться. Но Возницын упрямо гнул свою линию.

И, в конце концов, он добился: с флотом было покончено навсегда. Оставалось как-либо уйти из армии.

Возницын составил себе определенный план: он освобождается от военной службы, разводится с нелюбимой женой, выкупает у графа Шереметьева Софью и они женятся.

Итак, думая о Софье, о своем плане, который понемногу начал уже выполняться, Возницын дошел до Переведенских слобод.

Каждый раз, как Возницын возвращался откуда-нибудь домой – со службы или от милейшего старика, Андрея Даниловича Фарварсона, с кем он охотно беседовал и у кого попрежнему брал книги, – Возницын ждал, что в крохотном зеленоватом оконце его горницы он увидит черные косы и голубые глаза.

И теперь, проходя под окнами маленького домика, где он жил, Возницын глянул в верхнюю, незамерзшую часть стекла. В горнице сидел один денщик Афонька – он растапливал печь.

У калитки Возницын встретился с самим хозяином, столяром Парфеном, крепким, жилистым стариком, от которого всегда пахло смолкой.

– Куда это так, на ночь глядя? – спросил он Парфена.

– На работу, ваше благородие, – ответил Парфен, давая барину дорогу.

Возницын остановился.

– Разве и вечерам работаете?

– Не токмо вечером, а до самой полуночи, батюшка-барин. Теперь к праздникам у нас самый сенокос!

– Это к новому году?

– Да кабы один новый год, а то и Крещенье, и восшествие на престол, а там – глядишь и день ангела, 28, а на второй день после Сретенья – тезоименитство, – раздельно выговорил обстоятельный Парфен. – Почитай, цельный месяц во дворце праздники да веселье, а нам, холопам, работа…

– Что, красивый фейерверк нонче готовите?

– Думаю, что неплохой. Одних досок больш двух тыщ от голландских пивоварен привезли. По копейке за штуку за доставку плочены – сами извольте подумать! А сколько другого материалу – страсть. Для огней что-то больш полутораста пудов говяжьего сала припасено!..

– Придется сходить посмотреть, – сказал Возницын, идя к дому.

Он прошел маленькие сени и вошел в небольшую, чистенькую горенку. Стол, кровать, несколько стульев – все хотя и незатейливой, но добротной работы самого хозяина Парфена. В углу полка с книгами.

Возницын любил эту свою тихую, скромную горницу. А сейчас, в вечерних сумерках, при свете топившейся печки, она казалась еще более уютной.

Он бросил шинель и шляпу подбежавшему Афоньке, а, сам взял книгу, принесенную от Фарварсона и сел к печке. Пока Афонька накрывал на стол, Возницын перечитывал эти, понравившиеся ему, стихи:

Эти строки словно были написаны им самим.

Возницын лежал на постели после обеда, когда пришла Софья. Он кинулся к ней, помог раздеться, усадил у печки и сразу же стал выкладывать свою радостную новость.

– Меня сегодня доктор Гердинг признал негодным к воинском службе. Сразу после нового года будет комиссия и все решится. Я уверен, что меня освободят вовсе. Вот-то будет хорошо, правда?

– Хорошо, – как-то безучастно проронила Софья.

– Что с тобой, Софьюшка? Ты чем-то огорчена? – обнял ее Возницын.

Софья на секунду закрыла лицо руками, потом тряхнула головой, точно сбрасывая какую-то тяжесть.

– Ничего! Эта проклятая старая дура сегодня ударила меня за то, что я нечаянно уколола ее булавкой. Примеривала на ней юбку, а она не стоит на одном месте, все хочет скорее к зеркалу бежать!..

– Ударила? – вскочил Возницын.

Бить ее, Софью, – это казалось Возницыну чудовищным. В ту минуту он совсем забыл, что кое-когда, в сердцах, давал Афоньке подзатыльник.

– Я не вынесу, уеду! Убегу куда-нибудь, в Москву, – говорила Софья, печально, глядя на тлеющие угольки.

Возницын, помрачнев, шагал из угла в угол. Все радостное настроение пропало.

– Меня освободят. А не освободят по этим болезням, что написал Гердинг, я себе палец отрублю. Что угодно сделаю, но освожусь! – сказал он, ложась на кровать.

С минуту оба молчали.

Софья, опустив плечи, глядела в печь. Возницын лежал, подложив под затылок руки.

Софья встала, подошла к постели, прижалась щекой к щеке Возницына:

– Знаю, Сашенька, что и тебе не сладко. И чего ты связался со мной, с холопкой? Бросил бы лучше!

– Замолчи! Как тебе не стыдно! – силился привстать Возницын, но Софья целовала его:

– Хорошо, хорошо. Верю, что любишь, милый мой!..

III

Андрюша Дашков, забыв свой возраст и чин, бежал по лестнице, как юнга, шагая сразу через три ступеньки.

Радоваться было от чего – Адмиралтейств Коллегия только что постановила отпустить лейтенанта Андрея Дашкова на год, до предбудущего 736 года, в свой дом, «поелику допускают конъюнктуры».

Андрюша сегодня утром приехал с корабля в Санкт-Питербурх, в котором так долго не был: в плавании и в походе к осажденному русскими войсками Гданску – незаметно прошел целый год.

Теперь до отъезда в распоряжении Дашкова оставалось несколько часов – подводы отправлялись в Москву после полудня. Вещей у него было немного – один мешок, в котором лежало бельишко, старый бострок, новые железа для ловли лисиц да фунтов двадцать пороху, которого Андрюша раздобыл по-приятельски у констапеля. [35]Констапель – артилл. офицер. (Покупать порох было хлопотно – продавали из Артиллерии, смотря по человеку и состоянию по четвертушке фунта.) Мешок Андрюша заблаговременно оставил в удобном месте, чтобы с ним поменьше таскаться – в Адмиралтейской караульной, у знакомого дежурного лейтенанта. Словом, сейчас Андрюша мог смело итти проведывать дорогого зятя, Сашу Возницына.

В последний раз Андрюша видел Возницына осенью 733 года, когда он только что приехал из Москвы после службы в кавалергардах. Саша был весел и доволен, что снова попал во флот, и они тогда, помнится, изрядно выпили.

Жил Возницын на старой квартире, в доме у вдовы-сестры, Матрены Артемьевны Синявиной.

Выйдя из Адмиралтейства, Андрюша так и пошел напрямки по лугу.

Когда-то здесь шумел морской рынок, у петровского кружала толпились в прогоревших кожаных фартуках адмиралтейские кузнецы, осыпанные опилками плотники и пел песни какой-либо подгулявший финн, пропивая проданный воз сена.

А теперь на площади – ни кабака, ни рыночных шалашей. Ровное, покрытое снегом, белое поле.

Кикины палаты – перестроены, мазанки, где помещались младшие не-гардемаринские классы Морской Академии, и цейхгауз – снесены. Все это вобрал в себя зимний императрицын дворец.

По лугу ко дворцу шла проезжая, выглаженная санная дорога и в разных направлениях колесили пешеходные тропы.

Был морозный, солнечный день. Пощипывало за уши.

Андрюша шел, с удовольствием ощущая под ногами прочную землю, – ему надоели эти неверные балтийские хляби.

Он с нежностью глядел на чистый снег – его не занимал дворец, у которого стояло несколько богато-убранных саней. Вон к Большой Перспективной дороге бежали собачьи следы и у кучи полузанесенного снегом кирпича, оставшегося от кружала, четко обозначалась на снегу мелкая цепочка мышиных следов.

«Вот в такое утро на зайчишек пойти!» – думал он.

Андрюша прошел луг и свернул к Мье.

В доме покойного адмирала Ивана Акимовича Синявина его встретила сама хозяйка, высокая, сероглазая Матрена Артемьевна.

– Саша дома? – спросил Дашков, здороваясь с ней.

– Входите, Андрей Иванович, – пригласила его в комнату хозяйка.

Андрюша потопал еще по рогоже, чтобы получше оббить с башмаков снег, и вошел в комнату.

Голубая изразцовая печь, две-три ландкарты на стене, овальное венецианское зеркало, посреди комнаты – широкий дубовый стол, стулья с кожаными сиденьями.

Все чисто, опрятно.

– Саша у меня не живет, – сказала Матрена Артемьевна, садясь.

– А где же он?

– Не знаю. Как в прошедшее рождество съехал куда-то, так с тех пор и глаз не кажет. Братец называется…

– А не сказал, куда съехал?

– Нет. Где-то здесь, на Адмиралтейском острову, а где – не знаю. И как он устроился, – ведь, всюду солдат полно.

– А почему Саша от вас уехал? – наморщил лоб Андрюша.

– Да кто ж его разберет: он, ведь, всегда по-своему, все не как люди… Мы – свои, можно прямо сказать. Сами подумайте, этакая удача человеку: тридцати пяти лет нет еще, а уже капитан-лейтенант.

– Кто служил в кавалергардах, тех императрица жалует, – несколько обиженным тоном вставил Дашков.

– Мало того, что произвели – на корабль в помощники к капитану Армитажу назначили. Это не лишь бы куда, а на саму «Наталию». Человек ни разу пороха не нюхал, в море всего однажды был – мой покойный Иван Акимович силком его вытащил – и такая честь! Ну, плавал не плавал – не в этом дело, а обласкан царской милостью, дают человеку ход – надо бы итти дальше, служить, добиваться… А он, прости господи, дурак этот, от всего отказался! Совсем рехнулся, ровно изумленный какой!

У всегда невозмутимой, выдержанной Матрены Артемьевны от негодования даже порозовели щеки.

Андрюша сидел, барабаня пальцами по столу. Сдержанно улыбался.

«Саша – такой же, как и раньше был», – думал он.

– Каждому, Матрена Артемьевна, несладко служить – лучше в вотчине быть, – сказал Андрюша в защиту своего друга.

Матрена Артемьевна искоса поглядела на свата.

«Ты тоже, видать, хорош. Тюфяк! Увалень!» – подумала она.

– А вы где ж сейчас? – спросила Матрена Артемьевна.

– Я был в походе – к Гданску ходили. Теперь Адмиралтейств-Коллегия отпустила на год в дом.

– Вот и хорошо. Жаль только, что святки уже проходят. К Васильеву дню, я чай, не поспеете домой?

– Как поедем – может, и поспею. Зато к Крещенью наверняка попаду…

Андрюша поднялся.

– Кланяйтесь маменьке и Аленушке. Я ее совсем махонькой помню. Как она там, бедная, одна с хозяйством справляется! – говорила Матрена Артемьевна, провожая свата до двери.

Андрюша Дашков потуже подпоясал полушубок, надвинул на уши старую отцовскую бобровую шапку и сел в сани.

Бумага Адмиралтейств-Коллегии об отпуске была спрятана в надежном месте, за семью одежками, за пазухой; мешок с двадцатью фунтами пороху и новым капканом для лисиц (главная андрюшина поклажа) и кое-какими харчами был уложен на самое дно саней; заряженная фузея (от волков и воровских людей) лежала тут же, рядом – словом, можно было отправляться в путь. Тронулись.

Мгновение – и позади остался весь город: Березовый и Васильевский острова, Адмиралтейство, нескладный императрицын зимний дворец, дома на Луговой – всё. Вперед – на Большой Перспективной дороге открывалась ровная линия, выстроенных во фрунт, низеньких, чахлых берез. Кое-где маячили бедные мазанки конюшенных и прочих служителей, да справа, у самого Зеленого моста через Мью, виднелся шпиц деревянного Гостиного двора.

У Зеленого, узкого моста немного задержались: с моста спускалась бесконечная вереница подвод с какими-то мешками. Продрогшие ямщики, довольные, что наконец доставились на место, весело понукали лошаденок.

Андрюша от скуки глядел на дощатый Гостиный двор, на грязную Мью. На льду, против мясных и рыбных рядов грызлись, неподелив добычи, голодные псы.

Когда Андрюша въезжал на мост, мимо них, по направлению к Переведенским слободам, быстро прошел какой-то высокий человек в треуголке и военной шинели. Его фигура показалась Андрюше знакомой. Обгоняя военного, Дашков обернулся. Это был Возницын.

– Саша! – окликнул он. – Стой, стой, погоди! – закричал он ямщикам, выскакивая из саней.

Подводы остановились. Возницын узнал друга.

– Андрюша!

Они обнялись.

– А я тебя, арципуп ты этакий, целый день по всему городу разыскивал, никак не мог найти! – говорил обрадованный встрече Дашков: – Ты где живешь? Почему от сестры сбежал?

– От нее – сбежишь. Запилила меня своими наставлениями, – ответил Возницын, умолчав о том, что съехал он не по одному этому поводу, а потому, что живя у сестры, нельзя было бы принимать у себя Софью. – Сейчас живу здесь, неподалеку, – кивнул он на Переведенские слободы. – У столяра Парфена, у которого когда-то гардемарином живал ты.

– Экая досада! Ведь, чуяла моя душа – хотел заглянуть к Парфену – и не зашел!

– А ты, Андрюша, куда это пустился? Неужели домой? – удивился Возницын.

– Домой! – весело ответил Дашков. – Отпустили, брат, на целый год! Что у тебя слышно? Маешься? Тянешь лямку?

Возницын улыбнулся.

– Не очень-то тяну. Моя судьба решается после нового года. Наконец отослали в Военную Коллегию ко определению в сухопутную службу!

– А с флотом как?

– Отслужил. Выключили совсем из флота!

– Как это?

– Да очень просто. Я ведь, и в самом деле ничего не знаю. Никогда на судах не езживал, а тут – изволь, царская милость: вторым капитаном на «Наталию». Вот как вытянулись мы первый раз из гавани, я и показал свое уменье, – рассмеялся Возницын.

– Как это случилось?

– Ветер был малый. Начал я поворачивать «Наталию» на бак-борт галс от берега и за маловетрием против ветра не поворотились. Тогда я стал поворачивать по ветру, а как повернул – угодил носом на мель. Так меня и долой с корабля.

– А разве к другому делу не приставляли?

– Всего было: я и в комиссии по учету партикулярной верфи состоял и асессором по делу потери пакетбота «Меркуриус» был…

– Это что наш из второй роты Шепелев на пути в Любек у острова Сескара на мель посадил? Об этом твоем назначении я слышал.

– Ну вот. И везде от меня пользы – как с козла молока! Мне так Адмиралтейств-Коллегия и написала: «в знании морского искусства действительным быть не признавается…»

В Андрюше, как ему самому ни опостылела служба, все-таки возмутился зейман:

– Такая аттестация – прямо обида!

– Да чорт с ней с аттестацией! Лишь бы от службы подальше. Мусин-Пушкин Петр, помнишь, такой мордатый, да Гришка Волчков не такие еще штуки откалывали, чтобы только уйти! Их вместе со мной выключили из списков флота за то, что «находятся в шумстве и содержанием в службе быть неудобны».

– Напрасно тебя отпустили, Сашенька, – не сдавался Дашкой: – Хуже твоего службы понимают и служат. Флот нынче такой, – махнул он рукой, оглядываясь, не слышит ли кто-нибудь.

– Это верно. Да чего ради служить целый век? Надоело! От флота освободился, теперь буду во что бы то ни стало стараться уйти из армии.

– Доброе дело, Сашенька!

– А что, Матрена меня сильно ругает? – спросил Возницын.

– Сильно, – улыбнулся Дашков: – В уме, говорит, повредился, ровно изумленный стал!

Возницын улыбнулся.

– Дура! Ну, не буду тебя морозить и задерживать. Темнеет уже: поезжайте с богом! – сказал Возницын, целуя друга.

– Что Аленке сказать? – спросил Андрюша напоследок.

– Скажи, пусть почаще припасы шлет да и денег не мешало бы! Она мужиков там не шевелит – ты их подгони!

– Ладно!

Андрюша еще раз кивнул ему на прощанье и сел в сани. Застоявшиеся лошади охотно тронули с места по укатанной легкой дороге.

На передней подводе залился колокольчик. Чахлые березки мелькали по сторонам.

IV

В низенькой комнатке, где помещались «верховые» девушки графини Шереметьевой, шла спешная работа: готовили новые наряды для шестидесятилетней графини, отправлявшейся с мужем на новогодний бал во дворец.

Сидя по-портновски с ногами на двух составленных рядам кроватях, четверо девушек заканчивали шить розовую объяринную самару. Пятая девушка светила, держа в руках сальную свечу.

Шить было неудобно – быстро оплывающая свеча мигала и чадила, от долгой работы ныла спина, затекали ноги и, кроме того, за дверью по коридору беспрестанно бегали с людской половины в барские покои. Это придавало еще большую лихорадочность работе. Казалось: не успеть во-время.

А с графиней шутки плохи: отошлет на конюшню. Уж и так два раза заглядывала в душную от людского тепла и чадную от свечи горницу сама барская барыня, Акулина Панкратьевна.

– Поспешите, девоньки! Как бы не прогневалась графиня! Всем тогда достанется на орехи!

Волей-неволей пальцы двигались быстрее.

Работали молча, не разговаривая.

Софья шила вместе с другими.

Приехав год назад из Москвы к Шереметьевым, она не нашла у графини для себя подходящей работы. Дети у Шереметьевых давно выросли и жили отдельно. Учить Софье в большом графском доме было некого.

Но графиня не хотела уступать Софью никому из своих родственников. Она не очень благоволила к наукам, но зато оценила в Софье то, что девушка была за рубежом. Софья стала у графини, выросшей и до последнего времени жившей по старым, дедовским обычаям, справочником по всем делам: уборам, обхождению. Софья отвечала за графинины наряды. Софья сама вырезывала из шелковой материи мушки, чернила графине зубы, смотрела, хорошо ли завит парик.

Зато графиня ни разу еще не наказывала Софью, как других «верховых» девушек и только однажды, когда Софья, примеривая на графине новую робу, уколола графиню булавкой, та ударила Софью по щеке.

Но у шереметьевской дворни оплеуха почиталась сущим пустяком – графиня за пересоленный суп или недостаточно бело вымытую сорочку – наказывала плетьми.

Софья шила, с тревогой прислушиваясь к голосам, доносившимся из коридора, стараясь по ним угадать, что делается на графской половине.

Вот, стуча каблуками, промчался лакей. Еще издалека он кричал кому-то: «вода горячая готова?»

Значит, граф будет бриться.

– Степан, погоди, пойдем вместе – ты будешь открывать двери, у меня руки заняты! – просит девичий голос.

Софья знает – это Параша несет графине воду. Графиня не очень-то любит умываться – все больше налегает на сурьму и румяна, но сегодня, пожалуй, вымоет и за ушами.

Значит, скорее, скорее… Торопись, игла! Времени в обрез!

Наконец последний стежок. Софья откусывает нитку и с облегчением откидывается назад: готово.

Но отдыхать некогда. Она слезает с кровати, бережно – при помощи девушек-швеек собирает самару, перекидывает ее через руку и выходит из комнаты. Впреди нее идет порожнем – только с нитками и иголками – одна швея, на всякий случай, чтобы в этой суматохе в тесном и полутемном коридоре не наскочил кто-либо и не облил бы самару грязной мыльной водой или не закапал бы сальной свечкой.

…Графиня осталась довольна обновкой. Софья была отпущена к себе.

Когда она выходила из комнаты, шестидесятилетняя модница продолжала разглядывать себя в зеркало.

Софья шла, думая, что через несколько минут она сможет пойти к Саше Возницыну.

Когда их светлость уедут, в доме настанет тишина. Набегавшиеся за день, заработавшиеся слуги лягут отдыхать, пока во дворце будут сидеть за ужином. Потом, с первым выстрелом крепостной пушки, «верховые» девушки и еще кое-кто из челяди выбегут на часок к реке посмотреть на иллюминацию и фейерверк.

Софья еще днем отпросилась у барской барыни, которая ведала всем, пока из Москвы не приедет управляющий, уйти в город сразу же после отъезда господ. Ей опостылела тесная, пропахшая потом и кислятиной, крохотная комнатушка, где вповалку спали шесть «верховых» девушек. Хотела побыть наедине с Сашей, а потом, вместе с ним, сходить посмотреть на фейерверк. Она шла по темному, пустому залу.

В большом, недавно построенном графском доме, было несколько парадных комнат и два просторных зала с лепными потолками, грузными каминами размером в добрую деревенскую избенку, с венецианскими зеркалами, штофными обоями, люстрами, штучным полом. Эти комнаты отапливались только в случае приемов и балов, а в остальное время здесь стоял ужасный холод. Их светлость не любили этих хором и жили по-дедовскому обычаю в маленьких, тесных комнатках.

Софья, поеживаясь от холода, проходила гулкий зал. Поскрипывал пол, от шагов качалась, звеня хрустальными подвесками, люстра, голубели замороженные окна.

Было слегка жутковато от полутьмы и пустоты зала. Она уже подходила к двери в коридор, когда из-за портьеры отделилась фигурка и схватила Софью в объятия.

Запахло духами и нюхательным табаком.

Софья не испугалась – она сразу сообразила: это – граф.

Вот уже с Пасхи, когда граф христосовался со всеми «верховыми» девушками, он стал замечать Софью. Он подстерегал ее в укромных уголках и украдкой (старик очень боялся жены!) обнимал ее.

Софье было смешно это ухаживанье шестидесятилетнего старика, не опасного во всех отношениях, за исключением одного: и граф легко мог по любому поводу (вернее, безо всякого повода) отправить ее на конюшню. Софье было забавно дурачить старика и все-таки ей немного льстило его внимание.

Опасалась она лишь одного: как бы их не застали и не донесли графине. Тогда вся шутка кончится для Софьи плачевно: не миновать плетей и ссылки в подмосковную или какую-нибудь вологодскую деревню.

– Чернавочка моя дорогая, – шептал влюбленный граф, прижимаясь к ней и царапая ее золотым шитьем своего великолепного голубого атласного кафтана.

– Ваша светлость, я пропахну вашими духами, – слабо отстранялась Софья.

– Голубушка, погоди! Один поцелуй! – просил старик, дрожа как двадцатилетний юнец.

– Идут! Идут! – зашептала Софья и легко, только чтобы не опрокинуть тщедушного старика, оттолкнула его и шмыгнула в дверь.

Она знала – граф был невероятный трус.

В коридоре Софья, действительно, встретилась с лакеем. Он шел сказать, что лошади поданы.

Вся мужская графская челядь заглядывалась на красивую, дородную «жидовку», как называли Софью в доме, но никто не смел приставать к ней.

Буфетчик, первый рискнувший сунуться к Софье с нежностями, жестоко поплатился за это: он отлетел в сторону и с такой силой шлепнулся на поднос, где стояла дюжина хрустальных рюмок, что от всего хрусталя остались одни битые черепки.

– Сашенька, уж верно фейерверк начался, – сказала Софья, целуя Возницына. – Пойдем, родной, посмотрим!

Она встала с постели и, прильнув к замерзшему стеклу крохотного окна, старалась увидеть отблеск праздничных огней у зимнего дворца.

Возницын неохотно поднялся и молча начал натягивать сапоги.

Ему никуда не хотелось уходить из теплой, уютной горницы, не хотелось расставаться с Софьей. Каждое их свидание омрачалось тем, что Софья вынуждена была спешить, боясь опоздать к Шереметьевым. То, что какие-то люди мешают им быть вместе, мешают их любви, – всегда злило Возницына. Он знал, что и Софье так же нелегко уходить из этой горницы. Нелегко возвращаться в графский дом и становиться холопкой.

И он с раздражением застучал каблуком об пол, надевая неподатливый сапог.

Софья сразу поняла, что переживает Саша. Она подбежала к нему, обняла.

– Не сердись, мой дорогой! Вот устроим все – тогда никто нас не разлучит!

И опять им трудно было оторваться друг от друга.

– Ну итти, так итти! – сказал наконец Возницын, отпуская Софью.

Он засветил свечу и приоткрыв дверь в сени, позвал.

– Афонька!

– Есть! – откликнулось на хозяйской половине.

Стукнула дверь и через секунду, дыша в лицо Возницыну чесноком и луком, стоял расторопный Афонька.

– Чего изволите, Александр Артемьич?

– Я пойду ко дворцу. Смотри, чтобы кто-либо к нам не забрался. Не смей никуда уходить из дому. А то, я знаю, ты побежишь поглядеть на огни…

– Я уж ходил, батюшка барич, пока вы отдыхали! – весело улыбаясь, ответил Афонька: – Все видел. До чего красиво!

– Афанасий, а фейерверк уже начался? – спросила Софья.

– Нет, Софья Васильевна, только люминация. И такие огни…

– Ну ладно, ладно! – перебил Афоньку Возницын, захлопывая дверь. – Его только тронь, – до завтра не остановишь! – сказал повеселевший Возницын.

Он снял с вешалки короткий полушубок, надел вместо треуголки круглую с россомашьей опушкой шапку.

– Мы будем точно посадский с женой, – шутливо говорил он, задувая свечу.

Софья ухватилась за его руку, и они вышли из избы.

Была тихая, морозная ночь.

Переведенские слободы, где жил работный люд, стояли темным-темны. Но слева, по направлению к Березовому острову и крепости, все небо было залито заревом, точно где-то за Невой полыхал огромный костер.

Эти отблески огней невольно заставили Возницына и Софью ускорить шаги.

– Смотри, смотри, как красиво! – сказала Софья, когда они вышли на Большую Перспективную.

Впереди, украшенное сотнями плошек, возвышалось каменное Адмиралтейство. В огнях сиял дом Полициймейстерской канцелярии, бывший дом Лефорта и триумфальная арка, поставленная за Зеленым мостом к приезду Анны Иоанновны в Санкт-Питербурх. В ее рамке, на большом транспаранте, освещенном лампами, стоял портрет императрицы.

– Саша, ты ее видел. Она похожа здесь? – тихо спросила Софья, указывая на Анну Иоанновну.

– Разве только по величине – такая же несуразная туша, как здесь.

Софья засмеялась, прижавшись к его плечу.

– Нет, взаправду – похожа?

– Ничего похожего. Тут лицо гладкое, чистое, а на самом деле у нее – смуглое и рябое. И нос нарисовали иной – поменьше. Одним словом, – сказал оглядываясь Возницын, – не завидую я Бирону: две жены у него, а одна другой краше…

Они замолчали – проходили мимо Гостиного двора. Гостиный двор был темен. Его высокий, обитый железом шпиц, терялся в черном небе. На углу Гостиного двора стоял в бараньем тулупе ночной сторож, а рядом с ним в васильковой шинели с алыми обшлагами – полицейский солдат.

– И откудова столько этих нищих нашло? Вчера за ночь караул семерых подобрал с отмороженным руками и ногами, – говорил полицейский солдат.

– Разве ж это нищие? Это хрестьяне с покормежными. Нонче недород много где был – вот и идут люди по белу свету хлеба искать.

Возницын и Софья вышли на Адмиралтейский луг.

Возницын осторожно вел Софью, держась поближе к адмиралтейскому валу, он боялся, как бы на них не налетел сзади какой либо пьяный ямщик – весь луг чернел санями. Ржали не стоявшие на месте жеребцы, переругивались ямщики, распутывая сбившиеся вместе запряжки цугом.

Нескладный зимний дворец был весь залит светом. Из дворца доносились приглушенные звуки оркестра.

В некотором отдалении от дворца, у самого берега Невы, шумел, топал от холода, «подлый» народ. Тут были дворовые девушки в накинутых на плечи полушубках (прибежали на минутку, а мерзнут – целый час), чей-то лакей в ливрее, матрос с серьгой в ухе, какие-то мужики и бабы в нагольных тулупах, нищий на костылях, просящий – «подайте ради праздничка…».

Все они глядели на ярко освещенные окна дворца, в которых мелькали голые плечи нарядных дам, пудреные парики, расшитые золотом розовые, блакитные, оранжевые кафтаны, носились с блюдами наряженные в лакейскую ливрею гвардейские солдаты.

– Вот бы нам, Петруха, тое блюдо сюда!..

– А щей пустых не хочешь? У хозяйки еще оставши – придешь – лопай…

– И неужто все это золото?

– Манька, глянь: в зеленом какая толстая…

– Озябла я! Да скоро ли они, окаянные, огни пущать будут?

Возницын и Софья протискивались сквозь гущу народа поближе к берегу – против дворца, на середине Невы, смутно вырисовывались силуэты деревьев, какие-то постройки.

Не успели Возницын и Софья подойти к Неве, как с Петропавловской крепости ударила пушка. Затем откуда-то с Невы, из темноты, грянула невидимая музыка – трубы и литавры.

Толпа хлынула, было, на лед, но на самой кромке льда, с фузеями в руках – топали промерзшие насквозь, злые солдаты напольного Ингерманландского пехотного полка. Они не пускали никого на реку.

– Отходи, отходи! – замахивались они фузеями.

Наставляли багинеты. Девки, увидев багинеты, кричали и пятились назад. Кто-то из дворовых огрызался:

– Эй-ты, железный нос! Полегче!

– Почему они не пускают? – спросила Софья.

– А чтоб не покалечило кого. Мой хозяин Парфен рассказывал: в позапрошлом году, весной в день коронации, построили они здесь на лугу, леса. А с залива хватил ветерок. Как дунул, – опрокинул леса. Восемьдесят человек покалечило. Кроме того, на островке там много пороху. Мало ли что может случиться. А русский человек, известно, глазами не верит – все попробовать руками хочется!..

Музыка затихла.

– Смотри, Сашенька! – воскликнула Софья.

Вверх, в черное, непроглядное небо, с треском взлетела тысяча разноцветных ракет – точно светящийся дождь обрушился на Петров город.

В толпе заахали, задирая вверх головы.

Не успели погаснуть ракеты, как на льду разом вспыхнуло множество огней и осветило все то, что ранее только смутно намечалось.

Две шеренги зеленых пальм вели к великолепной беседке, с мраморными колоннами, увитыми розами. На беседке горели цифры: 1735.

Это зрелище длилось несколько минут. Затем снова разом погасли все огни. И кругом стало еще темнее, чем было до сих пор.

– Вот, Кузьма, пудиков с сотню сала уже и сожгли! – громко сказал кто-то возле них.

– Тише ты, преображенцы тут! – зашипел другой голос.

– А что – тише? Темно: не увидят! – спокойно отвечал тот же.

– Ну тебя, с тобой беду наживешь!..

И какая-то фигура в малахае, задев Софью плечом, шмыгнула в сторону.

– Полегче, медведь! – вспылил Возницын.

– Не стоит, не тронь! – Софья дернула за рукав Возницына.

С крепости снова раздался выстрел – сигнал к началу второго плана.

Как и в первый раз, загремели, залились трубы, ударили литавры. И снова ярким огнем вспыхнул островок на льду.

Сейчас на нем ярко пылали две высокие пирамиды красных огней. Среди пирамид, на постаменте, украшенном золотыми мечами, шлемами, латами, сиял освещенный белыми и синими огнями огромный глобус. На нем был изображен хищный двуглавый орел со щитом на груди. На щите сверкали огненные буквы «А. И.»

В одной лапе орел держал обвитый лаврами меч. Внизу была надпись.

Софья смотрела, как завороженная, на островок. А Возницын оглянулся – он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

В нескольких шагах от них стоял, в полушубке черноусый грек Галатьянов, тот, который тогда в Астрахани оклеветал Софью и за которым безуспешно гнался Возницын.

Галатьянов смотрел на Софью и Возницына, насмешливо улыбаясь.

Возницын рванулся, было, к нему, но сдержался.

И в это время, как раз, снова потух весь пылающий тысячами огней, островок.

Снова стало темно.

– Что ты, Сашенька? Куда ты хотел итти? – спросила Софья, прижимаясь к нему и заглядывая ему в глаза.

– Ничего, я так – намерз на одном месте, – ответил Возницын, а сам все вглядывался в темноту.

Его слова потонули в страшном треске. Казалось, что непроглядное, черное небо разрывается на части. Со всех сторон вверх летели сотни разноцветных гранат. Звезды, венцы, солнца – кружились в воздухе. Зеленые, желтые, красные, фиолетовые – сыпались сверху ракеты. Зигзагами чертили темноту ночи яркие швермеры.

Возницын не смотрел вверх – он смотрел туда, где стоял Галатьянов.

Галатьянова на том месте уже не было.

V

Все разговоры разом умолкли: в людскую, в сопровождении барской барыни, вошла сама графиня.

Когда при дворе начиналась полоса балов и приемов, графиня носила пудреный парик и робу с «шлепом», пила кофе и танцевала менуэт. Но в дни передышки, как сейчас, когда Святки прошли, а до очередного торжества (восшествия на престол) осталось больше недели и все рады были посидеть дома, графиня охотно пила сбитенек, носила простой опашень, повязывала лысеющую голову платком и приходила в людскую посмотреть, как девки щиплют перья для пуховиков или моют белье.

Это было ей ближе и понятнее, чем какой-нибудь контраданс.

Конечно, в людской графиня долго не задерживалась. Но ее приход, большею частью, кончался чьими-либо слезами: графиня была придирчива и раздражительна.

Увидев графиню, девушки еще ниже нагнулись над лоханями.

Графиня, не обращая внимания на растекшиеся по полу мыльные лужи, медленно шла мимо девушек. Смотрела сквозь облака пара, как они работают.

– Фенька, ты как выкручиваешь? Что у тебя силы нет? Небось, жрешь ровно плотник – за семерых, а крутишь точно столетний дед у запани! Крути мне хорошо, стерва!

Маленькая, болезненная Фенька стояла в самом укромном месте – в дальнем углу. До нее было трудно добраться.

У всех проворнее заработали руки, захлюпала, зачмокала в лоханях вода: за спиной, готовая вот-вот обрушиться, шла гроза.

– Дунька, а ты чего так трешь? Порвать хочешь? – накинулась графиня на широкоплечую, мясистую девку, стоявшую с краю.

Графиня вырвала у нее из рук мокрую наволочку, распялила ее: в одном месте были чуть оторваны кружева.

– Говорю: не три, медведь! Ишь, порвала!

– Это было, матушка-барыня… – неосторожно вырвалось у Дуньки.

Она не докончила – мокрая наволочка больно ожгла ее по лицу. Раз и другой. Через лоб, курносый нос и толстую щеку побежала, вздулась (от пуговиц) красная полоса.

– Будешь знать, как стирать! Ты не портомоя! Не мешок, не хрящевые порты стираешь! – кричала разгневанная графиня, швыряя в лохань наволочку.

Подруги с жалостью и страхом искоса взглядывали на Дуньку. У каждой тревожно билось сердце: пронесет или нет?

– А кто у тебя занавески стирает? Кому дала? – обернулась к барской барыне графиня.

– Софья, ваша светлость…

– И от моих и от графских покоев она?

– Из графских мы не снимали – они, ведь, только перед Святками стираны.

– Дура старая! Тебе что – мыла, аль холопских рук жалко? – рассвирепела графиня. – Вымыть сейчас же!

– Стеша, ступай сними! – тронула за плечо ближайшую девушку сконфуженная барская барыня.

– Ты сегодня, Акулина, совсем из ума выжила, как я погляжу! Кого ты шлешь? – кричала графиня.

– Стешу, ваша светлость… – заикнулась барская барыня.

– Замолчи, когда с тобой говорят! Ворона! Сте-ешу, – передразнила она. – Да Стеша твоя разобьет что-либо! Ты еще портомою в графские покои послала б! Где Софья?

Графиня разглядывала сквозь облака пара стирающих сенных девушек и прачек.

Софья, которая вместе с остальными «верховыми» стирала лучшее графское белье, откликнулась из угла:

– Я здесь, ваша светлость.

– Ступай, принеси из комнаты графа зеленые шелковые занавески и выстирай сама!

– Слушаю!

Софья вытерла о фартук мокрые руки и вышла из людской. Последние дни в графском доме были для нее мучительны. В ту новогоднюю ночь, возвращаясь после фейерверка домой, Софья застала у черного крыльца графского дома целую ярмарку: это из подмосковной привезли к праздникам припасы.

Вместе с припасами приехал из Москвы новый домоуправитель. Его порекомендовала графине келарша Асклиада – так рассказывала барская барыня, которая была недовольна тем, что и над ней появляется новое начало.

Сенные девушки, помогавшие Акулине Панкратьевне принимать припасы, успели разглядеть домоуправителя. Ложась спать, они судачили между собой о нем:

– Хорошо говорит по-русски, а какой-то вроде цыгана, – сказала Дунька.

– А он – пригожий, черноусый! – хвалила маленькая Фенька.

– Девоньки, а что я приметила, – смеялась хитрая Стеша: – У него белки, как у коня – желтоватые… Ей-богу!

У Софьи мелькнула нелепая, вздорная мысль:

– А не Галатьянов ли это?

Но она тотчас же прогнала ее. Откуда было взяться греку, если он остался в Астрахани.

На утро, когда они чуть поднялись, в их комнату вошла барская барыня и с ней новый домоуправитель.

Софья чуть не вскрикнула – это был Галатьянов.

Восемь лет прошло с их последней встречи в Астрахани, но она сразу узнала его. Галатьянов ничуть не постарел. Только немного серебрились виски.

Когда Акулина Панкратьевна назвала Софью, Галатьянов широко открыл глаза и слегка улыбнулся одними губами. Но не сказал, что знает Софью.

Все дни он, казалось, не замечал Софьи. Но даже, не глядя на Галатьянова, Софья всегда чувствовала на себе его взгляд.

Когда сегодня утром барская барыня роздала всем белье для стирки и Софья шла к себе, чтобы взять свое и вместе заодно выстирать, в коридоре ее остановил домоуправитель. Он позвал Софью к себе в каморку и, с улыбкой протягивая сверток грязного, заношенного белья, сказал ей, подчеркнуто обращаясь на ты:

– Возьми! Ради старого знакомства вымоешь!

Софье можно было бы сказать, что она не портомоя, что «верховые» девушки стирают лишь на их светлость. Наконец, она могла бы пожаловаться барской барыне. Та охотно доложила бы графине, чтобы насолить своему сопернику. Но Софья решила пока не обострять отношений. Она видела, что Галатьянов только и ждет того, как бы покруче разделаться с ней.

Софья спокойно взяла белье – мыть сама она и не думала: Софья рассчитывала подсунуть узелок какой-нибудь прачке, стиравшей черное белье.

В графских комнатах Софья застала лишь одного графа. Когда она неслышно (полы были устланы коврами) вошла к нему в комнату, граф у маленького шкалика опохмелялся гданской водкой. Услышав позади себя шаги, граф испуганно захлопнул шкапик и обернулся. Он боялся, что его за этим недозволенным занятием застала жена. Но вместо жены оказалась Софья. Граф был рад вдвойне.

– Ах, это ты, плутовка! Вот я тебе сейчас покажу, как пугать барина! – сказал он, подбегая к Софье. – Ты чего сюда пришла? – наступал на нее граф, тыча пальцем в мягкие софьины бока.

Софья, посмеиваясь, пятилась к окнам.

– Графиня велела снять занавески – вымыть надо.

– А я не дам! Вот поцелуй, тогда пущу! – говорил граф, загораживая Софье дорогу к окнам.

Софья улыбалась, глядя на расшалившегося старика.

– И охота ж вам меня целовать? Я только что от лохани…

– Ничего, чернавочка, ничего! Я один разок поцелую…

– Нет, нет! Нельзя! – отмахивалась Софья.

Граф, не слушая, подступал все ближе и ближе.

– Слышите – графиня идет! – прибегла к своей постоянной уловке Софья.

Граф повернул голову и прислушался, а сам косил глазом на Софью.

В комнатах было тихо.

Софья хотела воспользоваться тем, что он отвлекся и сделала шаг к окну, но граф растопырил руки.

– Не уйдешь, голубушка!

Софья боялась долго задерживаться в барских комнатах: графиня любила, чтобы ее приказания исполнялись быстро и точно. Задержка не сулила Софье ничего хорошего.

«Вот, старый хрыч, пристал! Из-за него мне достанется от графини!»

Софья покосилась на окна – не видит ли кто-нибудь и, улыбаясь, сказала:

– Ну что с вами поделаешь! Целуйте, да поскорее!

И она подставила ему свою румяную щеку.

Граф чмокнул в щеку и хотел, было, обнять Софью, но она вырвалась и подбежала к окну.

Софья принялась снимать занавески.

Граф увивался вокруг нее, лез всюду со своими руками, и Софья раза два легонько шлепнула даже по графским пальцам.

Наконец, занавески были сняты. Софья хотела ускользнуть от графа, но напрасно. Он обхватил ее и пытался поцеловать в губы. Софья увертывалась и как-то невзначай глянула в зеркало, висевшее против двери.

Из соседней комнаты на них глядело перекошенное злобой лицо графини.

– Пустите! – испуганно сказала Софья и оттолкнула графа.

Граф отпустил Софью и обернулся.

– Негодяй! – завизжала графиня, кидаясь к мужу.

Он зажмурил глаза и трусливо поднял руки к лицу, но это не спасло от возмездия: тяжелая графинина длань звонко шлепнулась о графскую щеку.

– Старый блудник! – кричала она.

Софья, не раздумывая, проворно шмыгнула мимо графини в дверь.

Графиня хотела схватить ее за косу, но не успела. Софья бежала изо всех сил.

– Запорю! На конюшню! – вопила взбешенная графиня, кидаясь вслед за Софьей.

Выскочив из графининой спальни, Софья придержала дверь. Напрасно графиня рвала ручку двери – Софья успела закрыть дверь на ключ и сунула ключ в карман. Ход из барских комнат был один. Графиня барабанила в дверь кулаками:

– Воровка, отопри!

Но Софьи уже и след простыл.

Она промчалась к себе в комнату, схватила шубейку и платок и опрометью кинулась вон.

В людской оживленно обсуждали происшедшее, кляли барыню и разглядывали, как графиня изуродовала лицо бедной Дуньки. Дунька сморкалась и плакала.

На Софью никто не обратил внимания.

Но, сбегая с крыльца, Софья столкнулась с Галатьяновым.

– Ты куда это? – остановил он Софью.

– Графиня послала в аптеку, – не задумываясь, ответила Софья.

Она то шла, то бежала.

На углу оглянулась, не гонятся ли за ней. Но погони не было.

Софья бежала к Переведенским слободам, к Возницыну. Саша должен был укрыть ее где-нибудь, а завтра отправить в Москву.

О квартире Возницына знала одна барская барыня.

Вот уже – Зеленый мост, вот – Переведенские слободы и знакомый маленький домик. Софья вбежала в сени и рванула дверь. Дверь была на замке.

Софья глянула к хозяевам.

– Тетенька, а где ваши постояльцы? – спросила она у жены Парфена, которая знала Софью.

– Только что ушли в байню, – ответила старуха.

Софье нельзя было терять ни минуты. Она побежала к Гостиному двору, чтобы с каким-либо крестьянином доехать хоть до первой деревни.

На рынке стояло несколько порожних саней. Возле них толкались мужики в каких-то нерусских колпаках.

Софья шла к ним – хотела попросить подвезти ее. Но в это время один из мужиков сказал, кивая в сторону:

– И когда они наговорятся! Скоро ль поедем?

– Значит, подводы не ямские, а чьи-то еще, – подумала Софья. Она глянула в ту сторону, куда показывал, ямщик. У стены лабаза стояли двое – молодой чернявый мужчина в коротком полушубке и старик в длиннополой шубе и бобровой шапке.

Старик что-то неторопливо говорил. Молодой быстро отвечал.

Софья издали разобрала – они говорили по-еврейски. Софья медленно прошла мимо них, чтобы послушать, о чем они говорят.

Из обрывков разговора было понятно – старик уезжал в Смоленск и давал поручения молодому.

У Софьи защемило сердце: укатить в Смоленск! Пусть же тогда графиня и Галатьянов ищут ее! Саша освободится от армии, приедет туда и все будет хорошо.

Софья прошла до забора и повернула обратно.

Евреи попрощались. Молодой быстро пошел к воротам, старик неспеша направился к подводам.

Софья нагнала старика и прерывающимся от волнения голосом сказала по-еврейски:

– Спасите меня, ребе!

Старик удивленно обернулся.

– Что такое? Чего вы хотите?

– Спасите меня! Я должна уехать отсюда…

– Отойдем в сторонку, – спокойно сказал евреи и сделал несколько шагов назад.

– Что с вами?

Софья рассказала, что она – еврейка, крепостная графа Шереметьева, что ей здесь нет житья от графини и ее домоуправителя и что если Софья сейчас не уедет из Питербурха, то ей останется кинуться в прорубь.

Старик молча жевал губами, что-то обдумывая.

– А вещи где?

– Не успела взять…

Старик неодобрительно покачал головой.

– Нечего делать, поедем.

И пошел к саням.

– Михалка, дай вульфов кожух, – обратился он к мужику, стоявшему у ближайших саней.

Через минуту подводы одна за другой выезжали из Гостиного двора. На передней, рядом со стариком, сидела Софья, укутанная в длиннополый кожух. Она спрятала лицо в высокий воротник и боязливо глядела по сторонам.

Замелькали березки Большой Перспективной дороги. Улетела в сторону Переведенская слобода.

Слезы навернулись у Софьи на глазах. Ей было тяжело расставаться с Сашей, уезжать, даже не предупредив его об этом. Но отступления не было.

Все равно, рано или поздно, ей пришлось бы бежать от Шереметьевых: упрямая графиня никогда не продала бы ее Возницыну – зачем было ей это делать? Жизнь же в графском доме на положении сенной девушки давно стала Софье в тягость. Графиня относилась к Софье немного мягче, нежели к остальным «верховым» девушкам, и они начали уже перешептываться и неодобрительно поглядывать на Софью. Ко всему этому прибавилось еще одно: новый домоуправитель. От него можно было каждую минуту ждать какой-либо неприятности. Софья видела, что Галатьянов долго не выдержит, вновь начнет приставать к ней со своими нежностями.

…Подъезжали к маленькому мосту через Фонтанку. Завидев подводы, из караульной избы, стоявшей у самого моста, вышел солдат проверять документы. Подводы остановились. Софья совсем закрыла лицо воротником кожуха.

– От обер-гоф-фактора Липмана, в Смоленск четыре подводы, – сказал старик солдату и сунул ему полтину.

Солдат зажал полтину в кулак и весело крикнул:

– Проезжай!

Питербурх остался позади.

VI

Среди зимы, в самые тимофеевские морозы, неожиданно ударила оттепель.

Целое утро лепил мокрый снег и закапало с крыш. А к полудню мокрый снег перешел в самый настоящий дождь. Дерновые крыши Переведенских слобод сразу оголились, стали грязно-бурыми. У дворов повытаяли занесенные снегом мусорные кучи. Чахлые березки Большой Перспективной дороги стояли какие-то ощипанные, неприглядные.

Не верилось, что средина января. Больше походило на сырую, промозглую осень.

Возницыну как-то в последнее время не везло: он так ждал медицинского осмотра в Военной Коллегии, надеялся на него, а вышло из рук вон плох. Доктор Энглерт, пузатый чорт, не соглашался с Герингом, который говорил, что у Возницына «повредилась кровь». Энглерт не хотел опорочивать мнение своего товарища и уклончиво отвечал, что о болезни Возницына «рассудить неможно», потому-де, что она – внутренняя и «никакими знаками не видимая». И настаивал на одном: фебрис.

В этом пузатый Энглерт не ошибся: после большого перерыва к Возницыну два дня тому назад снова вернулась лихоманка. Она трясла его ежедневно. Возницын пожелтел, осунулся.

Вместо долгожданного освобождения от воинской службы Возницына только отпустили в дом на год для поправки здоровья.

Возницын злой возвращался к себе в Переведенские слободы. Он шел, не разбирая дороги, по самой середине улицы, ставшей за несколько часов непролазно-грязной. Он шел и думал о том, что сказать Софье. Последняя новость, безусловно, огорчит ее.

Может быть, решиться и просто тюкнуть топором по пальцу, чтобы появилась настоящая причина уйти из службы. Но это делать было рискованно, особенно сейчас, после осмотра: указы строго карали за умышленное членовредительство.

Кроме этой неприятности Возницына начинало беспокоить еще одно: он больше недели не видел Софьи. Когда в прошлый вторник они с Афонькой вернулись из бани, жена Парфена передала ему, что в их отсутствие прибегала Софья. После этого прошло уже шесть дней, а Софья не появлялась.

Возницын торопился домой.

– Софьи Васильевны не было? – спросил он у Афоньки, переступая порог своей горницы.

– Нет, Александр Артемьич. Кушать подавать?

Возницын отказался от обеда. Он снял портупею, кинул шпагу на стул возле кровати, разулся и лег в постель, укрывшись епанчой.

Афонька уже знал, как надо поступать в таком случае: он навалил на барина всю одежду, какая была у них – старый бострок, зеленый кавалергардский кафтан, короткий полушубок, шинель, а сверх всего – свой кожух.

На постели возвышалась целая гора, а Возницыну все равно было холодно, зуб не попадал на зуб.

Афонька побежал в кабак за водкой.

Возницын лежал, трясясь в ознобе. Голова его, казалось, разрывается на части. Лихоманка в этот раз подхватила не хуже, чем тогда, впервые, в Астрахани.

Мысли его мешались.

Вдруг, сквозь всю толщу наваленной на него одежды, Вознищын услышал в сенях какой-то шум и говор нескольких голосов. Ему показалось, будто назвали его фамилию.

Возницын высунул ухо и услышал: Парфен божился, убеждая кого-то в том, что говорит истинно.

Дверь в горницу внезапно отворилась. Вошли люди.

– Мы ищем их, а они лежат и тешатся! – сказал насмешливо знакомый голос.

Возницын совсем высунул голову и смотрел, не веря своим глазам: посреди горницы, рядом с полицейским солдатом в васильковой шинели, стоял Галатьянов. В дверях торчали бороды каких-то двух мужиков.

«Должно быть, привиделось!» – подумал Возницын, но все же сказал: – Закрывай двери, не студи избу! Чего надо?

– Мы пришли за дворовой девкой графа Шереметьева, Софьей Васильевой, – ответил солдат. – Она сбежала от господ. Вот они, – указал солдат на Галатьянова: – графский домоуправитель, сказывают, что ты, ваше благородие, ее укрываешь!

– Какая девка? Что ты чушь мелешь? – вспылил Возницын.

Он туго соображал, в чем дело.

– Не прикидывайтесь дурачком! Неделю, как сбежала, а он – будто не ведает! Отдавайте нам свою Софьюшку – по ней плеть скучает, – сказал зло Галатьянов.

Наконец, Возницыну все стало ясно: Софья убежала тогда, в прошлый вторник. Это он, проклятый домоуправитель, допек ее.

Возницына заколотило еще сильнее прежнего.

– Вон она у стеночки лежит, – захохотал один из мужиков, выглядывая из-за косяка.

Галатьянов, казалось, только и ждал этих слов. Он быстро подбежал к кровати и рванул с Возницына все эти кожухи и шинели.

Тогда Возницын вскочил, в ярости отбрасывая от себя всю остальную одежду, заботливо наваленную на него Афонькой.

С перекосившимся от злобы лицом и воспаленными красными глазами, взлохмаченный и худой, – он был дик и страшен.

– Вон, мерзавец! – истошным голосом заорал он, хватая со стула шпагу и кидаясь к незваным гостям.

Гости, давя друг друга, посыпались вон из горницы. Бородатые мужики первыми юркнули в сени. За ними выкатился побледневший полицейский солдат. Сзади всех, вобрав голову в плечи, мчался Галатьянов.

Возницын колотил Галатьянова шпагой, как палкой (он рванул, было, шпагу из ножен, но шпага, никогда не употреблявшаяся в дело, видимо, заржавела и не выходила). Терять времени было некогда. Возницын колотил Галатьянова по плечам, по шапке с лисьими отворотами. И так в один миг пролетел через сени и уже чуть не выскочил полуодетый и босой во двор. Но на пороге чьи-то крепкие руки обхватили сзади Возницына: это во-время подоспел вернувшийся Афонька.

– Вот сумасбродный чорт! Хорошо, что еще не заколол! – говорил, смущенно улыбаясь, Галатьянов, когда они все очутились на улице.

Он щупал плечи, оглядывал рукава и свою новую шапку с лисьими отворотами.

– Вернемся! Он – один, а нас четверо, – потирая шею, уговаривал Галатьянов полицейского солдата.

Солдат молчал, с опаской поглядывая на Парфенову избу.

– Чего итти – никаких девок у него нет, – сказал один из мужиков-свидетелей.

– Из-за какой-то воровской девки я не стану лезть на клинок! Помирать еще не хочется. Видишь, каков он. Должно, не в полном уме! Недаром хозяин твердил, что его Военная Коллегия отпустила по болезни. А ему – что? Он заколет тебя и в ответе не будет – он, ведь, дворянин! – сумрачно сказал полицейский солдат и пошел прочь.

Галатьянов только покосился на него, сплюнул и тоже зашлепал по грязи, бормоча себе что-то под нос.

– Слышь, Ванюха, а ловко это он графского управителя отчехвостил! Глянь – все плечиком поводит! Свербит! – смеялся тихонько один из мужиков, идучи сзади за Галатьяновым.

А в это время Возницын отряжал Афоньку бежать и немедленно же сыскать где-либо, в Адмиралтействе или на рынке, подводу.

Несмотря на все уговоры денщика, убеждавшего барина в том, что негоже пускаться в такую дорогу больным, Возницын намеревался тотчас же ехать в Москву.

Возницын был твердо убежден, что Софья никуда больше не могла уехать.

VII

Возницын не мог дождаться Москвы.

Он на каждой станции угощал подводчика водкой, на ночевках подымал в путь до света (ему не спалось), торопил вперед и вперед. Измучил подводчика, измучил Афоньку и больше всех измучился сам.

Возницыну не терпелось. Казалось, что он опоздает притти на помощь Софье, что ее разыщет граф Шереметьев, что с Софьей случится недоброе.

От тоски, ожиданий и непрекращающейся лихоманки Возницын похудел и почернел.

Но, несмотря на это, он суетился больше всех – лопалась ли в санях пеньковая завертка, надо ли было раздобыть овса для лошади, – Возницын не доверялся Афоньке или подводчику. Норовил сделать все сам – лишь бы поскорее доставиться в Москву.

И только на последнем перегоне, когда уже вдали заблестели главы московских сорока-сороков, Возницын сдал: с ним приключилось что-то неладное. Он впервые почувствовал невероятную усталость, почувствовал, что сильно ослабел. Им овладела какая-то лень. Не было сил подыматься с жесткого дна пустых саней (сено все скормили). Хотелось лишь одного – покоя: согреться и уснуть. По плечам все время пробегал ледяной холодок, озноб уже не прекращался ни на минуту Голова болела нестерпимо.

Возницын лежал и грезил об одном – о жаркой лежанке и мягкой постели.

И все же, когда замелькали кривые московские улички, Возницын собрал силы и поднялся. Он сидел, трясясь от озноба и глядел красными от бессонницы, воспаленными от болезни, глазами.

– Может, где-либо мелькнет малиновая бархатная шубейка и черная коса!

Лошадь, чуявшая близкий отдых, бежала проворно.

На одном из поворотов сани раскатились и загородили всю улицу. В это время из-за угла выскочил высокий каурый жеребец, запряженный в легонькие санки. Он налетел бы на подводу Возницына, если бы ямщик во-время не успел своротить в сторону. Каурый жеребец уперся в высокий частокол.

Проворный Афонька соскочил с саней, а Возницын только откатился к другому краю: ему тяжело было вымолвить слово, не то что лишний раз пошевельнуться.

Пока оробевший подводчик повертывал лошадь (в легких санках, видимо, сидел какой-то важный офицер), офицерский ямщик со злости хлестал подводчика кнутом по нагольному тулупу и ругался:

– Чорт косолапый, не видишь, куда прешь!

Он отлично помнил, что за быструю езду с барина возьмут только штраф, а ямщика на съезжей как следует отдерут батогами. Офицерский ямщик замахнулся, было, и на седока, полулежавшего в санях, но военный схватил его за руку и крикнул:

– Возницын!

Возницын поднял глаза – в санях, укрытый медвежьей полостью, сидел румяный, веселый князь Масальский. На нем 6ыла новенькая зеленая семеновского полка шинель с светлосиним воротником и шляпа с круглыми (по новой форме) полями.

– Ты откуда это? Из Питербурха, что ли? – спросил Масальский.

– Отпустили на год по болезни, – едва выговорил Возницын, с трудом подымаясь.

– Тебе и впрямь надо полечиться – ты точно с креста снятый. Что это с тобой?

– Лихоманка, – облизывая пересохшие губы, сказал Возницын. – А ты где? Все еще в Вознесенском монастыре?

– Нет, брат! Куда там! – усмехнулся Масальский. – В Вознесенском игуменьей снова моя сестра, Евстолия. Императрица вернула ее. А я за это время вон где побывал – в Рязань с доимочной командой ездил, холопов постегать да и нерадивых воевод железами смирить, чтоб государевы подати получше сбирали! А теперь меня генерал-адъютант Семен Андреевич Салтыков взял к себе. Я в Тайной Канцелярии здесь, в московской конторе, – улыбался, видимо довольный и собой и своей службой, князь Масальский.

Возницын в первую минуту хотел спросить о Софье, но, услышав, что Масальский служит в Тайной Канцелярии, сдержался: «Ему только скажи, враз сыщет…»

– Ну, поправляйся! Выздоровеешь, заезжай ко мне! – сказал на прощанье Масальский.

Они разъехались.

Наконец Возницын дождался – он подъехал к своему дому. Сердце у Возницына замерло: у ворот на снегу были видны свежие следы полозьев.

Возницын выскочил из саней и, шатаясь, подбежал к калитке.

– Кто к нам приехал? – спросил он у Кирилла, вышедшего навстречу барину.

– Тетенька ваша, матушка-барыня Анна Евстафьевна, – ответил Кирилл, припадая к барскому плечу.

Хотя не тетушку ждал Возницын, но все же приезд Помаскиной пришелся как нельзя более кстати. Ехать в Никольское с тетушкой было легче, нежели одному.

Помаскиной не было в доме – она ушла за какими-то покупками в Китай-город.

Возницын велел вскипятить чайку, чтобы согреться. Афоньку же немедля отправил в Вознесенский монастырь на розыски Софьи. У самого Возницына нехватало на это сил да к тому же расспрашивать о ней денщику было удобнее.

* * *

Афонька вернулся вместе с теткой Помаскиной – они встретились на Красной площади. Возницын сидел за чаем.

От горячего чая стало сперва как-будто бы немного лучше, но ненадолго. Возницын с трудом сидел на лавке. Так хотелось лечь и вытянуться, но чувствовал – если ляжет, вовсе не сможет потом подняться. Все тело ломило, по спине пробегал холодок.

– Ну здравствуй, господин капитан! – весело сказала Анна Евстафьевна, обнимая племянника. – Да погоди, друг мой, куда ж ты торопишься? – удерживала она Возницына, который, услышав в сенях голос Афоньки, спешил к нему.

– Я сейчас, тетенька, – неласково ответил Возницын, освобождаясь от Помаскиной. – Афоньке два слова сказать…

– Ну как? Есть? – кинулся он к вошедшему денщику.

– В Вознесенском нету, Александр Артемьич, – шопотом ответил Афонька. – Келарша там новая, не тая, что вы называли. Она Софью Васильевну не знает. Указали мне одну старицу – эта помнит Софью Васильевну сызмала. Старица божится: не приезжала.

У Возницына упало сердце.

«Эх, кабы не эта проклятая слабость! Я бы живо отыскал! Вот отосплюсь – все пройдет, и завтра же разыщу ее!» – подбадривал себя Возницын, идучи к столу.

– Садись, Сашенька, дай-кось я на тебя получше погляжу! – говорила тетка.

Возницын сел.

Он сидел бледный. Глаза окружились черными тенями, небритые щеки впали.

– Гляжу я – что-то не больно ты пригож, родной! Худ, черен, точно у нас крестьяне в Смоленской губернии с голодухи. Здоров ли, Сашенька? – участливо спрашивала Помаскина.

– Меня лихоманка трясет. В Астрахани пристала, окаянная, – сказал, стуча зубами, Возницын. – Да и в дороге намаялся: сон, известно, какой, харчи – сухомятина…

– Ничего, приедешь в Никольское к милой женушке, отлежишься на перине, отъешься, – говорила Помаскина.

Возницыну не очень хотелось продолжать разговор о жене.

– А вы как ехали, тетушка?

– Ничего, бог миловал, благополучно доехали – ни волков, ни худых людей не видали.

– А из Питербурха много встречали на дороге? – спросил вдруг Возницын.

– На Питербурх, ведь, другая дорога. Правда, в самом Смоленске встретила Боруха Лейбова – ты ж его знаешь. Ехал оттуда на четырех подводах. У меня тут же на дороге лен и пеньку заторговал – за море их отправляет…

– А Борух один ехал?

– Сидела с ним рядом какая-то не то девка, не то баба ихней еврейской породы.

Возницын встрепенулся.

– А в чем она была, не помните? В малиновой бархатной шубейке?

– Нет, в кожухе.

– А какая она лицом?

– Да пригожая, синеглазая такая… Волосы черные…

– Это – она, Софья! – вырвалось у Возницына.

Помаскина глядела на племянника с удивлением.

* * *

Возницын лежал в темной горенке.

Он не успел переступить порога своего дома в Никольском, куда в тот же вечер приехал вместе с Помаскиной и по ее настоянию, как окончательно свалился.

Алена, увидев мужа таким страшным, закричала дурным голосом, заплакала, запричитала. Но Анна Евстафьевна прикрикнула на нее (не зло и начальственно, а с ласковой укоризной), сама постелила Саше постель и, с помощью испуганного Афоньки, уложила Возницына в кровать.

Он сразу уснул, забылся тяжелым сном. Лежал весь в огне и бредил:

– Стоит град пуст, а пути к нему нет… Дорогая моя, я сейчас! Постой, я сейчас!.. Андрей Данилович, их бин кранк! Пить, пить!.. Афонька, сучий сын!..

В «ольховой» не было никого – сидели в «дубовой», чтобы не шуметь. Ужинали. Заплаканная, встревоженная Алена и монахиня-приживалка Стукея.

Алена нехотя ковыряла вилкой баранину, чуть двигала челюстями. Монахиня проворно жевала передними зубами, точно заяц. И успевала так же проворно говорить:

– Их, матушка-барыня, сестер этих лихоманок – одиннадцать. А двенадцатая, старшая сестра Невея-плясовица, которая усекнула главу Иоанну предтече. К Александру Артемьичу, знать, приступили три меньшие: Ледея – она знобит человека, хоть в печь полезай – не согреешься; Огнея – эта разжигает, аки смолеными дровами и Ломея – ломит, словно буря сухое деревцо… И от них, матушка, одна спа?сень…

– Аленушка, – тихо позвала с порога «ольховой» Помаскина.

Алена встала.

– Полно те забобоны слушать! Как не люблю я этих сорок долгохвостых. Возьми вот чашечку – я сделала уксус с лампадным маслом – вытри хорошенько им Сашу, всего как есть. Не так гореть будет, сердешный…

И она подала чашку.

Алена вошла к мужу в «темную». Горенка освещалась одной лампадкой у образа Александра Свирского.

Возницын лежал худой, черный. Смотрел какими-то безумными глазами. Блаженно улыбался.

– Софьюшка, это – ты? Пришла! – радостно вскочил он, когда Алена дотронулась до его плеча.

– Сашенька, это – я, Аленка! – сказала она.

Чашка дрожала в ее руке.

Сознание вернулось к Возницыну. Он махнул рукой, и извиняющимся тоном сказал:

– Фу, привиделось! Это что? Пить? – спросил он, протягивая руку к чашке.

– Нет, нет! Давай я вытру тебя…

– Только говори истинно. Коли соврешь, я все равно дознаюсь – шкуру с тебя на конюшне спущу! – зло поджимая тонкие губы, говорила Алена денщику.

Она заперлась с Афонькой в боковой каморке с глазу на глаз.

– А чего ж сказывать-то, матушка-барыня? – делал глупую рожу сметливый Афонька, который давно догадался, о чем будет речь.

– Сказывай, куда барин ходил, с кем знался?

– Ходил только к одному Андрею Даниловичу Форсуну, аглицкому профессору. От него книги биривал читать, с ним беседовал.

– А у этого Форсуна женка, аль дочь есть? – допытывалась Алена.

– Никогошеньки! Живет один, как перст, – отвечал Афонька, хотя он не бывал ни разу у Фарварсона.

– Перекрестись, холоп!

– Вот крест святой! – охотно крестился Афонька.

– А у хозяина Парфена жена, дети есть?

– Жена есть, тетка Пелагея. Ей годов за семьдесят, – прикинул лишний десяток Афонька. – Детей же у них нет. Двои старики живут!

– Перекрестись, холоп!

Афонька послушно крестился.

– А к вам в дом никакие бабы, аль девки не хаживали?

Алена так и впилась своими коричневыми глазами в денщика.

– Никто, никогда! – не моргнув глазом, ответил Афонька, – и, не дожидаясь приказа, крестился на угол, где висела пыльная икона.

А сам думал при этом:

– Вот крест святой – ничего тебе, стерва, про Софью не скажу!

Алена еще раз поглядела на денщика и медленно вышла из каморки.

А в «темной» Возницын продолжал бредить:

– Софьюшка, ангел, не сердись! Поцелуй, Софья!..

Тетка Помаскина запирала двери, качала головой…