Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
159

Глыбистый Родзянко вышел в кабинет Коновалова торжественно как именинник – ровный, готовый к приёму поздравлений, только со щёк на голые темена красный от перенесенного напряжения.

Вошёл – и раздались аплодисменты. Но так немного, не совсем уверенные хлопки: процедура не выглядела в простой комнате, число людей было малое, да и слишком всё качалось во тьме, не до ликования.

А Родзянко, вступив шага на три, стоял перед своим Комитетом, как перед думским залом, и басово рокотал:

– Я – соглашаюсь, господа! Извольте, я соглашаюсь. Но на условии, разумеется, полного мне подчинения всех членов Комитета! Как и вообще всех членов Думы.

Милюков смотрел на эту тушу безнадёжно. Поморщились и некоторые другие: вот уж чего Родзянко никогда не понимал – ни коллегиальности, ни республиканского духа, Я – и всех дави.

– И особенно, – заметил Родзянко тут Керенского, – особенно я жду подчинения от вас, Александр Фёдорыч. – И выразительно-красно на него смотрел.

Это он явно напоминал ему давешнее столкновение о Щегловитове. (Да наверно готовил и освобожденье его? Но пока не вслух).

Керенский, в своих летаниях по дворцу заскочивший сюда и тут заинтересованно дожидавшийся решения, – однако не ответил как-нибудь дерзко, а только выразительно качнул подвижной головой и проиграл бровями. Значение принятого решения осенило и его и задерживало тут.

Да и Милюков был доволен, несмотря на авторитарную форму объявления: он добился своего, сделан был важный шаг, которого не мог он сделать сам, а только через Родзянку. Теперь надо было закрепить публично, отрезать пути отступления, чтоб это не было кабинетным обещанием, которое можно взять и назад легко.

Неполная дюжина Комитета перешла в кабинет Председателя, там расселись. Родзянко за своим массивным председательским столом, а Милюков – у начала поперечного, но по сути повёл заседание.

Момент был переходящий: Комитет становился уже не «для сношений с учреждениями и лицами», а что-то новое. И надо было как-то известить население? Выразить публично свои намерения?

Да у Милюкова уже был подготовлен и текст, вот он, за этим у Милюкова никогда дело не стояло.

При тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной, как это всем ясно, банкротством старого правительства, Временный Комитет Государственной Думы вынужден – просто вынужден – взять в свои руки – не власть, нет, это звучало бы неблагоприлично, а – взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. И при этом выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче.

(Какой именно задаче? Тут-то и было самое важное, мысль Милюкова забегала вперёд, он готовил уже следующий мостик, для следующего шага).

В трудной задаче создания нового правительства, которое бы соответствовало желаниям населения (то бишь – не императора) и пользовалось бы его доверием.

(Временный Комитет потому и Временный, что является только мостиком для создания правительства – которое уже не будет этот Комитет, но будет иметь реальную власть, – и к той-то власти ступал Милюков. Для того, чтобы возникло правительство, Комитет должен будет отмереть – это пока один Милюков прозрел).

Комитет слушал – возразить нечего. Даже всё очень разумно и умеренно. Правительство доверия? – так об этом Дума только и говорила всегда. Вот – «банкротством»? Может быть мягче сказать – «мерами старого правительства»? Хорошо, мерами, Милюков был мастер уступать в формулировках, сохраняя суть. (Кто-то подал: да хоть и «маразмом» назови, не ошибёшься).

А всё согласовано – так Милюков просил извинения и вышел на минуту в зал. (Опередил и Керенского!) Там уже его ждали журналисты – и подхватили коммюнике для издаваемой газетки. И бродячие из Совета депутатов тоже услышали, и в общем все приободрились.

А Родзянко, всё ещё переполненный звонком преображенцев, тем временем просил Шидловского поехать после заседания в их офицерское собрание и поблагодарить от его имени.

Было заполночь, но члены Комитета не только не расходились, но приступили к разговору: что же именно делать? Отовсюду продолжали приходить вести, что разгулявшееся население разбойничает, офицеров бьют или убивают, бессмысленно портят имущество, и обыскивают частные квартиры. Удержать, защитить – не было никакой военной силы. Значит, надо было выпускать ещё одно воззвание?

В этот раз у Милюкова проекта не было. Стали составлять. Керенский уже улетучился, лихого Караулова не было, поэтому и резкостей не произносили, а – предложения умеренных разумных людей. Некрасов сидел волковато, непроницаемо, своих фраз не добавлял.

К жителям Петрограда. К солдатам. Во имя общих интересов щадить учреждения и приспособления, такие как: телеграф, водокачки, электрические станции. (Можно себе представить, если всё сейчас погрузится во тьму, а уборные перестанут сливать!) И трамваи же! (Досталось уже им).

Комитет стал очень един, да и население должно на этом объединиться. Вставить такое разъяснение: порча и уничтожение имуществ, никому не принося пользы, причиняют огромный вред всему населению, ибо всем одинаково нужны вода, свет и прочее.

А заводы и фабрики? Комитет поручает их охране самих граждан.

Об офицерах? Прямо сказать нельзя: будет зафиксировано, что офицеров травят, да и будет выглядеть, будто Комитет защищает реакционный строй. Но можно выразиться уклончивей, как-нибудь в самом общем виде: что недопустимы вообще никакие посягательства на жизнь и здоровье частных лиц. Да и на частное имущество? Вот так написать: пролитие крови и разгром имущества лягут пятном на совесть людей, совершивших подобные деяния.

Шульгин потряс головой и съехидничал:

– Не много же у нас прав для начала, если только и можем мы призывать к совести населения.

– Да чего ж больше, батенька! – с облегчением выдохнул Ржевский. – Да что ж вам больше совести!

Всё же докончили, выслали второе воззвание журналистам…

Но в груди Родзянки поднималась гордость. Нет, не робкого он десятка! Да, он сделал такой шаг, и сделал его для спасения России. И теперь надо привести столицу в порядок, а значит прежде всего собрать распавшиеся войска.

Но для этого – Временному Комитету нужен свой полководец.

Высказал. Обсуждали.

Однако все полководцы на фронте. А в Петрограде – негожие канцелярские генералы, вроде вот этого Беляева. Да и те, если не у Хабалова – так где их искать?

Стали думать, сразу в восемь голов. И в одной голове просветилось: да Энгельгардта!

Энгельгардт – полностью свой, член Государственной Думы. В прошлом – улан-гвардеец, любитель скаковых лошадей, – и окончил Академию Генерального штаба, хотя никак это не направило его последующей жизни. И ещё не стар.

Так великолепно! Он кто по званию? Нето подполковник, нето полковник. Отлично! А где он сейчас? Да где-то здесь, был на частном совещании, и ещё потом оставался.

Искать его!

И нашли.

Пришёл – в сюртуке, в белой манишке с бантиком, ничто не напоминало в нём военного. Но свой же человек, думский, октябрист!

Никогда он не возвышался до общества лидеров Думы, а тут – все лидеры ласково приветили его. И во мгновение кооптировали в состав Временного Комитета (получился – тринадцатым, а так подгонял Родзянко, чтобы было двенадцать!). И назначили – как он будет называться? – поскольку командующий войсками пока Хабалов, – пусть будет «комендант Петрограда»!

И теперь он должен будет возглавить все воинские части, перешедшие на сторону народа. Собрать их, вновь организовать. А если придётся – то, да, и вести военные действия против войск реакции.

Но, господа, но так сразу?…

Вот сразу, двумя руками депутата, даже не надев мундира. (А мундир дома есть? – Есть).

С опозданием ворвался длинноусый терец Караулов – с газырями на черкеске, – чем не главнокомандующий? вот он я!

Но не хватало терцу образовательного ценза.

– И как же безо всякого штаба? – спрашивал Энгельгардт.

Да позвольте, господа, тут какой-то штаб у нас уже есть по соседству, да вот в кабинете Некрасова.

В кабинете Некрасова? – изумился Родзянко. Вот тут, за стенкой штаб – и никто не доложил?

И воззрился на своего молодого, слишком ловкого заместителя.

Но Некрасову не добавилось румянца, и так же непроницаемо смотрели его синие глаза. А голос умел бывать таким искренним, простодушным: а что такого? товарищи из Совета депутатов попросили помещения…

Родзянко возмущённо поднялся. Нет! Так он не может руководить, ничего не ведая в собственном доме! Он не стал обходить кругом по коридору, а властно толкнул заклеенную небольшую скрытую дверь – и прямо вступил в кабинет Некрасова.

И за ним – Некрасов, Энгельгардт, ещё некоторые. (Милюков как сугубо гражданский человек не пошёл).

А там тоже не ожидали, эта дверь, думали, не открывается. И вдруг – сам Родзянко!

Какой-то сидел угрюмый исподлобный, в мятом пиджаке и с мятым лицом. Какой-то лейтенант-морячок с косым начёсом. Один прапорщик. Несколько ожидающих. И груда винтовок в углу, на полу, вот и весь штаб.

Родзянко с неудовольствием быковато осмотрел весь этот непорядок. И очень бы сейчас ругал Некрасова. Но может быть это как раз и было то, что нужно?

Кивнул им.

– Господа офицеры, – процедил, не находя подходящей формы обратиться.

Перед его величественной фигурой все давно вскочили и подтянулись.

– Временный Комитет Государственной Думы принял на себя восстановление порядка в городе. Для этой цели комендантом Петрограда назначается генерального штаба полковник Энгельгардт, вот, прошу любить, – которому вам всем и надлежит подчиниться.

Тут – никто не возразил. Но последние слова Родзянко слышали и несколько других, вошедших из противоположной комнаты (да они уже тут все комнаты захватили!). И во главе их какой-то лысый малорослый припрыгивающий штатский с расстёгнутым сюртуком, со смоляной прямоугольной бородой вырвался:

– Не надо нам вас, толстопузых, цензовых! Это – штаб обороны Совета рабочих депутатов, и он никому не подчиняется!

То есть как? Родзянко остолбенел как от удара палкой в лоб. Ведь он только что, принимая власть, предупредил: при условии всеобщего полного ему подчинения!

И вдруг – такие оскорбления? такой невозможный язык?

И это – рядом с его кабинетом?!

Но как раз оттуда, из кабинета, стал слышен настойчивый звон и звон телефона. А Родзянко приказал секретарям только самые важные звонки на него переключать. Значит важный.

Без сожаления ушёл от этой несуразной сцены, из этого анекдотического штаба, за ним пошли и другие думцы.

Крупной лапой взял трубку, зовко отозвался – и впился слушать, уже только односложно отвечая.

И все тут замолчали, перейдя во внимание, стараясь уловить, о чём разговор. Кто говорит – не сразу поняли, но, видимо, кто-то связанный с правительством и с Государем.

И вдруг Родзянко посерел, и голос его пал. Переспросил:

– Восемь полков?!

И сразу всем понятно стало: откуда полков и куда.

Восемь боевых полков? А в Петрограде был десяток стадо-овечьих батальонов!

Проняла Председателя испарина – даже на шее и на груди. Ах, поторопился! Теперь если кто бунтовщик – так он первый.

Ну, что бы стоило Беляеву позвонить на час раньше! – и ещё можно было… ещё можно было… Что стоило ещё немного подождать? И зачем Милюков бегал к корреспондентам? И зачем разослали воззвание?

Поднялось в нём раскаяние: ликвидировать бы сейчас этот комитет, пока не поздно!

Но смотрел на своих коллег – не посмел вымолвить.

И всех проняло молчание. И Родзянко мутно осматривал этих беспомощных, из которых ни один же не был настоящим военным, не то что кавалергардом, и ни один не мог постоять с ним плечо к плечу, – ни развалина Ржевский, ни простяга Шидловский, ни тихоня Дмитрюков, ни попрыгун Шульгин, – а уж Милюков предаст первее всех.

Много лет Дума атаковала, изобличала, насмехалась – а правительство сжималось трусливо, а Верховная власть не подавала признаков: слышит она? не слышит? И создался в Думе особый климат: говорить о верхах развязно, вести себя так свободно, как если бы верхов не было. И привыкли, что их – как бы нет.

А они – вот они. Восемь боевых полков.

Вдвинулась императорская рука – и прихлопывала их тут, вместе с их успехами, их Комитетом и воззваниями…