Онлайн чтение книги История Оливера Oliver’s Story
2

Мы похоронили Дженни ранним декабрьским утром. Нам еще повезло, потому что к полудню сильнейший ураган превратил Новую Англию в снежную пустыню.

Мои родители спросили меня, не вернусь ли я в Бостон поездом вместе с ними. Я как можно вежливее отклонил это предложение, уверяя, что Филипп без меня сойдет с ума. На самом деле все было наоборот. Филипп был нужен мне, чтобы научиться у него, как пережить горе, ибо всю свою жизнь я был отгорожен от человеческих потерь и страданий.

— Пожалуйста, держи с нами связь, — сказал отец.

— Да, конечно. — Я пожал ему руку и поцеловал маму в щеку. И поезд отправился на север.

Сначала в доме Кавиллери было шумно. Родственники ни за что не хотели оставлять нас с Филиппом одних. Но постепенно, один за другим все они растворились, так как у всех были свои семьи. Расставаясь, каждый заставил Фила дать обещание, что он снова откроет магазин и примется за работу. Это единственное, что нужно делать. Он неизменно кивал головой в знак согласия.

И наконец мы остались вдвоем. Не было никакой нужды двигаться, ибо каждый оставил нам на кухне месячный запас всего необходимого.

Теперь, когда не было ничего отвлекающего в виде тетушек и кузенов, я начал ощущать, что наркоз от церемонии проходит. До этого мне казалось, что у меня все болит. Теперь я понял, что просто пребывал в оцепенении. Агония только начиналась.

— Послушай, тебе надо вернуться в Нью-Йорк, — не очень уверенно сказал Фил. Я воздержался от заявления, что его кондитерская очевидно закрылась навсегда. Я сказал: — Не могу. Здесь, в Крэнстоне, у меня свидание 31 декабря.

— С кем? — спросил он.

— С тобой, — ответил я.

— То-то будет весело! — сказал он. — Но обещай мне — утром, в первый день Нового года ты отправишься домой.

— О’кей, — сказал я.

— О’кей, — ответил он.

Мои родители звонили каждый вечер.

— Нет, ничем, миссис Барретт, — говорил ей Фил. Она явно спрашивала, чем может помочь.

— Нет, ничего, отец, — говорил я, когда трубка оказывалась у меня. Но все равно спасибо.

Фил показал мне спрятанные фотографии. Те, что Дженни когда-то категорически запретила мне показывать.

— Черт побери, Фил, я не хочу, чтобы Оливер видел меня со скобками на зубах!

— Но, Дженни, ты была очень хорошенькой.

— Сейчас я лучше, — ответила она в свойственной ей манере. Затем добавила: — И не показывай фотографий, на которых я грудная.

— Но почему? Почему нет?

— Не хочу, чтобы Оливер видел, какая я была толстая.

Я изумленно наблюдал за этой веселой перепалкой. К тому времени мы были уже женаты, и едва ли я мог развестись с ней лишь потому, что в детстве она носила скобки для выпрямления зубов.

— Послушай, кто здесь хозяин? — спросил я Фила, чтобы не дать угаснуть этой игре.

— Сам догадайся. Он улыбнулся и убрал альбомы на место.

Ну, а сегодня мы их посмотрели. Фотографий было очень много.

На всех ранних бросалась в глаза Тереза Кавиллери, жена Филиппа.

— Она похожа на Дженни.

— Она была красивая, — вздохнул он.

В какой-то момент, когда Дженни уже вышла из грудного возраста, но была еще без скобок, Тереза вдруг исчезла с фотографий.

— Я не должен был разрешать ей вести машину ночью, — сказал Фил так, будто авария, в которой она погибла, произошла только вчера.

— Как ты с этим справился? — спросил я. — Как смог выдержать? — Я специально задал этот вопрос, чтобы узнать, какое средство он может предложить мне.

— Кто сказал, что я смог это выдержать? — отозвался Филипп. — Но у меня по крайней мере была маленькая дочка.

— Чтобы о ней заботиться…

— Чтобы заботиться обо мне, — сказал он.

И я услышал рассказы, которые при жизни Дженнифер не подлежали оглашению. Как она изо всех сил старалась ему помочь. Облегчить боль. Ему пришлось разрешить ей готовить. Хуже того, ему пришлось съедать плоды ее неумелого творчества, приготовленные по рецептам купленных в супермаркете журналов. По средам она заставляла его по-прежнему играть в шары с приятелями. Она делала всё, что от нее зависело, чтобы он был счастлив.

— Поэтому ты больше не женился, Фил?

— Что?

— Из-за Дженни?

— Боже мой, нет. Она уговаривала меня жениться и даже сватала.

— Да что ты?

Он кивнул.

— Правда, она пыталась навязать мне всех подходящих американок итальянского происхождения от Крэнстона до Потакета.

— И все они никуда не годились?

— Нет, некоторые даже были милы, — сказал он, что меня удивило. — Например, мисс Ринальди, учительница английского языка в начальной школе Дженни…

— Ну и…?

— Она была очень мила. Мы некоторое время встречались. Сейчас она замужем. Трое детей.

— Я думаю, Фил, ты просто не был готов.

Он посмотрел на меня и покачал головой.

— Послушай, Оливер, однажды у меня это было. И кто я такой, черт побери, чтобы надеяться, что бог даст мне дважды то, чего у большинства людей не было ни разу.

После этого он отвел глаза, сожалея, что выдал мне свою тайну.

В день Нового года Фил буквально затолкал меня в поезд.

— Помни, ты обещал вернуться к работе, — сказал он.

— Ты тоже, — ответил я.

— Это помогает. Поверь мне, Оливер, это действительно помогает. — Поезд начал двигаться.

Фил оказался прав. Погрузившись в чужие юридические проблемы, я нашел выход раздражению, которое уже начало овладевать мной. Кто-то надо мной поизмывался, думал я. Кто-то в земной и небесной канцеляриях. И я почувствовал: надо что-то делать, чтобы все это исправить. Я все больше и больше погружался в то, что называется «судебные ошибки». А ведь именно тогда в нашем саду оказалось много отвратительных сорняков.

Благодаря делу «Миранда против штата Аризона» (арх. № 384СЩ436)[1]Реальное дело в Верховном суде США, решение по которому в 1966 году определило права лиц, подвергнутых аресту. я был занят выше головы. Верховный суд наконец признал: подозреваемому следует разъяснить, что он имеет право молчать, пока не получит адвоката. Я точно не знаю, скольких человек до этого поспешно отдали под суд, но внезапно я разозлился за всех них. Например, за Лероя Сигера, который уже сидел, когда мне поручили вести его дело.

Ли был признан виновным на основе подписанного признания, ловко (но законно ли) полученного от него после длительного допроса. К тому времени, когда обвиняемый подписал протокол, он не понимал, что делает, и думал лишь о том, что ему наконец дадут поспать. Дело Лероя Сигера создало один из основных прецедентов для возбуждения другого дела — «Миранда против штата Аризона». И отпустили эту пружину мы. Небольшой пример торжества справедливости задним числом.

— Спасибо, дружище, — сказал мне Лерой и повернулся, чтобы поцеловать свою плачущую жену.

— Все в порядке, — ответил я и пошел прочь, не в силах разделить счастье Лероя Сигера. К тому же, у него была жена. И вообще, мир был полон тех, кого мы, юристы, на своем слэнге называем «чайниками».

Например, Сэнди Уэббер, который боролся с призывной комиссией, чтобы добиться права на альтернативную службу. Судьи колебались. Сэнди не был квакером, и поэтому не было ясно, что заставляет его отказываться воевать — «глубокая вера» или просто трусость. И хотя его положение казалось весьма рискованным, бежать в Канаду он не хотел, а хотел, чтобы суд признал его право на свободу совести. Человек он был очень мягкий, его девушка сильно за него боялась. Один из друзей Сэнди отбывал срок в тюрьме, и ему там не очень нравилось.

— Давай сбежим в Монреаль, — говорила она.

— Я хочу остаться и бороться, — отвечал он.

Мы боролись. И проиграли. Потом подали апелляцию и выиграли. Он был счастлив, что вместо службы в армии будет три года мыть посуду в больнице.

— Вы выступали просто потрясающе, — ликовал Сэнди и его возлюбленная, обнимая меня.

— Храните веру, — ответил я и отправился убивать других драконов. Разок оглянувшись, я увидел, как они пляшут на тротуаре. Захотел улыбнуться, но не смог.

Я был очень зол.

Я работал допоздна. Мне не хотелось уходить из офиса. Все дома напоминало о Дженни. Пианино. Книги. Мебель, которую мы вместе покупали. Да, я старался убедить себя, что надо переехать. Но я так поздно добирался до дома, что это было бессмысленно. Постепенно я привык к одиноким обедам на нашей тихой кухне, вечером слушал магнитофон, хотя никогда не садился в кресло, в котором Дженни читала. Я даже почти научился засыпать в нашей пустой кровати. И потому не думал, что мне нужно уезжать из этой квартиры.

До тех пор, пока не открыл одну дверь.

Это был стенной шкаф Дженни, заглядывать в который я до этого дня избегал. Но каким-то образом, по глупости, я открыл его. И увидел ее одежду. Платья Дженни, ее блузки, шарфики. Ее свитера, один, сохранившийся еще со школы, который она наотрез отказалась выкинуть и, хотя он был уже драный, носила его дома. Все это было здесь, а Дженни — не было.

Не могу сказать, о чем я думал, глядя на этот шелк и шерсть, свидетелей прежней жизни. Если бы я прикоснулся к этому старому свитеру, я наверное смог бы ощутить какую-то частицу живой Дженни.

Я закрыл эту дверь и никогда больше ее не открывал. Спустя две недели Филипп Кавиллери спокойно запаковал все ее вещи и унес их из дома. Он пробормотал, что знает каких-то католиков, которые помогают бедным. И перед тем, как уехать в Крэнстон на взятом напрокат пикапе для доставки кондитерских изделий, сказал на прощанье: «Если ты не переедешь, я больше к тебе не приеду».

Странно. Через неделю после того, как он вытащил из дома всё, что пробуждало воспоминания о Дженни, я нашел новую квартиру. Маленькая, похожая на тюрьму (окна квартир на первых этажах в Нью-Йорке забраны железными решетками). Это был высокий полуподвал в аристократическом особняке, где жил богатый продюсер. К его новомодной двери с золотой шарообразной ручкой вела небольшая лестница, так что люди, которые приходили на его оргии, никогда меня не беспокоили. Эта квартира была ближе к конторе, и до Центрального парка всего полквартала. Короче, некоторые признаки явно указывали на мое близкое выздоровление.

И все же я должен сделать серьезное признание.

Хоть я и жил на новом месте, заново отделанном, с новыми плакатами на стенах и совершенно новой кроватью, и друзья все чаще говорили: «Ты хорошо выглядишь, старина», — у меня было что-то, что я сохранил от Дженни, которая когда-то была моей женой.

Дома, в нижнем ящике письменного стола, лежали очки Дженни. Да. Обе пары ее очков. Потому что они напоминали мне о прелестных глазах, которые видели меня насквозь.

В остальных отношениях я — как всякий, кто меня видит, никогда не устает повторять — в отличной форме.