Онлайн чтение книги Для фортепиано соло. Новеллы Pour piano seul
Пересадка. © Перевод. Елена Богатыренко, 2011

— Самая странная история в моей жизни? — переспросила она. — Вы ставите меня в тупик. В моей жизни было много историй.

— Думаю, что их и сейчас хватает.

— О нет! Я старею; я становлюсь умнее… Иными словами, я нуждаюсь в отдыхе… Я теперь рада, когда могу остаться одна на целый вечер, перечитать старые письма или послушать пластинку.

— Да быть не может, чтобы за вами больше не ухаживали… Ваши черты сохранили всю прелесть, а некий налет опыта, может быть, пережитых страданий, лишь добавляет им что-то торжественное… Вы неотразимы…

— Вы так любезны… Да, у меня еще есть поклонники. Беда в том, что я им больше не верю. Увы, я слишком хорошо знаю мужчин, мне знаком их пыл, пока они ничего еще не добились, а потом приходит безразличие — или ревность. Я говорю себе: чего ради еще раз смотреть комедию, если я уже знаю, чем все закончится?.. В молодости все было иначе. Каждый раз мне казалось, что я встретила замечательного человека, который избавит меня от неопределенности. Я отдавалась ему всей душой, я не жалела денег… Послушайте, еще каких-то пять лет назад, когда я познакомилась со своим мужем, Рено, у меня возникло впечатление, что все будет по-новому. Он был такой сильный, почти до грубости. Он стряхнул с меня все сомнения; он смеялся над моими тревогами и метаниями. Мне показалось, что с ним я обретаю вкус к жизни. Он вовсе не был совершенством: ему не хватало культуры и хороших манер. Но он давал мне то, чего у меня никогда не было: ощущение надежности… Спасательный круг… Во всяком случае, тогда я так думала.

— А теперь уже не думаете?

— Вы же знаете, что нет. Рено пережил крупные неудачи: мне пришлось его утешать, ободрять, поддерживать; я защищала Защитника… По-настоящему сильные мужчины встречаются редко.

— Но хотя бы одного вы встретили?

— Да, я знала одного такого мужчину. О, совсем недолго и при удивительных обстоятельствах… Кстати, вы просили меня рассказать о самом странном приключении в моей жизни, так вот оно!

— Расскажите мне.

— О Боже! О чем вы меня просите? Мне придется покопаться в памяти… И потом, эта история довольно длинная, а вы всегда так спешите. Вы готовы дать мне немного времени?

— Конечно, я весь внимание.

— Ну, хорошо… Это случилось лет двадцать назад… Я тогда была очень молодой вдовой. Вы помните мой первый брак? Чтобы доставить удовольствие родителям, я вышла замуж за человека гораздо старше меня, к которому я, безусловно, испытывала нежность, но нежность скорее дочернюю… Занимаясь с ним любовью, я не получала удовольствие, а благодарно выполняла свой долг. Через три года он умер, оставив меня в относительном материальном благополучии, так что внезапно, после родительской опеки и опеки мужа, я получила свободу, я стала хозяйкой своих поступков и своей судьбы. Могу сказать не хвастаясь, что тогда я была довольно хорошенькой…

— Более чем хорошенькой.

— Ну, если вы настаиваете… Что бы там ни было, я нравилась мужчинам, и вскоре вокруг меня образовалась группа претендентов. Я выбрала молодого американца по имени Джек Паркер. Многие из французов, которые считали себя его соперниками, нравились мне больше. Они разделяли мои вкусы; они умели говорить красивые комплименты. Джек мало читал; из всей музыки он предпочитал блюзы и джаз, а что касается живописи, то он с наивным доверием следовал моде. Он очень неумело говорил о любви… Вернее, он вовсе не говорил о ней. Его ухаживания ограничивались тем, что в кино, в театре или в саду, при свете луны, он брал меня за руку и говорил мне: «You are just wonderful». [8]Вы просто чудо (англ.).

Это все должно было бы нагонять на меня скуку… Но нет, я охотно принимала его ухаживания. Он казался мне спокойным, честным. Он давал мне то же ощущение надежности, что и мой теперешний муж в начале наших с ним отношений. Остальные мои друзья не могли определиться со своими намерениями. Кем они хотели стать — любовниками или мужьями? На этот счет они ничего не уточняли. С Джеком все было иначе. Сама мысль о связи приводила его в ужас. Он хотел жениться на мне, увезти меня в Америку, где я родила бы ему красивых детей, кудрявых, как он сам, с его коротким прямым носом, с его тягучим и гнусавым акцентом и таких же наивных. Он занимал должность вице-президента какого-то банка; со временем, может быть, он стал бы его президентом. В любом случае мы бы никогда ни в чем не нуждались, и у нас была бы отличная машина. Так он представлял себе мир.

Признаюсь вам, я испытывала искушение. Вас это удивляет?.. А ведь это мне свойственно. Я сама человек довольно сложный, поэтому меня привлекают простые люди. Я плохо ладила с родственниками. Отъезд в Соединенные Штаты стал бы своего рода побегом. После нескольких месяцев стажировки в отделении банка в Париже Джек вернулся в Нью-Йорк. Перед его отъездом я обещала, что приеду к нему и выйду за него замуж. Заметьте, что я не была его любовницей. И не по своей вине: если бы он попросил, я бы уступила… Но он остерегался этого шага. Джек был американским католиком, из семьи со строгими нравами, и он хотел честную свадьбу в соборе Святого Патрика на Пятой авеню, со множеством шаферов в смокингах, с белыми гвоздиками в петлицах, и с подружками невесты в платьях из органди… Не могу сказать, чтобы эта идея мне не нравилась.

Мы договорились, что я приеду в апреле. Джек должен был заказать мне билет на самолет. Я намеревалась лететь самолетом «Эр Франс», и это было для меня настолько естественно, что мне в голову не пришло сказать об этом ему. В последний момент мне пришел билет Париж — Лондон и Лондон — Нью-Йорк, выписанный какой-то американской компанией, у которой в то время не было права садиться в наших аэропортах. Это мне не очень понравилось, но я, как вы знаете, человек покладистый, поэтому, вместо того чтобы предпринимать какие-то новые шаги, я просто приняла сложившуюся ситуацию. Я должна была прилететь в Лондон около семи часов вечера, там мне предстояло поужинать в аэропорту и в девять часов вылететь в Нью-Йорк.

Вы любите аэродромы? Я испытываю к ним необъяснимую тягу. Они гораздо чище и более современны, чем железнодорожные вокзалы. Они чем-то напоминают операционную. Странные голоса, непонятные из-за помех, через громкоговорители зовут пассажиров в далекие экзотические города. Через окна видно, как садятся и взлетают огромные самолеты. Ирреальная, но при этом не лишенная красоты обстановка. Я поужинала и доверчиво уселась в английское кресло, обитое кожей цвета мха, как вдруг громкоговоритель произнес длинную фразу, сути которой я не поняла, но ясно различила слова «Нью-Йорк» и номер моего рейса. Я немного забеспокоилась и огляделась по сторонам. Пассажиры вставали со своих мест.

В кресле рядом со мной сидел мужчина лет сорока, чье лицо меня заинтересовало. Изящная худоба, немного взлохмаченные волосы, распахнутый ворот наводили на мысль об английских поэтах-романтиках, в частности, о Шелли. Глядя на него, я подумала: «Писатель или музыкант» — и захотела, чтобы наши места в самолете оказались рядом. Он заметил мою внезапную растерянность и сказал:

— Простите, мадам… Вы собирались лететь рейсом 632?

— Да… Что они объявили?

— Что из-за технической неполадки самолет вылетит только в шесть утра. Через несколько минут компания пришлет автобус за пассажирами, которые хотели бы переночевать в гостинице.

— Ну вот еще! Ехать в гостиницу, чтобы встать в пять утра! Это ужасно… А вы что будете делать?

— О, мадам, мне повезло: у меня есть друг, который работает и живет прямо тут, в аэропорту. Я оставил машину у него в гараже. Пойду заберу ее и вернусь домой.

Через мгновение он добавил:

— А вообще-то нет… Я воспользуюсь этой отсрочкой, чтобы кое-что осмотреть… Я строю органы, и время от времени мне надо проверять состояние моих инструментов в разных церквях Лондона… Так что мне представилась неожиданная возможность проведать два или три инструмента.

— А вы можете по ночам заходить в церкви?

Он засмеялся и вытащил из кармана огромную связку ключей.

— Ну конечно! Я обычно проверяю клавиатуру и мехи именно ночью, чтобы никому не мешать.

— А вы сами играете?

— Как умею.

— Наверное, это красиво — органные концерты в темноте и в одиночестве.

— Красиво? Не знаю. Я, конечно, люблю церковную музыку, но я не бог весть какой органист. Однако удовольствие я получаю, это точно.

Он поколебался минутку, а потом сказал:

— Послушайте, мадам, я хочу вам предложить одну странную вещь… Мы не знакомы, и я никак не могу рассчитывать на ваше доверие… Но если бы вам вдруг захотелось поехать со мной, я мог бы вас увезти и потом привезти обратно… Вы, наверное, музыкант?

— Да. Как вы угадали?

— А вы красивая, как мечта художника. Тут не ошибешься.

Признаюсь, этот комплимент меня тронул. В этом мужчине чувствовалась какая-то странная властность. Я понимала, что разъезжать глубокой ночью по Лондону с неизвестным мне человеком было бы неосторожно; я предвидела возможные опасности. Но у меня просто не хватило времени, чтобы отказаться.

— Пошли! — сказала я ему. — А как мне быть с сумкой?

— Положим ее в багажник, вместе с моей.

Я не смогу назвать вам три церкви, которые мы посетили той ночью, и рассказать, что именно играл мой таинственный спутник. Помню винтовые лестницы, по которым я поднималась с его помощью, свет луны, проникавший через витражи, и изумительную музыку. Я узнавала мелодии Баха, Форе, Генделя, но, по-моему, большую часть времени он импровизировал. И это меня потрясло. Мне казалось, что я слышу бурные излияния страдающей души. За ними следовали небесные аккорды, похожие на нежную ласку. Я словно опьянела. Я спросила этого потрясающего музыканта, как его зовут. Он ответил: Питер Данн.

— Вы, наверное, знамениты, — сказала я. — Это же дар Божий.

— Не верьте в это. Это иллюзия, навеянная ночью и временем. Я посредственный исполнитель. Но меня вдохновляет вера, а сегодня — и ваше присутствие.

Заявление такого рода меня не удивило и не шокировало. Питер Данн был одним из тех людей, с которыми уже через несколько минут устанавливаешь удивительно близкие отношения… Он был не от мира сего. Когда мы вышли из третьей церкви, он просто сказал:

— Сейчас всего лишь полночь. Вы не хотите провести оставшиеся нам три или четыре часа ожидания у меня дома? Я приготовлю вам омлет. Есть еще какие-то фрукты. Завтра должна была зайти домработница и все это забрать.

Я почувствовала себя счастливой, и уж раз я все вам рассказываю, то признаюсь, что в глубине души я надеялась, что этот вечер станет началом любви. Женщины в большей степени, чем вы, мужчины, зависят от колебаний своих чувств, своего восхищения. Эта божественная музыка, эта наполненная песнями ночь, эта мягкая и сильная рука, ведшая меня в темноте, — все порождало эти смутные желания. Если бы мой спутник захотел, я бы отдалась на его милость… Так уж я устроена.

Мне понравилась его маленькая квартирка, заполненная книгами, со стенами, выкрашенными белой краской «под яичную скорлупу», с черным бордюром. Я сразу почувствовала себя как дома. Я сама сняла шляпу и дорожное пальто. Я предложила помочь ему приготовить нам ужин в его крохотной кухоньке. Он отказался:

— Нет, я привык сам. Возьмите книгу. Я вернусь через несколько минут.

Я выбрала «Сонеты» Шекспира и успела прочесть три или четыре, отлично соответствовавшие тому восторженному состоянию, в котором я пребывала. Потом Питер вернулся, поставил передо мной маленький столик и подал еду.

— Как все вкусно, — сказала я. — Мне так нравится… Я проголодалась. Вы просто удивительный человек! Вы все так хорошо делаете. Женщина, разделяющая с вами жизнь, просто счастливица!

— Никакой женщины в моей жизни нет… Но я бы больше хотел поговорить о вас. Вы ведь француженка, это очевидно. Вы переезжаете в Америку?

— Да, я выхожу замуж за американца.

Он не выглядел ни удивленным, ни недовольным.

— Вы его любите?

— Наверное, люблю, раз я решила, что мы должны быть всегда вместе.

— Это не обязательно, — сказал он. — Есть браки, в которые люди просто втягиваются, медленно и незаметно, хотя на самом деле их не желают. Внезапно осознаешь, что взял на себя обязательства. И уже нет смелости отступить. Вот и несостоявшаяся судьба… Напрасно я говорю вам все эти пессимистические вещи, ведь я ничего не знаю о вашем выборе. Невероятно, чтобы такая женщина, как вы, могла ошибиться… Единственное, что меня удивляет…

Он замолчал.

— Говорите… Не бойтесь меня смутить. Я самый открытый человек на свете… я хочу сказать, что я лучше всех на свете умею видеть свои поступки и судить их со стороны.

— Ну хорошо! — продолжал он. — Единственное, что меня удивляет, это не то, что американец сумел вам понравиться (среди них есть очень яркие и даже очень привлекательные люди), а то, что вы захотели провести всю жизнь с ним, в его стране… Вы действительно увидите там «новый свет», где все ценности будут для вас чужими… Может быть, это английские предрассудки… Может быть, ваш нареченный сам по себе настолько идеален, что вы не придаете никакого значения обществу, которое будет окружать вас.

Я на минутку задумалась. Не знаю почему, но мне казалось, что все, что я говорю Питеру Данну, имеет огромное значение, и что я обязана точнейшим образом растолковать ему тончайшие оттенки своих мыслей.

— Не думайте так, — сказала я. — Джек (мой будущий муж) вовсе не идеальный мужчина, и я уверена, что сам по себе он не сможет восполнить мне отсутствие милого моему сердцу окружения… Нет… Джек чудесный парень, очень честный человек, он будет мне хорошим мужем в том смысле, что он не станет меня обманывать и сделает мне здоровых детишек. Но помимо этих детей, помимо его работы, политики и историй о наших друзьях, у нас будет мало общих тем для разговоров… Поймите меня, Джек вовсе не глуп; он очень удачливый бизнесмен; у него определенно есть чувство красоты, достаточно определенные вкусы… Вот только стихи, картины, музыка для него ничего не значат. Он никогда о них не думает… Это важно? В конце концов, искусство — всего лишь один из видов деятельности человека.

— Разумеется, — ответил Питер Данн. — Можно быть очень чутким человеком, но при этом не любить искусство или, вернее, не знать его… Что до меня, я даже предпочитаю откровенное безразличие активному и шумному снобизму. Но быть мужем такой женщины… По крайней мере он достаточно тонок, чтобы угадывать тайные движения души той, которая станет жить рядом с ним?

— Он так далеко не заглядывает… Я нравлюсь ему; он не знает почему; он не задает себе этот вопрос. Он не сомневается, что сделает меня счастливой… Ведь у меня будет работящий муж, квартира на Парк-авеню, шикарная машина и отличные чернокожие слуги, выбранные его матерью, уроженкой Виргинии. Чего еще может желать женщина?

— Не надо сарказма, — сказал он. — Сарказм — это всегда признак нечистой совести. Если применять его к людям, которых нам следовало бы любить, это убьет всю нежность… да, это так… И это очень важно. Единственная надежда на спасение заключается в по-настоящему нежном и сочувственном отношении к людям. Почти все они так несчастны…

— Не думаю, что Джек несчастен. Он американец, он прекрасно устроен в обществе, в котором живет и которое искренне считает лучшим в мире. Разве ему есть, в чем сомневаться?

— Скоро будет — в вас. Вы научите его страдать.

Не знаю, смогла ли я дать вам это почувствовать, но в ту ночь я находилась в таком состоянии души, что была готова на все. Для меня было довольно-таки странно оказаться в час ночи одной в квартире с каким-то англичанином, которого я встретила несколькими часами ранее в аэропорту. Еще удивительнее было то, что я исповедовалась ему в своей личной жизни и в своих планах на будущее. И уж совершенно невероятным было то, что он давал мне советы, а я прислушивалась к ним почти с уважением.

Но все было именно так. Доброта и достоинство, исходившие от Питера, делали ситуацию совершенно естественной. Он не стремился выглядеть предсказателем или пророком. Вовсе нет. Он не притворялся. Он смеялся от души, если я говорила что-то смешное. Но в нем угадывалась серьезная прямота, что встречается крайне редко… Да, в этом дело… Серьезная прямота… Вы понимаете? Большинство людей не говорят, что думают. За их словами всегда прячется какая-то задняя мысль. За тем, что они произносят, скрывается то, что они хотят утаить… Или же они говорят что попало, не думая. А Питер вел себя как некоторые персонажи Толстого. Он докапывался до сути вещей. Это настолько потрясло меня, что я спросила:

— В вас есть русская кровь?

— А что? Удивительно, что вы меня спросили об этом. Да, моя мать русская, а отец англичанин.

Я была настолько горда своим маленьким открытием, что продолжила задавать вопросы:

— Вы не женаты? У вас никогда не было жены?

— Нет… Дело в том… Вы решите, что дело в гордыне… Я берегу себя для чего-то более важного.

— Для великой любви?

— Для великой любви, но это не будет любовь к женщине. У меня есть чувство, что над жалкой видимостью нашего мира есть нечто прекрасное, ради чего стоит жить.

— И вы находите это «нечто» в церковной музыке?

— Да, и в поэзии. И еще в Евангелии. Я хотел бы, чтобы моя жизнь стала чем-то очень чистым. Прошу прощения, что так говорю о себе и что делаю это так… напыщенно… так не по-британски… но мне кажется, что вы так хорошо… так быстро все понимаете…

Я поднялась и села возле его ног. Почему? Не смогу вам объяснить. Я не могла по-другому.

— Да, я понимаю, — сказала я. — Я, как и вы, чувствую, что это безумие — растрачивать жизнь, наше единственное достояние, на какие-то жалкие мгновения, бесполезные усилия, мелочные ссоры… Я хотела бы, чтобы каждый час моей жизни был таким, как эти мгновения, проведенные рядом с вами… А ведь я знаю, что этого не будет… У меня нет сил… Я поплыву по течению, потому что так легче… Я стану миссис Джек Д. Паркер; я буду играть в канасту; я улучшу свои показатели в гольфе; зимой я буду ездить во Флориду, и так будет год за годом, до самой смерти… Наверное, вы скажете мне, что это нехорошо… Вы будете правы… Но что же делать?

Я прислонилась к его коленям; в эту минуту я принадлежала ему… Да, обладание ничего не значит; главное — согласие.

— Что делать? — переспросил он. — Не терять собственную волю. Зачем плыть по течению? Вы умеете плавать. Я хочу сказать: вы способны проявить силу и утвердить себя… Это так!.. К тому же для того чтобы взять в свои руки собственную судьбу, не нужна долгая борьба. У человека за его жизнь выпадает несколько редких моментов, когда все решается, притом надолго. Именно в эти моменты и надо найти в себе смелость сказать «да» — или «нет».

— И, по-вашему, сейчас у меня как раз тот момент, когда надо найти смелость сказать «нет»?

Он погладил меня по голове, потом быстро отдернул руку и словно задумался.

— Вы задаете мне, — сказал он наконец, — трудный вопрос. Я вас почти не знаю, я ничего не знаю о вас, о вашей семье, о вашем будущем муже — так какое же я имею право давать вам советы? Я рискую совершить страшную ошибку… Не я должен ответить, а вы. Потому что только вы знаете, чего ждете от этого брака; только вы знаете все детали, по которым можно предсказать последствия… Все, что я могу сделать, — это привлечь ваше внимание к тому, что, на мой взгляд, и, думаю, также и на ваш взгляд, действительно важно, и спросить вас: «Вы уверены в том, что не убиваете все самое лучшее в себе?»

Я тоже задумалась.

— Увы! Нет, я не уверена. Самое лучшее во мне — это упование на какие-то восторги; это жажда жертвенности… В детстве я мечтала стать святой или героиней… Теперь я мечтаю посвятить себя прекрасному человеку и, если смогу, помочь ему делать его дело, выполнять свое предназначение… Вот… Я никогда раньше никому не говорила того, что сейчас сказала вам… Почему именно вам? Сама не понимаю. В вас есть что-то, располагающее к признаниям — и вызывающее доверие.

— Это «что-то», — сказал он, — называется отречением. Наверное, человек, который не ищет для себя того, что люди называют счастьем, обретает способность любить других так, как они того заслуживают, и находить в этом иную форму счастья.

Тогда я совершила нечто смелое и немного безумное. Я схватила его за руки и спросила:

— А почему же вы, Питер Данн, не хотите получить свою долю настоящего счастья? Я тоже почти вас не знаю, и тем не менее мне кажется, что вы — тот человек, которого я бессознательно искала всю свою жизнь.

— Не верьте этому… Вы видите меня совсем не таким, какой я на самом деле. Я не смогу стать хорошим мужем или любовником ни для одной женщины. Я слишком занят своей внутренней жизнью. Я не выдержал бы, если б рядом со мной с утра до вечера и с вечера до утра находилось какое-то существо, которое поминутно требовало бы от меня внимания и имело бы на это право…

— Но внимание было бы взаимным.

— Конечно, но мне-то никакого внимания не нужно…

— Вы чувствуете себя достаточно сильным, чтобы в одиночку сражаться с жизнью… Я права?

— Точнее сказать, я чувствую себя достаточно сильным, чтобы сражаться с жизнью бок о бок со всеми людьми доброй воли… работать вместе с ними, чтобы сделать мир мудрее, счастливее… или по крайней мере попытаться это сделать.

— Но, может быть, это было бы легче, если бы рядом с вами была подруга. Конечно, надо, чтобы она разделяла веру, которая воодушевляет вас. Но если она вас любит…

— Этого недостаточно… Я знал многих женщин, которые, когда влюблялись, следовали за любимым мужчиной, словно сомнамбулы. Но потом наступало пробуждение, и они с ужасом обнаруживали, что находятся на крыше, что им грозит опасность. И тогда они могли думать только об одном: как спуститься и вновь встать на пол повседневности… Если мужчине ведома жалость, он последует за женщиной и тоже спустится. Потом они, как говорится, создадут очаг… Вот так и разоружают воинов!

— Вы хотите сражаться в одиночку.

Он поднял меня достаточно нежно:

— Никогда еще мне не было так трудно признаться в этом, но это правда… Я хочу сражаться в одиночку.

Я вздохнула:

— Жалко! Я была готова пожертвовать Джеком ради вас.

— Лучше будет пожертвовать Джеком и мной.

— Ради кого?

— Ради вас самой.

Я взяла шляпу и пошла к зеркалу, чтобы надеть ее. Питер протянул мне пальто.

— Вы правы, — сказал он, — надо ехать. Аэропорт отсюда очень далеко, и будет лучше, если мы вернемся раньше автобуса.

Он погасил свет в кухне. Перед тем как выйти, он обнял меня и по-братски прижал к себе; мне показалось, что он просто не мог устоять и не сделать этого. Я не сопротивлялась; я отдалась во власть силы, которой мне нравилось подчиняться. Но он быстро разжал объятия, открыл дверь и пропустил меня вперед. Мы вышли на улицу, нашли его машину, и я молча села рядом с ним.

Шел дождь, и от улиц ночного Лондона веяло какой-то зловещей грустью. Через несколько мгновений Питер заговорил. Он описывал людей, живших в одинаковых маленьких домиках, их однообразную жизнь, их убогие удовольствия и их надежды. Меня поражала сила его воображения. Он мог бы быть великим писателем.

Потом мы доехали до заводов на окраине города. Мой спутник умолк. Я думала. Я думала о том, как завтра прилечу в Нью-Йорк; о Джеке, который после этой волнующей ночи, безусловно, покажется мне смешным. И вдруг я сказала:

— Питер, остановитесь!

Он резко затормозил, потом спросил:

— Что такое? Вам плохо?.. Или вы что-то забыли у меня дома?

— Нет. Но я больше не хочу лететь в Нью-Йорк… Я не хочу снова выходить замуж.

— Что?

— Я подумала. Вы мне открыли глаза. Вы мне сказали, что в жизни есть моменты, когда все решается на долгие годы… Это как раз такой момент… Я приняла решение. Я не выйду за Джека Паркера.

— Но это накладывает на меня страшную ответственность. Я думаю, что дал вам хороший совет. Но я могу ошибаться.

— Вы не можете ошибаться. И, главное, я не могу ошибаться. Теперь я ясно вижу, что собиралась совершить глупость. Я не поеду.

— Слава Богу! — сказал он. — Вы спасены. Вы были на пути к катастрофе. Но вас не пугает возвращение в Париж, объяснения?..

— С чего бы? Мои родители и друзья не хотели, чтобы я уезжала. Они называли мое решение выйти замуж помешательством… Они будут счастливы, что я вернулась.

— А господин Паркер?

— Джек погорюет несколько дней, или несколько часов. Он будет уязвлен в своем самолюбии, но он скажет себе, что с такой капризной женщиной у него было бы много проблем, и порадуется, что разрыв произошел до , а не после свадьбы… Только надо как можно скорее отправить ему телеграмму, чтобы он завтра не ехал меня напрасно встречать.

Питер снова включил мотор.

— Что будем делать? — спросил он.

— Поедем дальше, в аэропорт. Ваш самолет ждет вас. А я полечу на другом, во Францию. Сон закончился.

— Это был прекрасный сон, — сказал он.

— Сон наяву.

Приехав в аэропорт, я нашла окошко телеграфа и написала Джеку: «ПРИШЛА ВЫВОДУ БРАК НЕРАЗУМЕН тчк СОЖАЛЕЮ ПОТОМУ ЧТО ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ВАС НЕ СМОГУ ЖИТЬ ЧУЖОЙ СТРАНЕ тчк РЕШИЛА ЛУЧШЕ ЧЕСТНОСТЬ тчк ВЫСЫЛАЮ БИЛЕТ ДЛЯ ВОЗМЕЩЕНИЯ тчк ОБНИМАЮ — МАРСЕЛЬ». Потом перечитала и заменила «ЖИТЬ ЧУЖОЙ СТРАНЕ» на «БЫТЬ ЧУЖОЙ». Все было понятно, а слов меньше.

Пока я писала телеграмму, Питер пошел справиться о вылете своего самолета. Вернувшись, он сказал мне:

— Все хорошо. Или, скорее, все плохо: мотор починили. Я улетаю через двадцать минут. Вам придется ждать до семи. Мне неприятно оставлять вас одну. Хотите, я куплю вам книгу?

— Нет, — ответила я. — Мне есть, о чем подумать.

— Вы уверены, что ни о чем не жалеете? Еще есть время, но в ту минуту, когда вы отправите телеграмму, уже будет поздно менять решение.

Не отвечая ему, я протянула бланк телеграфисту.

— С отсроченной отправкой? — спросил он.

— Нет.

Потом я взяла Питера под руку.

— Милый Питер, у меня впечатление, будто я провожаю на самолет моего самого старого друга.

Я не могу повторить вам всего, что он сказал мне в оставшиеся у нас двадцать минут. Он излагал мне правила жизни. Вы иногда порывались сказать мне, что у меня есть какие-то мужские качества, что я верный друг, что я не лгу. Если все эти замечательные качества во мне действительно есть, я обязана ими Питеру. Наконец по громкоговорителю объявили: «Пассажиры, следующие рейсом шестьсот тридцать два в Нью-Йорк…» Я проводила Питера до паспортного контроля. Там он поднял меня к своим губам и поцеловал, как муж. Больше я никогда его не видела.

— Вы его никогда не видели! Почему? Разве вы не дали ему свой адрес?

— Дала, но он мне так и не написал. Думаю, ему нравилось входить таким образом в жизнь других людей, наставлять их, а потом исчезать.

— А когда вы бывали в Лондоне, вы не пытались увидеться с ним?

— А зачем? Он дал мне, как он сам говорил, лучшее, что в нем было. Нам никогда не удалось бы воссоздать невероятную атмосферу той ночи… Нет, так было лучше… Не надо пытаться вновь пережить слишком хорошие мгновения… Но я была права, когда сказала, что это было самое странное приключение в моей жизни? Вам не кажется чудом, что мужчина, изменивший мою судьбу, заставивший меня жить во Франции, а не в Америке, мужчина, чье влияние я ощущала дольше всего, был никому не известным англичанином, которого я случайно встретила в аэропорту?

— Это похоже, — сказал я, — на античные истории, в которых бог, чтобы общаться со смертными, одевался нищим или странником… На самом деле, Марсель, незнакомец не так уж изменил вас, поскольку вы в конечном итоге вышли замуж за Рено, а это, по сути дела, тот же Джек, только под другим именем.

Она на мгновение задумалась.

— Ну конечно, — сказала она. — Природу нельзя изменить; разве что чуть-чуть подправить.