Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
470

Теперь на ужин приходили как с боёв – ещё распалённые, не отговорившись. А после боя мужчины бывают всегда особенно голодны. Да ещё сколько их каждый день привалит! Уже по опыту предыдущих дней Сусанна велела кухарке готовить втрое, и горничная в кружевной накрахмаленной наколке еле справлялась носить к столу.

И сама Сусанна эти дни бывала в городе, и был же у неё под рукой неизменный телефон, – но уж самое наипоследнее узнать и порадоваться можно было только от вечерней компании мужа. И сын Марк так уже втравлялся в эту яркость и остроту, что не исчезал допоздна в своих студенческих компаниях, а тоже тянулся сюда послушать, очень восприимчивый.

Приходили обычно гурьбой, пешком (в эти беспокойные дни Давид не выводил автомобиля из гаража), – шумно разговаривая уже на лестнице, и в дверях, и в прихожей, кроме мужа – то Мандельштам, то ещё два-три адвоката, ещё два-три журналиста: журналисты ходили на такие ужины оттачивать в разговорах свои сегодняшние ночные статьи. И Ардов, украшение «Утра России», известный остроумец и парадоксалисту на высокой ноте договаривал:

– Да, господа, мы теперь обречены победить в этой войне! Проиграть эту войну мы теперь никак не смеем – это значило бы опять подпасть под реакцию. Ни пораженчество, ни пассивное оборончество уже стали немыслимы. Совершив революцию, мы подписали свою судьбу!

– Мы подписали свою судьбу, – возразил Давид, – ещё в Четырнадцатом году, когда приняли войну и, значит, обязаны были вести её как честные люди. А – что? что правительство дало нам взамен?

Дёрнув свисающую с потолка длинную ленту звонка на кухню, сразу усаживая гостей за стол, Сусанна решительно требовала рассказа последовательного, а не конца спора, так не годится. То непокидающее ощущение Чуда, как в три дня внезапно совершилось всё, ожидаемое годами, – его не комкать, но перебрать по перышку, не пропустить.

Прикрыв белоснежными салфетками золотые цепочки при карманах жилетов, некоторые громкие занялись холодцом, а в рыбе костей много, – другие же постепенно рассказывали.

Обживаем Английский клуб! Старинный особняк услышал иные речи и увидел новых людей. Только что кончилось пленарное заседание Комитета общественных организаций. Появился там и много фигурил, конечно, Грузинов, – «я думаю», «я сделал», «я горжусь», «я бесконечно счастлив», уже становится уморительно, как он лезет в московские бонапарты. После парада в субботу, который он принимал с букетом тюльпанов, уже просто по-клоунски, совсем голову потеряв, написал в приказе: «мои войска».

Хохот от тарелок.

Но между прочим, смешно-смешно, а он довольно ловко укрепляется. Подстроил делегацию от своего штаба, которые умоляют теперь правительство назначить Грузинова постоянным командующим, иначе войска Московского округа не одолеют Вильгельма. Такая подвижная революционная обстановка, как сейчас, очень способствует внезапным ловким выдвижениям.

Впрочем, всё это зубоскальство в газеты завтра не попадёт: общий лозунг – единение, благорасположение, а всю брань – на старый режим.

Да, но что же по-серьёзному, господа?

А по-серьёзному, был очень крепкий спор: что делать с царской фамилией? Ведь Николай отправился в Ставку, и его мамаша тоже, и кажется туда едет и Александра, а Николай Николаевич назначен Верховным Главнокомандующим, – и тоже туда? Так вся контрреволюция собирается в Ставке? Это надо пресечь!

И это сразу всем передаётся: уж слишком легко дался переворот! уж таких чудес не бывает! конечно, какие-то козни плетутся. Но это так ясно, о чём же спорить? Обезопаситься от Николая, конечно!

Ну, российская традиция благодушия! Уже готовы простить, забыть, снизойти. Нашлись возражатели, резолюцию готовили в отдельной комнате. Но нашей стороны было подавляюще и приняли так: довести до правительства, что необходимо подвергнуть царя и членов его семьи личному задержанию и ни на какие ответственные посты не назначать лиц из царской фамилии!

Разумно. Само напрашивается.

Но не так легко об этом в собственной квартире разговаривать: несколько раз, когда входила с подносом горничная Саша, Сусанна делала предупреждающий знак гостям, и разговор прерывался. Саша – тупо обожала царскую чету, её комнатка была вся обвешана иконами и царскими портретами, всегда смеялись у Корзнеров, что в случае погрома прямо Сашу саму и выставлять к окну или против дверей. После отречения она рыдала вот уже третьи сутки, кухарка – та ничуть, и видела же Саша, что хозяева ликуют, и это создавало в доме грозную тяжесть, а не время было ссориться с прислугой, да и что ж обижать её. Постепенно смирится.

– Господа, господа! – искал тоста, электризованно перебирая пальцами, Эрик Печерский из «Раннего утра», и при горничной иносказательно: – мы не должны повторять буквально всего, что было во Французской революции, не всю целиком историю, но повторим из неё всё то, что было в ней прекрасно!

Выпили так. Саша вышла.

– Господа! – искал Держановский, тоже из «Утра России», – а спросим так: среди великих князей и великих княгинь – есть ли вообще невиновные? Со всей их наигранной фрондой Распутину – разве они своим молчанием не обманывали страну? Их всех должно постичь наказание!

– Да даже и Юсупов – и тот как открылся теперь в своей телеграмме!

– Какой? какой, господа?

– «Утро России» запросило его по месту ссылки высказаться о перевороте. Что ж он ответил? – Ардов просто кипел: – «Будучи нижним чином, не считаю себя вправе высказывать свои политические взгляды для печати.» Какова наглость? И это – убийца Распутина?

– Плевок в лицо печати!

– А я нахожу, господа, что это мило! И остроумно, – не согласилась Сусанна.

А каковы придворные? Ну, это паноптикум. Начали перебирать. Нилов – убеждённый черносотенец. Бенкендорф – упорный черносотенец. Фредерикс – закоренелый черносотенец. Воейков – вдохновитель всех черносотенных начинаний. Апраксин – открытый член союза русского народа, ядро черносотенной придворной партии.

О, сколько надо чистить!

Да только ли в придворном кругу? А сколько сейчас перекрасившихся в революционной толпе? С красными бантиками в петлицах – сколько недавних друзей полицейского участка? Эти все ядовитые корни надо обнаружить и вырвать!

Да вот и сегодня в заседании выяснилось: бывший градоначальник как будто арестован, сидит в Кремле, но в роскошных палатах, и там он имеет сообщение с дворцовым управителем и ни в чём не нуждается.

А телефонами? Теперь дано распоряжение снять некоторые подозрительные аппараты. А переговоры с местностями, лежащими вне Москвы, подвергнуть цензуре. Потому что деятели старой власти…

Давид напомнил телеграмму Челнокову от московского мещанства: молят Всевышнего, чтобы завоёванная народом свобода не была утрачена. Живучий мещанский страх! Робкие мысли вчерашнего сумеречного дня.

– Осторожней, господа! А – что в провинции? Вы её знаете, провинцию? А как она себя поведёт? Будет ли она наша?

– Господа-а! – настаивал молодой белокурый Фиалковский, протеже Давида, – и провинция будет наша, и всё будет наше, только не задохнитесь от головокружительного скачка, совершённого нами. Ведь мы сделали скачок от абсолютизма и сразу к полнейшей демократии! – кто это выдержит? Молниеносен был переворот – но ещё молниеносней перестройка внутренней жизни! Новый министр юстиции (кстати, он завтра будет в Москве, хорошая новость!) решительно изгоняет «неправду чёрную» из русского суда. От бездарных клевретов старой власти администрация переходит к людям общественного навыка.

Еще и более их всех умел горячиться Мандельштам, но на кадетских съездах, когда он подрывался под Милюкова. А здесь, среди своих, где был он старший и уважаемый во всех отношениях, он говорил с убедительной сдержанностью:

– Нам, привыкшим всю жизнь быть в оппозиции и в революции, – нам, господа, трудно ещё осознать, что мы стали материальной силой, стали правительством. И – таким сильным правительством, каким прежний режим только мечтал стать. Налицо – та сила власти, поставленной народом, для которой нет никаких преград. Все партии одинаково понимают основания свободы – и поэтому в народном кабинете не будет разногласий, а только напряжённая созидательная работа. Весь государственный механизм теперь в наших руках! И уж теперь из наших твёрдых рук не вырвать свободы никому!

– Если только, если только… не помешает народная темнота. Ведь народ ненавидит всех, кто носит немецкое платье, воротнички и галстуки.

А не будет ли противоречий с Советом депутатов? – спросил озабоченно Марк.

Никаких. Всё, что конфликтовало эпизодически, – разъяснилось как недоразумение.

– Больше действовать через прессу! – кричал Эрик Печерский, он немного перебрал в рюмках, и вообще сбивался быстро. – Её голос громок, и она вся теперь заодно. К ней не могут не прислушаться, и она поведёт общество! Русская печать! – на какой недосягаемой высоте она всегда стояла! Мы все говорили с горлом, сдавленным железной рукой. У всех у нас на памяти – циркуляры, штрафы, запрещения. Мы все воспитаны на подвиге. Нашу эпоху надо воспевать в гекзаметрах!

Но Держановский, неспособный к гекзаметрам, шутливо жаловался:

– Всю жизнь я писал о чёрной сотне. А с кем теперь бороться, господа, дайте тему! Не осталось, с кем бороться!

Хорошо продвигались в еде, приобретая с тем и основательность, – Сусанна удовлетворённо озирала стол, более всех довольная. Её радовало пребывать в объёме силы, среди сильных и победителей, больней всего она мучилась прежде, если наблюдала трусливую слабость окружения.

Кажется, и новости уже подходили к концу. Ещё рассказывали о герое журналисте Лисковиче, как говорят (вопреки другой, официальной версии), он с кучкой солдат взял Бутырскую тюрьму (пуля начальника тюрьмы пролетела мимо его головы) – а затем и Пречистенский участок.

А мысли неслись вперёд, развивал опять Мандельштам: что ставши властью, мы больше не нуждаемся в тех забастовках и беспорядках, которыми разлагали прежнюю правительственную силу. Теперь это всё надо прекратить, и все силы народа бросить на работу. Укрепить добытую свободу на твёрдом порядке.

И снова Ардов, жалея так зря упустить свою блестяще найденную и так хорошо принятую фразу, накатом через стол.

– Мы теперь – обречены победить ! Напоминаю вам, господа: идёт война! И если недавно мы могли думать хоть об «условном мире», то теперь мы вынуждены воевать, обеспечивая свою свободу! Забыта усталость, мучительное раздвоение русской души – и снова загорелись наши сердца! Да только теперь и сможет Россия воевать – без раскола, без предательства, без уныния. Настоящая война – только теперь и начинается, вместе с революцией! Друзья! Высшего счастья мы уже никогда не испытаем в жизни: наша вера исполнилась, Россия – действительно великая страна, и это видит весь мир! Этот воздух – нас пьянит. Наши головы кружатся, как кружилась голова у Камиля Демулена, когда он приколол к своей шляпе каштановый листок и крикнул – в Бастилию! Господа, мы слишком видим похожесть наших двух революций…

И Сусанна видела! Она – видела и чувствовала и даже выразить могла бы дальше, глубже и острей, чем подхмелевшие мужчины здесь, за столом, – но она не нуждалась выступать вперёд со своим. С неё довольно было, что она эту красоту ощущала, и даже ярче, чем видение Камиля Демулена, – она ощущала всю совокупную красоту Происходящего, в котором, действительно, можно было умереть от счастья, как в любви.

Стоило жить, чтобы дождаться такого времени!

Тут отозвали её к телефону.

Хотя говорящая назвала себя ещё раньше и можно было голос угадать, но Сусанна с большим трудом оторвала душу, переносилась, всё не могла понять, кто это.

Алина Владимировна возвратилась из Борисоглебска и теперь жалостным, пугливым голосом спрашивала: как с её мужем?

Сусанна всё никак не могла до конца перенестись и сосредоточиться. Она конечно не забыла, что несмотря ни на какие революции – главные радости людей или главные страдания их всё равно остаются от сердца. И вот уже – чувствовала она жалость к Алине, особенно при малой возможности помочь. Да, он звонил однажды. Но – не застал. И потом не пришёл.

Уговорилась встретиться с нею завтра, всё расскажет подробно.

Но: самой ей, после этого красного вихря, уже странно было вспомнить: зачем она ездила с этими патриотическими концертами? Какую вину и перед кем она отрабатывала?