Онлайн чтение книги Для фортепиано соло. Новеллы Pour piano seul
Любовь в изгнании. © Перевод. Вера Мильчина, 2011

Оказавшись в Америке, французский писатель Бертран Шмит не писал ничего, кроме воспоминаний и работ по истории. Его жене, Изабелле, это не нравилось:

— Лучше бы ты, как раньше, писал романы и рассказы. Политическая обстановка меняется, государства ссорятся и мирятся, сейчас никому нет дела до греческих воинов или Наполеона III, а вот Навсикая и Пышка бессмертны…

— Да, конечно, — отвечал Бертран. — Но где ты видела в Нью-Йорке, в 1944 году, Навсикай и Пышек?

— Да на каждом шагу, — сказала Изабелла. — Возьми хотя бы Соланж Вилье с ее послом. Чем не сюжет для романа?

— Для романа? — удивился Бертран. — По-моему, ты не права, для романа тут материала маловато, а вот рассказ бы вышел отличный. Особенно если бы за дело взялся Сомерсет Моэм или Мопассан.

— А почему не ты?

— Потому что я не могу… Соланж узнает себя и обидится — и у нее будут для этого основания… Да и вообще, я считаю, что французы, живущие в изгнании, должны поддерживать друг друга, а не грызться.

— Придумай что-нибудь. Преврати посла в полковника; измени место действия; сделай американского фабриканта аргентинским скотопромышленником. Это ведь для тебя пустяк.

— Не такой уж пустяк, как ты думаешь, Изабелла… За двадцать лет, что мы с тобой женаты, ты могла бы понять, что я хорошо пишу только с натуры. Легко сказать: измени место действия. Ведь тогда куча вещей сразу сделается неправдоподобной… Да и вообще, что я знаю о характере аргентинских скотопромышленников, о том, как они разговаривают, что любят?.. Ровным счетом ничего!.. Вот у меня ничего и не выйдет.

— Ну так опиши все как было, выведи и посла и фабриканта из Питсбурга.

— Повторяю тебе: это невозможно. Соланж узнает себя и обидится.

— Не думаю.

— Значит, ты считаешь, что она не обидится, если я, ее друг, разнесу по всему свету скандальную историю, известную всему Нью-Йорку?

— Уверена, что не обидится.

— Ты иногда бываешь поразительно упряма.

— Ничего подобного. Просто я знаю женщин, а ты, Бертран, по-прежнему заблуждаешься на их счет, как все мужчины… А уж Соланж-то я знаю лучше многих других. Твоя прелестная приятельница больше всего на свете боится не скандала, а безвестности… О ней будут злословить? Какая разница, лишь бы о ней говорили… К тому же кто тебе велит осуждать ее? Сделай ее положительной героиней.

— Не могу. Вся соль этой истории в контрасте между наивностью посла с его романтическими представлениями о любви и дерзким цинизмом нашей Соланж.

— Верно, но ведь цинизм еще не худший недостаток. Лицемерие в сто раз хуже. Изобрази Соланж женщиной энергичной, жестокой, чуть презрительной, для которой мужчины — не более чем пешки. Она будет в восторге.

— Она будет в ужасе!

— Давай проверим.

— Изабелла, не будь такой назойливой.

— Бертран, не будь таким трусом.

— Я вовсе не трус. Но я не хочу терять друга. Соланж мне дороже рассказа. Послушай, Изабелла, я предлагаю тебе компромиссное решение. Я напишу этот рассказ…

— Слава Богу!

— Постой. Я напишу его, но прежде чем печатать, покажу его Соланж, не говоря о том, что речь идет о ней, — как будто мне просто интересно узнать ее мнение. И посмотрю, что она скажет.

— Милый Бертран!

— Что значит «милый Бертран»?

— Это значит, что ты — прелесть; ты совершенно не умеешь хитрить. Ведь все это шито белыми нитками: «Не говори о том, что речь идет о ней». Как, интересно, она сможет себя не узнать, если ты ничего не изменишь?

— Она узнает себя, но у нее будет возможность не признаваться в этом. Если она скажет: «Я не в восторге. Это не лучший твой рассказ», — все станет ясно.

— Милый Бертран!

— Изабелла, не выводи меня из терпения!

— Молчу, молчу. Работай спокойно.

У Изабеллы Шмит был большой опыт, и она знала, что убедить мужа сесть за рассказ или роман нелегко. Всякая тема вызывала возражения нравственного, сентиментального, семейного или национального порядка. Но только до тех пор, пока художник, воспарив над повседневностью, не одерживал победу над моралистом, другом, родственником и гражданином. Тогда Бертран полностью погружался в работу и забывал обо всем, кроме своих персонажей. С этого счастливого момента он, казалось, впадал в какой-то транс. Возможно, все дело было в том, что сначала он долго колебался и не спешил приступать к работе; за это время сюжет успевал созреть в его уме, и когда он наконец садился за письменный стол, рассказ ложился на бумагу с удивительной быстротой, словно сам собой. Так случилось и на этот раз. Бертран написал рассказ в три дня.

— Ну как, ты доволен?

— Не совсем. Но, в общем, доволен. Шесть тысяч слов — это немало. Фабрикант из Питсбурга вышел неплохо. Никогда не думал, что смогу так похоже изобразить американца. Характер героини только намечен, но она мила. Не знаю, конечно, что скажет здешняя публика… Французам бы, наверно, понравилось.

— Ты все еще собираешься показать рассказ Соланж?

— Да надо бы. Сознаюсь тебе, теперь, когда он уже написан, мне было бы обидно его не напечатать. Но и надеюсь, что Соланж не станет возражать. Против ожиданий, я многое изменил — даже не думал, что это будет так легко.

— Тогда я сейчас же звоню в «Отель Пьер» и спрашиваю у Соланж, когда она сможет тебя принять?

— Постой. К чему такая спешка?

— К тому, что я знаю: если тебе дать волю, ты найдешь тысячу причин, чтобы отложить испытание… Никогда не следует откладывать вещи неприятные, но необходимые. Отнесись к этому визиту, как к посещению зубного врача или операции.

— Вполне безболезненной.

— Ты в этом уверен?

В тот же день в пять часов вечера Бертран Шмит вошел в квартиру Соланж Вилье на тридцать третьем этаже «Отель Пьер». Он был уверен, что она встретит его полулежа на диване. Так и оказалось. Соланж и вдали от родины оставалась верна своей парижской тактике и по-прежнему скрывала твердость характера за небрежностью поз. Зная, что ноги у нее безупречны, она охотно позволяла гостям любоваться ими. Рядом с ней на норковом покрывале лежала книга Бертрана. Она протянула гостю маленькую ручку с тщательно отполированными коготками.

— Как это мило с твоей стороны, Бертран!.. Я была так рада — и чуть-чуть удивлена, — когда Изабелла мне позвонила… Твоя супруга не балует меня своим вниманием. Да, сильно я, должно быть, сдала, дорогой мой Бертран, раз Изабелла сама посылает тебя ко мне! Или…

— Или что, Соланж?

— Да так…

И она улыбнулась, еле заметно подмигнув Бертрану. Он вздохнул, открыл кожаную папку и достал рукопись. Соланж засмеялась.

— Ты помнишь те времена в Париже, — сказал Бертран, — когда я не выпускал ни одного романа, не прочтя его сначала тебе? Ты была так добра, что утверждала, будто эти «вернисажи» тебя забавляют, а я всегда был уверен, что получу хороший совет.

— Не смейся надо мной, миленький мой Бертран. Какие советы я могу дать писателю твоего уровня?!

— Не напрашивайся на комплименты, Соланж! Ты прекрасно знаешь, что о женщинах, их ощущениях и мыслях тебе известно больше, чем всем моралистам в мире. Ты, ты одна была для меня тем, чем были для Бальзака госпожа де Берни, госпожа де Кастри и герцогиня д’Абрантес. Благодаря тебе…

— Бертран! Бертран! Что сказала бы Изабелла?

— Изабелла сказала бы, что я прав. Я ей многим обязан. Но есть тип женщин, который выше ее понимания, и ей это прекрасно известно.

— Ну спасибо тебе, Бертран! Ты хочешь сказать, что чистая и невинная Изабелла даже понятия не имеет о распутницах вроде меня?.. Между прочим, я могла бы и обидеться на такое невежливое обхождение… Ладно, ладно, не проси прощения, я же шучу. Одним словом, ты пришел, чтобы прочесть мне роман?

— Нет, всего лишь рассказ.

— Как это замечательно, Бертран! Я сразу вспомнила добрые старые времена, улицу Эйлау, мой уютный кабинет. Ты уже тысячу лет не оказывал мне такой чести.

— Да ведь я здесь писал одни политические статьи.

— Ну да! А эта восхитительная история в «Атлантик Мансли»? Разве это не рассказ?.. А другая, похуже, которую ты напечатал в «Текст Эропеен»?.. Скажи лучше правду, миленький мой Бертран, тебе не терпится прочесть мне этот рассказ, потому что я — его героиня, и ты хочешь узнать, не стану ли я возражать против его публикации?.. Я угадала?

— Нет. Я в самом деле хочу прочесть тебе этот рассказ, потому что его героиня иногда попадает в ситуации, которые могли бы напомнить… я хочу сказать, ситуации, в чем-то похожие на те… но сами персонажи не имеют ничего общего ни с тобой, ни с теми…

— Ну-ну! Смелее, Бертран!.. Ты хочешь сказать: с моими любовниками?.. Ну тогда так и скажи.

— Позволь мне докончить фразу: ни с теми, кого считают таковыми.

— Изабелла добавила бы, что нет дыма без огня. Что было бы банально, но точно. Быть монахиней — не мое призвание. Я тебя слушаю, миленький мой Бертран. Впрочем, постой: дай мне сначала сигарету и пепельницу. Спасибо. Теперь можешь начинать.

Бертран прочел свой рассказ с карандашом в руках, отмечая на полях слова, утяжелявшие фразу или звучавшие неестественно. Он любил проверять написанное чтением вслух, которое всегда безошибочно выявляет все шероховатости стиля. Иногда он поднимал глаза на Соланж. Она сидела смирно и слушала с большим интересом. Чтение длилось сорок минут, за все это время Соланж ни разу не прервала Бертрана. Когда он кончил и с деланной небрежностью убрал листки в папку, она засмеялась, а потом о чем-то задумалась.

— Ну как? — спросил он не без тревоги. — Тебе не понравилось?

— Мне? — сказала она. — Совсем наоборот. С чего ты взял?

— С того, что ты молчишь.

— А тебе, честолюбивый ты человек, подавай комплименты!.. Я молчу, миленький мой Бертран, потому что онемела от восторга.

— Не издевайся надо мной, Соланж. Хорош рассказ или плох?

— Бертран, он замечателен… замечателен… И я в нем точь-в-точь такая, какой тебе описывает меня Изабелла со свойственной ей нежной снисходительностью. Только…

— Только что?

— Только вся загвоздка в том, что твоя разумная дева не очень-то сильна в тех методах, которыми пользуемся мы, девы неразумные. Твоя версия моих «побед» немного наивна. По-твоему, все дело в чувствах. Поверь мне, решительная женщина имеет в запасе более действенные средства.

— Например?

— Например, можно вечером как бы случайно оказаться в чужой постели… Или надеть платье, у которого одна бретелька все время соскальзывает с плеча… или притвориться ночью в такси чуть-чуть захмелевшей. Не бойся хотя бы изредка вспоминать о том, что твои герои — люди из плоти и крови, Бертран. Я понимаю, ты специалист по душевным переживаниям. Но знаешь, душа без тела далеко не уедет.

— Но вспомни Стендаля, Соланж. Никто не писал таких прекрасных романов о любви, как он. А ведь в них чувственность не играет почти никакой роли.

— Потому-то, наверно, я и умираю от скуки, когда берусь за него!.. Я знаю, тебе это покажется кощунством, но что я могу поделать: по-моему, твой Стендаль — тоска зеленая. Кстати, он, случайно, не был импотентом? Что-то я, кажется, читала насчет каких-то неудач… К тому же ведь у тебя в рассказе действует не стендалевская героиня. Ты пишешь обо мне, Соланж Вилье. Так не лишай же меня моего надежнейшего оружия. И потом, Бертран, зачем ты превратил посла в полковника? С точки зрения социальной иерархии это принижает меня, а с точки зрения литературной — это ошибка, потому что ты подметил многие черты посла, описал их и в результате у тебя вышел солдат, говорящий языком дипломата. Это никуда не годится. То же самое и с Берчем. Зачем делать его адвокатом, когда он производит сталь? Всякий догадливый читатель и здесь сразу поймает тебя с поличным.

— Ты умница, Соланж. Ни один профессиональный литератор не сумел бы лучше тебя подметить слабости этого рассказа. Но если я что-то изменил, то только из-за тебя. Ты же понимаешь, что если бы портреты посла и фабриканта вышли слишком похожими, весь Нью-Йорк сразу понял бы, что речь идет о тебе. А я старался этого избежать.

— Отчего же, Бертран?

— Отчего? Ясное дело, оттого, что я к тебе хорошо отношусь. Я хотел избавить тебя от неприятностей.

— Каких неприятностей!.. Мне смешно тебя слушать!.. Ты, может быть, думаешь, что я стыжусь своих поступков? Ничего подобного. Да пусть хоть весь мир знает, что я была любовницей посла, и Берча, и Боба Лебретона.

— Весь мир и так об этом знает.

— Тогда почему не сказать об этом прямо? Если тебе так необходимо выводить меня в твоих книгах — а ты, похоже, никак не можешь без этого обойтись, дорогой мой, потому что я уже три раза появлялась в них под разными именами, — то дай мне по крайней мере возможность нравиться читателям. Не лишай меня моего оружия. Кстати, когда ты в хорошем настроении, ты утверждаешь, что я умею создавать вокруг себя особую атмосферу, где бы я ни находилась. И, пожалуй, это довольно верно. В таком случае почему я не вижу этой атмосферы в твоем рассказе?.. Почему ты ее искажаешь?.. Понимаешь, мне не хватает в твоем рассказе моего норкового покрывала, моего лорнета, фотографии Пруста на моем столике, твоей книги с такой милой надписью.

— Короче говоря, Соланж, ты хочешь, чтобы я во всеуслышание объявил, что эта история — чистая правда и что случилась она именно с тобой?

— Ох уж эти романисты! — отвечала Соланж. — Ничего-то от них не скроешь. Они читают самые сокровенные наши мысли.

Когда Бертран Шмит вернулся домой, Изабелла, с нетерпением ожидавшая его, спросила:

— Ну как? Что сказала модель?

— Модель потребовала значительных исправлений.

— В самом деле? Каких же?

— Увидишь. Не люблю говорить о таких вещах, пока они не написаны. Это меня сковывает.

Он трудился целую неделю, дописывал, вычеркивал, колдовал над текстом и, наконец, доставил в «Отель Пьер» новую рукопись. Через два дня у него зазвонил телефон: это была не Соланж Вилье, а Боб Лебретон.

— Дорогой маэстро, — сказал он, — вы меня почти не знаете, хотя у нас много общих друзей, тем не менее я хотел бы с вами поговорить. Да, как можно скорее. Это очень важно, дело касается нашей доброй знакомой, госпожи Вилье.

— Госпожа Вилье поручила вам переговорить со мной?

— Нет, что вы! Госпожа Вилье ничего не знает о моем звонке. Я сам… В общем, я вам все объясню… Когда бы вы могли принять меня?

— Когда вам угодно. Если вы свободны, то хоть сейчас.

— Я сажусь в машину и лечу к вам.

Французский инженер Робер Лебретон, которого англоманка Соланж перекрестила в Боба, работал перед войной у Жака Вилье и постепенно стал его правой рукой во всех делах. Когда Вилье в июне 1940 года, после заключения перемирия, решил отправиться в Соединенные Штаты, Лебретон последовал за ним, и они вместе наладили в Рочестере крупное производство оптических приборов. Как и почему инженер Лебретон стал не только помощником мужа, но и любовником жены? Этого Бертран не знал. Лебретон был мужествен и недурен собой, однако он уже начинал полнеть, а во рту у него виднелся сломанный зуб, сильно портивший его внешность. «Может, ее соблазнило удобство ситуации? — размышлял Бертран. — Он всегда под рукой… А может, он информирует ее о делах мужа; она любит быть в курсе всех новостей — на всякий случай».

В дверь позвонили. Бертран пошел открывать.

— Как вы быстро… — сказал он Лебретону.

— У меня на утро намечена масса дел. А после обеда я непременно должен отправиться в Вашингтон. Но мне необходимо было повидаться с вами.

— Присаживайтесь… Хотите сигарету?

— Нет, спасибо… Господин Шмит, вы можете подумать, что я вмешиваюсь не в свое дело, но речь идет о спокойствии человека, который мне дороже всего на свете. Я имею в виду Жака Вилье.

— Жака Вилье? — удивленно переспросил Бертран, непроизвольно сделав ударение на слове Жак.

— Да, Жака Вилье… Вы удивлены, дорогой маэстро?.. Вы, может быть, не знаете, что Жак Вилье — не только мой патрон.

«Ну да, он еще и муж твоей любовницы, — подумал Бертран. — Это ведь в самом деле что-то вроде свойства».

Собеседник его тем временем продолжал:

— Он мой друг. Он — человек, который воспитал меня и которому я обязан всем. Должен вам сказать, что под его грубоватой внешностью скрывается ранимое сердце. Это такой чувствительный человек! Вы даже представить себе не можете, как много он делает для рабочих — без всякого шума, не ради саморекламы. Одним словом, я готов на все, лишь бы оградить его от неприятностей. Вчера вечером я зашел к Вилье. Дома была только госпожа Вилье — Жак, оказывается, уехал в Вашингтон, ему нужно повидать кое-кого из Пентагона. Так вот, она дала мне прочесть ваш рассказ в рукописи, которую вы ей оставили. Позвольте мне признаться, что рассказ этот меня неприятно поразил.

— В самом деле? — спросил Бертран, которому было и забавно, и немного досадно это слышать. — Чем же?

— Тем, что он до неприличия прозрачен; тем, что читатель не может не узнать в героях чету Вилье; тем, что, опубликовав его, вы доставите ненужные огорчения моему лучшему другу. Прошу прощения, дорогой маэстро, но не находите ли вы, что с вашей стороны некрасиво — да, я не побоюсь этого слова, — некрасиво наделять мужа вашей героини обликом и характером Вилье, вкладывать ему в уста любимые выражения Жака? Измените хотя бы то, что можно изменить без труда. Вилье высокого роста — сделайте мужа из рассказа коротышкой. Вилье худощав — опишите толстяка… Вилье носит очки — замените их моноклем… Вилье промышленник — выведите судовладельца или химика… Соланж блондинка — превратите ее в брюнетку или шатенку… Одним словом, сделайте что хотите, на то вы и писатель, чтобы пустить в ход воображение и сбить недоброжелателей со следа.

— Простите меня, — сказал Бертран, — но я вынужден повторить свой вопрос: вас послала ко мне Соланж?

— Нет, что вы!.. Я уже говорил: госпожа Вилье не знает, что я здесь.

— Значит, она не в обиде на меня за то, что я описал все, как было?

Лебретон неуверенно произнес:

— Ну… По правде говоря, нет: она не понимает, как опасна эта публикация… Даже странно, ведь она такая умная женщина. Впрочем, женщинам всегда не хватает чуткости. Она не отдает себе отчета. Но я, самый близкий друг Вилье, можно даже сказать, его брат, прошу вас — нет, не отказаться от публикации вашего произведения… но немного изменить его… Я обращаюсь к вам не только как к писателю, но и как к порядочному человеку, как к другу семьи Вилье.

— Я попробую, — обещал Бертран.

За обедом он рассказал об этом разговоре Изабелле и добавил:

— Слушая его, я все время думал о том, что нежная забота о Вилье вылилась на деле в роман с Соланж и что этот человек, так ревниво оберегающий честь своего друга, не побоялся самолично посягнуть на нее… Но я, разумеется, оставил свои умозаключения при себе.

— И ты выполнишь его просьбу?

— Поправлю кое-какие мелочи.

— Зачем? Какое тебе дело до Лебретона?

— До Лебретона мне нет никакого дела, но в одном он прав — портрет мужа вышел слишком натуралистичным. Я над ним еще поработаю.

— Держу пари, что Соланж будет против.

— Соланж? Почему?

Но Изабелла Шмит знала натуру Соланж Вилье как свои пять пальцев, — когда Бертран прочел своей приятельнице новый вариант рассказа, где Вилье стал неузнаваем, та бурно запротестовала:

— Откуда вдруг такая осторожность, Бертран? Зачем ты мне подсовываешь чужого мужа? Жирный, пузатый, с моноклем, и разговаривает, как мастеровой… Да я в жизни не вышла бы за такого!.. Кому, интересно, ты хотел сделать приятное, преобразив его до неузнаваемости? Жаку? Но Жаку наплевать на то, что о нем говорят. Ты думаешь, он заблуждается насчет моей супружеской верности? Не говоря уже о том, что Жаку и в голову не придет читать твои рассказы. Жак интересуется заводами, конкурентами, своим положением в обществе. Я ему нужна, я помогаю ему вести игру; большего он от меня и не требует. Мой муж никогда не читает романов; у него на столе лежат книги по физике и химии, да еще труды по экономике — всякие прогнозы насчет того, каким станет мир после войны. Верни мне моего мужа, Бертран, или запри свой рассказ в ящике письменного стола.

Три месяца спустя рассказ под названием «Love in Exile» появился в журнале, на пестрой обложке которого красовался Эрот в цепях. Уступив требованиям Соланж, Бертран убрал все изменения, сделанные по просьбе Лебретона.

Через несколько дней Соланж пригласила Бертрана и Изабеллу на коктейль. Тут были французы и американцы: банкиры, офицеры, адвокаты, художники. Лебретон предлагал гостям бутерброды с икрой и семгой. На столике посреди гостиной, на самом видном месте лежал журнал с рассказом Бертрана. Время от времени Соланж демонстрировала его какому-нибудь важному гостю:

— Вы читали «Love in Exile» Бертрана Шмита?.. Нет?.. Но этот рассказ необходимо прочесть, он прекрасен! Мы с Бертраном старые друзья, и он, сама не знаю почему, вставляет меня во все свои книги. Вы с ним не знакомы? Вон он — сидит на синем диване и разговаривает с моим мужем. Нет, он некрасив, с чего ему быть красивым? Но рассказ его вы обязательно прочтите; вы ведь меня хорошо знаете и получите большое удовольствие. Хотите, я вам подарю журнал?.. Нет, нет, дорогой мой, меня это ничуть не затруднит, я купила целых пятьдесят штук.