Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
650

Лихо ты моё, куда ж мы посунулись? Неделю назад Козьма ног под собою не чуял: какого соглашения достиг с фабрикантами! Одним шагом получил для всего Питера восьмичасовой день, о котором 20 лет только грезили, – и с сохранением прежней заработной платы!

А – рабочие? Оглянулись, что из свободы можно и больше выколотить, мало взяли, – и ну выколачивать! Почему у буржуазии барыши, а нам не вырвать? Распахнулась воля – так можно рвать!

И с каждым днём не меньше, а больше, на каждом заводе выдумывали по-своему. На том заводе угрозили администрации – и удвоили плату всем вкруговую. А там уже кричат: утроить! А на том: учетверить! Путиловекая верфь давала повышение 20 процентов – рабочие потребовали 400! Там – по болезни оплачивать две трети, там – оплачивать выборных. На Промете – отменить сверхурочные, из-за сверхурочных не остаётся времени на гражданские права, не видим завоеваний революции. Ещё где: отменить сдельную оплату труда, не желаем боле напрягаться! На Треугольнике потребовали: шестичасовой рабочий день, а наградные – на Рождество и на Пасху каждый раз по два месячных оклада; а все служащие – себе: чтоб им участвовать в прибылях. На Невском судостроительном уже приучили администрацию выполнять все требования тотчас: уже и старостах, и оплаченная милиция, и отменили обыски на проходной, теперь надумали – убрать директора! На Адмиралтейском судостроительном – убрали 49 технических служащих. Там – инженеров стали избирать, и от этих уже требуют всего, за день – пять-шесть изменений. Там – фабричные инспектора тоже чтобы выборные. Там требуют: вообще безо всякого начальства, работа ещё лучше пойдёт! А чернорабочие (подстрекаемые большевиками) требуют и себе такую же оплату, как получают высшие разряды. Туда ж и банщики: не желаем работать больше четырёх дней в неделю, и чтобы в субботу тоже отдыхать (самое, когда людям мыться).

Никогда не ждал Козьма, что такое неоглядное озорство и такая жадность разгорится в рабочих людях. То и обидно было ему смертно, что не хотели внять, скандалили и всё разваливали – свои же рабочие, самый родной его люд, кто умел всё в мире сделать своими руками, и кем Козьма гордился всю жизнь, что и он из них.

А вот мы какие рыла вылезли. Попрекали образованных, что они своекорыстны, – а мы? Попрекали фабрикантов, что они жадны, никак не насытятся, – а мы? Да мы жадней и дичей!

Да питерские фабриканты – вот, подписали соглашение по-хорошему. Они рассужденье имели, что и мы тоже обороты подбавим, и так оборону вытянем, а? Им-то в глаза как Козьме смотреть, когда сам подписывал с ними? Они нашего Совета слушаются – так надо ж и нам знать край. Соглашение есть соглашение, надо и самим выполнять. Производительность обещали повысить, а она ни к чёрту упала, на заводы ходим только болтаться да требовать. А у них сырья нет, угля нет – откуда им повышать плату? Надо же совесть иметь, ребята! Надо же по справедливости!

Вчера петроградское общество заводчиков собралось – и составило Совету депутатов вопль: рабочие предъявляют невыполнимые требования, конфликты обостряются до полной анархии, постановления примирительных камер остаются без исполнения, работы идут беспорядочно, производительность резко упала, насилия над мастерами и администрацией, избиения до убийств, самовольные аресты, выгоны. Просят Исполнительный Комитет – принять меры!

И бумага эта – прилетела, легла к Гвоздеву на стол. А – к кому же?

Он сидел над ней – и держался за растрёпанную свою бедовую голову. Неделя прошла – и ото всего соглашения одна злоба. Подписывал Гвоздев своей рукой, и фабриканты улыбались ему, руку жали и верили.

Да что там стыдно! – страшно. Ведь знал он эти насилия, в бумаге подробно не расписанные: одного мастера утопили в проруби, а одного за малым не скинули живьём в вагранку.

И это – мы такие? И это мы такие – всегда и были? Только пока боялись тюрьмы или виновных пошлют на позиции – так сидели небось тихо? А теперь – давай, громи?

Две недели Козьма себя утишал, что это – только шатнулись, вывихнулись, что это всё станет по местам.

А – нет.

Да ведь этак – и все сгорим, как на пожаре.

Так значит, дело-то не в классе . А в своём сердце.

Да рабочие умелые, разрядами выше – во всей этой заварухе и кипели куда не так. Громили и зорили, и лезли в комитеты – не они, а валовые рабочие, самая чёрная нижняя людь.

Да не на кого и валить. Не мог быть Козьма в том сам не виноват. Полтора года он всё рабочее дело вёл, – так никто другой. И если завалилось – так не без его вины.

Но – чего? Но – когда? Он не видел.

Куда кидаться Козьме? Сидеть в своём отделе труда? – уже в двух отделах труда, с позавчера уже и в министерстве промышленности, считай в правительстве, был у него свой отдел, а что толку? Кидаться по заводам? Да с тёплой бы душой. Да ведь – и Козьму не слушают. Да ведь и не объедешь всех. Посылал помощников по всем местам – тоже не обхватят. На электрической станции трамвая еле уговорили – не изгонять силой неугодных лиц.

А самого Козьму – то тянули на занудные заседания Исполнительного Комитета. То слали – непременно выступить в новом рабочем клубе на Херсонской с речью об Учредительном Собрании, – а что он сам в этом Учредительном понимает, и на кой оно ляд, когда заводы разваливаются? (Уговорил вместо себя – Станкевича.) А то погнали – необходно надо ему сидеть в ложе, в Мариинском театре, на открытии спектаклей. Просидел как чучело, красно налитой, галстуком удушенный. А то теперь приступили: именно ему (как тогда – царя арестовывать) составить новую воинскую присягу. Почему-то другим – неудобно.

Да, конечно, знал Козьма, кто же не знал: что теперь семьёю день прожить надо 3-4 рубля, и не все же получают 5 и 8, многие и получают не более четырёх, а то и помене. Требование повышать оплату – не выдуманное, сама жизнь гонит, всё повышается. Но и должен же человек всегда знать себе границы, но и опамятоваться: не один же ты! Давайте всё ж попридержимся, да сделаем обдуманно. Ну даже-ть захватим – а удастся ли удержать? Смотрите, нам бы не захлебнуться. Пойдёт общий развал, не будет ни топлива, ни сырья, – так откуда нам будет плата? И что нам тогда этот 8-часовой день? Да хозяйственный развал – он хуже этой, бишь, контрреволюции. А крестьянин тоже не будет кормить нас в обмен. Мы ничего не дадим – так и хлеба не будет. Мы все границы переступим – так и фабриканты на том заводы закроют – и конец.

А – война? Война же идёт, очнитесь, ребята, что за дикие мы оказались? В твёрдом разуме выход один – чтобы Питер давал и снаряды, и пушки. А как нам иначе смотреть в глаза фронтовым делегациям?

Они и стали тут подбывать, да с резолюциями фронтовиков, корящими рабочих за 8-часовой день и что снарядов не шлют. Кой-где рабочие застыдились, стали и своими резолюциями отвечать: мы не лодыри! а просто не хватает угля и нефти, только из-за этого работа тормозится, не верьте слухам, что мы не дорожим обороной. Да со всего громадного Путиловского проняло одну башенную мастерскую, 800 человек, постановили: «Учитывая серьёзность момента, производить работу полностью. Всякое манкирование и требование чрезмерной оплаты – позорное явление. Товарищей, желающих закрепления свободы, призываем присоединиться.»

Знал Гвоздев, что дело куда хуже, чем в этих резолюциях, – но хоть бы принимали везде такие. Один выход – не бунтовать каждому заводу по-своему, сохранять какой-то порядок, – а уж Исполнительный Комитет (Гвоздев же) будет стараться добиться общего по городу минимума оплаты, на какой можно жить.

Призывы помогали мало, но только призывы и оставались.

Исполком не поможет (позавчерашний доклад Дмитриева ничего не сдвинул) – так ставить вопрос на пленуме Совета, пусть воззовёт сам Совет.

Хотя и он уже взывал, тоже не помогло.

Взъерошенный озабоченный Гвоздев пошёл на сегодняшнее дневное заседание Исполкома, чтоб уговориться о постановке вопроса на пленуме.

Из Екатерининского зала бодро вспыхивала очередная марсельеза очередного затопившего полка.

Перед дверьми Исполкома ждала польская делегация: пришли благодарить за независимость.

А на Исполкоме – и уже который раз – озабоченно обсуждали: как сократить пленум Совета, разросшийся до трёх тысяч? Там совсем бессмысленные прения, социалистический дух распадается, большой перевес солдат над рабочими придает консервативность. Такой Совет становится просто даже вреден.

Однако, где сила, которая убедила бы его распуститься? Кто посмел бы теперь распустить Совет?

Выходило: надо как-то обмануть Совет. Рафес, Соколовский, Капелинский высказали опасение, что Совет забунтует. Всё сорвётся – и только хуже станет.

А Богданов – взялся: сегодня же вечером он попробует!

– Погодите, погодите! – вмешался тут и Гвоздев. – Но неотложный вопрос с положением работ на заводах. Это нельзя откладывать, я прошу поставить на пленум сегодня!

Но тут ворвался комендант Таврического дворца и, не прося слова, стал кричать, что он снимает с себя дальше ответственность за митинги: полы залов больше не выдерживают марширования! Или переносите митинги на улицу, или все тут провалимся!

Входила приосиянная торжественная польская делегация.

*****

Взыграли радостные силы,

Как буйный волжский ледоход.

И вышел Стенька из могилы

Вновь поглядеть на свой народ.

(«Русская воля»)