Онлайн чтение книги Классическая проза Дальнего Востока
Из бессюжетной прозы разных веков

Молитвенное и жертвенное обращение к крокодилу

Хань Юй [21]Молитвенное и жертвенное обращение к крокодилу Хань Юй Все переводы В. М. Алексеева, кроме перевода из Цзун Чэня, даются по книге "Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева", М., 1959. 191. Чаочжоу - область на территории нынешней провинции Гуандун, недалеко от Кантона. 192. ... земли по Цзяну и Ханю - то есть по рекам Янцзыцзян и Ханьшуй. Чу и Юэ - древнекитайские царства. ... из варваров маней и и. - Мань - племена, обитавшие на южных окраинах Китая; племена и - собирательное название племен, обитавших на северных границах. ... за гранью больших четырех океанов - то есть внутри Четырех морей в самом Китае. ... внутри всех шести направлений - то есть верха, низа и четырех сторон света. ... следами работ Великого Юя . - Мифическому государю Юю приписывали покорение потопа и работы по ирригации. Янчжоу - одна из девяти областей к югу от Янцзы.

Такого-то года, луны и числа губернатор области Чаочжоу Хань Юй послал своего старшего стражника Цинь Цзи с бараном и свиньей (каждого по одной голове), веля бросить их в затон Дурного ручья на съедение крокодилу-рыбе, и обратился к крокодилу-рыбе с такою речью: "Когда наши прежние ваны-цари владели всем миром под небом Китая, они выжигали горы, болота, ловили силками, сетями, кололи ножами, чтоб только совсем уничтожить и змей, и червей, и всякую подлую тварь, которая людям вредит, ее отгоняя туда, за пределы живого народа, что среди четырех океанов живет. Когда ж у позднейших владык обаяние внутренней силы ослабло и стало ничтожным, они не умели владеть пространствами дальше обычных, забросили даже совсем все земли по Цзяну и Ханю, отдав их владетелям Чу и Юэ из варваров маней и и. А что же, говорить об этой стране Чаочжоу, которая здесь лежит среди моря и горных хребтов, отстоя от столицы на тысяч с десяток ли? Для вас, крокодилов-рыб, в воде и пучине класть яйца, плодиться - вот именно здесь как раз подходящее место!

Теперь, в наши дни, Сын Неба наследовал танский престол. Он богу подобен: он мудр, как древний мудрец, он благостен сердцем, он грозен в войне. И все беспредельные земли, лежащие где-то в пространстве, за гранью больших четырех океанов, а также внутри всех шести направлений земли, - он всеми державно владеет и всех опекает; тем более здесь, где почва покрыта следами работ Великого Юя, в земле, что соседствует с древней Янчжоу, на этих местах, управляемых мной, губернатором, совместно с уездным начальством, в местах, где приносят все жители подать, идущую на поддержание жертв и молений небу-земле и царственным предкам, а также всем прочим сотням богов или духов. Послушай, рыба-крокодил! Не можешь ты одновременно жить в той же местности, где я - губернатор здешних мест!

Я, губернатор, получил веление от Сына Неба хранить и лично опекать вот эту землю, управлять живущим здесь ее народом. А ты, о рыба-крокодил! Глаза свои выпуча, ты сидеть не умеешь спокойно в этом водном затоне и вот захватил все эти места и тут пребываешь, поедая у жителей местных их скот и дальше медведей, кабанов, оленей и ланей, чтоб на этом жиреть, чтоб на этом плодить и детей и внучат. Ты вздумал губернатору сих мест сопротивляться, оспаривать его значение и силу. Я, губернатор, хоть и слаб и даже немощен кажусь, но как могу я согласиться перед тобою, рыбой-крокодилом, поникнув головой, с упавшей вниз душой, весь в страхе, со зрачком, остановившимся внезапно, конфузом стать для всех, и для чинов и для народа, и вообще, чтоб кое-как снискать себе здесь лишь жизнь и хлеб! Притом же я, приняв от Сына Неба повеленье, пришел сюда как губернатор, и ясно, что уже по положенью я не могу не спорить здесь с тобой, о рыба-крокодил! И если ты, о крокодил, способен что-либо понять, ты слушайся тех слов, что губернатор говорит. Смотри, вот область Чаочжоу: большой океан расположен на юге, большие киты, и чудовища-грифы, и мелочь ракушек, креветок - все это вмещает в себя океан, не исключая ничего. Всему дает он жизнь и пропитанье. Ты, рыба-крокодил, направишься туда поутру рано, а к вечеру, гляди, и доплывешь. И вот теперь с тобой я, рыба-крокодил, здесь заключу условие такое: к концу трех дней ты забирай с собой свое поганое отродье и убирайся в океан, на юг, чтоб с глаз долой от мандарина, здесь правящего именем царя и Сына Неба. Но если ты в три дня не сможешь, дойдем и до пяти. А ежели и в пять не сможешь дней, пойду и до семи. А ежели и в семь ты не сумеешь, то это будет означать, что ты не собираешься уйти. И будет означать, что для тебя совсем не существует губернатор, к словам которого прислушиваться должно. А если ты не сделаешь, что надо, то, значит, рыба-крокодил - тупая тварь и темная совсем, нисколько нет в тебе ни духа, пи ума: ведь губернатор говорит, а ты не слушаешь и не соображаешь. А так высокомерно поступать с официальным представителем царя, который здесь сидит по повеленью Сына Неба, не слушаться того, что он сказал, и не уйти чтоб с глаз его долой, то вместе с прочен грубой тварью, ничем не отмечаемой чудесным, но вред народу приносящей, тебя надо убить. Тогда я, губернатор этих мест, сейчас же наберу искуснейших людей из служащих моих или народа, которые возьмут но луку в руки, а с ним отравленные стрелы и с крокодилом этаким расправятся, да так, что остановятся не раньше, чем тебя и все отродье истребят. Тогда не кайся, не пеняй!"

Садовник Го-верблюд

Лю Цзун-юань

Го-Верблюд (не знаю я, как было ему имя спервоначала) болезнью скрючен был, горб ясно выдавался, и он ходил, согнувшись до земли, и было сходство у него с верблюдом. Поэтому односельчане прозвали его Верблюдом. Узнав об этом, Го сказал: "Конечно, я считаю, что это так". И вот он забыл свое имя и сам себя зовет Верблюдом (так говорят, по крайней мере). Его деревня называется Фэнлэ, лежит на запад от Чанъани. Верблюд наш промышляет посадкою деревьев. Всегда бывало так, что богачи чанъаньские и знатные персоны - любители деревьев для забавы и удовольствия, а также те, что фруктами торгуют, все как есть наперебой его к себе зовут, чтоб поучиться у него искусству сажать и наблюдать деревья. Ведь те, что он садил иль пересаживал, бывало, - все как одно (других и нет) отлично жили, развивались, цвели, давали ранний плод и разрастались пышно. Другие если что посадят, то, Даже подсмотрев, как садит Го, и подражая ему во всем, никак не Могут с ним сравниться в результатах. Какой-то человек стал спрашивать его, как это так. Го отвечал: "Верблюд ваш не умеет дать Долговечность дереву и плодовитость. Все дело в том, что я умею идти вслед дереву, туда, где в нем сидит природа, небо - использовать его живую сущность - и это все. А вот в чем состоит природа основная в посадке дерева? Корень его любит простор, надо его ровно окутать, спокойно. Землю ему надо прежнюю дать; обстраивать его, ограждать надо как можно усердней. Когда посадил, не трогай его, о нем не заботься. Уйди, на него не смотри! Во время посадки береги, как свое дитя. Когда же закончил - то словно его отбрось. И тогда все, что в дереве - небо, будет полностью сохранено, и природа его живая будет также обретена. Так я не врежу его росту - и это все. И нет у меня никакого умения делать его большим и цветущим. Я не насилую плод, не злодействую с ним - и это все! И нет у меня никакого уменья заставлять его раньше и гуще цвести. А вот те другие, что садят деревья, они поступают совсем не так. Корень у них согнут в кулачок, и землю ему они заменяют другою. Затем учиняют уход за ним, который у них то чрезмерен, а то недостаточен вовсе. Если сумеют справиться с этим и сделать наоборот, то и тогда опять-таки то любят его слишком, чрезмерно много доброты к нему являя, то вдруг бояться начинают за жизнь его, заботиться излишне. Утром все осмотрят, вечером поглядят, только отойдут прочь, снова обернутся. А то еще доходят до чего (и это чересчур!): ногтем давай скрести его кору, чтоб убедиться в том, живет оно иль засыхает; пошевелят и корешок, чтоб посмотреть, идет ли густо он. От этого жизнь дерева, его природа отходит от него со дня на день. Хоть говорят, что любят, мол, деревья, на самом деле - им вредят. Хоть говорят, что пестуют, жалеют, на деле же враждуют с ними. Всем этим люди не похожи на меня. А я, что делать я могу сам по себе?" Тот человек, что говорил с Верблюдом, еще спросил: "Скажи, возможно ль применить твой этот способ к чиновникам, что нами управляют?" Верблюд сказал: "Умею я одно - садить деревья только. А управление людьми - то дело просто не мое. Однако ж я живу в своей деревне и вижу, как начальник наших мест надоедает нам (и любит это делать!) приказами своими. Как будто бы и любит нас, жалеет, но в результате нам от них - одна беда. И днем и вечером приходит к нам чиновник и кричит: "Приказ начальника! Торопит вас пахать! Велит сажать и сеять! Смотреть за всходами своими! Скорей сучите свою нить! Скорей, проворней тките холст! Заботьтесь о своих детях и подростках! Кормите кур и поросят!" Ударит это в барабан и соберет нас всех, ударит в деревяшки - вызывает. А мы, простые маленькие люди, изволь готовить утром и на дню обеды, ужины, чтобы принять как надо чиновника в селе: и то боимся не поспеть! Куда уж там обогащать нам жизнь и дать душе покой? И вот откуда все наши беды, нерадивость и все такое, что видят все. Теперь как будто бы выходит, что с моим делом здесь сходство есть!"

Тогда спросивший Го об этих его делах, обрадовавшись, сказал: "Не прелесть ли? Я спрашивал его о том, как мне растить деревья, а получил в ответ искусство растить людей! Я это напишу в урок и назиданье чиновникам сих мест!"

Нечто об охотнике за змеями [22]Нечто об охотнике за змеями Лю Цзун-юань (773-819) 195. Юнчжоу - область в нынешней провинции Хунань. ... убивает троих червей - то есть злых духов, обитающих в голове, чреве и ногах человека и вредящих его здоровью. Великий врач - то есть сановник, ведающий придворными лекарями. 196. Кун-цзы (Мудрец Кун) - Конфуций.

На пустырях Юнчжоу водится особая порода змей: по черному фону белый узор. Стоит коснуться ей дерева или травы - сейчас же умрут; укусит людей - ничем не спасешься. Однако же если поймать ее, высушить мясо, в пилюли целебные все обратить, то можно лечить, прекращая большую горячку, скрюченность ног, опухоль шеи, всякие злостные язвы, а если отрезать кусок ее мертвого мяса - оно убивает троих червей. Давно уже Великий врач, по императорскому повеленью, змей этих собирал и ежегодно в два приема их представлял как дань двору. Он нанимал людей, умевших змей ловить, засчитывая змей в земельный их оброк, - и населенье Юн друг с другом наперебой бросалось это исполнять.

Здесь есть какой-то Цзян, который, только этим занимаясь и извлекая пользу для себя, уж в третьем поколенье так живет. Его спросил я: как, мол, ты? Он отвечал: "Мой дед от этой штуки помер, и мой отец от этой штуки помер, и вот теперь я сам, их дело продолжая, живу уж так двенадцать лет. Неоднократно был и я на самом краю смерти". Когда он это говорил, то вид имел при этом будто невеселый и даже очень, скажу, грустный. Мне стало жаль его, и я, подумавши, сказал: "Ты, что же, считаешь это злом, что отравляет жизнь? Вот я тогда пойду скажу правителю уезда, что вами здесь заведует во всем, пускай заменит он повинность тебе эту, вернув тебя к обычному оброку. А? Как по-твоему, так будет хорошо?"

Цзян огорчился чрезвычайно, и слезы хлынули потоком. "О господин, - сказал он мне, - вы, кажется, жалеючи меня, хотите дать мне как бы жизнь! Но если это так, то все несчастия мои, входящие в повинность эту, не могут и в сравнение идти с ужасною бедой, которая ведь ждет меня, когда меня вернут к обычному оброку. Ведь если б я не исполнял повинность эту постоянно, то я давно бы захворал. С тех пор как я живу в деревне этой, прошло лет, в общем, шестьдесят, три поколения сменилось. А между тем мои соседи в деревне этой так живут, что с каждым Днем все хуже и несчастней. Истратят все то, что приносит земля; дотла проедят все то, что приходит в их дом. Со стоном и криком они, повернув свою спину, уходят отсюда иль просто от голода, жажды валятся на месте. Лежат труп на трупе погибшие здесь один за другим от бурь и дождей, иль от страшной жары, иль от разных миазмов, которыми они надышались. Из тех, кто когда-то жил с дедом моим, теперь не осталось в живых ни одной из десятка семей. Из тех, кто с отцом моим жил, теперь сохранилось лишь две или три здесь семьи на десяток. А те, кто со мною жил вместе в течение этих последних двенадцати лет, из этих семейств сохранилось четыре иль пять на десяток, и если не умер из них кто-нибудь, то, значит, убрался из этой деревни. А я вот один существую пока, и только лишь тем, что ловлю своих змей.

Когда приходит злодей-чиновник в деревню нашу, с востока и с запада - крики, проклятья, с севера, с юга - рев и насилья, - шум невозможный, визги испуга: куру, собаку - и тех не оставят в покое. Я же встаю, никуда не спеша, загляну в свою крынку, а там мои змеи еще все лежат, и я с облегченной душою иду и ложусь; кормлю их усердно, а время подходит, сдаю их - и все. Затем ухожу я к себе и вдосталь наесться могу того, что дает мне земля, и так до скончания жизни моей. И в самом-то деле, всего лишь два раза я в год здесь рискую нарваться на смерть, а прочее время отлично, спокойно живу, наслаждаюсь и жизнью доволен. Неужто сравню я такую вот жизнь с той жизнью, которой живут земляки мои, каждое утро рискуя, как я? И если теперь я даже умру на этой своей змеиной повинности, то все ж по сравнению с теми смертями, которыми мрут все мои земляки, моя будет после всех. Так как же я смею со злостью и ядом об этих своих делах толковать?"

Я слушал все это, предавшись унынию. Кун-цзы сказал нам: "Жестокое правительство злее всякого тигра". А я-то, бывало, в душе сомневался, чтоб это уж было действительно так! Теперь посмотрю я на Цзяна такого - как будто бы даже поверить готов.

Да, увы! Кто мог бы знать, что яд от податных чинов похуже и позлее будет, чем змеиный, такой, как тот, о коем речь? По этому поводу я и составил это свое настоящее слово. Я жду, значит, чтобы те люди, которые смотрят за нашим пародом, за всеми его настроениями, приняли к сведению эти слова.

Рассказ о плотнике [23]Рассказ о плотнике 199. ... о принципах Иней и Чжоу - то есть древних династий Инь (1766-1122 гг. до н. э.) и Чжоу (1122-255 гг. до н. э.). То был И, или Фу, или Чжоу, иль Шао - то есть И Инь (XVIII в. до н. э.), Фу Юэ (XIII в. до н. э.) -мудрые советники правителей; Чжоу и Шао - братья У-вана, основателя династии Чжоу, прославившиеся своей мудростью.

Дом Пэй Фэн-шу находится на улочке Гуан-дэ, иль Светлой добродетели царя. Какой-то плотник постучал к нему в ворота, желая снять пустое помещение и поселиться у него слугой. На службе у него в руках саженный шест, и десятисаженный круг "гуй", и наугольник "цзюй", веревка, тушь - и все, а дома он не держит инструментов, которыми рубить или точить. Спросил его я, в чем его уменье. Он отвечал: "Я хорошо умею вот что: вымерить весь матерьял, прикинуть размеры постройки всей, какая потребуется высота, глубина и формы какие нужпы, круглые или в углах; где надо короче отмерить, где надо длиннее пустить. Я рас-поряжаюся сам, а рабочий народ исполняет и трудится, как я велю. Ведь если не будет меня, то эта масса людей никак не сумеет закончить простейшей постройки, какой-нибудь даже простой комнатушки. Поэтому, если нас кормят в каком-нибудь месте, присутственном и учрежденье, то я получаю свое содержание в три раза больше других, и если работаем мы в каком-нибудь частном доме, то я получаю значительно больше, чем прочие все".

Однажды я пришел туда, где жил он: там у кровати не хватало ножки, а он не мог ее наладить и мне сказал: "Мне нужно будет поискать какого-нибудь мастера другого!" Я этому смеялся очень, считая, что он бестолков, что ничего он не умеет и только жаден до получки и падок до вещей готовых.

Затем столичный губернатор задумал отделать поизящней свои присутственные залы, и я пришел туда случайно как-то. Он свалил там уже весь как есть матерьял, он собрал там уже всех рабочих своих. Одни из них стояли там с топорами, в руках других пила и нож, и все стоят вокруг него, лицом к нему лишь обернувшись. А плотник мой, в левой руке держа мерку инь на десять сажен, а в правой руке держа саженную чжан, стоит среди них в самом центре. Он соображает, куда предназначить ту балку иль эту, в какую часть стройки; он смотрит, чтоб дерево было бы в си-шах поднять то иль это. Он машет своею саженною мерой, кричит: "Эй! Топор!" И те, у кого в руках топоры, бегут, чтобы стать по правую руку. Он взглядом укажет и крикнет: "Пила!" И всякий, пилу кто держит в руках, бежит, чтобы стать по левую руку. Мгновенье - рубят уже топоры, стругают ножи, - и все смотрят ему в лицо, и все ожидают, что скажет он им. Никто не посмеет по-своему делать. Тех, кто с работой своей не справляется, он, осерчав, отстраняет совсем, - никто не посмеет на это ворчать. Он рисует все здание, постройку, на маленькой стенке лишь в чи вышиной; но все то, что надо, наносит туда он до мелких деталей и вычислит точно вплоть до волоска. А строит огромное зданье, да так, что к нему ничего не добавишь, не снимешь! Когда ж он закончит постройку, то пишет на верхнем консоле вот так: "В таком-то году, в такой-то луне, такого-то дня, такой-то воздвиг". И это его фамилия будет, а все те рабочие, что под началом, в ту подпись не входят совсем.

Я все это видел, кругом осмотрел, весьма подивился; и понял тогда я огромное знанье его и искусство и в чем состоит его труд. Подумал затем и вздохнул в умиленье, сказав себе так: - Выходит, что плотник такой бросает ручную работу, и весь целиком он уходит в свое размышленье, в жизнь только ума. Выходит, что он умеет понять и познать то, что самое важное в деле. Я слышал, что тот, кто работает мыслью, других заставляет работать, а тот, кто работает силой своей, того заставляют работать другие! Выходит, значит, так, что он работает умом, не правда ль? Тот, кто уменьем обладает, распоряжается другими; тот, у кого есть в голове, дает совет и распорядок. Выходит, значит, так, что этот человек есть умница большая, не правда ль? Вот образец, что может послужить помощнику при троне Сына Неба, министру, управляющему нами и всей страной затем под нашим небом. Нет ничего, что б ближе было к делу, чем эта параллель. Он - тот, который занят делом страны под небом нашим всем, - он опирается в служенье на других, а исполнители - рабочие его - служители и сторожа официальных канцелярий, в деревне ж - староста, урядник; над ним стоит чиновник рядовой, над тем есть средние чины и высшие затем, над ними всеми есть сановники большие, министры, графы, наконец. Они поделены на шесть различных ведомств, которые затем распределяют работу всю меж сотнями чинов. А те уже идут из центра по стране, которая меж всех морей лежит. Имеем мы старшин на месте, имеем также окружных. В районе управляющий сидит, в уезде - малый губернатор, и все они своих помощников имеют. Под ними мелкие чины и исполнители приказов, а дальше вниз - хранители амбаров, десятские и прочие такие, которые идут на исполнение приказов тех, кто наверху. Все это мне напомнило рабочих, которые, каждый своим управляя уменьем, питаются силой работы своей. И те, кто в помощниках Сыну Небес состоит и в министры поставлен в нашей стране Поднебесной, имеют все это поднять и к своим приспособить задачам. Они всем указывают и распоряжаются всеми. Они же в систему приводят основы, статуты, принципы и их пополняют иль их сокращают. Они в согласье приводят законы, в законах наводят строгий порядок. И это мне напоминает, как плотник владеет своим наугольником, кругом, шнуром или тушью, чтоб дать окончательно план и размеры. Они выбирают крупнейших людей для постов на виду у страны Поднебесной, следят, чтоб они были годны для дела. Они строят жизнь для людей Поднебесной, стараясь, чтоб каждый был счастлив своим достояньем. Они по столице судят о том, что в глуши их провинций; они по провинции знают о том, что творится во всей их стране; они по стране иль уделу знать могут о всей Поднебесной, и все, что далеко иль близко, ничтожно иль очень огромно, они обсудить умудряются прямо по карте, которую держат в руках у себя. Опять это напоминает, как плотник рисует весь дом на стене и этим способствует делу, его завершению, успеху. Они продвигают и ставят на службу способных, но так, что тем не за что быть им признательным, чтить их; они отрешают от службы людей неспособных и их на покой удаляют, но так, чтоб и эти не смели бы вовсе ворчать иль быть недовольны. Не хвастаются своими талантами, славой своей блистать не желают; за мелкие вещи не станут и браться; у мелких чиновников рвать не хотят. И каждый день они с великими умами Поднебесной садятся обсуждать великие дела, принципиальные начала. И это опять-таки напоминает, как плотник умело рабочими распоряжается, сам не берясь за ручную работу и не хваляся своим мастерством.

Вот только при этом получится истинный путь для министра и все наши области будут управлены в должном порядке. Когда путь министра таким вот порядком достигнут, когда вся тьма тем областей управлена будет в порядке, то вся Поднебесная наша страна воспрянет и с поднятою головой так скажет тогда: "То дело великое нашего было министра!" А люди позднейшие будут идти по его уж стезе, говоря с умиленьем: "Вот кто владел талантом министра!" Ученые люди, из тех, что толкуют о принципах Иней и Чжоу, - те скажут еще: "То был И, или Фу, или Чжоу, иль Шао". А эти все трудящиеся люди на всяких сотнях должностей - они в удел свой никогда упоминанья не получат, точь-в-точь как плотник мой, который сам себя прописывал в настройке, а тех, кто у него рукой работал, тех он с собой отнюдь не проставлял.

Велик, о да, велик министр! Того, кто путь его постиг, и называем мы министр, и точка здесь. А вот такой, который правит, не зная в деле существа того, что есть всего важнее, - тот делает наоборот: он честным считает того, кто почтительно вежлив, усерден, смирен; почетным считает писанье бумаги; своими талантами хвастается и имя свое ставит первым везде; с любовью берется за мелкую вещь и все отнимает от низших чинов; себе незаконно присваивает дела всех шести министерств и сотен различных чиновничьих мест; дудит и дудит о всем этом в присутственном месте, а главным, большим и далеких масштабов трудом он пренебрегает совсем. Такой человек назовется у нас не нашедшим в себе пониманья пути и правды министра. И это нам может напомнить лишь плотника, не понимающего, как определить прямую, кривую шнуром своим, тушью, квадрат или круг - наугольником, круглым патроном; как знать, что короче - длиннее при помощи чжа-на - шеста на одну сажень иль инь на десяток. Такого, который нарочно брал бы работу ручную рабочих других с топорами, ножами, пилами, чтоб этим помочь своему ремеслу, и все же не может свой труд завершить в полной мере, а, наоборот, приводит все дело к провалу работы, без всяких как есть результатов. Не есть ли, скажите, все это ошибка?

Иные мне скажут: "Представьте себе, что хозяину стройки придет вдруг фантазия личного вкуса, и он вдруг все замыслы плотника будет сводить к своему измышленыо, презрев все его вековые традиции, как бы отняв их, использовав даже при этом советы первого встречного. Тогда ведь наш мастер хотя не сумеет как следует дело закончить свое, но разве ж его тут вина? Все дело лишь в том, что его принуждали".

А я так скажу: - Неверно, не так! Послушайте, шнур здесь и тушь в наличии полном, не правда ль? На месте лежат наугольник и круг, не так ли? Конечно! То, что высшим должно быть, не может быть сдавлено книзу и стать невысоким; а то, что поуже должно быть, нельзя же распялить и сделать широким. По моему строить, - так будет и прочно; а если не так, как хочу я, то рухнет постройка - и все. И ежели тот человек найдет удовольствие в том, что прочность отвергнет, а примет развал в результате работ, то я свое дело сверну, заставлю замолкнуть свой разум, возьму-ка себе да уйду потихоньку, совсем не желая кривить свою правду. Вот это и есть всех плотничных дел замечательный мастер. А если он жаден до денег, вещей, и будет терпеть что угодно, не в силах отвергнуть его; и если погубит он план свой, масштабы, согнется в кривую, не в силах хранить их, да так, что стропила не выдержат - лопнут и дом весь развалится, скажет тогда он: "Не я виноват здесь... " Такое приемлемо разве? Приемлемо разве такое?

И я скажу - путь плотника похож на путь министра. Вот почему я это написал и сохраню.

Этот мастер плотничных дел - он тот самый, что в древнем быту назывался экспертом по тонким деталям и общей конструкции. Теперь он зовется заведующим матерьялом построек. А тот, повстречавшийся мне, фамилию носит он Ян, а имя ему было Цянь.

Предисловье к моим же стихам "У потока глупца" [24]Предисловие к моим же стихам "У потока глупца" 200. Гуаньшуй - река в нынешней провинции Гуанси на юге Китая. 201. Долина Глупого магната . - В сборнике "Сад рассказов" Лю Сяна (I в. н. э.) приводится такая история: "Циский князь Хуань-гун отправился на охоту и, преследуя оленя, попал в горную долину. Увидев какого-то старца, он спросил: "Что это за долина?" Тот ответил: "Долина Глупого старца". - "Почему так?" - вопросил князь. "Да по имени вашего подданного", - последовал ответ. Но древний Нин-у-цзы - то есть Нин Юй, сановник древнекитайского царства Вэй, о котором Конфуций сказал: "Коль в стране Нин-у-цзы был дуть, то он был мудр, коль в стране не было пути, то он (прикидывался) глупцом" ("Беседы и суждения", 5, 21). Философ Янь весь день не возражал... - Речь идет о любимом ученике Конфуция Янь Юане (514-483 гг. до н. э.), о котором великий мудрец сказал: "Я с Янем толковал весь день и не встретил возражений, похоже, он глупец. А когда он ушел, я проанализировал его поступки, оказывается, вполне понятлив, так что он вовсе и не глуп" ("Беседы и суждения", 2, 9). 202. ... стихи о восьми подходящих местах для глупца - то есть перечисленные выше поток, холм, родник, канава, маленький пруд, павильон и остров.

На юг от реки Гуаньшуй - там есть поток. На восток он струится, впадает в реку Сяошуй. Одни мне говорят, что здесь когда-то жил какой-то Жань, поэтому поток и окрестили, мол, фамилией его, назвав его Жань-ци, потоком Жаня. А ныне говорят, что в нем удобно красить вещи, и, мол, по этому удобству его зовут Жань-ци, красильщиком-потоком.

На кару сверху я нарвался в наивной глупости своей, меня сослали на реку Сяо. Понравился этот поток мне, прошел я вдоль него две или три версты, нашел отменно восхитительное место, достроился, осел.

Когда-то, говорится в книгах, была долина Глупого магната. Теперь и я здесь домом сел, на этом вот потоке, название которого рикто, как видно, не умеет вполне установить. Живущие здесь постоянно люди и те лишь спорят без конца, как называть поток. Поэтому и имя ему нельзя не изменить. Вот я и изменил его в поток Глупца.

На этом потоке Глупца я купил небольшой бугорок и назвал его также холмом Глупца. От этого холма Глупца прошел я к северо-востоку, шагов так с шестьдесят, и там нашел родник. Опять купил и поселился там, и это стал родник Глупца. Родник Глупца имеет шесть отверстий, которые выходят под горой, на ровной плоскости земли. Воды из них выбиваются вверх и дружно текут по зигзагам кривым и прямо стремятся на юг: это будет теперь канава Глупца. И вот наносил я земли, набросал я камней, завалил в узком месте поток - теперь получился прудок Глупца. На восток от прудка Глупца появился теперь кабинет Глупца, а на юг от него - павильон Глупца. На самом прудке оказался и остров Глупца.

Превосходные деревья, замечательные камни вперемежку здесь растут и громоздятся - все это причудливый вид один за другим создает. Но ради меня осрамилось все это в глупце.

Начнем с воды: тот рад ей, кто мудр. Теперь же поток посрамлен, он один лишь именем глупого стал. Как это так? А вот: его течение совсем, совсем внизу, он не годится для поливок. Затем он слишком быстр и весь в камнях - большая лодка не войдет. Он весь укрыт, вода мелка, теченье узкое, и никакой речной дракон в нем жить не соблаговолит: он не сумеет в нем поднять с дождями тучи, и, значит, ничего полезного людям в потоке этом нет... Совсем как я! Раз это так, то позволяется его глупить, хоть это и зазорно.

Но древний Нин-у-цзы был глуп всегда, коль не было пути в его родной стране. То был мудрец, игравший роль глупца. Философ Янь весь день не возражал - совсем глупец! Но он был очень мудр, играл лишь роль глупца. Ни одного и ни другого нельзя и впрямь считать глупцами! Я ныне на своем пути обрел уж праведных людей, но сам от правды отошел и против жизни бунтовал. Поэтому из всех, кого глупцами называют, нет никого, к кому бы это шло скорее, чем ко мне. А если это так, то в мире нашем нет и не найдется никого, кто мог бы спор со мной вести за этот вот поток, и я могу названье это ему присвоить полновластно. Хоть людям от него нет пользы никакой, но он ведь мастер отражать в себе природу всю в ее многообразье. Он чист, сверкает, как алмаз, прозрачен весь до дна, звенит, поет он, как металл иль камень дорогой. Он может ведь дать человеку-глупцу, счастливо смеясь, любоваться им всласть до восторга, да так, что тому ни за что от него не уйти.

Так вот, хотя я и не пришелся к толпе людей, но тоже сам себя я утешаю; сижу за мастерством своим литературным, в нем промывая всю как есть многообразную природу, и в нем держу, как в оболочке, все сотни форм ее, и нет на свете ничего, что от меня бы ускользнуло.

Итак, я глупыми словами пою поток Глупца. Пою неистово, вовсю, не избегая ничего; затем смиряюсь и мрачнею и возвращаюсь вместе с ним со всем живым к небытию. Вздымаюсь затем к первозданному в небе эфиру, растворясь весь в хаосе звуков и форм, неслышимых вовсе, незримых совсем... Пропадаю в безмолвии дивно высоком, и нет на земле никого, кто б меня понимал...

Теперь сочинил я стихи о восьми подходящих местах для глупца. И вот это пишу я на камне, который стоит вот здесь, над потоком моим.

Голос осени. Ода

Оуян Сю [25]Голос осени Оуян Сю (1007-1072) 202. Рты заткнуты. - В древности воины в Китае во время похода вкладывали в рты специальные пластины, чтобы войско не производило шума. 203. Светлая Река - Млечный Путь. ... есть нота шан... И далее ицзэ... - Шан - вторая ступень китайской пятиступенной гаммы; ицзэ - один из двенадцати тонов китайской гаммы.

Оуян-ученый как-то раз сидел над книгой. Вдруг он слышит: звук какой-то появился и донесся с юго-запада к нему. Задрожав от страха, стал он в эти вслушиваться звуки и сказал: "Как это странно! Я сначала слышал звуки брызг дождя, паденья капель вместе с резким свистом ветра. Вдруг теперь галоп я слышу, бег стремительный коней и затем - "хлёст-хлёст" - как будто волны моря, взбушевавшись, ночью темной нас пугают, дождь и ветер ураганом налетают вдруг на нас. И когда они заденут по пути за что попало, - "цссун-цссун-чхэн-чхэн" - медь, железо вслед тотчас же заревут. Иль еще, как будто войско, устремляясь на врага, быстро мчится... Рты заткнуты... Крик команды уж не слышен-Слышен только шаг и топот конской рати на походе".

Я обратился к слуге-мальчику: "Что это за звуки? Выйди, посмотри, что там такое?" Отрок ответил: "Звезды, месяц белы и чисты, и лежит на небе Светлая Река. Но нигде людских нет голосов. Этот звук - в деревьях, где-то там".

Я промолвил: "Ой, беда! Это голос осени! Зачем, зачем он вдруг явился? В самом деле, что дает нам видеть осень?

Ее краски и угрюмы и бледны. Сселась дымка, полетели тучи вверх. Ее образ - образ чистый, светлый лик. Небо - высь одна, а солнце - что хрусталь. Ее воздух - резкий, жесткий холодок. Колет кожу человеку до костей. Мысль ее живет безрадостным томленьем; горы, реки - все безмолвно, все мертво. Вот почему и голос ее в жуткой стуже резко резок. Стон и вой несутся в выси. Роскошные травы спорили друг с другом бархатным цветом густой зелени. Деревья, прекрасные плотной листвою своею, были нам приятны, милы, дороги. Но травы, лишь осень коснется их, краски свои изменяют; дерево, с ней повстречавшись, лист свой роняет на землю.

Что же ломает, мертвит, валит на землю, крушит? То жестокость неизбывная духа этого единого.

Да, скажу я, осень - это уголовный комиссар, а в движенье времен года - это тень и тьма. И еще скажу: то символ войск с оружием... Стихия ж осени - металл. Она означает тот дух завершенной идеи в природе небесно-земной. Она всей душою живет в сурово-безжалостной казни.

Ведь небо для тварей природы весной все рождает в жизнь и осенью все завершает в плод. Вот почему и в музыке для осени есть нота шан - тот тон определяет запад. И далее - ицзэ, иль нота в строе люй, что соответствует седьмой луне. Шан-нота - это "шан", что значит - повредить, убить. Когда живое существо стареет, то оно скорбит от повреждений тела, ран. В ицзэ "и" - значит убивать. Когда живое существо чресчур полно, то надлежит его убить.

Увы, что делать? Травы и деревья - существа бездушные: как подходит время им, в вихре опадают. Человек же - это тварь одушевленная, и средь тварей самый одаренный он. Сотни всяких скорбей потрясают его душу. Сотни тысяч дел мирских тело изнуряют. Если ж в недрах человека начинается движенье, то оно сейчас же двинет дух живой его природы, всколыхнет.

А тем более, когда мы знаем, как томится он мечтой о том, что его силам недоступно навсегда; как печалится о том, чего ему не одолеть... И понятно станет сразу, почему - то, где сочилась киноварью кровь, вдруг стало сохлой древесиной, а где чернел черным-черневший цвет, вдруг раззвездилося звездами... Еще бы! Человек ведь не металл иль камень по природе и хочет вдруг заспорить то с травой, то с деревом в цветенье пышном их.

Подумай же теперь, кто мой злодей с ножом в руках? И почему б я злиться стал на голос осени, скажи!"

...Но мальчик мой мне ничего не отвечал. Он свесил голову и спал. Я слышал лишь, как там, в стенах вокруг меня, трещал сверчок: "цсси-цсси"... Он словно помогал вздыхать моей тоске.

В беседке пьяного старца [26]В беседке пьяного старца 204. ... района Чу - то есть в области Чучжоу в нынешней провинции Аньхой. Ланъе - гора к юго-западу от Чучжоу. Губернатор здешних мест - то есть сам Оуян Сю, сосланный сюда за заступничество за опальных сановников. При этом помысел... не заключается в вине... - Намек на знаменитого поэта Тао Юань-мина (365-427), который неоднократно писал стихи о вине, но, как говорили, смысл их не в вине.

Кольцом вокруг района Чу - все это будут горы. Но чащи леса и ущелья гор средь юго-западных вершин особо хороши, и ежели всмотреться в них, то там есть, как букет, роскошная гора, глубокая, красивая весьма - и это будет Ланъе. Горой идти верст шесть или семь, и слышен станет постепенно шум от воды, с буль-булькающим звуком выходящей в расселине двух скал, - то будет Винный родничок. Но вот вершины повернут, дорога тоже обогнет, и там стоит одна беседка - простерлись крылья, словно птичьи, вплоть подошли и стали над водой - и это будет та беседка, где старец пьян.

Кто выстроил беседку эту? То горный был монах Чжи Сянь (с умом, ушедшим от земли). Назвавший так ее был кто? То губернатор здешних мест имел в виду себя. Да, губернатор приходил сюда с гостями пить. Немного выпьет, а уж пьян. Летами он куда уж как высок и потому себя титуловал "хмельной старик". При этом помысел хмельного старика не заключается в вине, а в здешних водах и горах. Он эту радость гор и вод всем сердцем воспринял и сопоставил образно с вином вот так...

Теперь, когда восходит солнце, когда туман в лесу раскроется совсем, иль в час, когда на небе облака уйдут к себе и меркнут в мгле утесы и пещеры, - вся эта смена света в тьму, для гор то будет утро-вечер.

Вот распустились дикие цветы и скромно пахнут; прекрасные деревья так стройны, и тень от них обильна и густа; вот ветер с инеем высоко летают в воздухе, прозрачны и чисты; спадает уровень воды, и камни выступают вверх - такими будут здесь, в горах, четыре времени в году. Идти туда с утра, а вечером - домой. Природа четырех времен хоть не одна и та же, но наслажденье ею без границ. А вот с поклажей на спине идут, поют среди пути; идут, под деревом стоят и отдыхают от ходьбы; те, кто из них ушел вперед, окрикнут тех, кто позади, и те в ответ им прокричат. Согнувшись, как горбун-урод, несут, несут и все идут вперед-назад, я без конца. То будет населенье Чу, что путешествует в горах.

Подходит он к ручью и удит рыбу. Ручей глубок, а рыба так жирна! Из Винного источника он делает вино. Источник - прямо аромат, вино же - холод, стужа... Деликатесы гор и дикие плоды положены на стол, одно с другим и как попало - все это будет на пиру у губернатора гостям. А музыкою на пиру хмельным гостям не будут здесь ни струны и ни флейты, а вот - стрелять и в цель попасть; сыграть тур в шахматы - побить... Штрафная чарка, счетный фант везде валяются вокруг... Один встает, другой сидит, кричат, шумят - все это будет для гостей весельем на пиру.

А тот, кто с лицом посеревшим и белыми прядями длинных волос валяется здесь, на пиру, средь гостей, - упился это губернатор.

Пройдет момент - вечернее светило на горе; и человеческие тени пошли вразброд. К себе домой уходит губернатор, за ним и гости чередой. Лес в мрак одет теперь, и птичьи голоса то там, вверху, то здесь, внизу. Гулявшие ушли; пернатому народу теперь веселье здесь. Да, птица знает радость гор и чащ, не знает только радости людей. И люди тоже знают лишь, как с губернатором гулять и веселиться, не знают лишь они о том, как губернатор весел сам весельем их.

Теперь тот, кто, пьянея с ними, умеет слиться с радостью их, а протрезвев, умеет на письме об этом рассказать, то губернатор сам. А губернатор кто, скажите? Лулинский Оуян Сю!

Красная стена

Ответ Лю И-чжану на письмо

Цзун Чэнь [29]Ответ Лю И-чжану на письмо Цзун Чэнь (1525-1560) Перевод дается по книге: "Дневная звезда", "Восточный альманах", выпуск второй, М., 1974.

Из-за нескольких тысяч ли я от Старшего и Уважаемого от времени до времени имею письмо, что изволите мне пожаловать Вы, и этим мои непрестанные думы о Вас утешаются, в общем. Я счастлив и так уже очень. Что ж было, когда дошло до того, что Вы сделали честь мне подарки прислать: тут я, бездарный Ваш корреспондент, еще пуще того не знаю, чем благодарить Вас?

В Вашем письме чувства и мысли очень приветливы, очень сердечны и так. Но Вы же, мой Старший и Уважаемый, не забываете старого батьку: Вы знаете, батька - глубоко он к Вам расположен.

Теперь перейду я к Вашим словам, обращенным ко мне, бесталанному Вашему, к Вашим речам, что, мол, дело все в том, чтобы высшие с низшими жили в доверии полном, чтоб каждый из нас свой талант и все качества лучшие мог приноравливать к месту, которое он занимает. Я, ваш бесталанный, растроган всем этим глубоко.

Конечно, я сам понимаю и знаю, что я по талантам и качествам вовсе не стою быть там, где я был. Но вот что касается тех из моих недостатков, что о недоверии напоминают, то вся бесталанность моя особенно сильно сказалась на этом. А впрочем, что, собственно, мы называем теперь доверием этим, скажите? Вот этак с утра и до вечера лошадь настегивать, ждать у ворот влиятельного лица. Привратник, конечно, меня не пускает. Тогда я сладчайшею речью, в милейших таких вот словах веду себя с ним, как какая-то женщина. В рукав ему тут же деньги сую, чтоб его к себе расположить. Тогда мой привратник берет мою карточку, вводит меня. Да, но хозяин и не собирается выйти ко мне и принять. Стою я вот так у конюшни среди лошадей и слуг, выезжающих с ним. Зловонием полны одежды мои, рукава. Мне голодно, холодно, Жарко, удушливо и нестерпимо, но я не уйду. Под вечер выходит тот самый, который взял деньги, что я ему дал, и часто теперь объявляет, что барин, мол, очень устал, извините. Просит он гостя завтра прийти. Ну, завтра, опять же, не смею нейти. Ночью сижу, накинув одежду. Как только заслышу я крик петуха, сейчас же вскочу, помоюся и причешусь, коня погоню, в ворота толкнусь. Привратник сердито: "Эй, кто там такой?" А я: "Это гость к вам вчерашний пришел". Он снова сердито: "Уж очень усердны! Да разве наш барин в такие часы выходит навстречу гостям?" Ну, гость, весь сконфуженный, сделав усилие и претерпев, говорит ему дальше: "Но что же мне делать? Позвольте мне все же войти". Привратник тогда, опять получив от меня мои деньги, встает и проводит меня. Опять я стою у прежнего стойла. И вот, о счастье, хозяин выходит. Лицом, словно царь, на юг обратись, подзывает к себе. Тогда я, весь насторожившись, иду смиренненько этак, согнувшись, ползу у крылечка тихонько. А он мне: "Войди!" Тогда я с поклоном, одним и другим, нарочно замедлюсь и не поднимаюсь. Когда ж поднимусь, то тут же подам, как царю, ему деньги, поздравив с Высоким рожденьем. А он ни за что не берет. Тогда я настойчиво снова прошу. Он снова делает вид, что, мол, ни за что не возьмет. Тогда я опять настоятельно снова прошу. Тогда только он велит управляющему принять мои деньги. А я, значит, снова ему поклонюсь, и не раз и не два, и, опять-таки, медлю нарочно и не поднимаюсь. Когда ж поднимусь, то пять или шесть раз приветствую, руки сложив и подняв, - тогда только я выхожу. Когда же я выйду, я, руки сложив в приветствие и приподняв их с поклоном, привратнику так говорю: "Ваше степенство изволили мне оказать вниманием вашим честь. Я приду как-нибудь еще: будьте добры, не препятствуйте мне". Привратник ответно приветствие делает. В полном восторге я выбегаю. Сажусь на коня, встречаю знакомого, плеткой помахивая, говорю ему: "Только что, значит, иду я сейчас от превосходительства прямо. Превосходительство очень мне благоволит!" И тут же тщеславно и вздорно ему расскажу, как и что. Но этот знакомый тоже боится за расположенье к нему превосходительства общего нашего. Сам же его превосходительство скоро начнет говорить кой-кому: "Этот, вы знаете, в общем, годится! Этот, вы знаете, -он ничего себе!" И те, кто услышат такое, тоже в уме рассчитают и дружно начнут подхваливать в тон ему. Вот что у нас называется нынче "у высших и низших взаимным доверием". Старший и Уважаемый, вы как же, считаете разве, что я, ваш покорнейший, в общем, способен на это?

Нет, к тем, о которых я только сейчас говорил как о лицах влиятельных, к тем я весь год не хожу, не считая, пожалуй, праздника летней жары и зимнего солнцестояния. Когда ж иногда случится мне мимо ворот проезжать их, то, уши закрыв и зажмурив глаза, галопом скачу на коне и быстро мчусь мимо, как будто кто гонится сзади за мной. Вот, значит, как я настроен, вот что творится в моей ущемленной душе! И вот почему никогда я не пользуюсь благоволением высших чиновников. Я же, в ответ, еще больше на них никакого внимания не обращаю, а громко везде заявляю. Человек в своей жизни имеет каждый свою судьбу. Я же держусь того, что мне дадено, - точка!

Старший и Уважаемый мой! Вы, слыша такое, не будете разве питать отвращенье к наивности этой?

Шесть записок о быстротечной жизни (фрагменты). Радость странствий

Шэнь Фу [30]Шесть записок о быстротечной жизни (Фрагменты) Шэнь Фу (1763-1808) Перевод выполнен по изданию: Шэнь Фу, Фу шэн лю цзи, Пекин, 1926. 211. ... земли Шу, Цянь и те, что к югу от Дянь. - Шу - старинное название земель в провинции Сычуань на юго-западе Китая, Цянь -название земель в провинции Гуйчжоу на юге и Дянь - старинное название провинции Юньнань на крайнем юго-западе, у границ Бирмы. Шаньинь - уезд в провинции Шаньси. Ханчжоу - знаменитый своей красотой город на берегу озера. 212. ... в Сучжоу . - См. прим. к с. 113. ... Источника Старца по прозванию "Один из шести". - Знаменитый писатель Оуян Сю (1007-1072) взял себе псевдоним "Один из шести" (Лю-и), разъяснив его так: "В доме моем хранятся книги - один раз десять тысяч томов, да собрано древних подписей на бронзе и камнях - одна тысяча, есть одна цитра, одна доска для игры в шашки да один чайник для вина. Так разве я, старец, живущий давно среди этих пяти вещей, не есть один из шести?" Источник был назван так в честь Оуян Сю. ... от "духа румян и пудры" - то есть там разгуливают красотки. Могила Су Сяо (точнее: Су Сяо-сяо). - "Малютка Су", знаменитая хан-чжоуская певица, жившая при династии Южная Ци (479-501). Год "гэн-цзы" - то есть 1780 г. Год "цзя-чэнь" - то есть 1784 г. 213. Долгое лето - образное название шестого лунного месяца. 214. Дунъю э ("Восточный пик")-образное название горы Тай-шань в провинции Шаньдун. Год "син-чоу" - то есть 1781 г. 215. ... в Уцзянскую управу. - Уцзян - название уезда в провинции Цзянсу. Минфу - правитель области. Тайху - одно из крупнейших и живописнейших озер Китая, на границе провинций Цзянсу и Чжэцзян. Хайнин - уезд в провинции Чжэцзян. Чжан - 3, 2 м. 217. ... в Хуэйчжоу - то есть в провинции Аньхой. Цзы-лин - прозвание Янь Гуана (I в. н. э.), отшельника и друга государя Гуан-у-ди, который будто бы удил рыбу в этих местах. Хуан Чао - руководитель народного восстания, вспыхнувшего в Китае в IX в. ... кистью Дровосека с горы Желтого аиста... - Прозвание знаменитого художника XIV в. Ван Мэна, внука Чжао Мэн-фу (см. прим. к с. 138). Маньтоу - печенные на пару пирожки, вроде больших пельменей. ... двумя заморскими серебряными монетами . - Исследователи записок Шэнь Фу предполагают, что речь идет о серебряных талерах, имевших тогда хождение в приморских городах Китая. 219. ... "уподобиться Фэн Фу". - В трактате философа Мэн-цзы рассказывается о неком Фэн Фу, искусном ловце тигров, который однажды бросил свое занятие, чтобы стать ученым мужем, но потом обстоятельства вновь вынудили его вернуться к старому занятию. ... в Цзянбэе - то есть в землях к северу от Янцзы. ... из Восточного Гуандуна - то есть из района Кантона. Линнань - земли на юге Китая, на границе с Вьетнамом. Малая весна - образное название десятого лунного месяца. Уху - уезд в провинции Аньхой. 220. При ловле не бери частую сеть. - Чуть перефразированные слова из книги "Мэн-цзы", где говорится: "с частой сетью не входят в стоячую воду" (I, 3). ... во вступлении к оде "Беседка Тэнского князя"... - Имеется в виду знаменитое сочинение Ван Бо (647-675) "Во дворце Тэнского князя. Предисловие к стихам" (русский перевод см. в кн.: "Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева". М., 1959). 221. ... актерок из Грушевого сада. - Грушевым садом называлась в эпоху Тан школа, где обучали придворных актеров. С тех пор выражение "Грушевый сад" стало образным обозначением театра. 222. Кан - лежанка, обогреваемая проходящим внутри дымоходом. 224. "Собрание всевозможных благовоний". - Имеется в виду знаменитый каталог растений, составленный Ван Сяном при династии Мин (XIV -начало XVII в.). 227. Личжи - небольшие плоды, растущие на юге Китая, по виду похожи на орехи, но внутри скорлупы мякоть, напоминающая клубнику. 228. Цинпу - уезд в провинции Цзянсу. В. Рифтин

За тридцать лет, что я провел в разъездах по делам службы, я не видел только земли Шу, Цянь и те, что к югу от Дянь. Мой путь, верхами или на телеге, избирался сообразно воле других людей, лишь отчасти я мог любоваться видом гор, рек, сменяющимися пред взором облаками и туманами, не будучи в состоянии отыскать себе глухой угол и обрести уединение. Я склонен обо всем судить сам, и мне в тягость повторять других, подчас говоря о поэзии и достоинствах живописи, я отрину то, что для иных "жемчужина", и приму творение, которое отвергли; так и с примечательными и известными славой местами, ибо они дороги настроением, коим их наделило сердце: бывает знаменито место, а не чувствуешь его красоты, а другое, безвестное, восхитит. Я напишу здесь о том, что сам повидал за жизнь.

Мне было пятнадцать, когда мой отец г-н Цзяфу служил в Шаньине, где в это время жил один достойный конфуцианец родом из Ханчжоу, некто Чжао по прозванию Шэн-чжай, имя его было Чжуань. Начальник уезда пригласил его в наставники сыну, отец приказал мне пойти к Шэн-чжаю и тоже попроситься в ученики. Раз в свободное время мы отправились на прогулку и добрались до Куншаньских гор, горы были не более чем в десяти ли, но добраться до них можно только на лодке. Неподалеку от гор я заметил каменную пещеру, над входом ее лежал надтреснутый поперек камень, - глядишь, вот-вот обрушится, лодка прошла под ним и неожиданно вступила в просторную пещеру. С четырех сторон нас окружали отвесные стены. В народе пещере дали название "Сад на воде". У самой протоки стоял павильон из камней на пяти устоях, против него на каменной стене можно прочесть надпись: "Полюбуйтесь на резвящихся рыбок". В том месте вода безмерно глубока, говорили, будто в этой пучине живет превеликих размеров черепаха. Я попробовал приманить ее куском блина, но увидал лишь одну рыбешку с вершок, не более, она всплыла и склевала мой блин. От павильона шла тропа в "Сад на суше", в "саду" как попало громоздились камни, иные величиной с кулак и больше, иные стояли стоймя, точно ладони, были здесь и каменные столбы, на плоских верхушках коих покоились глыбы, - следов от зубила не было ни на одном из камней. Мы погуляли, осмотрели окрестности, а потом устроили пирушку в Водяном павильоне, где я велел запалить хлопушки; раздался грохот - и горы, что были окрест, тысячекратно ответили эхом, донеся до нас словно бы раскаты грома. Таково начало моих радостных странствий в дни отрочества. В тот раз я не смог добраться до Беседки орхидей и могилы Великого Юя, о чем сокрушаюсь и по сей день.

Когда на следующий год я приехал в Шаньинь, мой наставник устроил школу у себя в доме, по старости лет он не мог совершать дальние прогулки. Вскоре я сопровождал его в Ханчжоу, красоты озера Сиху превратили поездку в радостное путешествие. Более всего я был восхищен завершенной красотой Драконова колодца и "Небесного садика". Плиты для него частью привезли из Индии, с горы Фэйлай, а частью взяли из Древней пещеры Благовещего камня в Сучжоу, с горы Духа-покровителя города. Воду подвели из Нефритового источника, вот отчего вода в "Небесном садике" светла и прозрачна, а рыбки на удивление оживленны. Но сколь безмерно грубым показался мне Агатовый храм на Лиановом хребте! Остальные сооружения, вроде Беседки посреди озера или Источника старца по прозванию "Один из шести", исполнены каждое своей красоты; невозможно всех их описать, однако окрестности озера не отделить от "духа румян и пудры", потому для меня ничто не сравнится с заброшенной уединенностью Малой обители спокойствия, ибо изысканность здесь почти сравнялась с природой.

Могила Су Сяо как раз возле моста Силинцяо. Когда в первый раз мне показали могилу, я увидел полуразрушенный холм и груду желтой пыли. В год "гэн-цзы" государь Цянь-лун предпринял поездку на юг в целях осмотра тамошних земель. В весну года "цзя-чэнь", когда был повторен блистательный образец предшествующего путешествия, холм на могиле Су Сяо облицевали камнем, теперь это был восьмигранный купол со стелой, на которой крупно начертали имя: "Могила Су Сяо, уроженки Цяньтана". Отныне скорбящие о древнем поэты не будут бродить по округе в поисках могилы. Я полагаю, что невозможно исчислить, сколько павших героев и верных жен в прахе канули в вечность, но даже тех, о ком дошли известия, и то не мало. Су Сяо - имя певицы. Со времен династии Южная Ци и поныне нет человека, который не слыхал бы его. Уж не дух ли ее существа, сгустившись, воплотился в том настрое, коим веет от гор и озер?

В нескольких шагах к северу от моста Силинцяо было училище Почитания словесности, где я вместе с моим однокашником по имени Чжао Ци-чжи должен был сдать экзамен. То как раз стояла пора Долгого лета. Мы поднялись рано, вышли из Цяньтанских ворот, миновали храм Чжаоцинсы, поднялись на Оборванный мостик, посидели на его каменных перилах. Вот-вот собиралось взойти солнце, и свет занимающейся зари брезжил сквозь ивы, придавая виду неописуемую красоту. Сквозь аромат белых лото-сов иногда долетал до нас легкий ветерок, очищая душевно и телесно. Шаг за шагом мы приближались к училищу, но темы сочинений еще не объявили. А около полудня мы уже вернули свои экзаменационные манускрипты. В поисках прохлады я вместе с Ци-чжи зашел в пещеру Пурпурных облаков. Пещера могла вместить не один десяток человек, через отверстие в каменном своде в нее пробивался солнечный свет. Нашелся некто, кто, расставив в пещере низенькие столики и табуреты, начал торговать вином. Мы сняли верхнее платье, пригубили вина, отведали сушеной оленины, наиизумительнейшей, а трапезу заключили свежими водяными орехами и белыми, совсем как снег, корнями лотоса. Из пещеры вышли чуть охмелевшие. Ци-чжи сказал мне: "На вершине горы есть терраса Утреннего солнца, терраса высокая, и с нее открываются многие дали и просторы. Не прогуляться ли?" Я вдохновился этой мыслью и храбро полез на гору. Только здесь я преисполнился сознапием, что озеро Сиху схоже с зеркалом, город Хапчжоу подобен шарику от самострела, а река Цяньтан вьется словно кушак, - ведь моему взору открылись сотни ли окрест, - это был первый в моей жизни большой обзор. В беседке мы просидели долго, до тех пор, пока не стало садиться солнце - Золотой ворон, мы взялись за руки и начали спускаться с горы, в Наньбине звонил вечерний колокол. В тот раз я не добрался до Таогуана и Пристанища облаков из-за дальности пути. От рощи дикой сливы возле Управы Красных ворот и зарослей железного дерева в храме Гу-гу остались лишь отдельные редкие деревца. Я считал, что следует еще осмотреть пещеру Пурпурного солнца, и направился к ней. Вход в пещеру был узок, через отверстие не более пальца струйкой сочился ручей. Если верить народной молве, как раз в этой пещере и находится земной рай, но, к досаде моей, я не смог расширить отверстие и проникнуть в райское обиталище.

В день поминовения мой наставник совершил обряд весенних жертвоприношений и обметания могил, в эту поездку он взял и меня. Могилы были в Дунъюэ. Здешние места богаты бамбуком, могильщики выкапывали еще не вылезшие из земли ростки (они походят на сливы, только более заостренные) и готовили похлебку на продажу. Похлебка пришлась мне по вкусу, я осушил две пиалы. Наставник заметил: "Эх! Отвар заманчив на вкус, но он разжижает кровь сердца, надо съесть побольше мяса, чтобы не было вреда". Не в моей природе, как говорится, "зариться на лучший кусок мясника", а из-за этих ростков мой аппетит и вовсе пропал. На обратном пути я изнывал от головной боли и жара, язык и губы у меня растрескались. Когда подошли к пещере Каменная палата, у меня не было охоты ни на что смотреть. В другой пещере под названием "Водяная музыка" отвесные стены сплошь покрыты ползучими лианами. Мы вошли в небольшую, схожую с кельей пещеру, по ней из родника тек ручей, на удивление быстрый, явственно слышалось его переливчатое журчание. Небольшое озерцо не более трех чи в ширину и около пяти в глубину не пересыхало и не переполнялось. Я припал к ручью и напился - боль и жар тотчас отпустили меня. Возле пещеры стояли две маленькие беседки, в них можно посидеть и послушать всплески ручья. Монах повел нас осмотреть Чан десяти тысяч лет. Чан находился в помещении, называемом "Кухня средоточия благовоний", он был огромен и сообщался с родником при посредстве бамбуковой трубы, нам был слышен шум вливающейся в него воды, хотя за долгие годы он оброс мхом на несколько чи. Зимой вода в чане не замерзала, потому холода не причиняли ему вреда.

На исходе осени года "син-чоу" отец схватил малярию и принужден был вернуться домой, в ознобе он просил огня, в жару требовал льда. Моим советам он не внимал, а когда болезнь дополнилась тифом, он с каждым днем быстро плошал. Я находился подле, подносил целебные отвары, не смыкал глаз ни днем, ни ночью, и так весь месяц. К тому времени тяжело занемогла Юнь, она напрочь слегла в постель. Мое душевное состояние и я сам были в столь тяжком виде, что не передать словами. Однажды отец призвал меня в намерении сказать последнюю волю: "Я болен, опасаюсь, уже не встану. Ты держишься за свои несколько книг и по сей день не ведаешь, как прокормить себя. Потому препоручаю тебя моему побратиму Цзян Сы-чжаю в надежде, что ты продолжишь мое дело". В тот же день прибыл Сы-чжай. Мне было велено пред ложем отца поклониться ему как наставнику. А по прошествии нескольких дней отец был осмотрен первейшим лекарем Сюй Гуан-лянем, который взялся излечить его. Отец стал понемногу оправляться благодаря врачеванию Сюя, моя жена Юнь тоже поднялась с постели. А я? С той поры началась моя служба в управе. Служба не доставляла мне ни малейшего удовольствия, стоит ли писать о ней здесь? Скажу, "следует"! Ибо с тех пор я совсем забросил книги и начались мои скитания.

Весной года "цзя-чэнь" я сопровождал отца в Уцзянскую управу, где в ту пору начальствовал минфу Кэ и моими сослуживцами были Чжан Пин-цзян, уроженец Шаньиня, Чжан Ин-му из Улиня и Гу Ай-цюань родом из Таоси. Нам было поручено почетное благоустроительство в Наньдоуюй походного дворца и подворья для его светлости государя, так мы удостоились лицезреть его небесный лик второй раз. Однажды, когда небо завечерело, меня вдруг потянуло домой. Я нанял небольшую быстроходную лодку с парой весел на носу и корме, эти челноки резво, словно бы на летящих веслах, носятся по озеру Тайху (в местности У их прозвали "взнузданными скакунами, выходящими из вод"), будто на аисте я взвился в поднебесье и в мгновение ока был уже подле моста " Уские ворота", но это не придало мне бодрости духа. Домой я прибыл до ужина.

Издавна мои земляки отличались тягой к пышному великолепию, и по сей день они еще гонятся за вычурностью и состязаются в роскоши, правда, в сравнении с прошлым стали гораздо расточительнее. Напрасно склонность моего народа к вычурности - эти до ряби в глазах раскрашенные фонари, обычай оглушающе орать под цевницу песни - древние именовали "расписными стропилами и резными кровлями", "жемчужными занавесями и расшитыми пологами", "яшмовыми перилами" и "завесами из парчи". Мои друзья не раз тащили меня в разные стороны, прося помочь расставить цветы или по случаю радостных событий вывесить разноцветные ленты. Я пребывал в праздности, созывал друзей по духу, и мы развлекались выпивкой, горланили песни, с великим удовольствием бродили или любовались окрестностями. В молодые годы ты силен и воодушевлен, не ведаешь ни усталости, ни недугов. Я родился в год мира и спокойствия, но, случись мне жить в глухом углу, довелось бы тогда много странствовать и увидеть?

В тот год управа г-на Хэ из-за каких-то обстоятельств была упразднена, и отец получил приглашение служить в Хайнине под началом г-на Вана. В Цзясине проживал некто Лю Хуэй-цзе в недавнее время принявший учение Будды и вместе с ним обет годичного поста; однажды он пришел навестить моего отца. Дом Лю Хуэй-цзе стоял подле терема Тумана и дождя, к нему с видом на реку примыкала некрытая постройка под названием "Приют луны в воде", хозяин обычно читал здесь сутры, а вокруг царила чистота, словно это монашеская келья. Терем Тумана и дождя посреди Зеркального озера, берега его в зеленых тополях, жаль только, что мало там бамбука; к терему пристроен помост, откуда открывались дальние просторы. Рыбачьи лодки, раскиданные по озе-ру, мерная зыбь спокойных волн - вид, достойный лунной ночи. Послушник подал нам постные кушанья, на редкость вкусные.

В Хайнине я справлял службу вместе с Ши Синь-юэ родом из Баймэня и Юй У-цяо, уроженцем Шаньиня. У Синь-юэ был сын Чжу-хэн, нрава чистого и спокойного; он всегда хранил молчание, то был человек цельный, классический образ конфуцианского ученого, он ни в чем не шел мне против, - так второй раз я познал истинную дружбу и расположение; жаль только, что мы провели вместе не много дней и расстались, точно в воду канули. В тот год я посетил сад "Умиротворенный разлив", принадлежащий г-ну Чэню; на площади в сто му были разбросаны двухэтажные терема, павильоны с надстройками, крытые галереи, террасы. Было и озеро, чрезвычайно широкое, с мостом в виде шести зигзагов. Лианы, укутавшие камни так, что полностью спрятали следы от зубила на их поверхности, старые деревья, чьи стволы упирались в небо, крики птиц и опадающие лепестки цветов вызывали настроение, словно я вступил в глухие горы. Из всех равнинных садов с искусственными камнями и садовыми беседками, которые когда-либо видел, то был лучший сад, - хотя и созданный людьми, он возвращался к естественной простоте. В тереме под названием "Кассия в цвету" г-н Чэнь накрыл стол. Благоухание цветов корицы изгнало запах блюд, только аромат имбиря и сои был стоек и ничем не смягчен. По своим свойствам имбирь и корица с возрастом терпчают, в моем сознании они служат образом мужа, преданного высокому долгу, чей взмет жизненных сил подобен водовороту, а не бессодержательной пустоте.

От Южных ворот я вышел прямо к Великому морю. Дважды в день здесь набегает прилив; точно серебряная дамба в тысячи тысяч чжанов, он отсекает море, а потом уходит назад. На здешних кораблях есть особые люди, кои встречают прилив, когда набегает волна, они подымают весла и ставят корабль навстречу гребню. На носу корабля установлено деревянное кормило, по форме оно схоже с большим ножом на длинной рукояти. Стоит гребцам навалиться на кормило, как гребень рассекается надвое, и вслед за кормилом корабль устремляется вперед. Но в тот же миг кормило всплывает, поворачивает нос корабля вслед приливу, и он несется - в мгновение делая по сто ли. Как-то вечером в Праздник средины осени вместе с отцом я наблюдал с прибрежной пагоды такой прилив. Если пойти от дамбы к востоку, то примерно через тридцать ли в море высится утес под названием "Острая гора", кажется, он вот-вот ринется в море. На вершине утеса стоит павильон, на котором такая надпись: "Здесь море безбрежно, небеса - бездонны". И поистине, взглянешь - ни конца им, ни края, только разгневанные валы сливаются с небом.

От начальника уезда Кэ я получил приглашение на службу в управу Цзиси в Хуэйчжоу, было мне тогда двадцать пять лет от роду. Я отплыл из Улиня на речной барке с верхней палубой для путников, миновал гору Фучунынань, поднялся на Террасу, с которой Цзы-лин некогда удил рыбу. Терраса стоит в седловине и, как утес, высится над водой чжанов на десять или больше. Неужели при Ханьской династии она была вровень с водой? Лунной ночью мы причалили в Цзекоу, здесь и была моя управа. Высокие горы, над которыми малым кругом плыла луна, тихое течение воды по выступающим камням - то был упоительный вид. Я не мог охватить взором всю гору Хуаншань, ибо с этого места видно только ее подножие. Цзиси лежит среди тысячи горных вершин, это маленькое селение, как принято говорить, "не более шарика для самострела", а люди его нравом просты и бесхитростны. Недалеко от города есть гора под названием "Каменное зеркало". Если попетлять по горным кручам около одного ли, то попадешь к нависшему утесу, где низвергается стремительный поток, и увлажненная зелень, того и гляди, начнет сочиться каплями. Чуть выше - окажешься у каменной беседки в седловине горы. Все четыре стены ее совершенно отвесны. Одна из них гладко обтесана, словно бы ширма, темна цветом и до того блестяща, что в нее можно глядеться. Если верить народной молве, в стене можно увидеть свой облик в будущей ипостаси: так некогда Хуан Чао будто бы пришел к стене и увидел в ней обезьяну; в намерении сжечь ее изображение, он пустил огонь, опалил камень, и видение исчезло. Ли в десяти от города находилось место, называемое "Рай огненных облаков", где причудливо сплелись каменные узоры: пади и холмы, кручи, утесы походили на замыслы, рожденные кистью Дровосека с горы Желтого аиста, только хаотичнее и в беспорядке. В пещере от камней исходил темно-багровый отсвет. Подле был скит, уединенный и тихий.

Как-то некий торговец солью по имени Чэн Сюй-гу позвал меня на прогулку и устроил угощение. Были поданы маньтоу с мясом. Молодой послушник не отрываясь смотрел на них, и мы дали ему четыре штуки. Как собрались уходить, решили вознаградить тамошнего монаха двумя заморскими серебряными монетами. Горный отшельник, не разумея их назначения, нашу благостыню отверг и денег не принял. Тогда сказали ему, что за одну эту монету можно выменять семьсот с лишком бронзовых зеленых грошей. Но поблизости не было меняльной лавки, и он денег не взял.

Мы скинулись и набрали ему мелочью шестьсот монет, и монах с благодарностью принял подношение.

В другой раз я пригласил друзей, и мы, захватив короб со снедью, отправились в те же места. Нас встретил знакомый монах, в назидание он сказал: "Уж не знаю, что в прошлый раз съел у вас послушник, только у него расстроился живот. Не вздумайте опять его угощать". Я понял, что брюхо, привыкшее к листьям гороха и травам, не принимает мясного, о происшедшем я весьма сожалел. Я сказал друзьям: "Чтобы стать монахом, надо жить вот в таком глухом углу и всю жизнь ничего не видеть и не слышать, может быть, тогда укрепишь в себе изначально-истинную природу и обретешь покой в мыслях. Если же удалиться на Хуцюшань - Тпгровый холм, что на моей родине, по целым дням глазеть на кокетливых отроков и размалеванных певичек, слушать песни под струны и цевницу, вбирать в себя ароматы изысканных закусок и хорошего вина, вряд ли твое тело уподобится иссохшему дереву, а сердце - мертвому пеплу!"

В тридцати ли от города была деревня под названием Жэньли - "Поселение человеколюбцев", раз в двенадцать лет в деревне устраивали празднество цветов и плодов, причем каждый выставлял свои вазоны с цветами, состязаясь друг с другом. Мое пребывание в Цзиси совпало с праздником, и я загорелся желанием пойти в деревню, но, на беду, не оказалось ни паланкина, ни коня; тогда я велел нарубить бамбука, сделать шесты и к ним привязать стул - так получилось подобие носилок. Нанятые носильщики подняли шесты на плечи, и мы тронулись в путь. Один из моих сослуживцев по имени Сюй Цэ-тин отправился со мной, и всякий, кому случилось попасться нам на пути, смеялся, дивясь зрелищу. Пришли на место, в деревне оказался храм, но не знаю, в честь какого божества его воздвигли. Пред храмом на открытой площадке сколотили для представлений высокий помост, его разрисованные перила и квадратные стойки поражали грандиозностью и ослепительно блестели, но, подойдя ближе, я разглядел, что это разрисованная и скрученная в трубу бумага, поверх крытая лаком. Вдруг донеслись удары гонга и показались люди: четыре человека несли две свечи, огромные, словно распиленные колонны, а восемь других тащили на палке здоровенного, совсем как вол, борова. Двенадцать лет всем миром его откармливали и только сейчас закололи в честь божества. Цэ-тин рассмеялся и сказал: "Свинье повезло с долголетием, но, видно, и зубы у бога остры. Будь я божеством, не сумел бы насладиться подношением". Я ответил: "Но это так полно показывает их нелепую преданность". Мы вошли в храм и увидели, что галереи и двор заставлены вазонами с цветами и деревьями; здесь не было растений с подрезанными ветвями или обломанными коленцами, вся прелесть деревьев была в серебристой блеклости причудливых ветвей - большей частью это были сосны с Желтой горы. Началось представление, и народ повалил валом, мы поспешили уйти. Не прошло и двух лет, как я повздорил со своими сослуживцами, как говорится, "взмахнул длинными рукавами", и воротился домой.

Со времени службы в Цзиси мне нестерпимо было видеть всю убогость и презренность моего положения в сутолоке казенной жизни, и я решил сменить ученые занятия конфуцианца на торговое дело. У меня был дядя, муж сестры отца, по имени Юань Вань-цзю, в Паньси, в местечке Сяньжэньтан, он занимался виноделием. Вместе с неким Ши Синь-гэном я затеял дело на паях. Мы продавали вино Юаня за море. Но не прошло и года, как на Тайване разразился мятеж Линь Шуан-вэня, сообщение морем прервалось, у нас скопилось много товару, и мы понесли убыток в капитале. Мне ничего не оставалось, как "уподобиться Фэн Фу". Четыре года я прослужил в Цзянбэе и за все время не совершил ни одного приятного путешествия, о котором стоило бы написать.

Поселившись в Сяошуанлоу, нам с Юнь приходилось довольствоваться пищей святых отшельников. Муж моей двоюродной сестры по имени Сю-фын как раз вернулся из Восточного Гуандуна. Видя, что я не у дел, он с великой горячностью воскликнул: "Вы ждете жалованья, чтоб было чем растопить очаг, а на огонь ставите то, что заработаете кистью. Вижу, нет у вас дальней сметы. Почему бы вам не поехать со мной в Линнань? Ведь непременно будем при выгоде "все ж более мушиной головы". Юнь принялась уговаривать меня: "Воспользуйся случаем, пока твои родители в добром здравии и ты в расцвете лет. Ведь говорят, продай хворост, рассчитай на рис - будешь жить в довольстве, лучше один раз утрудиться, чтобы потом не ведать забот". Вскоре я и мои товарищи по торговому делу сложили средства и составили капитал нашего предприятия, Юнь приготовила для меня вышивки, ко всему прочему я взял еще сучжоуское вино, "пьяных крабов" - ничего этого нет в Линнани; затем известил отца о своем намерении и на десятый день Малой весны отбыл вместе с Сю-фэном.

Мы вышли из Дунба и поплыли в Уху. Я впервые видел Янцзы и был преисполнен радостью и воодушевлением. Каждый вечер, когда мы причаливали к берегу, я устраивался на носу лодки и выпивал немного вина. Однажды я увидел, как рыбаки тянут квадратную сеть; в ширину и длину сеть имела не более трех чи, притом была с широкими, в четыре вершка, ячейками; ухватившись со всех сторон за ее железный обод, рыбаки то подымали ее, то осторожно опускали. Я рассмеялся и сказал: "Хотя в наставлении мудреца и сказано: "При ловле не бери частую сеть", - но разве что-нибудь выловишь этим малым покрывалом с большими прорехами?" Сю-фын пояснил: "Эта сеть предназначена для ловли леща". Я увидел, что рыбаки, ухватившись за длинные веревки, то погружают сеть, то вытаскивают, как бы желая убедиться, есть ли рыба. Но немного погодя они вдруг выдернули сеть из воды --в ней трепыхался лещ, застрявший жабрами в ячейках. Я вздохнул и сказал: "Поистине, не исчислить, сколько ты можешь постичь, увидев все своими очами".

Однажды мы проплыли мимо одинокой горы, она возвышалась из воды на самой середине реки, так что со всех сторон ее омывала вода. Сю-фып сказал мне: "Это гора Сирота". Сквозь заиндевевший лес редко проглядывали разбросанные строения и храмы, мы шли при попутном ветре и не могли останавливаться, чтобы их осмотреть. Наконец подошли к Беседке Тэнского князя, Я понял, что не заслуживает веры утверждение Ван Бо, высказанное во вступлении к. оде "Беседка Тэнского князя", будто казенное училище "Павильон почитания классиков" в Сучжоу находилось подле Сюймынских ворот у Большой пристани. Подле Беседки мы пересели на сампан - лодку с высокой кормой и сильно задранным носом. Из Ганьгуаня отплыли в Наньань, где снова высадились на берег; это как раз пришлось на день моего рождения, и Сю-фын в знак пожелания долголетия приготовил мне длинную лапшу. На следующий день мы миновали хребет Даюйлин, на самой вершине его стояла беседка, о высоте коей гласила надпись па ней: "Подыми голову - солнце ближе". Вершина горы разламывалась надвое, обе стороны среза были отвесны, точно стены. меж ними, словно в каменном переулке, пролегала тропа. У самого входа на тропу были высечены две надписи: "Здесь потоки стремительны, отступи мужественно", - и другая: "Останься и не иди дальше". На самой вершине стоял храм военачальника, что носил фамилию Мэй - "Дикая слива", не знаю, при какой династии жил этот полководец. Что же до сливы, в округе не нашлось ни одного деревца. Возможно ли, чтобы название Сливовый хребет пошло от фамилии этого полководца?

Деревце мэйхуа, которое я вез в вазоне в подарок друзьям, уже отцвело, листья его пожелтели. И то сказать, ведь был канун месяца ла - двенадцатой луны. Когда мы миновали хребет и вышли из ущелья, пейзаж сразу стал необычным. К западу от хребта лежала гора, а в ней виднелась каменная расселина, вся прозрачная, я уже забыл ее название. Носильщики мне сказали: "В той пещере ложе бессмертного небожителя". Ехали мы поспешно, жалею, что не удалось побродить в тех местах.

В Наньсюне я нанял старую "ладью-дракон". Я проплыл мимо городка Фошань, где видел выставленные рядами у стен домов цветочные горшки. Листьями растения походили на падуб, а цветами - на пион, но были только трех оттенков - ярко-красного, розового и белого. Оказалось, это камелии. Мы прибыли в Кантон к полнолунию и остановились подле Цзинхайских ворот, сняв у некоего господина Вана на втором этаже три комнаты окнами на улицу. Свои товары Сю-фын сбыл местным торговцам, я сопутствовал ему, когда он наносил визиты согласно составленному им самим перечню. На новый год много брачных церемоний, товары брали без перерыву, так что не прошло и десяти дней, как у меня иссякло все, что я привез. В новогоднюю ночь гудение комаров громче грома. Кантонцы носят подбитые ватой халаты, поверх которых по случаю нового года они одели платья из легкого шелка. В здешних местах не только погода иная, даже сами люди, хотя и имеют те же пять телесных органов, по духу и нравам отличаются чрезвычайно. В полнолуние, что приходится на пятнадцатый день первой луны, трое моих земляков - служители здешней управы, потащили меня на реку поглядеть на певичек. Этот обычай называется "выйти на лов". Певичкам дали прозвание "лаоцзюй" - "старушки".

Мы вышли из Цзинхайских ворот и наняли лодчонку с навесом, она походила на расколотую надвое скорлупку от яйца. Вначале причалили к Песчанному острову - Шамянь, джонки с певичками - "цветочные ладьи" здесь были в два ряда, образуя посредине нечто вроде прохода для снующих взад и вперед небольших яликов. В каждом ряду не менее десяти и не более двадцати лодок, для придания им устойчивости и ради защиты от морских ветров их привязывали к поперечному бревну. К тому еще меж каждой парой лодок была вбита деревянная свая с насаженными на нее кольцами из лиан, это позволяло лодкам свободно опускаться и подыматься на волнах.

Управительница подобного заведения прозывается Шутоу-по - "Матушка, расчесывающая волосы"; на голове ее обычно убор - каркас из серебряной проволоки около четырех вершков высоты, изнутри полый, а снаружи обвитый волосами, он дополнительно украшается цветами, воткнутыми в волосы при помощи длинных уховерток; одета она в темную короткую куртку и такие же темные шаровары до пят, по поясу повязывается красным или зеленым полотенцем, а ходит на манер актерок из Грушевого сада, - ее босые ножки будто сбрасывают на ходу туфельки; если кто подымается на лодку, она с улыбкой и в глубоком поклоне семенит навстречу, приподымает занавеску и пропускает посетителя внутрь. В каюте в ряд стоят стулья и табуреты, посредине широкий кан, рядом с ним дверь, через которую можно выйти на корму. Когда мы подъезжали, женщина крикнула: "Гости пришли", - и тотчас мы услыхали топот многих ног, потом все скопом показались девицы: у одних волосы подобраны в узел, у других уложены пучком, все напудрены, словно выбеленные стены, нарумянены, будто огонь граната, одеты или в красные куртки и зеленые шаровары, или в зеленые куртки и красные шаровары, на ногах у иных короткие носки и туфли с вышивкой "бабочка среди цветов", другие хотя и босы, но зато с серебряными браслетами на щиколотках. Девицы сели на кан, прислонились к стенам, они не произносили ни слова, молча сверля зрачками. Я повернулся к Сю-фыну: "Что сие означает?" Сю-фын мне разъяснил: "Моргни какой-нибудь, подзови и слюбись по взаимному согласию". Я попробовал подозвать одну, - тотчас какая-то девица радостно вышла вперед, вынула из рукава бетель и в знак приветствия протянула мне. Я поднес бетель ко рту, кусанул, вкус был невыносимо терпким, я поспешил выплюнуть бетель и обтер бумажкой губы - моя слюна походила на кровь. На соседних лодках громко засмеялись.

Потом мы направились к Арсеналу. Девушки были одеты и убраны в точности так же, только все женщины, молодые и постарше, умели играть на лютне. Когда я заговорил с одной, то в ответ услышал: "Ми?" - что по-кантонски значит: "Что это?" Молва гласит: "Молодым не ходи в Гуандун - душой истаешь". Но могут ли тронуть сердце дикие наряды и варварское наречие? Один из друзей заметил: "Вот в Чаочжоу красотки разряжены и убраны, словно бы небожительницы. Можем прогуляться и к ним". Отправились в Чаочжоу. Порядок лодок здесь тот же, что и на Шамяне. Была там знаменитая управительница по имени Су-нян - "Пречистая матушка", наряженная что танцовщица с разрисованным барабанчиком. Размалеванные певички носят особый наряд: платье с длинным воротником, свободно свисающим спереди, и с застежкой на шее сзади; их распущенные волосы доходили до плеч, но над самым лбом были стрижены вровень с бровями, в дополнение ко всему на манер девочек-служанок они закручивали на макушке узел; те, что бинтовали ноги, ходили в юбках, те, что не бинтовали, носили длинные волочащиеся штанины, короткие носки и были обуты в туфли, расшитые непременным узором "бабочки среди цветов". Произношение здешних девиц я кое-как мог разобрать, но их нелепые одеяния вконец отвратили меня, так что всякая охота пропала. Сю-фын сказал мне: "На другом берегу реки против Цзинхайских ворот есть еще Янчжоуское заведение, девицы там одеты, как у нас на родине, в местности У. Пойдем, вот где непременно найдешь кого-нибудь по душе". Один из друзей добавил: "Да ведь это одно название, что Янчжоуское заведение, - тамошняя хозяйка по прозвищу вдова Шао, да при ней невестка - Старшая тетушка и правда уроженки Янчжоу, а остальные - кто родом из Цзянси и Хунани, кто из Хубэя, а то и Гуандуна или Гуанси".

Янчжоуское заведение, куда мы поехали дальше, располагалось на десяти лодках, поставленных в два ряда. Наряд девушек состоял из широких рукавов и длинных юбок, румяна и белила были положены тонко, волосы уложены, словно бы облака, а на висках - как иней, и главное - речь их была мне совершенно понятна. Вдова Шао встретила нас с величайшей приязнью. Один из моих друзей подозвал лодку, с которой торговали вином (те, что побольше, вроде джонки с надстройкой, а те, что меньше, здесь называют "плоскодонки для девиц"), и, взяв на себя роль хозяина, предложил мне выбрать певичку. Я остановил свой выбор на одной молоденькой, словно птенец феникса, у нее были маленькие слабые ножки, а фигурой и лицом она напомнила мне Юнь, мою жену. Имя ее было Си-эр. Сю-фын подозвал девушку, которую звали Цуй-гу. Остальные предпочли своих старых подружек. Мы принялись радостно и весело пить вино, пустив лодку по течению. Пробило третью стражу. Я испугался, что не смогу держаться на ногах, и пожелал вернуться домой. Оказалось, городские ворота запирают, как только сядет солнце, а я и не знал. Веселье иссякло, некоторые гости легли на кан и предались курению опиума, другие принялись обнимать певичек и весело хихикать. Слуга принес каждому по стеганому одеялу и подушке и принялся стелить постели на сдвинутых в ряд кроватях. Я потихоньку спросил у Си-эр: "А можно ли устроиться на ночлег на твоей лодке?" Она ответила: "Можно бы устроиться в ляо, да не знаю, нет ли гостей" (ляо - каюта в пристройке на верхней палубе). Я сказал: "Давай-ка, сестрица, съездим и разузнаем". Я окликнул лодочника с ялика и велел ему переправить нас на джонку вдовы Шао. Огни лодок разных заведений светились друг против друга, образуя подобие длинной освещенной галереи. В каюте гостей не оказалось. Хозяйка с улыбкой встретила меня и сказала: "Знала, что приедет дорогой гость, потому и оставила для вас каюту". Я улыбнулся: "Ах, матушка, воистину вы небожительница под лотосовым листом!" Тотчас же явился со свечой слуга и повел нас на корму. Я поднялся на несколько ступенек и очутился в комнатке, похожей на келью. У стены стояла длинная тахта, к ней были придвинуты столик и стулья. Раздвинув еще одну занавеску, я попал на крышу, она служила кровлей носовой части лодки. В каморке была кровать и широкое прямоугольное окпо, заделанное стеклом. Лампы не было, комнатка озарялась отсветом огней с лодок напротив. Одеяло, полог, туалетный столик и зеркало были наряднейшие и большого изящества. Си-эр сказала: "С террасы можно полюбоваться луной". Я поднялся на ступеньку порога, растворил окно и выполз наружу. Я стоял над кормой, с трех сторон меня ограждали низкие перильца. Светлый овал луны, безбрежные воды, бездонные небеса... по реке, подобно плывущим в беспорядке листьям, сновали лодки, с которых торгуют вином, а фонари их, как мириады звезд, выложенные на небесах, рассыпали по воде блестки. Легкие ялики, точно гребни на ткацком станке, разбегались по реке, где-то лилась песня, ей вторила свирель и струны, звуки сливались с рокотом волн, - все чувства моей души сместились. Я вспомнил: "Молодым не ходи в Гуандун... " - и подумал: "Воистину верно". Жаль, что Юнь не сопровождала меня в этом путешествии. Я обернулся и увидел Си-эр, лунный свет придал ей редкое сходство с Юнь, я повлек ее с палубы, задул свечу и лег. Наутро, едва рассвело, с компанией шумно появился Сю-фын. Я накинул платье и вышел, все стали укорять меня за вчерашнее бегство. Я ответил им присловьем: "Боялся, что вы, господин, да и вся ваша братия не оставите на мне ничего: "и постель сдерете, и полог унесете", вот и все". Все вместе мы двинулись домой.

Через несколько дней я с Сю-фыном отправился прогуляться к храму Морской жемчужины. Храм стоит посреди воды и, словно город, с четырех сторон окружен стеной. На случай защиты от морских разбойников в стене для жерл больших пушек на высоте более пяти чи над водой пробиты бойницы. Орудийные замки пушек то подымаются, то опускаются силой прилива, а насколько - точно сказать трудно, думаю, что всякий расчет тех, кто постигает законы явлений, здесь бессилен. "Тринадцать иноземных рядов" были сооружены к западу от ворот Простой орхидеи, линия их расположения походила на европейскую картину. На противоположной стороне реки был Цветник - кантонский цветочный рынок, цветов и деревьев здесь великое изобилие. Я-то полагал, что нет цветка, которого я бы не знал, но на этом торжище мне были знакомы лишь шесть-семь названий из десяти. Я стал выспрашивать названия, и оказалось, что в "Собрании всевозможных благовоний" они не значатся, возможно, дело было в их местном произношении.

У Ли (1632 - 1718). Пейзаж (фрагмент).

Храм Покрова над морем превеликих размеров. Сразу за храмовыми воротами росла большая смоковница, ствол ее в десять обхватов, а тень густая, точно от балдахина. Дерево не увядало ни в зимние, ни в осенние холода. Колонны, перила, решетки, окна и стропила были выточены из железного или грушевого дерева. Подле храма росло еще дерево бодхи, листья его как у хурмы. Прибой ободрал ему кору, и истонченные волокна древесины приобрели сходство с шелковистыми крылышками цикад; склеенные, они годились бы для небольших тетрадок, в каковые обычно переписываются буддийские сутры. На обратном пути я заехал к Си-эр на "цветочную ладью". У Си-эр и Цуй-гу, оказалось, нет гостей. Чаепитие закончилось, я хотел уже уходить, но девушки трижды просили меня остаться. Во исполнение их желания я решил подняться с ними в каюту на верхнюю палубу, но хозяйка - "старшая невестка", в нашей каюте уже потчевала гостей вином. Я решил испросить разрешение у матушки Шао: не будет ли она против, если девушки пойдут ко мне домой. В ответ Шао сказала: "Ладно, идите".

Сю-фын отправился первым, чтобы сделать приготовления и послать слугу за вином и закуской. Я привел с собой Си-эр и Цуй-гу. Среди разговоров и смеха нежданно-негаданно нагрянул Ван Мао-лао из местной управы, мы потащили его с нами выпить. Едва мы пригубили вина, как внизу послышался шум и гвалт, казалось, будто кто-то лезет к нам на второй этаж. У хозяина была племянница, отроду, видно, порядочная дрянь, она прознала, что я пригласил певичек, и созвала людей, замыслив вымогательство. Сю-фын сказал мне с укором: "Не по мне была затея, а вот поддался твоей минутной прихоти". Я сказал: "Раз дело сделано, поспеши найти способ, как "отвести солдат", не время препираться". Мао-лао предложил: "Попробую спуститься первым и поговорить с ними". Мой замысел был в том, чтобы кликнуть слугу и послать его поскорее нанять два паланкина, ибо я принял решение вначале избавиться от девиц, а затем пытаться самому "выбраться из крепости". Было слышно, как Мао-лао уговаривает тех, что внизу. Они не отступали, хотя больше и не лезли к нам. Тем временем паланкины были поданы. Я приказал слуге поработать руками и ногами, дабы проложить девицам дорогу. Сю-фын бросился за слугой, таща за собой Цуй-гу, следом я волок Си-эр, с боем мы спустились вниз. С помощью слуги Сю-фын и Цуй-гу вырвались за ворота. Вдруг дорогу Си-эр заградила чья-то рука. С быстротой я поднял ногу и пнул того в плечо - рука ослабла, и Си-эр удалось выскользнуть. Тут и я, улучив момент, вырвался и удрал. Мой слуга стоял на страже подле ворот на случай преследования и нападения. Я взволнованно спросил его: "Ты видел Си-эр?" Он ответил: "Цуй-гу села в паланкин, и его унесли. Я видел, как девица Си вышла из ворот, но чтоб она садилась в паланкин, не видал". Немедля я запалил факел, но на обочине дороги увидел второй пустой паланкин. Тогда стремглав я помчался к Цзинхай-ским воротам, где нашел Сю-фына, который стоял подле паланкина Цуй-гу. Я стал их расспрашивать. Они ответили: "Ей надо бы бежать на восток, а она, видно, кинулась на запад". И вот, повернув к дому, я прошел его и еще с десяток других строений, как услыхал, что в темноте меня кто-то зовет. Посветил - оказалось, Си-эр. Я с великой поспешностью усадил ее в паланкин, взял на плечи один шест, и мы пошли. Сю-фын бросился ко мне со словами: "При вратах Простой орхидеи есть шлюз, через него можно выйти за городскую стену. Я послал человека, чтобы за плату нам отперли замок. Цуй-гу уже пошла к шлюзу, Си-эр, не медли". Я сказал ему: "Быстрее возвращайтесь домой и "отгоните неприятеля", а Цуй-гу и Си-эр препоручите мне".

Мы подошли к шлюзу. И правда, замок был снят. Цуй-гу опередила нас и была уже там. Я взял Си-эр под правую руку, Цуй-гу под левую, и они, пригнувшись и высоко, по-журавлиному, подымая ноги, прошли по шлюзу. С неба заморосило мелким дождем, дорога стала скользкой, словно бы масляной. До Шамяня мы добрались берегом. На реке вовсю звучали цевницы и песни. На одной из лодок у Цуй-гу была приятельница. Цуй-гу окликнула ее, и мы сели к ней в лодку. Тут только я заметил, что волосы у Си-эр растрепаны, точно куст полыни на ветру, а шпильки и серьги бесследно исчезли. "Что, отняли?", - спросил я. Она улыбнулась: "Слыхала, что они чистого золота, это ведь вещи матушки-хозяйки. Когда мы спускались, я сняла их и спрятала в карман. Если бы шпильки отняли, непременно затеяли бы тяжбу и заставили вас возмещать убыток". Я услыхал объяснение, и мое сердце исполнилось к Си-эр благодарности. Я велел водворить шпильки и серьги на место и нп слова не говорить хозяйке, а нарочно сказать так, что-де в моем доме много народу и потому мы вернулись. В точно таких словах Цуй-гу доложила управительнице, притом добавила: "Вином и закусками мы уже угостились, хорошо бы дать нам теперь чжоу - рисовой кашицы".

К тому времени бражники из верхней каюты ушли, и хозяйка заведения, вдова Шао, послала Цуй-гу проводить меня в каюту. Тут я увидел, что расшитые девичьи туфельки насквозь промокли, вымазаны грязью и в глине. Втроем мы принялись за чжоу и слегка заморили голод. Потом сняли нагар со свечи, и потянулась долгая беседа. Я узнал, что Цуй-гу родом из Хунани, а Си-эр - уроженка Хэнани, подлинная ее фамилия - Оуян, отец ее умер, мать вновь вышла замуж, а жестокосердный дядя, брат отца, продал Си-эр. Цуй-гу принялась рассказывать о горестях своего житья-бытья: "Как говорится, одного проводишь - другого встречай; сердце не радостно, а улыбайся, вина душа не принимает, а пей насильно, тело радостей не просит - иди с гостем, в горле скребет - непременно пой. Находятся и такие беспутные нравом посетители, - чуть что не по нему, швырнет бокал с вином, опрокинет столик, наговорит грубейших слов - знает ведь, что хозяйка не станет проверять, еще скажет, будто девица необходительно встретила гостя. Случаются и вовсе мерзкие гости, - всю ночь напролет словно топчут тебя или ездят колесами, так что мочи нет. Когда Си-эр, годами еще молодая, только пришла в заведение, матушка-хозяйка всегда жалела ее". Цуй-гу рассказывала, а из моих глаз лились слезы. А тут и Си-эр вдруг заплакала молчаливыми слезами. Я привлек ее к груди, приласкал и успокоил. Я велел Цуй-гу лечь на тахте, ибо считал ее подружкой Сю-фына.

С той поры раз в десять, а то и в пять дней за мной непременно посылали кого-нибудь и звали на лодку. Иногда Си-эр приезжала в ялике и поджидала меня на берегу. Каждый раз, отправляясь на "цветочную ладью", я брал в компанию Сю-фына, но мы никогда не звали других гостей и не шлялись по другим лодкам. За всевозможные услады одной ночи брали всего четыре заморских серебряных монеты. Правда, Сю-фын имел обыкновение нынче пригласить одну, а назавтра другую, как говорится, "то в зеленом, то в красном", в народе это называется "прыгать от лохани к лохани", а порой доходил до того, что звал двух певичек зараз. Я всегда был только с Си-эр. Случалось, я приезжал на лодку один, выпивал на верхней палубе чашечку-другую вина, вел тихие беседы в каюте, не заставляя ее петь, не принуждая много пить, проявляя участие и сострадание, и у каждого на лодке веселело сердце. Девушки, товарки Си-эр, завидовали ей. Узнав, что я в заведении, девицы, которые были свободны и не принимали гостей, обязательно приходили с визитом. Все они знали меня. Придешь на лодку, так окликают без перерыву. Взглянешь на одну, кивнешь другой, всем-то ведь и не ответишь, - да осыпь их десятью тысячами монет, и то не удостоишься подобного расположения. Я же за четыре месяца истратил всего сто с лишним монет, а уж сколько плодов личжи и свежих фруктов мне привелось отведать! Редкое удовольствие на всю жизнь.

Вскоре управительница заведения возымела желание получить с меня пять сотен монет, принуждая, чтобы я их внес за Я стал тяготиться ее назойливостью и принял решение уехать. Сю-фыну, который пришел в помрачение от любовной страсти, я посоветовал купить наложницу. В Сучжоу мы воротились тем же путем.

На следующий год Сю-фын снова поехал в Кантон, отец не разрешил мне ему сопутствовать. Я был приглашен в Цинфу на службу к начальнику уезда Яну. Возвратясь из Кантона, Сю-фын рассказал мне, что Си-эр не раз хотела покончить с собой, тоскуя, что я не еду. Увы!

Те полгода минули словно сон.

На "цветочной ладье" прослыл я равнодушным!

После Гуандуна я два года прожил в Цинпу и за это время не совершил ни одного приятного путешествия, о котором стоило бы рассказать.